Усик каланхоэ или проползая под кустом черноплодно

Виталий Свёклов
&
Буратина Тёрнер







УСИК КАЛАНХОЭ
ИЛИ
ПРОПОЛЗАЯ ПОД КУСТОМ ЧЕРНОПЛОДНОЙ РЯБИНЫ
 
"Олег, кинь станок, пожалуйста!" – послышалось где-то в глубине цеха. Все прислушались. И правда, послышалось. И только станок безмятежно парил в воздухе, чертя на полу причудливые тени, напоминавшие зайца и куст черноплодной рябины. Капли свежего машинного масла стекались в небольшие лужицы на свежеприобретенной черепно-мозговой травме Санька.
В этот момент как-то неожиданно по-будничному прогудел свисток, а это значило, что сейчас куча потных мужиков и теток попрутся в душ. Потом будет толкотня на проходной и очередная облава на заныканную в недрах чьей-то телогрейки контргайку двенадцатого радиуса. Только Санёк оставался спокойно лежать в углу цеха, в луже теплой красной жидкости. Его раскрытые глаза изучали строение станка снизу. Ни радости, ни удивления они не выражали. Саньку было глубоко насрать и на станок, и на глобальные проблемы пролетариата, ибо он уже был далеко, и ему было хорошо, как, собственно, любому, пребывающему там, где был Санёк.
Красная жидкость пахла портвейном и сигаретами "Друг". Это было объяснимо, вряд ли у Санька в крови могла быть кровь. «Часы "Полет" ему, кажется, тоже уже ни к чему» – подумал Егор, бывший друг Санька, который задержался в подсобке, чтобы добить тот проклятый ящик водки, который никак не добивался вот уже 40 минут. Он снял часы, рыгнул (воздух вокруг обогатился густым запахом перегара), поссал в углу и поплелся домой к своей толстой, но любимой жене, чтобы попросить добавки жареной картошки, а потом уснуть в ее огромных, с возрастом вялых и обвисших, но таких родных сиськах.
И только Иван Авраамович Сидоренко, старый козел (по словам уборщицы Элеоноры Павловны), ничего не слышал и не видел. "А мне похуй", – как обычно, резюмировал он засунув палец в банку с кильками. Кильки запаниковали и разбежались. Но, кроме Ивана Авраамовича, бегство килек никто не заметил. Он вообще видел много того, чего не видели остальные. Иван Авраамович работал на заводе алкоголиком, и за должность свою очень держался, ведь желающих подсидеть его на столь теплом месте было предостаточно – на эту должность претендовал буквально каждый второй.
В это время знойная кассирша Любаша, каким-то раком мозга почувствовавшая запах свежего портвейна, спокойно расписалась за Санька в зарплатной ведомости, почесала и без того расчесанную подмышку, улыбнулась и запихнула мятый трешник в позавчерашний бюстгальтер. Любаша действительно была знойная женщина, она очень любила почесывать подмышки и промежность, пока (как она считала), никто не видит. Еще она любила секс. И хотя уже давно не помнила, что это такое, не упускала случая рассказать выдуманную историю из своей половой жизни в разговорах с молодыми подругами. Также она обожала мед и желуди.

«Ну не свинья, а?» – крикнул Егор на местную дворнягу Жучку, наступив в только что наваленную ей кучу. «Опять ботинки мыть, потом сто лет сохнуть будут, а других нет!» – в сердцах выпалил Егор, кинул вслед убегающей дворняге камень, и, расстроенный, поплелся дальше. Желание выпить еще обострилось до дрожи в руках. Егор засунул дрожащие руки в карман, ощупал свежевынесенную с завода контргайку двенадцатого радиуса и немного успокоился.
В сборочном цехе за бутылкой растворителя, как, впрочем, и всегда, коротали вечер старший начальник смены Семен Николаевич Печёнкин и слесарь разряда: «Когда я пьяный, я еще не то могу!» Марат Орасян. Они опять говорили о высоком.
— Вот нас вчера наш начальник за каким-то фигом отправил на зачетные стрельбы, – возмущался Марат. – Представляешь? Обычных рабочих – и на стрельбы!
–И что? – вяло поинтересовался Печёнкин.
–И то! Не попал я никуда. За что и схлопотал выговор и право нести портрет Брежнева до такси и потом еще на третий этаж. Короче, не сдал я зачет. Но зато вот что я подумал. Прикинь, пришёл ты в тир, а стрелять вообще не умеешь. Тебе дают инструктора, у которого в кармане куча патронов. Ну, скажем, три. И ты делаешь так ртом – бзты-ды-дыщь, типа стрельнул. А он достаёт из кармана патрон, бежит к мишени и втыкает его прямо в десятку. Было бы прямовцельно практически!
–Да уж… – поддержал разговор Печёнкин.
–Безмолочно было бы, я б сказал, – припечатал Марат.
–Ага. Точно. А вот интересно, – вдруг оживился Семен Николаевич, – почему говорят: «Попал в молоко»? Разве были прецеденты? То есть, кто-то действительно в него попадал?
–А это, наверное, потому так говорят, что раньше мишени к ведру с молоком прикрепляли, – подхватил философские изыскания Печёнкина Марат.
– Но тогда бы говорили: «Попал в ведро с молоком», – возразил Семен Николаевич.
– Неа. А знаешь, почему? Они тогда мишени крепили с той стороны, где молоко открытое, а пульки в то время слабые были и до дна не долетали. Так что получается «в молоко», сам видел!
– А может, там с двух сторон от мишени висели краны, и из них молоко текло или, может, даже там коровы висели, и из них уже молоко струилось?
– Скорее всего, они ставили яблочко (говорят же: «Попал в яблочко»), а сверху подвешивали корову. Так заодно научились и говядину добывать!
– Нет, тогда бы говорили, попал в грудинку или в вырезку!
– Это потом стали так говорить. А сначала было: «Попал в говядину».
– Но так не говорят. Значит, все было по-другому. Молоко как-то само собой обволакивало яблоко. Яблоко плавало в молоке. А стреляли вниз, то есть, в пол.
– Получается, что так. Но зачем тогда корова? Непонятно.
–А корова была в землю закопана выменем вверх, – сообразил Семен Николаевич перед тем, как опрокинуть в себя очередной стакан растворителя.
– Зачем? – не понял Марат.
– А откуда молоко, по-твоему?
– Логично.
– Стоп, получается, что молоко вверх текло и при этом обволакивало яблоко? Но такого не может быть. Молоко само вверх не потечёт! Может быть, там насосы стояли?
– Ты дурень! Корова лежала, закопанная вместе с дояркой. Отсюда и пошло: «окопы», «окопаться». Понял?
– Да ну тебя! Загрузил ты меня, отстань! И, вообще, вы, евреи, какие-то нудные! – обозлился Семен Николаевич на Орасяна.
Так и не докопавшись до истины, а также по причине того, что растворитель закончился, Марат и Семен Николаевич свернули разговоры и засобирались домой.
Вечерело, последние нетрезвые рабочие разбрелись по домам, и только Санёк все также безмолвно лежал в цеху, и ничто, кроме мух, не могло помешать его спокойствию.

Часть первая.

Мухи.

Мухи в воздухе летают, по пространству туалета.
Они знают, здесь накормят, да и пахнет заебато.
Только дядька бородатый разгоняет их газетой,
Но у мух стальные нервы, они прячутся ****ато!

Это был веселый 37 год, мухи в то время были жирные и проворные, не то, что сейчас. Санёк стоял на опушке леса и ловил ртом зазевавшуюся гусеницу. В лесу пахло свежескошенной травой. "Какой мудак косит траву в лесу, тем более, зимой?" – подумал Санёк и еще раз ткнул рогатиной замерзший прошлогодний труп егеря Иваныча. Труп исторг из своих глубин облако смрада и оскалился. «Точно, Иваныч!» – подумал Санёк, – «Он же еще тот лентяй. Второй год лежит тут – и хоть бы пальцем пошевелил. Даже дышать – и то лень».
В это время гусеница изловчилась, сделала сальто, приземлилась Саньку за шиворот, и смачно тяпнула его за чирей, прикрытый налетом грязи. Лес содрогнулся от детского крика: "Суууука!". Саньку было всего пять, но он уже спокойно один мог ходить и в лес – и по большому, и по маленькому.
Маленький – известный в селе пацан – очень обижался, когда по нему ходили. А ходили по нему часто, ибо Маленький имел привычку спать, надравшись, у дома культуры имени Троцкого. Именно потому, что Маленький очень любил спать возле клуба, клуб и построили в лесу. Каждый вечер, а впрочем, в любое время суток, когда Маленький приходил спать к клубу, в лесу воцарялась тишина. Перегар стоял такой, что мгновенно опьяневшие звери веселой гурьбой шли в клуб, а Троцкий, ввиду нелюбви к животным, вставал и шел развлекаться в Мексику.
В небе сверкнула молния, Санёк поднял шишку, и начал выковыривать из нее орешки. Вконец испачкав руки, Санёк понял, что это не орешки. Да и не шишка это была, судя по запаху, который распространился вокруг.
Вдруг где-то совсем рядом послышался треск, и из кустов вышел Троцкий.
– Привет! – сказал Троцкий Саньку.
– Здравствуйте! – ответил Санёк. Запах усилился. Троцкий больше ничего не сказал, а направился дальше, в сторону Мексики, откуда уже раздавался приглушенный смех девок.
Санёк проводил его взглядом и непроизвольно откусил кусочек "шишки".

В это время отец Егора смотрел в оптический прицел своего ППШ на одинокую статную фигуру красноголового дятла. Отец Егора очень любил смотреть в оптический прицел своего ППШ на одиноких красноголовых дятлов, особенно когда ходил охотиться на деревья. Он с удовольствием нажал на спусковой крючок, и детский крик "Суууука" повторился. «Надо смазать прицел», – подумал отец Егора, наблюдая за дятлом, который так и не шелохнулся.

Еще утром, собирая помет диких кабанов, Дед Митрич почуял, что в лесу запахло жареным. Помет он сдавал по тридцать копеек за кило на местную пометно-овощную базу, собственно, чем и вскормил себя. Он выглянул из кустов и увидел странную картину, состоящую из уходящего полем в Мексику Троцкого, всем известного прошлогоднего трупа, Санька с огнестрельным ранением и мухи, случайно залетевшей ему в глаз. Об этом открытии Дед Митрич рассказал своим друзьям, и вечером они решили сходить на проверку.
Дед Митрич в свое время работал в конторе по производству праздников "Люберецкий негатив", поэтому в лес один никогда не ходил. Решили, сходили, проверили. Вернулись здоровыми, не считая цирроза печени и шишки, которую Дед Митрич подарил своему внуку Сеньке на день рожденья и на лоб одновременно. Решили на другой день снова пойти в лес проверить, а то мало ли что.

"Катенька, солнце мое, детка, Катюша, где же ты?" – раздавалось из телевизора, Егор перевернулся на другой бок, смахнул с носа муху и тихонько пукнул. Егор любил пукать во сне, впрочем, он пукал и когда не спал, но всегда при этом закрывал глаза. Привычка, оставшаяся еще из детской колонии.
– Егор, ты репеллент принес или опять водку купил? – поставил вопрос ребром начальник смены Элеонор Графович, разбудив Егора.
– Нееет. А что, надо было? Я думал, ты мне денег на водку дал. Ты что, не будешь? – сонно-пьяным голосом возмутился Егор.
– Не, ну, в принципе, конечно, на водку деньги! – спохватился Элеонор Графович, подвигаясь поближе. – Но я думал, что голова-то у тебя есть, и ты сам додумаешься. Мухи эти реально заебали, на хавчик садятся и глазом не моргнут.
– Да я и с мухами жрать могу – невозмутимо ответил Егор, – А ты Санька отправь, ему всё равно делать нечего.
– Действительно, Санёк. Станки, которые перекидывать надо, придут все равно не раньше трех часов, так что давай, сходи в чепок, купи репеллент. И «Раковых шеек» заодно! А то закусывать нечем.
– Хорошо – весело крикнул Санёк, взял деньги и, напевая себе под нос, направился в чепок.
В это время пришли станки, и грузчик Олег стал потихоньку стаскивать их с кузова машины. Именно «с» кузова, а не «из», так как станки были привязаны сверху к грузовику, груженому картофелем и кабаньим пометом. Через полтора часа подошел Санёк.

"Олег, кинь станок, пожалуйста!"…

Мухи продолжали летать, и им было наплевать на только что купленный Саньком репеллент. Может, привыкли. А может быть, дело было в том, что весь флакон репеллента сразу же употребил внутрь себя Егор. И тут же отправился в подсобку, где его уже ожидал тепленький ящичек водки.

–Я считаю, что троллейбусы прикованы к проводам, – сказал Марат и в очередной раз покраснел.
–А ты не думал, что все наоборот? Что это провода приклеены к троллейбусам? – парировал Семен Николаевич Печёнкин.
– А троллейбусы приклеены к асфальту, и земля крутится под ними, а под автобусами нет. Земля крутится только под троллейбусами, потому что они ленивые, – развил мысль Марат.
– Причем, не под всеми троллейбусами, – уточнил Печёнкин, — Вот, например, семнадцатый номер точно к асфальту приклеен, уж больно редко ходит.
– Его в детстве, видимо, троллейбусная матка плохо ходить учила, – кивнул Марат.
– Это точно, идет и спотыкается. Я сразу подметил что-то не то…
– А трамваи вообще оборзели, их ждешь-ждешь, а они по кругу гоняют, кто быстрей, – начал возмущаться обычно спокойный Марат
– То есть ты хочешь сказать, что трамваи – евреи? – в недоумении спросил Семен Николаевич.
– Это еще почему? – изумился Марат.
–Ну, так ты же сам сказал, что трамваи вообще обрезали!
– Оборзели! Уши разуй! Им обрезать-то нечего, – объяснил Марат и преспокойненько опустошил двухсотграммовую емкость с денатуратом.
– Денатурат – этиловый спирт-сырец, содержащий добавки красителя, окрашивающего спирт в сине-фиолетовый цвет, и специальных веществ, придающих ему неприятные запах и вкус. Растворитель лаков. Ядовит! – сообщил Печёнкин, глядя куда-то вдаль.
– Спасибо за справку, но его нету уже, – съязвил Марат.

У Марата действительно была язва.

Звали ее Леной. Редкостная язва, вся в мать.

– Есть спички? – вмешался Егор
Да-да, Егор бесцеремонно вмешался в самую гущу очереди, выстроившейся вокруг магазина. Стояли за водкой и гуталином. И никто бы ничего не сказал, если бы в этой очереди не стояли поколениями.
– Так спички есть или нет? – повторил свой вопрос Егор.
– Молодой человек, а вы в списке есть? Записаны? – возник голос из очереди.
– Так вот ты какой, голос из очереди! Ты мне снился сегодня! – задумчиво произнес Егор. Вопрос показался ему глупым – Егор по праву считал, что в этой очереди за гуталином и водкой он родился и прожил всю свою жизнь, но ничего не ответив и пожав плечами Егор поплелся домой в конец очереди, размышляя о том, что будет делать, когда его очередь наконец подойдет. Переезжать придется. Или в крайнем случае, заново занимать за водкой и гуталином.

Солнце клонилось к закату, Троцкий наслаждался текилой в обществе смуглых мексиканских девушек, а Егор тщетно пытался дозвониться высоко стоящему начальству семнадцатого ЖЭКа. Он уже давно хотел им сообщить, что трубы горят! Дозванивался он давно. С самых низов. Сначала позвонил дворнику Кузьме, но ему сказали, что он на работе. «Аха, на работе» – подумал Егор. «Аха, подумал» – проработал Кузьма.
Не дозвонившись и открыв дверь, как всегда, нежно с ноги, Егор, сопровождаемый клубами пара, ввалился в мусороприемник, где, собственно, и работал Кузьма. Увидев кучку мусора в углу, Егор безошибочно определил месторасположение Кузьмы в этом люксовом пентхаусе. Куча зашевелилась, и из нее материализовался Кузьма. Он был, как всегда, в белом выглаженном смокинге и немецких шароварах. Никто не знал, где он их взял, но все давно ему завидовали.
– Слышь, Кузьма, я это… – быстро произнес Егор – У меня трубы горят, а высоко стоящее руководство семнадцатого ЖЭКа трубку не берет, поэтом я сразу к тебе. Помоги, а?
Кузьма неторопливо развернулся и медленно, в два прыжка, оказался у пожарного шкафчика, в котором у него всегда лежал противопожарный запас.
– На вот, держи, пена для бритья «Восход», содержание спирта не менее 63 %.
– А есть что-то, что не пена? – взмолился Егор.
– Есть, но это надо к Потапычу идти, – ответил Кузьма.
– Ну так пошли.

Для прораба Потапыча это утро началось как обычно: выйдя из своей бытовки и, почесав зад монтажнику Григоряну, Потапыч ощутил на своем лице влагу. Это крановщик Василий Вениаминович справлял свою малую нужду сверху, не удосужившись спуститься вниз.
– Да уж… – выругался Егор и продолжил – Кстати, Потапыч, ты слышал, что вчера Печёнкина марсиане забрали? Причем, в вытрезвитель, как всегда.
– Кто ж не слышал? Он всю ночь рабоче-марсианские песни горланил. Всем нам спать там мешал. А сегодня на работу!
Внезапно на стройке установилась гробовая тишина, даже Василий Вениаминович на башенном кране застыл в позе писающего мальчика, раскрыв в рот. На лицах строителей и собравшихся вокруг зевак читалось "Не может быть!!!" На горизонте строительной площадки появились Егор, Кузьма и Потапыч.
– Что мы делаем на стройке? – подумали обомлевшие зеваки и разошлись… в пляс. По швам. На молекулы.

