Эстетика или чувство ужасного

Сложно представить для существа чувствительного и творческого, истязателя более пагубного, чем это болезненное жизнечувствие. Чем это метание. Падение и возвышение. Ненависть и любовь.

К сожалению или к счастью для этого есть весьма ёмкое определение – эстетика! Однако не стоит обманываться изяществом этого слова и того, что оно несёт. Тех форм, трепетная обворожительность которых так привлекала Вольтера. Ведь в его мыслях искусство это искусственное. Отрешенное, отвлеченное от Жизни, почти мертвенное, хранящее на своих изгибах лишь наперсток человеческой мысли, лишь призрака. Который, по сути, и есть мертвенность, недосказанность, утраченное. Осознание смерти происходит благодаря утрате. Мы, во многом, можем не считать мертвым то, что не имеет в нашей душе искры потерянного. Ушедший человек скорбен для нас утратой близости, испорченная вещь – невозможностью её восстановить и вновь ощутить её «присутствие».

Впрочем, искусство, поэзия, проза, живопись, не несет для нас такой мертвой определенности. Мы не горюем по тому художнику/писателю/поэту, который оставил после себя этот след. Ведь, в этом случае, сама работа возобладает над нами! Тогда мы пытаемся объяснить для себя, какое сочетание формы и смыслов породило в нас порыв эмоций, позитивных или меланхоличных.

Тогда на сцену выходит не просто сиюминутное впечатление, но то, что легко может захватить разум (как то случилось со мной). Эстетика.

Я не просто так называю её «Чувством ужасного», ведь прекрасное, как укоренившееся в обиходе, всё же не слишком полноценно для описания того, что происходит. А «ужасное», как замечает какой-нибудь Бодлер, несет в себе нотки заманчивого, мотивы наслаждения, порой противоестественного. Потому лишь это слово полноценно может описать Эстетику, как в искусстве, так и в жизнеощущении, так и в познании самого себя. Ведь даже если исходить из чувства прекрасного, которое воспевали Эллины, мы натыкаемся на своеобразный тупик, на парадокс несоответствия. «Прекрасное» - лживо в самом своём определении. Оно не несет в себе полноты картины. Впрочем «Ужасное», лишь со временем обрело для многих не столько понятие отвратительного, но и чего-то глубоко эстетического.

Но вернемся к эстетике. Оставим эти рассуждения о причинности и целесообразности слов, и перейдем к смыслу этого письма.

Начать стоит с работы французского писателя Жориса-Карла Гюисманса, в частности с его произведения «Наоборот», где эстетизм, а вернее его пагубное последействие, возведено в абсолют. Причём сама книга нелегка, эстетические паттерны в ней тяжелы и гротескны, выбор оттенков, которые неплохо смотрятся при разном уровне освещения, отчаянный подбор интерьера, сочетаний, даже запахов и вкусов, которым занимается главный герой, это то, к чему приводит благостная эстетика (если такая вообще существует) скрещенная с декадентским упадком.

Недаром именно эту книгу признают как настольную книгу Декадента! Именно ею зачитывается Дориан Грей Оскара Уайльда.

О чем думает он, пробираясь сквозь эстетику больного разума героя? Нравятся ли ему описание этого метания, этой переменчивости, этой головной боли от резкого контраста, от вспышек света или постороннего шума, чьих-то шагов на лестнице, или на верхнем этаже особняка?

Впрочем, скорее, юноша слишком молод, чтобы вообразить в себе всю эту ужасающую гильотину ощущений, дамоклов меч, что нависает над, в особенности, людьми творческими. Вечность поисков! Безумие разочарования! Здесь не бывает спасения. Чувство, есть чувство… едва оно вкралось в твой разум и уже властвует, пока не погибнет, скажем, в следствии некой агевзии, или пока не исчезнешь ты, предательски дотошно выбирая сочетание тканей и цвета дерева твоего последнего пристанища – гроба. И раздосадовано созерцая рядки могил на ближайшем кладбище.
О кладбищах, но не как о последнем своём пристанище, задумываются герои небольшого рассказа Говарда Филлипса Лавкрафта «Пёс». Они скатываются к этим размышлениям, перепробовав все или почти все имеющиеся у них «раздражители» или «подсластители» от работ прерафаэлитов, до философии Декаданса, тот же Гюисманс и Бодлер, в конечном счёте, утратили для них всю обольстительность первого открытия. Именно это отчаяние привело их «…к пристрастию, которое не назовешь иначе, как самым гнусным проявлением человеческой разнузданности; к мерзкому занятию, имя которому – гробокопательство…»