– Давай! – кивнул Марат.
– Что давай? – не понял Печёнкин.
– Ну, ты же сказал: "на молекулы"
– Не дам, сам себе накопай, я вон весь вечер копал.
– А я все утро спал, – возмутился обычно невозмутимый Марат.
– Зато я не очень – раздался голос откуда-то из-под Марата.
– Во, Подмаратье заговорило, – удивился Семен Николаевич.
– Ща все пройдет! – сказал Марат и отмотал себе еще полметра туалетной бумаги. Но голос продолжил. Сложил великолепную фразу из двух букв. «Ща!»
– Ирка! Ты? – с мольбой в голосе и с болью в голове воскликнул Марат. – Сколько лет, сколько зим! Ты где столько времени пропадала?
–Да вот, преимущественно здесь, под матрасом, и пропадала! Ты же меня сам здесь положил еще три года назад. Сказал: «Ты пока под матрас спрячься и не вылазь, а я за хлебушком схожу».
После того, как был уничтожен и этот рулон бумаги, Марат и Семен Николаевич стали думать, что они будут есть завтра. Тем более, что под матрасом у них теперь жила воображаемая подруга Марата, которая не ела три года.
Ирка обиделась и пошла в соседний угол плакать. Пошла, не вылезая из-под матраса. Чтобы Семен Николаевич не пропалил, или не пропил. Впрочем, обычно это вытекало одно из другого.
Когда звезды на небе уже стали сливаться в одну большую, Марат принял волевое решение и решил выпустить Ирку из-под матраса на волю. А то ведь осень скоро! «Действительно, осень» – подумала Ирка, глядя на свои опавшие сиськи.
– Иди уже, Ирка, пока Николаич не заметил, – сказал Марат и смачно высморкался.
– А я все видел, а я все видел! – заявил Печёнкин, поглядывая на что-то содержащую емкость.
– И революцию, и революцию и рево..., а, нет, революцию не видел, – сказал Егор и по привычке в очередной раз закрыл глаза Потапычу.

Видимо, в это время кто-то что-то незаметно выносил из бытовки в количестве 367 штук саморезов из финской нержавейки. И правда, было бы странно, если бы кто-то вносил в бытовку 367 саморезов из нержавейки.
– Да, очень странно, ведь в году 365 дней, а саморезов из финской нержавейки всего 367, – решил Егор и незаметно скинул два лишних самореза.
Это были те времена, когда в бытовку вносились только рацпредложения по поводу того, сколько брать водки, а выносилось все подряд. Особенно часто из бытовки выносился Егор, хотя он и не работал на стройке. Егор даже пару раз просыпался в пункте приема вторсырья, среди этого самого сырья. Он не обижался, поскольку знал, что на вырученные деньги ребята купят на всех чего-нибудь вкусного и опять возвращался на стройку, хотя, кроме коммунизма, ничего строить не умел.

Не заметно для всех прошли очередные лунные сутки. Мухи несли огромные потери, пытаясь достучаться до Егора, но он лишь морщился и стряхивал распластанные тушки со своего лба. В комнате раздался телефонный звонок. Егор нехотя скинул ногой телефон с журнальной табуретки, которая стояла около кровати. Решив, что он окончательно ушел, Егор поднялся и сел на кровати. Этим тут же успела воспользоваться одна из уцелевших мух и приземлилась Егору прямо на руку.
– Федя! – радостно воскликнул Егор. Но муха посмотрела на него непонимающим взглядом и улетела.

Егор всех мух называл Федями. А началось все с того, что как-то давно, в детстве, он научил одну из мух смешно потирать передними лапками и вытирать ими глаза. Именно эту надрессированную муху Егор и назвал Федя, но потом Федя научил этому трюку всех остальных мух и перестал откликаться на Егоровы позывные. С тех пор он стал называть Федями всех мух в надежде найти ту самую. А мухи именно с тех же самых пор потирают передними лапками в надежде, что Егор оставит их в покое.

В этот самый момент телефон зазвонил снова. На этот раз Егор встал, поднял телефон и взял трубку.
–Ао! – затвердевавшим спросонья языком произнес он. В трубке было тихо. Подсознанием мозжечка Егор понял, что это звонил Потапыч, который постоянно держал трубку кверху ногами. Так ничего и не услышав в трубке, Егор поставил телефон, положил свою красную небритую харю на журнальную табуретку и стал собираться на завод.

На заводе с самого утра все сверкало. Празднично небритые и немытые мужчины и женщины носились туда-сюда и в пакетах у них звенело. Сегодня на заводе был праздник – Среда – середина недели! Об этом гласили красные перетяжки, красочно наброшенные на асфальт. Егор стоял на улице около входа на КПП со стороны завода, судорожно курил и пытался вспомнить, какой сегодня день. Он никогда не верил заводским перетяжкам, ведь они могли лежать еще с прошлой недели. На самом деле с прошлой недели возле пункта приема стеклотары, довольный выбранным местом, лежал окурок сигареты «Казбек», наслаждаясь видом праздничных гирлянд в честь великого праздника среды.
Егор почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Честно говоря, Егор даже не заметил, насколько давно это произошло, может быть, даже вчера, но факт оставался фактом. Егор обернулся, скинул руку, которая, издав шлепок, упала на асфальт и пошел в сторону цеха номер три. В цеху, как обычно в будний день, никого не было. Недобитый скелет доминошной «рыбы» украшал фрезерный станок дворника Михалыча. Михалыч давно приручил фрезерный станок и очень гордился тем, что станок умел давать лапу. Да и на лапу он тоже умел давать не хуже Михалыча.
Единственной фигурой, которая оказалась в столь рабочее время в цеху, была фигура Санька. Санёк очень сильно дрожал, настолько сильно, что вибрация от его дрожи по полу передавалась на стены. Именно поэтому Егор никак не мог сфокусировать зрение. Нет, Санёк дрожал не от холода, на улице было + 30, у него действительно было похмелье.
–Ты что домой не идешь? 10:24 утра уже, да и среда сегодня, праздник… – спросил Егор трясущегося Санька
–Не могу я! – ответил Санёк, – Я тебя вчера пытался в таком же состоянии остановить, и у меня правая рука оторвалась, видишь?
–Действительно! – сказал Егор. И задумался. Это ему что-то напомнило: то ли руку, недавно сброшенную с плеча, то ли пышные покачивающиеся бедра буфетчицы Агафьи.

– Привет, Олег!!! – заорал Санёк и по привычке, но теперь уже левой рукой, стряхнул с плеча Олега позеленевшего Карлсона. Егор обернулся, поднял Карлсона, но Олега так и не увидел.
– А потому что нечего было оборачиваться, – сказал Олег и испарился, как вчерашний денатурат.
В этот самый неподходящий момент с дикими цензурными фразами в цех, как показалось Саньку и Егору, задом наперед ввалился Марат. Но на самом деле то, что они приняли за задом наперед, был Семен Николаевич Печёнкин, перекинутый через плечо Марата. Нет, он не был пьян или с жуткого похмелья, просто очень устал.
– Я тебе еще раз говорю, древляне жили на деревьях, а весь род Печёнкиных из кривичей! – кричал Марат, в такт постукивая затылком Печёнкина о низко висящие лампочки.
– Неправда твоя! – возмущался Печёнкин – То, что я сейчас нахожусь в такой неудобной позе, не должно ложиться пятном на весь мой род. И вообще, в нашем роду пятна на другом месте были.
– Знаем мы ваши пятна на лунном грунте, великие пятна Печёнкиных! «Об этом весь мир знает!» — сказал Марат, и только потом вспомнил, что не знает он никаких пятен, хотя вчера, в душевой сам лично видел у Печёнкина масляное пятно на лбу.
– Ты моих родственников не трожь, они были древляне, потому как не древесные, а древние, – проснулся Печёнкин и откусил кусок воскового яблока, свежестыренного из кружка любителей натюрмортов при цехе химической продукции.
– Ага, не древесные! Как же! А привычка по деревьям домой возвращаться у тебя откуда? И вообще, ты свою рожу в зеркало видел? Вылитый кривич, только нос – греческий, картошкой, – возмутился Орасян.
– Да откуда вам, евреям, знать, как кривичи выглядели? Вы кроме крайней плоти ни одной книги с собой не носите, – продолжил свою тираду Печёнкин, еще раз куснул муляж яблока и жизнерадостно утвердил – Антоновка!
Орасян недоверчиво посмотрел на него, взял яблоко, откусил большой кусок, сделал недоуменное лицо, выплюнул его обратно и, смачно выругавшись, заявил, что оно червивое!
Мухи не побрезговали червивым восковым яблоком и отложили яйца в платок Егору. "Что ж, нерест – есть нерест", – не обиделся Егор и продолжил наблюдение за неправильно лежащей латунной шестеренкой килограмма на полтора-два. Именно эта шестеренка всегда отвлекала Егора от реального мира своими грубо не заточенными краями и формой полуквадрата. Эту шестеренку даже когда-то хотели сдать в музей завода, фундамент которого, состоящий из одного кирпича, брошенного на дно заполненного водой котлована для того, чтобы посмотреть, насколько там глубоко, был заложен позавчера заводскими мальчишками. И именно Егор не позволил этого сделать, так как мечтой всей его жизни, а также жизней отца и деда, было сдать эту шестеренку в пункт приема цветного металла. Но ни дед, ни отец, да и сам Егор этого не делали, ибо ждали, пока латунь подскочит в цене.

Из транса Егора вывело состояние приближающегося голода. Егор и вся компания, находящаяся в цехе, задумались о столовой, чтобы что-нибудь выжрать. То, что продавалось в столовой (кассирша Машка не в счет, так как она шла без счета), есть было категорически нельзя, это можно было только категорически пить. Все, включая мух и Санька, направились в заводскую закусочную "Блин да долото". Столовая встретила шумную компанию распростертыми объятьями, замком на входных дверях и странной запиской возле дверной ручки:
"За яйца себя подергай! Обед".
Все, включая мух, подергали себя за яйца, но, к их большому удивлению, ничего не произошло.
– ****ь, везде обманывают, везде! Никому верить нельзя! Что за страна такая? – возмутился Печёнкин, с досадой пнул Орасяна, плюнул в муху, присевшую на дверь, лег на ступеньки и задумчиво уставился куда-то в сторону КПП. Около КПП валялось бездыханное тело весовщика Степаныча, держащееся за дверь обеими руками, да так на ней и повисшее. Праздник среды явно удался.
Санёк посмотрел на часы, они, как и полчаса назад, впрочем, как и последние пятнадцать лет, показывали время. Кто-то пятнадцать лет назад, продавая Саньку часы за бутылку гуашевой краски «кобальт-синий», сказал, что когда-нибудь придет время, и часы будут показывать порнографические мультики. С тех пор Санёк всегда смотрел на часы и никуда не опаздывал, хотя надеты они у него были циферблатом внутрь.
–Блииин, я жы апаздывю? – подал признаки жизни очнувшийся на двери КПП Степаныч, но, видимо, он уже безнадежно опоздал, потому как тут же отъехал обратно в мир грез и пьяного блаженства. Мухи, почуяв запах свежайшего перегара с ароматом боярышника, направились к Степанычу. "Вот крысы", – подумал про мух Егор, незаметно вытащив из кармана Печёнкина недоеденное яблоко и зарплату Орасяна, проигранную вчера Печёнкину в боулинг.
– Блиин, я же опаздываю! – раздалось уже из уст Санька, который, не сказав более ни слова, упал прямо на ступеньки и тут же уснул.
– Не трогай его, пусть спит – сказал Егор удивленному Орасяну, который тщетно пытался его поднять.
– У него там со Степанычем встреча, дело у него к нему есть одно, – с этими словами Егор присел на ступеньки к Печёнкину, достал сигареты, смял их и съел. Столовая была все еще закрыта, а от коллективного массажа яиц есть меньше не хотелось. После этого он опять ушел в транс, вспомнив про шестеренку.
Один лишь Марат пришел в себя и остался стоять на месте. Он перестал понимать, что он – удачливый бизнесмен, владеющий крупной нефтяной компанией – вообще здесь делает и кто эти люди. Но, почуяв запах боярышника, отправился вслед за мухами исследовать содержимое Степаныча, которое добрый Степаныч для большего комфорта исследователей предварительно положил рядом с собой.
– А пойдемте в чебуречную на угол? – сказала муха и тут же поняла, что что-то не то ляпнула, но было уже поздно, ибо крик Егора: "Феееееедя, наконец-то я нашел тебя!!!" – окончательно усыпил Печёнкина. Егор вскочил со ступеней и помчался на проходную, по пути два раза наткнувшись на медленно направлявшегося туда же Марата. Именно благодаря этому Марат оказался возле проходной с опережением собственного графика на целый день.

На проходной толпилось неимоверное количество зевак. По самым скромным подсчетам, их было двое. Они зевали громко и с удовольствием, широко раскрыв рты друг друга. На какой-то момент показалось, что это заинтересовало Степаныча. Но нет. То, что можно было принять за его осознанное движение, на самом деле оказалось просто сползанием Степаныча на землю под воздействием силы тяжести. Степаныч сполз практически до бровей и окончательно блокировал выход с КПП, парализовав работу завода на целую неделю.
– Так все-таки как насчет чебуречной? – пробормотала муха и покраснела, чем стала напоминать начальника смены Элеонора Графовича в те годы, когда он еще умел бриться.
– Уже никак. Посмотри, – Егор показал мизинцем на распластавшегося Степаныча. Рядом стоял Марат и возмущался, что из-за него уже вторую неделю не может попасть домой.
– Тогда пойдем через забор! – сказала муха Федя, вжикнула и исчезла. Егор еще долго смотрел на пустое место, где когда-то по задумке строителей планировался забор.

– Покупайте гири! Покупайте гири! Гири, гири, на развес и в упаковке! – кричала где-то недалеко розовощекая бабушка, подбрасывая в воздух спелые пудовые гири.
– Да кому они нужны, эти ваши гири? – спросил случайно проезжавший мимо директор крупного гиревого холдинга.
– Как кому? Вот смотрите, вы же человек солидный, наверняка вы владеете какой-нибудь крупной компанией, у вас там наверняка есть люди, которые занимаются спортом. Купите сейчас партию гирь, соберете сборную по тяжелой атлетике и на олимпиаду!
– А ведь действительно, у меня же бригада грузчиков – кабаны кабанами. Только они их разгружать не будут, они ведь ни разу в жизни еще ничего тяжелее, чем палец в компот, не грузили. Ладно, что-нибудь придумаем, – решил директор гиревого холдинга и купил у бабки всю партию гирь по цене в два раза превышающей ту, по которой пять минут назад ей же и впарил.

Для того, чтобы загрузить гири, директор холдинга обратился за помощью к своему старому товарищу – директору завода шестеренок и четверенек, который очень гордился названием своего завода, ибо название отражало саму суть предприятия: завод производил шестеренки, а выползали рабочие после смены на четвереньках. А часто и вползали на завод на тех же четвереньках, особенно после праздников и выходных. По старой дружбе директору крупного гиревого холдинга любезно выделили бригаду грузчиков: Санька, Егора, Печёнкина, Марата и Степаныча. Последнего откомандировал, чтобы тот просто под ногами не валялся.
– Как это я, человек закончивший два курса профессионального технического училища имени Красного знамени на древке, буду гири таскать? – возмутился Печёнкин и поправил съехавшую набок треуголку. Но, манимый запахом тормозной жидкости и растворителя, все-таки залез в автобус.
Не прошло и суток с тех пор, как автобус с бригадой грузчиков отчалил от завода на соседнюю улицу, как на проходной появился водитель автобуса с просьбой дать ему ведро компрессии, а то его автобус, мол, заглох и вообще у него искра в бак ушла.
– Может, слезем? – взмолился Печёнкин и еще раз жалобно посмотрел на сидящих на нем сверху Санька, Егора и муху.

Муха тут же оскалилась, тявкнула, перевернулась на спину и продолжила лизать, только что отложенные яйца Степаныча.
– Не время сейчас, – пробормотал присевший по большой нужде в углу Марат, – кто автобус охранять-то будет? Вот сейчас я закончу, тогда и пойдем. Уж поверьте, после этого в него никто не сунется.
После того как Марат закончил свои дела, вся бригада грузчиков резво выскочила из автобуса и присела рядом на травке под деревом, ожидая прихода водителя и работников Госавтоинспекции, которые, по идее, должны были приехать, а по факту никогда не приезжали. За это время пробка на улице, посреди которой стоял их автобус, собралась не хилая, а мускулистая и, кроме синичек, никого к себе не подпускала.
– Как будем пробку выковыривать? – поинтересовался неожиданно подъехавший гаишник у Марата Орасяна, не ко времени засунувшего бутылочную пробку себе в нос.
– Эээээ, не знаю, товарищ младший сержант – произнес Марат и засунул пробку в ухо гаишнику. Ну просто чтобы чувствовать себя наравне с блюстителем порядка. За что сразу же был лишен сознания и последних 15 рублей.
– Вот видите до чего доводит пьянство! – доносился из телевизора слабо узнаваемый сквозь шум стучащих о тумбу туфель голос Никиты Хрущева.
Но голос тут же умолк, ибо Марат пришел в себя. А потом, не разобравшись в ситуации, привнес бодряка стоявшему рядом на карачках Егору. Уже почти разразилась драка, когда наконец-то на горизонте появился водитель с кувалдой. Он подошел к автобусу, громко матом вспомнил чью-то (видимо, автобуса) мать, с которой он почему-то когда-то вступал в половую связь, пару раз смачно ёбнул по какой-то хрени в двигателе, вытер пот подмышками, сел за руль и уже почти завел автобус, как вдруг неожиданно выпрыгнул из кабины и с бешенными глазами и криком: "Ах ты говносрань эпическая!", кинулся на Марата. Марат не растерялся, он уже знал, что делать в таких ситуациях и снова потерял сознание. Санёк повернулся на шум падающего тела и наткнулся на противопехотную мину, запрятанную под стельку лаковых туфель еще лет 20 назад. Раздался дикий треск, черви с радостным криком выползли из мины, всем своим видом показывая, как они благодарны сложившейся ситуации, а также куче навоза, лежащей в шаге от Егора, прямо под потерявшим сознание Маратом.
Но это было ничто по сравнению с мыслью, которая осенила Санька.
"Степаныч", – громким эхом пронеслось у него в голове, и он с ужасом посмотрел на автобус, в котором где-то под сиденьем валялся Степаныч.
На самом деле Степаныч валялся не так просто, он валялся сложно. Сложность состояла в том, что, держась в позе "пистолетик", он умудрялся спать и ремонтировать сиденье одновременно.
– Шухер, гиря! – раздалось в автобусе.
– Ну на хрен! – повторило эхо. Все встали, зачем-то поклонились и пошли обратно на завод. Идти было всего ничего – 27 шагов или 32 перекатывания Степаныча.
Совершив эти самые 27 шагов и 32 перекатывания, группа усталых грузчиков в химзащите, приобретенной под честное слово в армянском магазине "Подарки работникам химических предприятий на 8 марта будут, мамой клянус!", ввалилась на проходную завода, где так знакомо пахло разрухой и хлоркой. Ребята уже было обрадовались тому факту, что они целые и невредимые вернулись из недельной командировки на заводской газон на автобусе, но бросили взгляд на бочку с горючим, которую Печёнкин, идя до проходной, 32 раза перемахнул через себя. Нет, внешне она, конечно, чем-то напоминала Степаныча, даже запах бензина не наводил на сомнительные мысли, но при ближайшем рассмотрении все-таки как-то не очень была на него похожа. "Степаныч!!!!" – опять пронзило голову Санька. Но это была уже не мысль, а громкий крик Егора. Он был таким громким, что проснулась даже вахтерша КПП Галина Прокофьевна, мирно спящая дома, после вчерашнего просмотра по телевизору 4-й симфонии Баха.

– Вот и самовар вскипел! – сказал Митрий Алексеевич, глядя на бурлящую в котле самоварную медь. Митрий Алексеевич был абсолютно неизвестным плавильщиком, но славился тем, что мог одним махом собрать доминошную "рыбу" из колоды карт.
Все тут же подошли к котлу, поглядели на то, что несколько сотен градусов назад было самоваром и с укором посмотрели на угрюмо-прыщавое лицо Митрия.
Заводской рупор прогремел мелодию "Подъем", а это означало, что уже четыре часа и пора собираться домой.
Приподняв одеяло и осмотревшись, Марат сначала ничего не понял вообще и решил повторить попытку. Со второй попытки немного прояснилось в глазах, но мозг категорически не мог сопоставить координаты его месторасположения. Смуту наводили очистки от сосисок, аккуратно прибитые к стене.
– Ну что? Получается, что зря брезговал апельсиновой кожурой! А еще кричал: мы, мол, евреи, всеядные! – Семен Николаевич, довольный своей шуткой, еще раз окунул голову в солидол.
Что-то пробурлив в бочку, он вытащил голову из солидола и задумался.
– Что с тобой? – спросил Марат, еще не до конца понимающий, кто это и что он тут делает.
– Странно все это… Я ему кричу в бочку, а он не отзывается, – задумчиво ответил Семен Николаевич.
– Кто это? – Марат ткнул пальцем в измазанную физиономию Печёнкина.
– Солидол, от латинского solidus – плотный и oleum – масло – антифрикционная пластичная смазка, используемая для уменьшения и предотвращения износа трущихся деталей, снижения трения скольжения. Солидол – нетекучая масса темно-коричневого (почти черного) цвета, температура плавления 75-90 °С; вязкость при 0°С и скорости деформации 10 с–1 достигает 50–200 Па/с, предел прочности на сдвиг 1-4 г/см3 (при 50 °С), не растворяется в воде, – мгновенно нашелся Семен Николаевич и еще раз дал Орасяну пощечину за незнание предмета и избыточную любопытность одновременно.
После акта вандализма со стороны Печёнкина, явно направленного прямиком на собственную его, Маратову, щетину, Орасян пришел в себя. И тут же понял: то, что он принял за бочку, было миской с кошачьей едой, а тот, кого он принял за Печёнкина, действительно оказался Печёнкиным, что удивило Марата еще больше. Но самое странное было то, что он был у себя дома. Он сел на край собственной кровати, почесывая левую щеку и на всякий случай спину. Почесывание спины доставляло Марату огромное удовольствие только в тех случаях, когда волосы не застревали под ногтями, или когда этого никто не видел. Марат встал и пошел на кухню. Открыл холодильник и увидел там болтающуюся на веревочке мышь. Подвинув мышь в сторону, он поймал на себе четкий зеленовато-черный взгляд. Яичница-глазунья всегда так встречала Марата, когда он приходил домой и заглядывал в холодильник. Они могли переглядываться с ней часами, но, к сожалению, сейчас при себе у Марата часов не было, чтоб ими переглядываться, и он полез вглубь холодильника. Висящая мышь не выдержала такого напора и упала. Яичница подмигнула Марату еще раз и ласково погладила сырок "Волна" по плесени. Это было очень странно, так как и кефир, и пролитый рассол прекрасно знали, что яичница не дружила с сырком, хотя и жила вместе с ним уже четырнадцать с половиной лет. Пробираясь вглубь холодильника, Марат неловко ткнул яичницу локтем в левый глаз, чем вызвал бурное растекание по стенкам холодильника никем не замеченных помидоров. Сообразив, что съедобного ничего нет, Марат вылез из холодильника, повесил мышь обратно, повернулся и сразу столкнулся с Печёнкиным, что вызвало у Марата очередной приступ удивления. Изучая содержимое холодильника, он совсем упустил из виду тот факт, что уже его видел.
Семен Николаевич насупился, потер только что укушенный тараканом нос и продолжил разговор:
– Вот что будет, если в песочные часы налить свежего расплавленного рубероида?
Его голос эхом раздался в голове Марата. Марат, подумав, что это похмелье, направился в ванную. Он попытался умыться. Постоял в ванной и понаблюдал, как из нее всплывает подводная лодка. После этого желание умываться и что-то делать вообще у Марата пропало окончательно. В это время из-за двери, ведущей в другую комнату, раздался звук, который издает чайная ложка, когда ею размешивают песок в стакане. Заинтригованный Марат открыл дверь и увидел то, чего увидеть ну никак не ожидал.
За дверью была комната, посередине которой, удобно расположившись в кресле, причмокивая и гладя себя по пузу, сидел и пил чай Троцкий
– Зачем ты наложил в чай песка, он же из-под хомяка только что? – спросил Марат у Троцкого, тщетно пытавшегося размешать в чае песок.
На лице Троцкого не пошевелилась ни одна морщинка. Привычка, описавшись, не подать виду была единственным наследством, доставшимся ему от деда.
Окончательно потеряв хронологию происходящего, Марат проснулся, не открывая глаз. Напротив него лежал прислоненный к входной двери Степаныч, а рядом записка: "Спасибо за чай. Троцкий".
– Какой Троцкий? Какой чай? – пробубнил Марат.
– С малиной! – отозвалось тело Степаныча и испустило длительный свист.
Голуби встрепенулись. Они знали, что если Степаныч начинает свистеть, то жди беды в лице Санька и его рогатки. Так вышло и на этот раз. Санёк опять на спор засовывал рогатку в рот Егору и наконец-то поперхнулся несвежей костью алычи.

Из столовой раздались ласковые женские крики: "АААААА!!! Мальчики, обед убежал!!!". Санёк бросил свое занимательное занятие и что есть мочи побежал в столовую. Именно в это время навстречу ему с бешеными глазами и кастрюлей борща выбежал такелажник Серафим Набоков, неприметный мальчишка лет сорока, с ярко выраженным отпечатком сапога на левой щеке. Нет, его не били, просто он был действительно странным: каждое утро зачем-то прикладывал часа на два сапог к левой щеке и так ходил. Санёк не обратил на него никакого внимания. Он знал, что Серафим Набоков всегда бегает с борщом. В прошлом году он даже принимал участие в районных соревнованиях по бегу с борщом на длинную дистанцию, и занял там призовое третье место, хотя прибежал тридцать вторым. Зайдя в столовую и устроившись по традиции под пятым столом от окна, Санёк, Егор, Печёнкин и Орасян стали с аппетитом жевать воздух, запивая эту пересоленную гадость кем-то оставленным вчера огуречным рассолом. Все, присутствующие под столом, включая официальных лиц, были в хорошем настроении, ведь сегодня было 25 октября, а в этот день на заводе забирали зарплату.
– А ну подайте-ка мне еще вон тех чебуреков с творогом в слойке! – командным голосом прошептал Егор. В этот момент ножка стола не выдержала и описалась. На столе уже четвертый час танцевал Элеонор Графович, сотрясая помещение вибрациями своего 150-килограммового туловища.
Как-то тихо и незаметно наступил вечер. Столовая, как обычно по вечерам, закрылась на капитальный ремонт медным тазом. Компания наевшихся обещаниями работяг вышла из столовой и вынесла с собой стол, на котором до сих пор лежал, неугомонно танцуя, Элеонор Графович. Замыкал процессию Марат. Он весело размахивал сломанной ножкой стола и чебуреком, недоеденным Егором, щедро орошая впереди идущих товарищей творогом. Если бы не Серафим Набоков, который с усталым видом плелся с остывшим борщом к себе домой, то ничто бы не отвлекло Марата от сломанной ножки и чебурека.
– Вот скажи мне, Семен Николаевич, ты же позиционируешь себя как умный человек, а сам не знаешь, сколько в сметане кристалликов льда при температуре жидкого аргона! – произнес Марат и вывалил остатки творога Печёнкину на голову.
– Могу с тобой поспорить, Марат, по этому поводу, – возразил Печёнкин и, смахнув с головы творог, быстро его съел, – Во-первых, не бывает на свете жидкого аргона.
– Почему это? – заинтересовался Марат.
– Потому что слово аргон состоит из пяти букв, значит имеет пятивалентный показатель, а буква "А" в алфавите стоит на первом месте. Отсюда вывод: 5-1=4. Значит максимум, что можно сделать – понизить валентность аргона на одну единицу и сделать его четырехвалентным, но никак не жидким, понял.
– Понял! – неуверенно прокричал Марат. И задумался. – А как же кристаллики? Они-то откуда берутся?
– А кристаллики появляются оттого, что какой-то идиот сметану в морозилку на ночь ставит. А количество их не поддается исчислению.
– А чего идиот-то сразу?! – обиделся Марат, – Я вот про тебя вообще молчу! Зачем ты колбасу на ночь под батарею прячешь! Всё равно же все знают.
– А колбасу я под батарею прячу на ночь, чтобы она плинтус с подветренной стороны закрывала своим мясо-газетным телом! – Печёнкин торжествовал.
– Стоп! У колбасы плотность в 2,69 раза ниже, чем у плинтуса! В чем же здесь логика? – не сдавался Марат.

– Ребята, не ссорьтесь! – Троцкий аккуратно погладил по голове уснувшего пса, который перебирал лапами и рычал на приснившихся ему врагов.
Троцкий вообще очень любил гладить собак, которые перебирали лапами и рычали на приснившихся им врагов. Видимо, у него был на них нюх, потому что он всегда волочил за собой на поводке парочку спящих, рычащих и перебирающих лапами собак. И не обращал никакого внимания на их хозяев, умоляющих отпустить питомцев. Доходило даже до того, что Троцкий сам ложился рядом с собаками, засыпал, рычал и перебирал лапами. Иногда рис, а иногда и пшенку.

Космонавт Пшенко внимательно посмотрел в иллюминатор своей новенькой "Волги". Он едва-едва успел затормозить, чтоб не врезаться в стол, аккуратно оставленный нашими героями на перекрестке, чтоб Элеонор Графович наконец там вытанцевался. Вытанцевавшись, Элеонор Графович встал со стола и кардинально изменил обстановку вокруг себя ровно на 180 градусов, переместив "Волгу" космонавта Пшенко поверх себя путем скатывания своего тела под стол. Космонавта Пшенко это насторожило, ведь вместе с "Волгой" на 180 градусов по отношению к Элеонору Графовичу перевернулся и он сам. Потом удивило. А потом заинтересовало так, что прошли сутки. Вместе с сутками мимо космонавта прошел Олег. Он тихонько поздоровался с Элеонором Графовичем, чтоб не спугнуть заинтересовавшегося не на шутку известного космонавта и пошел куда-то в далекую даль, где, собственно, и проживал.
И только старый козел Иван Авраамович Сидоренко, как всегда, ничего не слышал и не видел, хотя жил в доме напротив перекрестка и, не отрываясь от килек, следил за развитием всех событий, высунувшись по колено из форточки.
У Пшенко уже заканчивались силы, он не мог долго смотреть на Элеонора Графовича кверху ногами, хоть и был космонавтом. Он отстегнул ремень безопасности и сразу же больно ударился головой об крышу своей "Волги". Посидев в такой позе минут пятнадцать, космонавт Пшенко решил, что в жизни надо что-то менять и включил ногой нейтральную передачу. После этого, успокоившись за дальнейшее течение жизни, он с трудом вылез из машины весь красный, как настоящий коммунист, и посмотрел вверх на противоположный дом, в одном из окон которого торчало забытое колено старого козла Ивана Авраамовича Сидоренко. Затем Пшенко опять залез под стол, где за последний месяц явно произошли метаморфозы в виде процесса фотосинтеза Элеонора Графовича, который проснулся, и лежа на асфальте читал стихи подобранной где-то ветке шиповника, периодически откусывая от нее колючки. Космонавт подумал: «Откуда Элеонор Графович мог достать ветку шиповника в четверг с утра?» Здесь прослеживался явный факт контрабанды веток шиповника из среды, или подделка пятницы. Устав от навалившихся мыслей, Пшенко достал мобильный телефон и позвонил в багажник, своему старому другу Фиделю Степанову, с целью заказать что-нибудь покушать.

Фидель Степанов любил прятаться в багажник. Он вообще очень любил прятаться. Прятался он очень метко, особенно в деревья. Бывало, увидит дерево, разбежится, да как спрячется в него. Именно поэтому его очень быстро находили лежащим без сознания рядом с каким-нибудь деревом.

Печёнкин и Орасян бодро направлялись в цех. Им было необходимо посмотреть на новые станки, а заодно слить из них литр-другой охлаждающей жидкости, пусть и малинового цвета, но зато обладающей очень приятным запахом спиртового раствора.
Сделав свое гадкое дело, Печёнкин и Орасян, застегнули ширинки и вышли из-за угла цеха, а затем и вошли в него. Именно в этом цехе вчера были разобраны и растащены новые станки, но в бочках еще оставалась живительная охлаждающая жидкость. Пройдя несколько шагов, они увидели человека в пальто, который наполнял трехлитровую банку этой самой охлаждайкой.
–Ты кто? – прищурившись в полумрак, спросил Марат.
– Конь в пальто! – ответил ему незнакомец и повернул свою лошадиноподобную харю в сторону Марата и Печёнкина. Конем в пальто оказался Фидель Степанов, который забрел в цех в поисках еды для космонавта Пшенко. Не найдя ничего съестного, он вскрыл одну из бочек, подвешенных под потолком, и ловкими движениями рук начерпал в банку охлаждающую жидкость.
– Ты что тут делаешь, конь? – прокричал Печёнкин и прицелился в него Маратом.
– Да вот, компотик ручками черпаю, у меня космонавт голодный в машине стоит, – ответил Фидель.
–А, так это в космических целях? Тогда давай мы тебе поможем, – сказал Марат и накинул на голову Фиделя мешок. В это же время Печёнкин ловким движением скрутил ноги, и тут же упал. Фидель Степанов не растерялся и по старой выработанной годами привычке, тут же спрятался об стену. Марат, держась одной рукой за накинутый на голову мешок, а второй пытаясь не расплескать содержимое налитой до краев трехлитровой банки, рухнул за Фиделем и облил Печёнкина трехэтажным отборным куплетом гимна Черногории.
Гордая птица ворона сидела на крыше цеха и выпячивала свои глаза на происходящее вокруг. А вокруг происходила следующая картина. Заждавшийся гонца космонавт Пшенко в поисках Фиделя брел по пустынным дорогам завода, неся на себе стол, на котором, проспавшись, вновь отплясывал гопака Элеонор Графович. Откуда-то сзади доносились крики: Печёнкин выражал всю боль и презрение Марату, который все-таки не удержал равновесие банки и пролил ее, порвав при этом парадно-выходной мешок, который Печёнкин дал ему для того, чтобы накинуть на голову Фиделя. Всю эту какофонию разбавлял безудержный смех самого Фиделя, который смотрел на все происходящее между Маратом и Печёнкиным и продолжал настойчиво ручками черпать, как он говорил компотик, уже в третью трехлитровую банку. Подул прохладный ветер, ворона нахохлилась. Она знала, что ветер принесет ей что-то приятное и оказалась права. Ветер принес вороне муху. Это был Федя. Он прилетел на завод, чтобы увидеть Егора, но не застал его на месте и присел отдохнуть.
– Ммм, еда! – подумала ворона и раскрыла клюв.
– Ммм, ворона! – подумал Федя и раскрыл свой ротик.
Солнце уже стояло в зените и стало припекать. Федя открыл один глаз и прищурился. Рядом с собой он обнаружил обглоданные кости, бывшие когда-то вороной, и сразу же ощутил приятное чувство сытости в желудке.
– Ну что же, пора! – сказал вслух сам себе Федя, взмахнул крылышками и улетел в Голландию навсегда, так и не сумев попрощаться с Егором. Но он знал, что они еще обязательно встретятся.