Здесь мы отчётливо наблюдаем то самое «Чувство ужасного», совокупленное с манией, с пристрастием, с наркотической зависимостью от всяческих побудителей. С бегством от скуки! «Мне скучно, Бес…» Как бы говорят герои, скучно, бесконечно скучно в этой пародии на жизнь! В этом унылом, отстраненном созидании своих дней! В том, чем занимаются многие и многие, отвлеченное созидание – глубочайшая отверженность, погруженность в жизнь! Но в жизнь какую? Обыденную и жалкую! Материальный мир не представляет всех изысков торжества благополучия. Чего-то не хватает этим сомнительным, уединенным скитальцам. Чего?

Чего не хватает богатому наследнику рода из  романа Гюисманса? Что понуждает его сбежать в уединенный особняк? Вырождение семьи? Но только ли оно?... Впрочем, этот вопрос иных моих писем. Вернемся к эстетике.

Закономерно проистекает то, что как бы сходится в нашем разуме при упоминании нечестивого, грязного, или порока – страшный суд. Так умирает герой Оскара Уайльда (а эстетика, прекрасное торжествует, его портрет становится молодым, прекрасным(!) если не задумываться о том, что предшествует его появлению), так оканчиваются герои Лавкрафта (к слову почти все) впрочем, их конец более мифичен. Так проистекает это нравоучение, лежащее где-то в области, скорее библейской заповеди!

Однако именно в этом лежит весь ужас эстетики. Даже самая прекрасная работа таит в себе зачатки злого, будь то умышленная деталь нанесенная творцом, или уже наше восприятие – не так важно какова природа ужасного. Мы не задумываемся о причинах уродства, когда видим уродливого человека, мы не задумываемся о периодах её отсутствия. Разве смотря на нищего-оборванца вы думаете, каким, возможно красивым, он был? Или молодым, видя упадок его жизни, его «старость» скорее не физическую, но пущенную вследствие такого образа жизни – маргинальную, Дориановскую.

Тот же Поль Верлен в итоге дошел до нищенского существования, претерпев эти метаморфозы вследствие тех испытаний не только нуждами, но пороками и наслаждениями, которыми изобиловала его жизнь!

Здесь, в общем-то, нельзя подходить к вопросу с чисто христианской моралью. Даже эта мораль, во многом проигрывает перед эстетикой. Вспомните хотя бы Монаха из работы «Золотой Храм» Юкио Мисимы.  Казалось бы, японские монахи – это неукоснительная дисциплина, следование традиции и чистота. Но что тогда побуждает их идти к проституткам, задумываться о том, как уродливость молодых монахов привлекает женщин, ведь они благодаря неким инстинктам, готовы даже к соитию  и даже к любви. Это ли прекрасная любовь? Воспетая романтиками, которые во многом несчастны. И в завершении – сжигание храма! Разве вписывается подобное в религиозную мораль? И разве можем мы объявить её, (как монахи) чтобы только спасти своё шаткое положение, искушением дьявола? Нет! Не можем! Эта трактовка может и выдерживает критику в религиозных кругах, но никак с нею не справляется в светском обществе!

Дьявольское было бы дьявольским – если бы оказалось иллюзией! Но горящий храм одним своим образом столь неоспоримо есть, что в его пламени сгорает даже его поджигатель!

Мораль человеческая, божественная, дьявольская отступает, когда на сцену выходит чисто эстетическое впечатление.

Признайте, мы не настолько религиозны, чтобы горевать по сожженному храму, но достаточно глупы, чтобы оскорбиться этим происшествием, или достаточно чувствительны, чтобы – восхититься!

Что же хуже? Это чисто риторический вопрос. Как уже сказано выше, эстетика перебарывает мораль, любую мораль. Так что такой вопрос – скорее попытка сбежать обратно, в лоно привычного дуализма или оттенков бытия. Стоит ли говорить, что этот побег не даст ни то, что ответов, но даже – понимания!

Так что же это такое? И в чем болезнь людей, обнаруживших в себе признаки эстетического жизнеощущения и постижения себя?

Видите ли, крайне часто приверженность чувственности соседствует с безумием. Возможно, что это безумие и начинается как игра, как желание выделиться на фоне однотипного, скучного мира, но это было бы пол беды, играть в безумие во многом признак творческого человека, для которого реальность невыносима. Игра в безумие, например, постигает неогоцианта Артюра Рембо, или того же Верлена… но, как говорилось ранее, когда человек заигрывает с безумием – это ещё переносимо и даже необходимо в ряде случаев, но вот когда безумие начинает заигрывать с человеком – это явный знак прекратить игру.