На собрании в честь годовщины выпуска первого дюбеля Егор почувствовал некую связь с Голландией, а также жуткую резь в нижней части спины. Привычным движением он поправил забившиеся между ягодиц трусы и продолжил спать под ораторские изыски Элеонора Графовича, вещавшего про что-то остро-металлическое со шляпкой сверху. Егор мечтал о зеленых просторах Голландии и о припрятанном в раздевалке флакончике "Тройного", и ничто, кроме трусов, не могло помешать его спокойствию.

Часть вторая.
Трусы.
Она была чиста как белый день,
Прозрачней капельки росы.
Была темна, как ночь, загадочна как тень,
Была свежа, как чистые трусы.

Знойное мексиканское солнце ласкало кожу не менее знойным и не менее мексиканским женщинам и слегка поглаживало обгоревшую лысину Троцкого. Троцкий сегодня был в ударе, на нем были новые трусы ослепительного салатового цвета, украшенные голубенькими корабликами, хаотично разбросанными по всей поверхности изделия фабрики "Красная швейная машина".
Троцкий подумал, что пора вставать и властным движением руки откинул покрывало и валенки, зачем-то зажатые им под мышкой. Постояв около зеркала и поиграв в лучах солнца салатовыми трусами, он удовлетворенный вышел из туалета, но потом вернулся, чтобы заправить кровать. Заправив кровать, он взял с полки зубную щетку и стал яростно ее грызть.
– А ну-ка фу! – послышалась команда откуда-то из-под гладильной доски. Троцкий на секунду прекратил свое варварское занятие и обратил внимание на маленького кудрявого чихуахуа, который одновременно спал, рычал, дрыгал лапами и справлял малую нужду на гладильную доску.
– Чертовы спящие собаки и их хозяева! Даже здесь, в Мексике, покоя не дают, – прошипел Троцкий сквозь гуталин, по ошибке схваченный вместо зубной пасты. Одним движением руки сняв трусы на фотоаппарат, Троцкий встал и уже было собрался попытаться пойти, как сзади раздался голос.
– Морская фигура, на месте замри!
Он замер. Простояв так часа три, Троцкий обернулся, но там никого не было. Немного поразмыслив, он понял, что это был его собственный голос, он сам лично сказал эту фразу вчера вечером, доедая селедку и ложку, а дошла она до него только сегодня, ибо вчера некогда было.
–Да и сегодня, собственно, некогда, – подумал Троцкий и отложил работу над "Манифестом о земле и карамельках" еще на полгода. Потом подумал и отложил еще пару важных дел, а также яйцо, аккуратно кем-то забытое прямо на зеркале.
Мексиканские женщины, как всегда, ввалились в дом Троцкого через щель для газет. Именно для них Троцкий в свое время и соорудил газетную щель габаритами 180 на 150 см. Они взглянули на Троцкого и на только что отложенное яйцо, о чем-то хихикнули себе в усы и отправились к плите, чтоб в полной мере соответствовать понятию "горячие мексиканские женщины". Напалив Троцкому на обед усов, они собрали остатки своего пребывания, то есть себя, в руки и решительным строем, горлопаня, пробежали 100 метров. Уже на 54-м метре, поняв, что что-то идет не так, они побежали задом наперед и увидели, что что-то действительно идет не так, ведь надо бежать. Всю эту картину наблюдал Троцкий, элегантно облокотившись головой об порог и хаотично помаргивая глазами.

– Что за бред здесь написан? – прошипел Санёк и отложил газету в сторону Запада.
– А что там? – заинтересовался Егор.
– Да они там пишут, что в августе группой неизвестных на федеральной трассе Москва-Кремль был собран колоссальный урожай груш.
– Ну и что? – спросил Егор.
– Да ничего! Только это было в сентябре!!! – возмутился Санёк.
Егор непроизвольно ткнул Санька шилом в область лопатки и отобрал у него газету. Не то, чтоб Егору было тяжело попросить у Санька газету, просто отобрать ее было как-то легче. Он взглянул на первую полосу. На ней красовалась черно-белая фотография улыбающейся доярки, держащей гигантскую грушу за плечо. Пейзаж дополняли еще несколько гигантских груш, радостно подкидывающих вверх директора пометно-овощной базы. Так они радовались колоссальному урожаю.
– Похоже, ты прав, на сентябрь смахивает, – сказал Егор истекающему кровью Саньку и еще раз ткнул его шилом, теперь уже в знак уважения и солидарности.
Читая газету дальше, Егор наткнулся на кроссворд. Он попытался отгадать первое же попавшееся слово, но проткнул газету шилом.
– Санёк, где карандаш? – спросил Егор, не отрываясь от газеты и ткнул Санька еще два раза.

Марат Орасян наслюнявил жирный грифель карандаша, подаренного ему на день рожденья Печёнкина Егором, и вывел в смете странную фразу, содержащую букву "Х" и несколько знаков после запятой. Довольный своим творением, он понес его на подпись к Элеонору Графовичу, который вот уже неделю отмечал свое удачное выступление на собрании в честь годовщины выпуска первого дюбеля. Отмечал прямо в конференц–зале, не выходя из-за тумбы. Там-то Орасян и застал эту необычную картину. Картина действительно была необычная, явно гуашь. На картине гордо восседал Элеонор Графович и, с видом собственного достоинства и затяжного похмелья, размазывал козюлю.
– Элеонор Графович, к вам можно? – забегая в зал, спросил Марат.
– Секундочку, нам посоветоваться надо, можно ли к нам, – ответил Элеонор Графович и запустил свою руку в трехлитровую банку маринованных бананов, присланную ему по обмену из Елецкого биологического училища имени Ганди. Достав банан, он о чем-то быстро с ним переговорил и утвердительно покачал головой Марату, указывая на дверь. Марат присел на дверь и протянул Элеонору Графовичу мятый бланк сметы.
– Так, что тут у нас? – спросил Элеонор Графович, засовывая в рот бумагу, переданную ему Маратом, и заел ее тем самым маринованным бананом. – Мммм, судя по всему бумага. Ты чего хотел-то?
–Есть хотел, вроде – неуверенно пробормотал Марат.
–Ну так на, ешь – Элеонор Графович участливо протянул ему остатки остатков костей позавчерашней курицы.
Марат скорчился, слез с двери, отчего вызвал сильный гул, вызванный ее возвращением в своё исходное состояние, и уже было собрался уходить, но потом вернулся. Он с отвращением забрал остатки остатков костей позавчерашней курицы, которые в глубине души очень сильно любил и периодически ел их в тишине, под гул возмущенной его поведением и истекающей слюной толпы.

Откушавши свеженапаленных усов, Троцкий славно зевнул, почесал выпирающую область салатовых трусов и устремил свой взгляд в сторону болтающегося на волнах бакена. Этот красный полуовальный бакен напоминал ему борщ, приготовленный его бывшей супругой по специальному молдавскому рецепту из кормовой свеклы, суховеток и фантазии. Троцкий облизнулся и сразу стал похож на Гитлера, ибо остатки непережеванных усов, прилипшие к языку, теперь красовались у него под носом. Ловко слизнув остатки усов, Троцкий осознал, что он в Мексике, а, значит, на работу собираться не надо. На горизонте брезжило палево, оно, в принципе, брезжило там всегда, где-то с двух часов до пока не закончится. Троцкий подошел к шкафу с новогодними игрушками, нарядил елку и попрыгал к бару.
–Красотища-то какая! – сказал Троцкий, взглянув на щель в деревянном полу, и засунул туда ногу. Поболтав ей немного в щели, он достал ногу и положил на место.
– Не моя, – сам себя успокоил Троцкий и мизинчиком открыл минибар. Достал оттуда мензурку текилки и выдул все ее содержимое. После этого очень сильно дунул в нее, отчего мензурка отлетела в стену и разбилась об нее насмерть.
– Вот так и уходят великие, – с сожалением произнес Троцкий, поднял остатки мензурки и убрал их обратно в минибар.
– Одной мензурки маловато как-то! – раздался дребезжащий голос откуда-то слева от мозжечка. Троцкий повернул голову в направлении голоса и тут же наткнулся носом на максибар. Привычным движением правой ноздри Троцкий приоткрыл дверцу максибара, достал полуторалитровую колбу с денатуратом, высланную два месяца назад Печёнкиным в Уганду в "Фонд помощи голодающим зеленым слизням или как их там". Именно такая пометка была нацарапана Печёнкиным на дне колбы, и только благодаря этой надписи и тому, что начальник почтовой службы зашился, посылка дошла до Троцкого.
– Эх, была не была! – Троцкий опрокинул колбу на голову и стал яростно впитывать денатурат волосами и порами кожного покрова своей макушки.
Впитав все до конца и закусив колбой, Троцкий вытер голову ножным полотенцем и отправился на пляж, чтобы искупаться и побегать с пацанами из местного пионерского лагеря имени Уго Чавеса. Но каково же было его удивление, когда на своем пути он обнаружил препятствие в виде закрытой двери.
– Черт, опять не судьба! – с нежностью в голосе произнес Троцкий.
– Да, собственно, и не надо никуда идти, – раздалось сзади. Троцкий повернулся и увидел сидящего в кресле Печёнкина, покуривающего сигару и распивающего из мензурок минибара текилу.
– Вы кто? – спросил Троцкий.
– А этого вам знать пока не надо, товарищ Троцкий, – сухо заметил Печёнкин.
– Что вы хотите?
– Где полуторалитровая колба с денатуратом? – вопросило кресло, которое на поверку оказалось Маратом.
– Так это… Я же его выпил. Впитал, можно сказать, с молоком матери! – начал было оправдываться Троцкий.
– Как ты мог, скотина, оно же...
Троцкий зажмурился, схватившись за самое дорогое – за салатовые трусы. Голос начал куда-то пропадать, пока не пропал совсем. Троцкий открыл глаза и обнаружил, что вокруг никого нет, и лишь в пепельнице дымится недокуренная сигара, а на полу лежит пролитая мензурка текилы.
– Пора завязывать с денатуратами, надо переходить на текилу, – в растерянности произнес Троцкий.
– Кто здесь кричал? – раздалось из-за двери. Троцкий открыл дверь, за которой в мокрых трусах стоял сам Уго Чавес.

Печёнкин проснулся в поту (так он иногда называл цех, где работал) и заорал.
– Что случилось? – спросил Марат.
– Представляешь, Марат, сон мне снится. Сижу я в бунгало, в кресле, то есть на тебе, курю сигару, пью текилу из мензурок, а тут ко мне Троцкий подходит и ну хвастаться салатовыми трусами. Я подумал: не к добру это, а ты спросил у него, что первое в голову пришло, причем мне. Говоришь, где денатурат? А он нам говорит, что типа выпил и впитал и так далее. Ну я на него ка-а-ак растворился! Страсти-то какие. Дай выпить... воды.
– Подожди-подожди…Чего выпить?
– Воды, ёпт!!! – заорал Печёнкин.
– Так. Подожди. Ты, говоришь, на мне сидел, и я ему вопрос какой-то задал?
– Как вживую!
– А ты говоришь, испарился?
– Ну да.
– А я с тобой испарился?
– Не помню. Но, видимо, нет, раз ты здесь.
– Раз я здесь, то, может, я и не транспортировался ни в какое бунгало, а уж тем более и креслом не был? – Марат закурил солому, собранную с пола.
– Не может быть! Ты на руки свои посмотри, вылитые подлокотники, хоть кружку ставь, хоть по дрова иди, – Печёнкин явно впечатлился Мексикой.
– Да, только вот этими самыми руками я любую шестеренку могу в треугольник переточить, – Марат с удовольствием продемонстрировал Печёнкину свои подлокотники.
– Ну, с этим-то никто не спорит, но вот подушка, вернее башка твоя, явно поролоном забита, вон аж из ушей торчит!
– Где? – поинтересовался Марат и втихаря выдернул из уха знатный кусок поролона. Кусок был действительно знатный, по форме напоминал матрас, который куда-то вчера бесследно исчез.
– Ну и что!!! – возмутился Марат и засунул поролон обратно, – зато я есть могу с двух рук!!! Вот смотри, – Марат взял ложки в обе руки и стал ими судорожно махать в воздухе, при этом что-то пережевывая.

Троцкий нахмурился и выплюнул что-то, явно не им пережеванное, в карман салатовых трусов. Он подошел к окну. Из окна открывался замечательный вид на сырую землю.
– Как же хорошо, что я живу в подвале – вид из окна явно поднял Троцкому настроение. Нацепив сланцы на руки, Троцкий весело похлопал ими в ладоши и уснул.
– Вставайте! – раздался голос.
– Быстрее вставайте! – голос повторился, но уже громче. Троцкий открыл сначала один глаз, а потом и второй. Приподнялся на локтях, чтобы осмотреться, но никого вокруг не увидел. Потом сообразил и наконец убрал свои ладоши, на которых были сланцы, от глаз. Видно стало лучше. Но вокруг все равно никого не было.
– Ага! – подумал Троцкий, но к чему это он так подумал, не понял. Троцкий залез в задний карман своих трусов в поисках очков, но нашел там записку. Развернул ее и прочитал...

– Ага! – прокричал Марат в ухо Печёнкину.
– Тааак! – утвердительно произнес Печёнкин – еще что знаешь?
– А я вот знаю, как из крыжовника получить отличную вытяжку, а потом заправить ее спиртом или в штаны, – Степаныч вмешался в мысли Марата так неожиданно, что Марат сглотнул около 100 граммов слюны и забыл, о чем вообще шла речь.
– А речь шла о бензонасосе к СТД–120М, сосет он бензин или всасывает, – поправил Марата Печёнкин.
– Ага! – прокричал Марат в ухо Печёнкину
– Тааак! – утвердительно произнес Печёнкин – еще что знаешь?
– Где-то это я уже слышал. Как минимум раз 50–60, – пробубнил в бубен Олег, закатал масло по локоть и кинул очередной станок в направлении Санька.
Наступала осень, утро красило красным цветом стены древнего Кремля, а заводские работники по указанию директора красили листья на деревьях в зеленый цвет, пытаясь израсходовать запасы зеленой краски, которую когда-то вместо пластмассовых заготовок для подшипников приобрел заместитель директора по закупкам Прожигалов Афанасий Прокопьевич. В воздухе запахло жареным. Судя по всему, сегодня рабочих на обед ждал деликатес – жареные сковородки.
На проходной было не протолкнуться. По одной простой причине: там никого не было. Только Элеонор Графович пытался пропихнуть в дверной проем так полюбившийся ему стол без ножки, и Степаныч как всегда мирно висел на двери, мешая Элеонору Графовичу осуществить задуманное. Но в этот раз даже контролеры проходной не поддались на наглый план парализации завода Степанычем и впервые открыли соседнюю дверь. В цехе № 3 раздавались приглушенные звуки — это Олег и Санёк перебрасывались станками на спор, кто дальше. А в подсобке цеха № 8 происходил следующий диалог.
– Вот объясни мне, Марат, почему, когда один человек зевает, то другому тоже хочется? – интересовался Печёнкин.
– А это оттого, что все люди жадные и завистливые! Вот я, к примеру, открыл вчера флакончик Лаванды-лайтс, ты тут же прискакал и давай клянчить. Помнишь? Вот и с зевотой также, – спокойным тоном прокричал Марат Печёнкину в ухо. Марат кричал уже три недели. Именно столько времени прошло с момента пропажи из его уха поролонового матраса.
– Да, но твоя теория не подтверждается на животных. Вот Степаныч – знатное ведь животное? – ответил Семен Николаевич Печёнкин.
– Степаныч-то? конечно.
– А раз он животное, то чувство зависти ему не знакомо?
– Ну да, он пытался с ним познакомиться, но уснул, как обычно.
– А раз чувство зависти ему не знакомо, то почему стоит только зевнуть коту какому-нибудь или таракашке, проходящей мимо, так Степаныч тут же хавальник свой раскрывает и так зевнет, что половина завода засыпает лбом об рельсу? – довольный Печёнкин сладостно зевнул и проглотил пару манимых запахом перегара мух.
– А это все комплексы! – восторженно произнес Марат.
– И какие же это, интересно, комплексы? – спросил Печёнкин.
– Не знаю, но факт в том, что у Степаныча, как и у всех животных и насекомых, есть чувство соперничества, ну там борьба за самку, за еду, за ватрушки. Так вот, Степаныч только увидит, как таракашка зевнул, у него сразу же начинаются внутренние терзания, типа, почему это последним сделал не я? Вот он и зевает!
– Ну хорошо, он зевнул. А у таракашки тоже ведь начинаются внутренние терзания, он тоже тогда начинает зевать. Получается, что это процесс бесконечный?
– Нет, таракашка в ответ уже зевнуть не успевает, – объяснил Марат.
– Это еще почему? – удивился Печёнкин.
– А потому, что Степаныч их сразу же давит, я сам видел.
– Ну хорошо, с насекомыми ясно, а что, допустим, с тиграми делать?
– С тиграми можно все что угодно делать, можно с ними через горящий обруч прыгать, а можно и пирог с тиграми испечь, – довольный своей неудачной шуткой Марат незаметно высморкался Печёнкину в лицо и откусил кусочек тигрового пирога, бережно завернутого в фольгу из-под «Явы».
– Ну ты прав, конечно – неожиданно признал свое поражение Печёнкин и расплакался.
– Опаньки, вот вы где голубчики!! Так и запишем вас в инвентарный лист, – произнес из-за угла Афанасий Прокопьевич Прожигалов и чирикнул что-то в блокнотике своей любимой зеленой ручкой.
Афанасий Прокопьевич Прожигалов вообще очень любил чирикать. Бывало, идет по территории завода, увидит зернышко, чирикнет, ручками взмахнет и харей в асфальт, клевать. Странный он был человек. Но дело свое знал. Его заслуги даже как-то отметило высокостоящее начальство 17-го ЖЭКа значком ГТО третьей степени. Просто отметить надо было, а ничего, кроме значков ГТО третьей степени у высокостоящего начальства 17-го ЖЭКа никогда не водилось.

Троцкий еще раз прочитал найденную записку и окончательно пришел в себя. Благо, дверь в себя он оставил незапертой. Записка гласила:
"Троцкий! Салатовые трусы вышли из моды только что, срочно снимай и надевай светло-зеленые, сейчас это самое то. АПП".
– Что за черт! Какие зеленые трусы? И что такое АПП?
– АПП – автомобиль пожарной помощи, предназначен для оказания той самой помощи при тех самых пожарах, – продолжил краткое ознакомление с правилами пожарной безопасности Элеонор Графович, глядя на выцарапанные гвоздем определения из книги "Мой друг – пожарный жук". – А еще это Афанасий Прокопьевич Прожигалов, но только никому, понял?
– Да уж, понапишут на стенах, нужду не справишь, – выругался Элеонор Графович и замазал последнюю букву "П" специально заготовленной для таких случаев козюлей.
Элеонор Графович вообще очень любил мазать, причем все и везде. Дома он любил хлебный мякиш об кабачковую икру размазывать. На сборах в юношеские годы он мазал на стрельбище руки зеленкой, перед тем как мазать из ПМ. Зачем? Никто так и не знает до сих пор. А на работе очень любил мазать козюлями все, что попало. Как-то раз к нему под руку попал Степаныч, так он и его измазал. Степаныч-то ничего, отмылся, но какая душевная травма! Он ее до сих пор заливает.
Троцкий нахмурился, скомкал записку и стряхнул засохшую козюлю с салатовых трусов.
– Что вообще происходит, и кому это, интересно, не понравились мои замечательные трусы? – спросил Троцкий у плюшевого двухметрового медведя и засунул его обратно за пазуху. Троцкий всегда ходил с плюшевым медведем за пазухой, когда надевал парадно-выходные трусы и галстук.
В этот момент в дверь постучали. Троцкий подошел и посмотрел в щель снизу. Судя по резиновым сапогам и мохнатым кончикам усов, за дверью были мексиканские девки. Он открыл щель, и веселье дружною толпою тут же покинуло его хатку. Девки приветственно помахали Троцкому усами и корзиной свежесобранных бананов. Судя по сапогам и испачканным бананам, девки ходили в лес.
– Вам чего? – недовольно спросил Троцкий.
– Да нам бы прибраться у вас, а то грязно тут как-то, – протяжным хором пропели девки. А одна из них плюнула на свой ус и протерла им лоб Троцкого от запекшегося голубиного помета.
То, что девки приняли за голубиный помет, было не что иное, как несварение желудка мухи Феди, летевшего в Голландию и остановившегося в Мексике, чтоб передохнуть. В Мексике глазеющих ворон было очень мало, поэтому приходилось питаться попугаями, а с ними непривычный к экзотике желудочек Феди справлялся очень плохо.

– Ну вот мы и снова встретились, – радостно сказал Егор початому ящику водки и капнул слюной на коричневые, в прошлом белые, «семейники» лежавшего рядом Степаныча.
Степаныч проснулся, вытер трусы и с болью в голосе, глядя на Егора, сказал:
– Ты что творишь? Ты же их постирал, они же семейные, их еще мой прадед носил, потом дед, потом отец, потом отец их передал мне и сказал: "Поди сынок, выкини, пахнут ибо". А я не выкинул, я их сохранил, ношу вот их, это же реликвия, их же никто до этого не стирал, а ты! – посмотрев на бутылку водки в руках у Егора, Степаныч успокоился и снова заснул.

Марат мыл Печёнкина хозяйственным мылом, как вдруг в его ноздрю неожиданно ворвался резкий запах сырников с ветчиной и какой-то еле уловимый, но до рези в глазах знакомый аромат чего-то спиртосодержащего.
– Егор! – вскрикнул Печёнкин, но потом посмотрел на Марата и добавил: – Извини, обознался.
Печёнкин обознался уже в третий раз за смену, причем, первые два раза он обознался прямо в штаны.
Марат поморщился, но запах сырников с ветчиной так и не хотел покидать его ноздрю. Марат достал из кармана руку, извлек из нее указательный палец и тут же засунул его в нос. Простояв так до конца смены, то есть секунд 27, Марат достал палец, задумчиво посмотрел на него и философски сказал: "О!"
– Что "О"! – заинтересовался Печёнкин, выпуская изо рта на волю очередной мыльный пузырь.
– Да буква, говорю, есть такая. "О" называется! – отозвался Марат.
– Да ты что! И давно? Это что же в стране делается! Вчера не было, а сегодня есть!
– Сегодня с утра яичницу делал, и на одном из яиц прочитал.
– Это как?
– Да вот так. Сижу я на кухне, яичницу себе делаю, никого не трогаю, а тут – опа! Яйцо лежит, а на нем написано 1 сорт "О". Я сначала не понял, как так может быть – сорт первый, а потом ноль. А потом понял, что это не ноль вовсе, а "О".
– А как ты это понял? – заинтересовался Печёнкин.
– А очень просто. Я когда яйца делить стал на свежие и куриные, понял, что это не ноль.
– Поподробнее.
– Ну, все очень просто. На ноль делить нельзя. Возник вопрос: что же это тогда? И тут я понял. Это "О", а "О" – она буква.
– Откуда знаешь?
– А это аксиома, она не подлежит доказательству.
– Какая же это аксиома? Максимум, постулат, – прошипел Печёнкин и случайно в пятый раз откусил кусочек хозяйственного мыла.
– Постулат, от латинского postulatum, то есть, требование – принцип, положение, которое служит основанием для осуществления содержательных рассуждений и выводов. В силу этого имеет смысл различать преимущественные области применения постулата и аксиом: соответственно – социогуманитарное и естественно-научное познание. Присутствуя в той или иной системе знания, постулат характеризует ее как достаточно развитую с точки зрения рефлексии над своей логической структурой и эволюцией, – неожиданно для всех прохрюкал Степаныч, который уже подкатился к Егору на два миллиметра, и, соответственно, стал находиться от Печёнкина и Марата на расстоянии вытянутой ноги без двух миллиметров.
Ничего не предвещало неприятностей, но все же наступил новый день. На улице штормило. Причем, как обычно, штормило рабочих. Свежеокрашенные зеленые листья устилали асфальт ровным дырявым ковром. Близился Первомай.

Троцкий переодел трусы, и теперь на нем красовались ярко оранжевые стринги с большой ромашкой спереди.
– Любит, не любит, любит, не любит, – гадал Троцкий, аккуратно вырезая ножницами по одному из лепестков нарисованной ромашки.
– Любит! – торжественно произнес Троцкий и отточенным движением заправил вылезающие из образовавшихся дырок волосы.
– А все-таки красота! – произнес Троцкий и опять уставился на щель в полу. Она явно ему что-то напоминала. То ли годы работы в НКВД, то ли мексиканскую девку Мигелию Афанасьевну Гарсия. Так до конца и не прочувствовав этой ностальгии, Троцкий резким движением открыл дверь в гардероб и спрятался там до наступления Нового года. Троцкий очень любил прятаться с наручниками в кладовке до наступления Нового года. Так он караулил Деда Мороза, в надежде поймать негодяя и отобрать у него не подаренную им когда-то очень давно саблю и нормальную бороду. Тем более, елку он уже нарядил. На дворе был Первомай.
– Первомай, Первомай, кому хочешь, наливай! – продекламировал Егор и в присутствии 25 собравшихся в честь праздника налил только себе.
– Зачем ты налил себе кетчупа на штаны? – спросили все.
– Так Первомай же, – невозмутимо ответил Егор и продолжил превращаться в коммуниста, вываливая себе на одежду очередную порцию кетчупа.

– Эх, а ведь хороший был человек! – сказал Семен Николаевич Печёнкин и вышел из мавзолея.
— Это чем же он хороший был? – вопросил Марат, глядя на сторожа пятой голубой ели слева, покрасневшего от похвалы Печёнкина.
Единственным, кто выделялся из этой толпы, которая посредством идей Егора, кетчупа и водки, все больше походила на коммунистически настроенных клоунов-алкоголиков, был Афанасий Прокопьевич Прожигалов. Торжественно въехав на территорию завода через зеленые ворота на своем ВАЗ-2101 зеленого цвета, он подрулил к помойке, поставил свою машину между зелеными бачками, чтобы не угнали, и вышел, ослепив присутствующих своим ярко-зеленым костюмом и белыми лакированными туфлями. Он закрыл машину и уже почти было пошел восвояси, но потом подумал, достал из багажника масляную тряпку и протер ей свои белые лакированные туфли. Тряпка тут же пришла в негодность и рассыпалась на мелкие клочки. Зато белые лакированные туфли стали переливаться бензиновыми разводами, чего, собственно, и добивался Афанасий Прокопьевич. Довольный содеянным, мастерски перепрыгнув через Степаныча, Прожигалов выдвинулся в сторону цеха, где его уже два года ожидала делегация соисполнителей из Марокко и праздничный банкет, накрытый тазом при помощи Егора и кетчупа.
Зайдя в цех, Афанасий Прокопьевич поморщился. В воздухе уже стало попахивать тухлым тазом и делегацией соисполнителей из Марокко. Стараясь не обращать на это внимания, Прожигалов с чувством собственного достоинства прошел в свой шкафчик, открыл его и обнаружил там оранжевые трусы с ромашкой спереди, у которой почему-то все лепестки были аккуратно вырезаны и сложены рядом. Там же лежала записка. Афанасий Прокопьевич открыл ее и прочитал: "Трусы отличные, зашей. С любовью. Троцкий". Афанасий Прокопьевич развернулся, посмотрел на гусеницу, окукливающуюся на глазах одного из делегатов соисполнителей из Марокко, и вспомнил, что завтра научный семинар, посвященный проблеме наступления Первомая в ноябре.

Наступило долгожданное завтра. У входа в конференц-зал стояла огромная толпа в ожидании начала семинара по высокоэнергетическим проблемам и коллизии наступления Первомая в ноябре. Из толпы выделялась статная фигура Степаныча, который впервые за последние 20 лет работы на заводе встал на ноги. Санёк был очень недоволен тем фактом, что Степаныч встал именно на его ноги, но разбудить Степаныча в вертикальном положении оказалось еще более трудной задачей, чем в горизонтальном. Вдруг все разговоры и побулькивания умолкли, в коридоре появился прораб Потапыч и дворник Кузьма, как всегда, в белом выглаженном смокинге и немецких шароварах. Потапыч тащил за собой громадный красный лозунг "Даешь Первомай в ноябре! Пятилетку в жопу! Борщ!", который удачно прилип к подошве его английских ботфорт. Кузьма же ничего не тащил, но, как и все, был в предвкушении халявы. Каково же было расстройство Кузьмы, когда он понял, что в агитационных плакатах данного мероприятий вкралась жесточайшая оплошность. Во фразе: "На семинаре будут раздавать халяву!" обнаружилась опечатка.  Буква Я в слове «Халява» была случайной, на самом деле на семинаре планировалось раздавать халву. Но Кузьма уже занял очередь за халявой, первым получил в руки халву и ошарашенный, продолжал стоять и ждать халявы. За что тут же получил в челюсть от сзади стоящего. Потапыч же, взгромоздившись на сцену, подошел к трибуне и у ее основания обнаружил Элеонора Графовича, торжественно размахивающего руками. В правой руке у него была оторванная ножка от стола, в левой – банка маринованных бананов.
– Ооо, борщ!!! – громогласно заявил Элеонор Графович и оторвал от лозунга часть надписи с борщом.
– Уважаемые товарищи, жаль, что вы не пришли на наш семинар. А вы, пролетарии, давайте, рассаживайтесь, ибо я сейчас вещать буду, – громогласно прошептал Потапыч и окинул набитый битком зал суровым взглядом. В зале действительно было не продохнуть, за что была вынесена отдельная благодарность в глаз Степанычу за смрад и зловоние.
– Ну что ж, начнем по... – Потапыч не успел договорить заранее выученную фразу, как его перебил дикий вопль Печёнкина
– Куда прешь, скотина!
Все тут же посмотрели на заходящую в зал корову, но промолчали, только Марат поддержал Семена Николаевича, промычав что-то похожее на звук спаривания богомолов в Тибете.

Прошел Первомай, стали облетать пальмы и залетать дети из пионерского лагеря имени венесуэльского Президента Уго Чавеса. Троцкий с огромной тоской и тапком вышел из кладовки, с досадой плюнул на пол и выпалил:
– Ну вот, Первомай прошел, а Дед Мороз так и не появился, сука. Вот так всегда!
После этого он посмотрел на елку, взял ее под мышку и направился к выходу, по дороге заскочив в спальню, взял лопату, поправил трусы, полный решимости, открыл дверь и отправился закапывать елку обратно, до следующего Первомая.

Потапыч, яростно жестикулируя, произносил громогласные фразы из книги неизвестного автора "Сталин о сексуальном воспитании молодежи в пубертатный период", чем ввел Степаныча в еще более сильный ступор.
– Утомил ты нас, заканчивай с этой своей ерундой, Первомай уже третий месяц как прошел! – уговаривали горячие мексиканские женщины Троцкого, тщетно пытающегося закопать елку в скальной породе.
– А ну отвалите все! – процитировал Элеонора Графовича Потапыч и разбил о лоб графин с минеральной водой "Мокрая скважина".
Санёк прикурил недавно найденный прикуриватель и в очередной раз обрадовался так называемой "вечной сигарете".
– Вот что делается… – то ли сказал, то ли спросил старый козел Иван Авраамович Сидоренко, обращаясь к Саньку.
Почувствовав прикосновения к своей ноге, Потапыч заглянул под тумбу и увидел, что Эленонор Графович вытирает очередную козюлю об его колготки.
– Ты что делаешь, сукадей? – возмутился было Потапыч, но задумался над только что придуманным им словом сукадей.
– Творю! – ответил Элеонор Графович откуда-то снизу, продолжая, аки шпателем, рукой аккуратно растирать козюлю по колготам Потапыча. Тем временем на трибуну для доклада стремительными семилетними шагами продвигался Егор. Пробравшись сквозь частокол сидящих и палисадник лежащих, он все-таки забрался на трибуну.
– Товарищи, братья, дорогие мои! – обратился Егор к висящим на стенке портретам коммунистических деятелей, повернувшись спиной к залу, и сверкнув сквозь порванные штаны кумачевыми труселями, продолжил.
– Сколько ж это можно терпеть? Сколько ж это можно? А вот нисколько это не можно! Вот вам, выкусите, а у меня всё, спасибо, – Егор слез с Потапыча, потом с трибуны и тут же отметил свое выступление глотком первача и пинком Марата. Марат ощетинился и пошел бриться. За ним разошлись все присутствующие. Остался только старый козел Иван Авраамович Сидоренко, который все-таки решил посмотреть, чем все это закончится, чтоб потом всем рассказывать, что он ничего не видел. После того, как и он покинул зал, Элеонор Графович выбрался из-под трибуны, но тут же споткнулся о пострадавшего в результате пинка Марата, пытавшегося было встать. Придя в себя после долгого отсутствия, Элеонор Графович встал снова и погрозил ножкой стола всем портретам коммунистических деятелей, даже своему собственному, чтобы никто не догадался. Но особенно досталось портрету Троцкого, которому Элеонор Графович подравнял бородку, подрисовал усы и ирокез. Довольный своим творчеством, Элеонор Графович по дороге на выход подрисовал рога зазевавшемуся старому козлу Ивану Авраамовичу Сидоренко, чем вызвал его бурное блеяние.

Троцкий проснулся очень рано, но зато в хорошем настроении. Оторвав голову от сливной горловины ванной, он встал. Быстро заправил кровать и посмотрел в зеркало.
– О, боже!!! – испуганно прокричал Троцкий. На него из зеркала смотрел Лев Толстой с ирокезом.
– Привет, – сказал Толстой.
– Здравствуйте, – аккуратно, чтоб не задеть ирокез, поздоровался Троцкий.
– Как вы тут в Мексике, солнце яички не ошпаривает? – пошутил Толстой и хихикнул в бороду Троцкому.
– Да, нет, сезон муссонов у нас тут-c, – Троцкий почему-то перешел на белогвардейское наречие.
– Ручками не шалите? – не унимался зазеркальный весельчак.
– Отчего ж, извольте-c, ибо давеча вчерась как третьего дня-с, – забормотал Троцкий и, опустив глаза, увидел мокрые разводы на причинном месте.
– Ну, бывайте, барин, – сказал Толстой и зеркало резко запотело.
– Во дела! – пробормотал Федя, зависший в воздухе с мухобойкой, смотря на стоящего возле зеркала и смеющегося Толстого. В глубине души он уже понимал, что Толстым сегодня не пополдничает.
– Как я его, видал? – торжественно произнес Толстой, правым краем левого глаза заметив повисшую в воздухе мухобойку. Толстой развернулся, взял мухобойку и со всей силы влупил по окну, которое моментально растворилось в пространстве. Толстой резко вдохнул свежий вечерний воздух Амстердама, почесывая при этом босую ногу.
– Эка ж меня сейчас пронесло! – про себя подумал Федя, застыв в воздухе после того, как Толстой выхватил у него мухобойку. Самого Федю он при этом не заметил.
Зеленое солнце Амстердама закатилось вбок. Во всех двухстах тридцати семи глазах Феди стало темнеть. Но он мужественно продолжал зависать в воздухе, в то время как Троцкий пошел зависать в известный на всю Мексику ночной клуб "Мачо и Ленин".