Есть та грань, до которой можно добраться, и если проделанный путь не удовлетворит изыскателя, он, не раздумывая, пересечет и эту черту.
С упорядоченности и начинается безумие. Так и эстетика как философия зарождается из чувствительности ко многим воздействиям, внешним и внутренним. К такому относится так называемый Синдром Стендаля, суть в которого в особой впечатлительности, когда дело касается работ искусства. Нет ничего хуже для такого человека похода на выставку или в музей искусства, разве только, если этот человек и сам не принадлежит к числу художников.

Особое обострение проистекает из познания этого мира, вытекает из предшествующего одиночества, из скорби и утраты. Данте, утративший свою любовь, ввергается в бездну, самолично и безапелляционно! Была ли Беатриче? Был ли проводник Вергилий? Не суть важно. Комедия это не только политизированная поэма, но и открытие нам тех «отверженных селений» до которых может опуститься человек. С каким отчаянием он смотрит на жертв Ада, с какой надеждой, и ужасом! Так ли мы ощущаем действительность? Так ли переносим горести и радости людей?

Можете не отвечать, я примерно знаю ответ. И сам ответил бы точно так же.

Эстетика уже потому болезненна, что проникает своим нутром в жизнь сугубо физическую. Пораженный Синдромом Стендаля может потерять сознание, тогда как для чувствительного человека эмоциональная непереносимость некоторых вещей, сочетаний цветов, красок, звуков, запахов, оттенков, голосов людей, их слов, может вызвать вполне явственное отторжение.

Но всё же поле брани лежит за пределами материального. В разуме, если угодно, в душе! И, поверьте, никакие физические тяготы не сравнятся с этим! Если, хотя бы, на уровне логики, физическая боль может прекратиться либо обращением к доктору, либо смертью (что избавление для многих страдающих), то происходящее внутри разума не так легко исправить врачам, а смерть, скорее принужденная, становится чем-то вроде той же эстетически прекрасной идеи. Она и сама является частью ужасающего миропонимания. Питается скорбями и пороками, возвышается над ними, обещает спасение, а вернее забвение.

Но эстетика не сводится к смерти, было бы странно так полагать. Если бы она и сводилась к завершению, то не имела бы таких неясно-ужасающих черт, которыми обладает. Смерть определенна, эстетика же – пространна. Она не описывает саму себя и не собирается этого делать!

Во многом она приказывает, побуждает, воспитывает! Но знания эти – темны и хорошо, если ты только касаешься их, пробегаешь глазами, быстро отрезвленный скукой, отходишь назад, чтобы смотреть на эстетику издалека. Однако будь уверен, её попытки проникнуть в тебя уже начались.

Вскоре, после начала своей жизни поэт обнаруживает, сколь чарующе-притягательна магия слова! Какой чистотой она способна обладать! Получив подтверждения своим предчувствиям, он понимает, что есть и ужасные сочетания – трепетная, темное колдовство, образы, которые как-то незаметно поселяются в его разуме. Порой они легки и воздушны, и позволяют коснуться себя, но порой – бесконечно ужасны и неуловимы, оставляя после себя лишь послевкусие, лишь призрак, за скользкую вуаль которого не уцепиться!

Искания его продолжаются!

Тогда он обнаруживает сладостную истому, граничащую с болью, чей источник он не способен обнаружить, подвешенность его положения. «Я в этой жизни больными, нездоровыми, босыми ногами, ступаю по разбитому стеклу, меня холодит этот склеп, мороз вгрызается в глотку, руки же мои – беспричинно горят и ещё… и ещё…» И всё это – невыносимо!

С этих пор начинаются искания!

Поэт силится откупиться от, истязающих его, муз, стихами! Сторонится солнца, любит ощущать темноту, тишину ночи, хотя и в ней полно образов, которые постепенно съедают его! Бесконечный, бескрайний калейдоскоп!

Поэт становится эстетически предвзятым, стилистически требовательным. Любое, малейшее несоответствие подпитывает его невроз.

То, что начинается, как наслаждение своими страстями, пороками, философией, поэзией, смертью, жизнью – далее проистекает в краях, полных двусмысленности. И нигде там нет истины! Нет прекрасной эстетики! Есть только ужас!