 Егор проветрил форточку, положил ее на коврик, и тут его осенила идея.
– А что, если пространственно-временной континуум замкнут изначально? И то, что в данный момент происходит с каждым, уже с кем-то происходило или возможно произойдет прямо сейчас, а может и через миллионы лет? И все мы движемся по спирали, ну как змеевик от самогонного аппарата. Ты как думаешь, Степаныч?
Степаныч с тихим свистом выпустил порцию газа, давая понять, что он абсолютно согласен с теорией, выдвинутой Егором.
С этими и другими словами, Егор подошел к самогонному аппарату и вытащил оттуда змеевик, так похожий на винтовую пространственно-временную спираль. Повертев его в руках, Егор понял, что ничего не меняется, немного разочаровался в своем открытии и отложил змеевик в сторону.

Именно в тот момент, когда Троцкий подходил к клубу, мир как будто перевернулся несколько раз на 180 градусов, а потом его резко повело в правую сторону и сильно грохнуло, отчего Троцкий упал и испачкал свежие парадно-выходные трусы со стразами. Поднявшись и отряхнувшись, Троцкий отправился домой переодеваться. Переодевшись, Троцкий опять пошел к клубу и на его пороге встретил выбегающих на улицу и весело смеющихся мексиканских девок. Девки, пробегая мимо Троцкого, послали ему воздушные поцелуи. Вытерев поцелуи с лица, Троцкий зашел в клуб и увидел, что за стойкой бара стоят тот самый мачо и Ленин, яростно обсуждая способы переноски бревен на субботниках, утренниках и корпоративах.
Троцкий подошел к стойке и заказал у мачо пива, а у Ленина революцию. Выпив революцию и жадно запив ее пивом, Троцкий уставился на соседний столик, за которым сидела очень привлекательная молодая горячая мексиканская женщина и игриво манила к себе кончиком уса. Оценив ее на «удовлетворительно», Троцкий расписался в ее дневнике и поправил забившиеся между ягодиц стразы парадно-выходных трусов.

Егор стоял и размышлял о том, какой он дурак и зачем оторвал змеевик от действующей модели самогонного аппарата, как вдруг у него что-то закололо под копчиком. Егор, немедля ни секунды, засунул туда палец и достал блестящую стразу, игриво переливающуюся в лучах сорокаваттной лампочки.
"Своровски" – именно эта фраза красовалась на стразе. Буквы "...ски" были приклеены сбоку стразины липкой лентой от мух. Егор повертел ее перед глазами, подумал, что раз была там, значит, так и должно быть, и засунул ее обратно поглубже.
Апогеем вечера в клубе "Мачо и Ленин" был коктейль "Аврора". Выпив его и сделав исторический залп, Троцкий устроил революцию запахов, после чего решил побыстрее покинуть клуб, чтобы никто на него не подумал и пошел домой – уставший, но довольный своими парадно-выходными трусами. Выходные подходили к концу, а парад будет только завтра.
– Ура, завтра парад! – кричали заводские мальчишки в открытые люки сбросных каналов.
– Парад, арад, рад, ад, д – вторило им эхо и местный заика Порфирий Хусаинович.

Санёк очнулся в подсобке, чем тут же воспользовался. Он подсобил Егору добить ящик водки.
– Вот скажи мне, Марат, вот зачем нам парад? Отчего ты так рад, ведь нам не нужен парад! – начал было Печёнкин свой поэтический опус, но споткнулся на второй строчке и сломанном бордюре.
– Иди ты в жопу, Печёнкин, со своими стишками, – выпалил Элеонор Графович и больно ударил Семена Николаевича по голове ножкой стола.

Троцкий потер выскочившую ни с того ни с сего шишку и переодел парадно-выходные трусы задом наперед, отчего они тут же стали выходно-парадными. Соскоблив со стены на кухне остатки вчерашних блинов, Троцкий решил гладко выбриться. Побрившись, он долго любовался своей гладковыбритой грудью и правой подмышкой, левую он не стал брить из суеверия. Троцкий никогда не брил левую подмышку перед парадами. Он считал, что если побрить левую подмышку перед парадом, то парад обязательно состоится, а так был хоть какой-то шанс. Причесав бороду Л.Н. Толстого, Троцкий опоясался спасательным кругом и лег спать в ванную, чтобы, проснувшись наутро, пойти на парад с чувством запаха подмышек. Встав с утра, Троцкий первым делом взял гармонь и очень писклявым голосом спел "Прощание славянки". Славянке это действительно не понравилось, поэтому она ушла от него куда-то в глубины подсознания еще до начала исполнения. Отыграв сольник, Троцкий встал, заправил спасательный круг в трусы и пошел на пляж, где уже давно резвилась новая смена некрасивых мексиканских детей из лагеря красивого венесуэльского Президента Уго Чавеса. Пропустив этот факт мимо мозга, а младший отряд через круг, Троцкий зашел в воду и поплыл.

Степаныч, как обычно перекатывался на работу, и уже практически достиг дверей КПП, как вдруг его талию сжало невидимое кольцо, напоминающее зеленый спасательный круг в виде уточки. Степаныч стал обильно выделять пот и уже через десять минут был абсолютно мокрым, как будто только что искупался. Степаныч сделал невероятное усилие и пересушенными губами практически было позвал на помощь, но уснул, блокируя при этом 27 маршрут трамвая, проходивший от яслей № 2 до половины первого.
Троцкий вышел из воды, сладко зевнул и плюнул на пробегающего мимо прозрачного крабика с откусанной кем-то из маленьких мексиканских детей клешней. И тут же получил по туловищу второй, не оторванной клешней. Троцкий упал на песок и услышал, как откуда-то сзади раздается предательское шипение. Это травил воздух из зеленого спасательного круга в виде уточки, который пропорол маленький крабик своей мощной целой клешней.
– Тону!!! – пляж огласил дикий вопль Троцкого, который судорожно перегребал песок из рук в ноги, а из ног в море, периодически запутываясь головой в спущенном спасательном круге.
На крик тут же сбежалась толпа мексиканских детей. Крабик предпочел ретироваться под маленький камушек, успев, однако, при этом тяпнуть Троцкого за прыщ, обнажившийся из-под сдувшегося круга. Дети весело смеялись и подкидывали песочка тонущему Троцкому. Глотая песок и издавая при этом нечеловеческие звуки в виде второго куплета Интернационала, Троцкий пошел ко дну пляжа. А сообразительный мальчик Хуан девяти лет достал лупу и принялся выжигать свой автопортрет в полный рост на ослепительных трусах Троцкого. И все бы так и закончилось, если б вдруг на помощь не подоспел мускулистый мачо в красных спасательных трусищах и золотой цепью вместо резинки. Но он не подоспел, поэтому так все и закончилось.

На заводе, как всегда, все стояло, только неизвестно кем наваленная куча песка лежала прямо посреди проходной. Контролеры проходной с криками и шутками валяли на ней дурака из соседнего цеха и закапывали Степаныча, пытаясь хоть как-то избавиться от этой беды всего заводского пролетариата. Со стороны города к заводу веселым медленным шагом направлялись Егор и Санёк. Проходя проходную, они не смогли пройти мимо такого подарка судьбы, как закапывание Степаныча до лучших времен. Они помогли добрым труженикам турникетов и хронокарт тем, что подняли одного из контролеров проходной, упавшего головой в песок. Сделав пару куличиков и перешагнув на выходе через Прожигалова, как всегда, что-то клюющего и чирикающего, посмотрев на него сквозь пальцы Степаныча и провозгласив свое рабочее кредо: "Да ну на фиг!", Санёк и Егор направились обратно.
Но обратно их не пустили. Их не пустила совесть и пастила за рубль восемьдесят, завезенная только что самосвалом прямо на проезжую часть. Окунувшись в сладострастное чувство расхищения завезенной пастилы, Егор и Санёк совсем не заметили Марата, который методично и уверенно накладывал Печёнкину пастилу за шиворот новеньким, только что сделанным из поплавка и веточки вербы, шпателем.
– Чирик-чик-чик! – раздалось откуда-то сверху, и Афанасий Прокопьевич Прожигалов коршуном кинулся прямо в центр кучи пастилы.
– Да ну нафиг, – констатировал сей прискорбный факт Егор и отправил пару слипшихся пастилок себе в рот, а Санька в бессрочный отпуск ударом слева. Вернувшись через месяц из отпуска отдохнувшим и загорелым, Санёк встал с асфальта и осмотрелся. На улице сквозь снег уже стали проглядывать первые какашки, а это могло значить только одно: опять кто-то насрал.
Только Степанычу было все равно, он мирно лежал возле кучи, бывшей когда-то пастилой, а сейчас превратившейся в ледяную горку. Мимо прошел косяк рабочих, которые как-то странно молча посмотрели на Санька – как будто набрав воды в рот. Это была группа переносчиков горячей воды во рту.
Человек, стоящий посреди заводской дороги в трусах, всегда вызывал у рабочих уважение. Санёк опустил голову и понял, что из отпуска он вернулся в одних трусах.
– Посторонись, а то зашибу! – раздалось откуда-то сзади. Санёк обернулся и увидел Элеонора Графовича, который ехал по льду на столе, отталкиваясь от земли его же ножкой.
– Не трамвай, объедет, – пробубнил Степаныч, совершенно не заметив при этом узкоколейку, проложенную под столом Элеонора Графовича.
– Бибип, – еще раз предупредил всех самодвижущийся стол.
– Да хватит тут орать! Да и там хватит! – крикнул Элеонор Графович, глядя на бибикающий стол, и ударил его собственной ножкой по ДСПешной столешнице. Стол прибавил ходу, а нога Элеонора Графовича распухла, отчего тут же лопнула подошва его кирзового сапога. Санёк отошел от греха подальше и наблюдать за грехом ему стало гораздо лучше. А грехом у всех на глазах, занимался Марат со своей вымышленной подругой Иркой, как всегда, не вылезая при этом из-под матраса. И этим грехом было чревоугодие. Они откусывали замерзшую пастилу с воротника Печёнкина и ничто, кроме третьей части нашего повествования, не могло помешать их спокойствию.

Часть четвертая.

Куда же подевалась часть третья?

Ах, куда же подевалось?
Только что вот тут валялось!
Может ветер сдул в окно
Тут лежавшее God know?
 
Часть третья.

А вот она я!

А вот она я, вот она!
К потолку примотана!
Я – не просто с клеем лента,
Я с пропиткой репеллента!

– А вот она я! – всем своим видом кричала Серафима Пантелеевна Дурак, кондукторша трамвая № 27, проходящего от яслей № 2 до половины первого.
– Да ну где же? – отвечал ей Санёк, ходивший по салону трамвая с завязанными глазами и вытянутыми вперед руками. Так было каждый день, когда Санёк ехал на работу. Причем, кроме Санька и Серафимы Пантелеевны, в салоне никогда никого не было, во-первых, потому, что Санёк обычно выезжал на работу с вечера, а, во-вторых, 27-й трамвай нигде не останавливался, даже на конечной. Бывало, часика через четыре пути кондукторша, в надежде, что ее обнаружит Санёк, начинала звонить в колокольчик, который висел в ее носу еще со времен, когда она работала в коровнике. Этот колокольчик с помощью пассатижей и природной смекалки закрепил на ее носу дед Митрич, чтоб хоть как-то различать Серафиму Пантелеевну в гуще стада.
А самый первый колокольчик ей повесили еще в детском саду с логопедическим уклоном "Классный плолеталец", где Серафима Пантелеевна мотала срок согласно возрастному цензу. Но после того, как ее продали Митричу, он решил, что Серафима выросла из старого колокольчика и на День Рождения отлил ей новый. Дед Митрич вообще очень любил отливать, его даже за эту слабость в детстве обзывали "ссыкун", но потом он повзрослел и даже успел заметно постареть и все решили, что хватит издеваться над хорошим человеком и стали звать его просто "зассыха".
– А вот она я! – еще раз прокричала Серафима Пантелеевна Дурак на ухо Саньку и звякнула в колокольчик. Санёк тут же проснулся, вытер ноги и попросился в гости, мотивируя это тем, что ноги он уже вытер. Серафима Пантелеевна очень обрадовалась неожиданным гостям и, посмотрев в глазок, пустила Санька на место кондуктора. Они долго пили чай с морковью и разговаривали о чем-то высоком. Вернее, не столько о высоком, сколько о длинном, а именно, об Элеоноре Графовиче, которой, несмотря на свою природную высоту, ни на секунду не переставал быть длинным. Натолкнув Санька на мысль, Серафима Пантелеевна взяла вилку, зачерпнула ею большую порцию чайного жмыха и съела его. После этого, собрав зеленые вершки от морковки, она взяла чайную ложку и отправилась сажать вершки обратно на свой маленький огородик, который отлично примостился на половинке нижней ступеньки задней площадки трамвая. Серафима Пантелеевна была знатным огородником, садоводом и рас****яем одновременно, несмотря на то что она была все-таки женщиной. Это в их клане Дураков передавалось из поколения в поколение. Она очень рьяно следила за своим огородиком и периодически окучивала его тяпкой. Однажды даже пришлось защищать свой огород от назойливой кондукторши трамвая № 56, ходившего по маршруту от столовой яслей № 2 до третьего этажа. Да, кстати, немного отвлечемся и скажем, что ясли № 2 были самыми большими в этом городе, в них насчитывалось 73 трамвайных, 43 автобусных, 81 троллейбусный маршрут и полторы ветки метрополитена. Почему полторы? Да потому что Иван Федорович Человекпароходов-Крузенштерн из подготовительной группы, обслуживающий вторую половину столово-туалетной ветки, отказался работать за конфеты и потребовал исключить из его рациона манную кашу, а давать просто комочки от нее, и заперся на конечной со стороны туалета. Тем самым он практически парализовал работу ветки со стороны столовой, и людям приходилось добираться до другой части яслей на перекладных. Тем временем, кукушка в часах, подаренных с барского плеча самим плечистым барином, прокуковала 74 раза, а это значило, что на дворе половина первого дня. Трамвай, кряхтя и звеня половниками, отправился в спальню, а Санёк, проводив сына на работу, счастливый и матерящийся, отправился в сторону завода – покорять заводские будни и водку.
На заводе творилось что-то неладное, этим чем-то неладным была собственно продукция завода. Вообще Городской Клинический Завод Шестеренок и Четверенек (ГКЗ ШиЧ) славился своей продукцией на весь мир, да что там на мир – на весь район. Славился он тем, что его продукцию никто никогда не закупал, причем даже в руки не брал, брезговал. Директор завода Моисей Геннадьевич Шайба так и говорил:
– Вот выпустим новую партию, еще больше прославимся. Ее не только никто в руки не возьмет, на нее взглянуть-то не смогут!
И, повторив эту фразу на удачу 341 раз, садился в лужу, которую регулярно обновляли прямо посреди его кабинета.
Санёк пришел на работу довольный, но трезвый, морковный чай оказался предательски безалкогольным. Пройдя сквозь проходную, Санёк задумался. Что-то тут было не так. А не так было то, что Санёк прошел сквозь проходную, а не через нее. Он решил, что надо в жизни что-то менять и тут же поменял носки, которые снял еще на прошлой неделе и засунул в карман стираться. Поменяв носки и засунув старые в карман, предварительно засыпав их песком, чтобы не сильно пахло, Санёк сразу же направился в столовую, к которой уже подплывал Элеонор Графович на столе, бодро гребя ножкой. По дороге он нахватал где-то единомышленников и насморк. Подплыв к столовой и вывалив единомышленников на порог из авоськи, Элеонор Графович привязал стол к ноге и направился вовнутрь за приключениями и новыми, еще не гнутыми, алюминиевыми ложками. Элеонор Графович очень давно коллекционировал не гнутые ложки из столовой, буквально с первого своего рабочего дня на заводе, то есть, с позавчера. Его коллекция насчитывала порядка двух экземпляров, причем первым Элеонор Графович гордился особенно. Именно из-за этой ложки он бросил курить ДСП и получил подглазный именной бланш от поваренка Костика в момент, когда пытался ее украсть.
Элеонор Графович уже был близок к цели, но краешком глаза зацепился за перила. В этот момент в столовую пришла бригада сгибателей алюминия и с радостными воплями, разбрасывая по кафелю слюни, начала гнуть ложки. Скупая мужская слеза скатилась по щеке Элеонора Графовича в карман, потом через дырку в штанину и пробежала холодком по яичкам.
Достав носовой платок и вытерев яички от слез, а глаза от пыли, Элеонор Графович собрал в карман не согнутые гофрированные вилки, полпирога с капустой, котлету по–киевски и направился к подносу с компотами, овощами и подливой, поддав по дороге жару в печи и новенькой поварихе Клавдии, которая сразу же после этого в глазах Элеонора Графовича превратилась в старую повариху Клавку.
– Пропуск! – раздавшийся откуда-то из-под кассы командный голос, остановил Элеонора Графовича на выходе со всем прихваченным добром. Это был Афанасий Прокопьевич Прожигалов, который забрался под кассу в поисках свежих крошек вчерашних коржиков. Элеонор Графович насторожился и вышел из столовой.
– Вот всегда так! – обиделся Афанасий Прокопьевич и больно клюнул поваренка Костика в лодыжку.
– Опять с майонезом! – недовольно поморщившись, пробормотал Марат сквозь набитый пирогом с майонезом рот.
– Да ладно тебе, это лучше, чем с воздухом, – успокоил его Печёнкин.
В это время Афанасий Прокопьевич Прожигалов доклевал все крошки под кассой и, переместившись на саму кассу, начал загребать чирики и 25-рублевки с покрасневшим от такой наглости Лениным.
– Крыса, крыса! Держи его! – крикнул кто-то из рабочих, указывая пальцем на Прожигалова. И все, включая крысу Сарделю, кинулись держать Марата Орасяна, единственного обладателя пирога с майонезом.
– Бей жидов! – подбадривал раздухарившуюся толпу Печёнкин, неустанно тыкая в Марата жирным куском маргарина.

Крыса Сарделя жила в столовой очень давно и пользовалась непререкаемым уважением у рабочего класса за свой суровый нрав и смешную кличку. Если надо было кого-то бить, ее всегда звали первой. Сделав свое дело, крыса Сарделя утерла хвостом уши и отправилась праздновать свою крупную победу над пролетариатом обратно в кастрюлю с сосисами, при этом громко хлопнув за собой крышкой.
Поверженный происходящим в шок, Прожигалов слез со стула. Истерично смеясь, он все-таки собрал оставшиеся 25 рублевки и пошел умывать руки. Но больше всего в этой истории было обидно Марату, который с детства боялся побоев и жирного маргарина, отчего всегда впадал в ступор, а потом и в детство.

– А вот она я! – раздался голос откуда-то сверху, возможно, с самой макушки.
– Кто это? – спросил Троцкий, скрипя налипшим на зубы песком.
– Я твое спасение, – радостно продолжил голос, доносившийся не из макушки, как показалось Троцкому, а изо рта горячей мексиканской женщины, которая вот уже второй час откапывала Троцкого из песка детским совочком желтого цвета, отобранным у маленького зазевавшегося пионера лет тридцати пяти из младшего отряда.
Докопав до трусов, горячая мексиканская женщина радостно воскликнула что-то на испанском, и кончики ее усов бодро вздернулись кверху.
Троцкий открыл глаза и увидел перед собой детский совочек желтого цвета. Выбравшись из ямы, он встал, поправил сдувшийся круг, вставил совочек между грудей горячей мексиканской девушки, которые она неосторожно выпятила вперед, и отправился куда-то в сторону так давно манивших его березок. А именно в лес, в родной клуб им. Троцкого, возле которого по привычке валялся Маленький и манил своими обрюзгшими от старости формами.

– А ну стоять! Куда это ты собрался? – громко прокричал Семен Николаевич Печёнкин, глядя на Марата, засовывающего сковородку, волан и транспортир в походный полиэтиленовый пакет.
– Так, это… У нас же сегодня спортивное ориентирование возле пивняка, что в трех березах, – преспокойно выпалил Марат, – И вообще, вон на прошлой неделе в этих трех березах космонавт один заблудился, так его до сих пор найти не могут, все поисковые группы в очереди за "Ячменным колосом" застряли. Так что пойду я, дабы не совершать подобных глупостей и пока "Ячменный колос" не закончился, – Марат завершил свою тираду и закрылся в санузле на два с половиной часа.
Тем временем космонавт Пшенко, сидя на березе, наблюдал на горизонте лысину Троцкого, отражающую солнечный свет и немного прищуривался. Он отсчитывал последние секунды до старта.
– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ПУУУСК!!!" – прокричал космонавт и с диким треском полетел вниз, ломая ветки и психику стоящих внизу в очереди за "Ячменным колосом" поисковых групп. Приземлившись на Степаныча, кем-то успешно подложенного в момент посадки, космонавт встал и, к удивлению для себя, обнаружил, что его план сработал. Он оказался в очереди вторым. Перед ним стоял лишь продавец той самой палатки, отчаянно требующий в пустом окне долива, жалобную книгу и носовой платок, чтобы вытереть слезы расплакавшемуся от обиды в санузле Марату.
– А вот она я! – сказала тридцать шестая бутылка водки Егору и погладила его по голове.
– Здравствуйте, – учтиво поздоровался Егор и снял шляпу с пером, утащенную под шумок из театрального кружка при слесарном цехе "Пальцы Станиславского теперь у нас в спирту". Бутылка тут же открутила пробку, сделала приветственный реверанс, и все помещение сразу же наполнилось приятным тонким ароматом сивушных масел. Санёк принюхался и проснулся от удара чем-то ломонапоминающим в область затылка.
– А, больно-то как! – прошептал Санёк и схватился за ушибленную ногу, поскольку в тот момент область затылка Санька находилась как раз под его коленкой.
Шум берез стал очень отчетливым. Троцкий понял, что он приближается к дому, а дом, соответственно, приближается к нему. Троцкий пробирался сквозь лес, на его лице была улыбка, а под ногами просили пощады звери и Маленький, сон которого был случайно нарушен бронзовой ступней Троцкого. Раздвинув еловые ветки, он увидел родной ДК. Ему на глаза навалилась слеза, а на Маленького снова навалился груз Троцкого.
– А вот она я! – всем своим незакрытым видом проскрипела входная дверь и обняла Троцкого по носу. Зайдя в клуб и стряхнув паутину с лица трупа егеря Иваныча, которого заботливые звери и глупые местные жители перетащили из леса в клуб, чтоб не замерз, а заодно и не вонял, Троцкий сделал странный жест указательным пальцем в районе ноздри и замер от удивления. На постаменте возле сортира, под надписью "Митрич – старый осел, но борозды не портит", а именно на том самом месте, где Троцкий простоял столько лет, красовался другой, новенький Троцкий, только с ирокезом, большой бородой и без обуви.
Откуда-то со стороны сцены запахло свежим навозом и несвежими трусами, а это значило, что Митрич опять гнал стадо коров пастись через сцену клуба. Он постоянно так делал в период весеннего обострения шизофрении и никогда не обращал внимания на замечания, которые ему делали коровы, а зря.
С непривычки босой Троцкий поморщился и чихнул, чем оторвал настоящего Троцкого от реальности.
– Будьте здоровы! – вежливо промычала корова и шлепнула хвостом комара на носу Митрича.
– Спасибо, – ответил Митрич и соскреб полуторакилограммовую тушку убитого москита со своего лица.
Троцкий не поверил своим глазам, хотя они уверяли его, что это чистая правда и даже зуб давали.
– Это что же тут такое творится? – возмутился Троцкий и ткнул бронзовым пальцем в глаз Лжетроцкого с ирокезом.
– Аааааа, – ответил Лжетроцкий.

– Я говорю, что же тут такое творится? – сквозь оглушающий шум киловаттных паяльниковых ламп прокричал в глубь цеха Прожигалов.
– Да ничего страшного не происходит, мы тут стружки металлические выстругиваем для госзаказа, – ответил из полумрака цеха Печёнкин и утер нос Марату.
– Стружки – это хорошо! – удовлетворенный таким поворотом событий, сказал Прожигалов.
– Дак, конечно же, неплохо, мы же не просто стружки выстругиваем, а делаем это качественно и с душой! – радостно прикрикнул Печёнкин и в качестве доказательства взял горсть стружек и засунул их Марату в рот.
– Вот, посмотрите! – сказал он, показывая компасом на удивленного и опешившего Марата, который с натянутой улыбкой пережевывал стружки и млел от удовольствия, что сегодня понедельник, конец начала рабочей недели.
– Да уж, отличные, видимо, стружки! – прочирикал Прожигалов и, клюнув стружку, положил ее в зоб, чтобы отнести на ОТК.
В это самое время, а именно в 64 минуты после начала окончания обеденного перерыва, Санёк и Егор бодро проснулись в подсобке у Элеонора Графовича, отмечавшего накануне свой юбилейный 147564-й выпущенный на свободу дюбель.
– Эх! – философски произнес Санёк и, пораженный глубиной своего высказывания, вышел из себя.
Через минут тридцать придя в себя, Санёк сразу же попал на юбилей выпуска на свободу Элеонором Графовичем 147565-го дюбеля, отчего пришел в несказанный восторг.
Подходил к концу двенадцатый ящик водки, а также юбилейные дюбели, но не энтузиазм Элеонора Графовича. В порыве щедрости он отпустил на волю юбилейную за этот вечер малую нужду и Степаныча, подвернувшегося под ногу. Причем, Степаныча отправляли на волю с особой помпой, из нержавейки и с прокладками из немецкой резины.
Провожали недалеко, буквально оставили около двери снаружи, при входе в полуцех полуфабрикатов полукругов, так необходимых в производстве целых кругов. В этом цеху из полукругов собирали целые круги разных диаметров, из которых впоследствии составляли ступенчатые шары, затем их обрабатывали и полировали, и уже только потом обработанные до блеска шары выбрасывали. Это было очень важное и крайне точное производство, поэтому вокруг полуцеха полуфабрикатов полукругов всегда валялось бесчисленное множество отбракованных полуовалов, а сегодня еще и Степаныч.

– А вот она я! – блеснула неровными краями зазубрина на тщательно вытачиваемой Олегом детали в виде слоновьего уха. Олег выключил станок ударом ноги по кнопке «Выкл» и, взяв увеличительное стекло, увеличил объем производимой продукции ровно в два раза. Чем тотчас же вызвал зависть всех остальных рабочих, потому как станок работал только у Олега. Слух об этом сразу же дополз до руководства. В связи с этим Олега при всех лишили надежды на премию и повесили его фотографию на стенд "Их нужно знать в лицо" тыльной стороной. Но Олегу было все равно, он знал, что слонам обязательно нужна его деталь, а еще лучше две. Именно поэтому он уволился с завода и пошел домой перебирать рис. Перебрав рис, Олег перебрал его еще раз и только потом понял, что перебрал с перебиранием и перебрался на балкон к соседу, аккуратно пришпилив себя прищепками к бельевой веревке между носком и случайно намоченным утюгом.
По телевизору шел дождь, барабаня крупными каплями по красному переключателю. Потапыч кашлянул, перекрестился и с удовольствием уставился в любимую передачу. Передавали кирпич. Кирпич передавали быстро и тихо, причем в полной темноте, явно без разрешения. Ничего не поняв Потапыч, зашел в бытовку и посмотрел в телевизор. Дождь он уже видел, поэтому переключил на свой любимый канал, по которому вот уже пятую неделю подряд, с перерывами на сон, показывали фотографию никому неизвестного, но всеми нелюбимого юмориста Питеросяна, по которой Потапыч гадал кроссворд. Разгадав слово из шести букв с помощью пририсованных к нему еще трех квадратиков, Потапыч было успокоился, но вдруг зазвонил телефон.
– Кто говорит?
– Слон!
– Что вам надо? Шоколада? – не растерялся Потапыч.
– Добрый вечер! – вежливо продолжил слон, не желая дальше рифмовать, – Олега будьте добры? А то партия ушей задерживается, а у нас простой, мы без них мух не можем отгонять, а мухи нам жрать мешают, а на дворе осень, поголовная нехватка навоза, и...
– Позвольте, у Олега номер другой, на втором этаже – перебил вежливого слона Потапыч и повесил трубку на гвоздь. – Детский сад какой-то! – воскликнул он и задумался. Он всегда забывал номер детского сада, на строительстве фундамента которого был главным вот уже пятнадцать лет.
Немного передохнув и перекусив заусенцем на большом пальце ноги, Потапыч вышел из бытовки и сразу же наткнулся на зад монтажника Григоряна, любезно предоставленный им для утреннего почесывания. Почесав зад Григоряну, Потапыч опять почесал голову. Вот уже пятнадцать лет он каждое утро чесал голову, решая одну и ту же задачу: как кладут фундаменты у детских садов – вдоль или поперек?

– Земляяяя-а-а-а-а-а!!! – донесся крик сверху.
Это кричал крановщик Василий Вениаминович, в очередной раз промахнувшийся мимо лестницы. Долетев до земли, Василий Вениаминович отряхнулся и предпринял очередную попытку попасть своим туловищем в лестницу.
– Вот такие пироги, – сказал старый козел Иван Авраамович Сидоренко и засунул три пирога с майонезом и редькой в нагрудный карман. Он уже пятнадцать лет стоял и наблюдал за строительством детского сада, вынимая и засовывая в карман пироги. Старый козел Иван Авраамович Сидоренко давно мечтал пойти в этот детский сад работать, ну или на крайний случай что-нибудь оттуда стащить.
Шли дни, недели, года, строители, но крайний случай все не наставал. Так и стоял бы старый козел Иван Авраамович Сидоренко в его ожидании, если бы ему по ногам не проехал автомобиль ЗиЛ-130 под управлением дворника Кузьмы. После этого веселого, по словам Кузьмы, случая старому козлу Ивану Авраамовичу Сидоренко пришлось присесть на несколько месяцев, но ждать крайнего случая он не перестал.

Автомобиль неприятно тряхнуло, Кузьма не обратил на это внимание и продолжил давить на педаль тормоза головой. Наконец окончательно остановившись, он стал по очереди с воображаемым попутчиком выходить из машины. Через часа полтора, порядком устав, они оба поднялись с земли и в лучах отражающейся в глазах Сидоренко ненависти направились в сторону бытовки, где их уже давно ждал Потапыч.
– Полиуретан! – сходу произнес Кузьма, снимая кумачовую шапку с вешалки, чтобы присесть.
– Точно! – радостно прокричал Потапыч и химическим карандашом нацарапал что-то на портрете неизвестного юмориста, которого показывали по телевизору. В этот самый момент из телевизора постучали. Потапыч открыл его и достал изнутри запотевшую футболку и почему-то теплую бутылку водки, после чего закрыл телевизор и подмигнул погрустневшему Питеросяну, у которого на лбу красовалась надпись «полиуретан». По телевизору пошли помехи.

Светило яркое полуденное палево. Троцкий шел быстрым шагом, не отставая от телевизионных помех. Он направлялся прямиком к другому, бородатому Троцкому, благо идти до него было всего сантиметра два.
– Ну, здравствуй, барин, – неожиданно опередил Троцкого Лжетроцкий ударом слева.
– Так это-с…Так сказать-с, бонжюр-с, – промямлил Троцкий, опять перейдя на белогвардейское наречие. По ирокезу и хитрой ухмылке он узнал в Лжетроцком Толстого
– Ну, как добрались? Как Мексика? Плющевой клещ не бушует ли в области лобка? – поинтересовался Толстой и закурил большой палец.
– Ну что вы! Отчего ж, третьего дня как выстрижен-с, – отрапортовал Троцкий.
– А муха не ваша? – вопросил Толстой и достал из-за уха маленькую зевающую муху, которая тут же начала тереть лапки и протирать ими глаза, а заодно и фары проезжающих мимо грузовиков.

– Федя? – Егор пристально посмотрел на Кузьму, который после четвертого двухсотмиллилитрового глотка водки стал напоминать муху.
Кузьма очень удивился сему высказыванию. Решив проверить утвержденный Егором факт, он оттянул край своих шаровар за резинку и увидел корявую полустертую надпись ручкой с внутренней стороны: "Шаровары байковые, ГОСТ-1254-36, Маде ин Джермани, Кузьма – мы тебя любим, носи не пачкай!"
– Не факт! – покачал головой Кузьма и показал пальцем в штаны.
– Да ну тебя! – обиделся Егор. В его штанах такого не было.
Кузьма не обратил на обиду Егора никакого внимания и гордо проходил до вечера с оттянутыми шароварами, при этом демонстрируя окружающим их сакральное содержимое и вымазанный в машинном масле кукиш. На что окружающие реагировали очень живо: больно избивали Кузьму, не способного оказать сопротивление вследствие занятых шароварами и кукишем рук.

– Вот ты, Семен Николаевич, хоть и хороший человек, но дерьмо редкостное, – начал разговор Марат, принюхавшись к Печёнкину.
– Это еще почему? – возразил Печёнкин, но, принюхавшись, согласился.
– А это и не от запаха вовсе утверждение, – сказал Марат. – А потому, что таких хороших людей по весне, так же, как и дерьма редкостного – хренова куча. Вляпаешься, вонять сильно будет и фиг ототрешь.
– Ну это еще смотря, как вляпаться, – не согласился с Маратом Печёнкин. – И вообще – под ноги надо смотреть, а не на ноги.
– Тут куда ни смотри, кругом один ты, дерьмо, то бишь. И вообще, я слесарь, а ты старший начальник смены. Что ты все время за мной ходишь? – обозлился незлобный Марат. Вероятно, из-за того, что Печёнкин когда-то не оставил ему глоток пахнувшего жвачкой незамерзающего американского растворителя.
– Да не хожу я за тобой! И ты за мной тоже не ходишь, просто мы сиамские близнецы. Все по отдельности, а мозг на двоих один. И тот у меня, – парировал Печёнкин и смачно харкнул в лестничный пролет пережеванной стружкой.
Снизу раздался звонкий хлопок ударившегося об пол харчка.
– Слышал этот звук? – спросил Печёнкин у Орасяна.
– Да. И что это значит?
– А значит это только одно, Марат, и совсем никак не другое!
– А как же тогда?
– А вот это знает только Степаныч, у него и спроси.
– А вот она я, вот она на, на... вот, – бодро пел Степаныч Олегу и позеленевшему Карлсону, столпившимся у него на груди.
– А как же тогда? – спросил Марат у Степаныча, немного подвинув пустившегося в пляс Карлсона.
– А вот она я вот на, на я вот она, – продолжил Степаныч, делая серьезный вид, чтобы ответ на вопрос Марата принял как можно более глубокий смысловой окрас.
– Ну ясно все с вами, – сказал Олег, слез со Степаныча и, попрощавшись с Карлсоном за руку, пошел в сторону бельевой веревки, на которой проживал вот уже третий день. Марат подошел ближе и присел на освободившееся от Олега место. Посмотрев на Карлсона, он взял его за штанишки и убрал в карман. Карлсон тут же схватился маленькими ручками за край кармана и высунул свою позеленевшую рожицу, дабы не пропустить что-нибудь интересное.
– А как же тогда? – повторил свой вопрос Марат и засунул в рот очередную порцию свежей стружки.
– А тогда-то оно вот оно как, – сказал Толстой и убрал ничейную муху в карман.
– Это ж вам, барин не бронзовыми пятками ягель топтать, это ж спираль, – продолжил Толстой и утвердительно помахал змеевиком.
– А это вот у вас безобразие!

Троцкий смущенно покосился на свои трусы и на болтающийся вокруг них спущенный круг, бывший когда-то уточкой.
– Дык это! Форс-мажор-с, так само получилось!
– Знаем мы ваше «само», – недоверчиво произнес Толстой, и из его кармана послышалось одобрительное жужжание и чавканье, – Но дабы такого не повторялось, на-ка, держи – Толстой вручил Троцкому змеевик, – Повесишь его на шею, походишь, но ровно в полночь снимешь, а то смеяться будут. И Толстой растворился в потном дыхании Митрича и его коров.

– И что же мне с этим делать? – спросил Прожигалов у Элеонора Графовича, глядя на жирную свежую козюлю, свисающую с ладони.
– А ты ее в акт инвентаризации внеси, пусть там лежит, сохнет для гербария, – пояснил Элеонор Графович.
– Не положено в акт инвентаризации вносить то, что туда не положено – сказал Прожигалов и положил козюлю в акт инвентаризации между растворителем и бутербродом с плинтусом, отобранных у Печёнкина и Марата в прошлом году во время похода в пивную на День здоровья Карла Маркса.

Стоял радостный весенний день, сосульки весело сыпались на голову Саньку, пытающемуся поймать ртом хотя бы одну из них. Задорно пели птички и чирикал Прожигалов. Ничто не предвещало отпуск, за исключением подписанного бланка, свернутого корабликом, который плавал в луже по середине кабинета Моисея Геннадьевича Шайбы.
На проходной красовалась новенькая надпись "Выход" с дополнением мелким шрифтом «Куда прешь, вон туда надо», проспонсированная дирекцией на утаенные от налогов средства.
– Эх, красотища-то какая! – с улыбкой произнес Троцкий, глядя на свою любимую щель в полу, которую он специально захватил с собой из Мексики и бережно хранил в походном полиэтиленовом пакете. Он тут же проголодался. Чтобы побороть голод, Троцкий вооружился подвернувшимся под руку стулом и подаренным Толстым змеевиком и отправился на сцену охотиться на коров. Взобравшись на сцену, Троцкий притаился за занавесом и потерялся.
Прогоняя коров мимо кабинета директора ДК, Митрич решил заглянуть в гости. Оставив коров пастись и пожирать реквизитную штукатурку с потолка, Митрич подошел к двери с табличкой «Дтиректор ДК» и постучался.
– Дааааа-а-а!!! – раздался оперный голос из-за двери.
– К вам можно? – вежливо поинтересовался Митрич.
– Фигаро? – пропел оперный голос фальцетом.
– Нет, это я, Митрич, – сказал дед Митрич и заглянул в пустой дверной проем, ибо дверь с табличкой "Дтиректор ДК" была прислонена рядом.
– Ааааа, Фигаро, Фигаро, браво, брависсимо, Фигаро, Фигаро, феличита, – пропел оперный голос и позвал отца Егора, который вот уже двенадцать лет был директором ДК, охраняя его от комаров своим ППШ.
Вечерело. Троцкий нашелся за занавесом, чем выполнил свой план игры в прятки на пять лет вперед. Выйдя из-за занавеса, Троцкий поставил стул и положил на него не пригодившийся змеевик. В этот момент он услышал голоса из-за двери с надписью "Дтиректор ДК". Он подошел к ней и, дабы убрать недоразумение, пальцем перечеркнул лишнюю букву "т" в слове "Дтиректор", отчего все встало на свои места, а на двери стала красоваться надпись "Дтирекор ДК". Удовлетворенный результатом, Троцкий постучал в дверь.
– Кто там? – раздалось из-за двери.
– Не знаем! – хором ответили Митрич, Отец Егора – теперь уже дтирекор ДК и случайно пробравшиеся в кабинет через не построенную стену коровы.
– Ну тогда заходите и узнаете, – опять раздалось из-за двери.
Немного испугавшись такого поворота событий, Митрич стал напоминать пятьдесят третью минуту из как его там, ну из этого фильма, ну где этот еще, короче поняли. По крайней мере, так показалось коровам.

– Заходите, заходите, не бойтесь! – Кузьма вежливо пригласил Печёнкина и Орасяна в свой пентхаус в подвале.
– Да как-то неудобно так заходить, – начал кокетничать Марат. Хотя заходить было действительно неудобно, потому как Кузьма разрешал входить в свой пентхаус только на руках.
Раздался легкий «дзиньк» и режущие сердце «бабах» и «бульк-бульк». Это выпала заныканная чекушка из внутреннего кармана стоящего на руках Печёнкина.
– Ну вот! – расстроился Семен Николаевич.
– Хорошо хоть пустая была, – внес долю оптимизма Марат.
– Да почему это хорошо! Я ж ее с детства ношу, я ж ее еще в третьем классе нашел и не расставался с ней. Всю жизнь она у меня тут, во внутреннем кармане моего школьного пиджака. Он мне жмет, а я ношу, ибо дорога мне эта чекушка. Только из-за нее и пиджак не снимал ни разу! – Печёнкин смачно высморкался себе на лоб, пожурив при этом Кузьму за то, что тот так и не разрешил им встать на ноги, хоть зашли они уже очень давно.
– Ну, с чем пожаловали? – спросил было Кузьма у Печёнкина, но потом одумался, встал на руки и спросил еще раз.
– Да вот! – сказал Марат, пошебуршал ногой в правом кармане рейтуз и достал хлебный мякиш и катышек пыли.
– Ну так бы сразу и сказали! – Кузьма принял нормальную позу и начал расстилать газетку на только что им сколоченный обеденный прямоугольник.
– Присаживайтесь! – расстелив газету, предложил Кузьма и для верности сделал фляк назад.
Печёнкин присел, скрестив по-турецки ноги Марату, достал из-за шиворота столовое серебро, представляющее собой кусочек щипчиков для орехов, и аккуратно положил на импровизированный прямоугольник.
– Ну, вроде всё готово, – торжественно произнес Марат, свернул газету со всем содержимым и бросил в угол. Отчего угол сначала позеленел, а потом и вовсе отвалился, обнажив красный квадрат.
– Слушай, Кузьма, а у тебя в пентхаусе все такой ровной геометрической формы? – с интересом спросил Печёнкин у Марата.
– А я откуда знаю? – ответил Кузьма.
–Да что же вы все ко мне пристали? – вопросил Марат у поспешивших на помощь Кузьме и Печёнкину, таракашки и содержимого мусоросборника.
– А мы не просто так пристали, мы с умыслом, – ответило содержимое мусоросборника.
– Да и пахнет от тебя знатно, килькой и боярышником, – добавили таракашки и присоединившийся к ним Кузьма.
– А ты на мой запах не смотри, ты его слушай! – загадочно произнес Марат и сковырнул болячку за ухом Печёнкина.
– Ай, больно же – вскрикнул Печёнкин и попросил Кузьму больше не тыкать его козьей ножкой под лопатку.

Наступило очередное утро очередного дня. Птички весело кашляли на деревьях. Свирепствовал птичий грипп. Прожигалов вышел из дома, весело чирикнул и клюнул гусеницу, которая имела неосторожность упасть на землю перед ним, прямо на живот. Гусеница засмеялась, покраснела и лопнула.
– Что-то здесь не так…– подумал Прожигалов. Действительно попахивало свежей недостачей.
Егор шел через проходную, весело насвистывая этюд «до минор» Шопена, аккуратно поддерживая вываливающуюся из-под куртки свежевыточенную медную деталь, по приблизительным подсчетам Егора тянувшую килограммов на пятнадцать. Прожигалов достал любимый зелененький карандашик, наслюнявил его и вывел в расходно-приходном листе слово ЖОПА.
– Здравствуйте, Афанасий Прокопьевич! – поздоровался Егор с Прожигаловым и взял верхнее «ля», продолжая насвистывать Шопена.
– Фридерик Францишек Шопен родился недалеко от Варшавы, в местечке Желязова Боля. Он был сыном Никола Шопена, француза из Лотарингии, с 1787 года жившего в Польше, и польки Юстины Кшижановской. В доме день рождения Шопена всегда праздновали 1 марта, хотя в метрике указана дата 22 февраля 1810 года. Крестили ребенка 23 апреля 1810 года в костеле св. Роха в Брохувс, недалеко от Желязовой Воли, – перебил всех Степаныч, дежуривший в этот день возле канализационного люка.
Дежурство Степаныча было жестко прервано стуком из-под люка. Прожигалов и Егор насторожились, а Степаныч даже на время выпал из анабиоза, причем выпал неаккуратно и посадил себе шишку. «Пусть растет, может ёлка получится, на Новый год наряжу», – не расстроился Степаныч. Стук повторился. Все прислушались более внимательно, прижав ухо к крышке люка, и только Прожигалов прижал свой клювик. Стук усилился и стал более отчетливым. Все прислушались еще раз и поняли, что где-то там в глубине за люком стучали подошвы хромированных сапог. Это маршировала бригада сгибателей алюминия. Прожигалов нахохлился и, издав боевой свист, бросился наутек прятаться.
– Делаааа… – протянул Егор, сплюнул пробку от открытой зубами бутылки пива и, придерживая свежевынесенную деталь, побрел к пункту приема вторсырья, где ему уже постелили.
Егору не спалось. Свежевынесенная деталь начала черстветь и плохо пахнуть.
– Консерванты нынче ни к черту! – принюхавшись в очередной раз к детали выпалил Егор.
– Абсолютно с вами согласен! – подтвердило вторсырье, на поверку оказавшееся старым козлом Иваном Авраамовичем Сидоренко.
– Я вот давеча банку шпрот открыл, а оттуда... – попытался продолжить разговор Сидоренко.
– Стоп! Это как это ты, старый козел, банку шпрот открыл? Что-то ты приврал, – перебил его Егор, а заодно перебил аппетит маленькому мышонку метким ударом сапога.
– Колумб Америку открыл, Резерфорд открыл частицы в составе излучения, испускаемого ураном, а я вот банку шпрот, – пояснил Иван Авраамович и запустил пальцы в открытую им банку, пытаясь на деле при помощи наглядной агитации и стекающего по рукаву масла доказать Егору свой предыдущий тезис. Повозив пальчиками в масле (поскольку шпроты давно разбежались), он осознал недоказуемость своего тезиса и успокоился.
– Стоять! – раздалось откуда-то сзади. Егор и Сидоренко застыли в занимаемых позах. Сзади стоял Прожигалов, теребя в правой руке зеленую ручку, а в левой акт инвентаризации. Занеся в акт инвентаризации руку Сидоренко в банке шпрот, он навеки обрек его на ее ношение.
Принудив старого козла Ивана Авраамовича Сидоренко на то, чем он последние пятнадцать лет и занимался, Прожигалов чирикнул зеленой ручкой на лбу "Одобрено. Можно. Прожигалов", пожал Егору руку и повернулся к выходу. Затем развернулся, поднял мышонка, лишенного сапогом аппетита, покачал головой и, сплюнув на стержень все той же ручки, вывел в акте инвентаризации запись следующего содержания: "Мышь полуцелая, серая, 1шт. ГОСТ 12527. Списано. Утверждаю. Календула. Редис. Штангенциркуль. Я".
Тем временем на заводе как-то неожиданно наступило 14 сентября. Этим фактом были удивлены все. Не каждый год 14 сентября наступало сразу же после 9 мая. Единственным, кто не был удивлен этому неожиданному событию, был директор Завода шестеренок и четверенек. 14 сентября у него был день рождения. В честь этого события на заводе был организован конкурс "Стираем похабные слова с асфальта за 1969 год". И, дабы соревнование было честным, директор завода Моисей Геннадьевич Шайба самолично рисовал эти самые похабные слова в ночь с 9 мая на 14 сентября.
–Ну что, Семен Николаевич, поучаствуем, так сказать, в конкурсе? – спросил Элеонор Графович у Печёнкина, уставившегося на сцену стриптиз-бара "Мытое вымя Ильичу во имя".
– Отчего ж не поучаствовать… – ответил Печёнкин, медленно стягивая рейтузы с Элеонора Графовича, – Не каждый день можно в стриптиз-баре надписи с асфальта стирать, – он поглядывал на отколупавшийся кусок асфальта с надписью "Шайба – чмо, кто не сотрет – уволю. Шайба М.Г."
Стянув с Элеонора Графовича его любимые трофейные наждачные рейтузы, Печёнкин выперся в центр пенопластового цеха, временно переоборудованного под стриптиз-бар, и начал стирать наждачными рейтузами надписи на куске асфальта. За этим занятием его и застал Моисей Геннадьевич Шайба, медленно сползая с шеста, который при ближайшем рассмотрении оказался грамотно зафиксированным и подпертым Степанычем.
– Ага! – обрадовался Шайба.
– Угу – подтвердил Печёнкин.
– Ы–ы–ы – подытожил разговор Степаныч
– Ага! – еще больше обрадовался Моисей Геннадьевич Шайба и полез по Степанычу вверх, чтоб из-под купола цеха огласить всем присутствующим, а именно Элеонору Графовичу и Печёнкину, результаты объявленного им конкурса, а заодно и плюнуть вниз, по сложившейся сентябрьской традиции.
В этот момент с криками "Не положено" и чириканьем в цех забежал Прожигалов.
– Не положено в цехе пенопластовых металлов иметь шест, – сказал Прожигалов и уже было хотел его перенести на положенное законное место – к себе домой, как вдруг увидел висящего на нем директора завода Моисея Геннадьевича Шайбу.
– Ну так я и говорю: не положено на территории шеста иметь цех пенопластовых металлов, – и ловким росчерком пера и пинками по спелым задам Печёнкина и Элеонора Графовича цех пенопластовых металлов был плавно перенесен в цех металлических пенопластов, несмотря на полную противоположность их производств.
– А вот она я, – послышался голос откуда-то снизу. Муха Федя высунул свою маленькую голову из кармана Толстого и напряг сетчатку всех своих глаз, чтобы рассмотреть, кто там орет снизу.
– А вот она я! – повторил голос, уже сверху. Федя прислушался, присмотрелся и перекрестился четвертой нижней лапкой, по утверждению, когда-то сделанному Егором, для того мухе и данной.

– А вот она я! – голос звучал очень звонко и, казалось, совсем рядом. Толстой насторожился, отчего кончики его ушей поднялись кверху и начали медленно вращаться.
До Феди дошло: голос звучал не откуда-нибудь, а прямо из бороды Толстого.
– А вот она я! – послышалось еще раз.
Никогда не веря тапкам, мухобойке и собственным глазам, Федя решил сходить проверить, что это было. Именно сходить, а не слетать, потому что лететь было вверх и лень. Собрав все свои пожитки в виде костей вчерашнего кенгуру, Федя выбрался наружу из кармана и отправился в путешествие, предполагающее множество препятствий и опасностей. С первой проблемой он столкнулся сразу же после того, как выбрался из кармана. Препятствие было в виде самого Толстого, который, в свою очередь, не совсем понимал, почему какие-то кости ползают по его аккуратно запачканному сюртуку.
– А вот она я, – продолжил сквозь хруст голос, явно потерявший свой первоначальный энтузиазм, но зато нашедший хрустящую крошку в бороде Толстого. Федя полз на голос, как партизан, аккуратно перебирая волосок за волоском, чтобы ничего не прозевать – когда он делал это не очень аккуратно, обязательно зевал. А если зевал Федя, эту заразу тут же подхватывал Толстой и зевал так, что волосатый мир его бороды слегка покачивало, встряхивало и полностью меняло.
Погода менялась: сначала пошел дождь, потом подул сильный, обжигающий кончики лапок, ветер.
– Странно, раньше я такого никогда не видел! – подумал Федя.
– Странно, раньше я такого никогда не видел! – произнес Толстой, залезая в одежде в душ. Ругаясь матом и другими жаргонными словами из словаря Даля, прочтенного накануне, Толстой выбрался из душа и тут же наткнулся на фен.
– Ну-ка, ну-ка! – произнес Толстой и включил фен, – Знатная вещица, это теплодуй, наверное. Додумаются же! – он засунул фен за пазуху – про запас. Федя не сдавался, продолжая цепляться обожженными лапками за волосы.
– А вот она я! – произнес сквозь побулькивания стекающей по волосам воды таинственный голос.
Федя прислушался и понял, что голос находится чуть левее его 123-го глаза. Он повернул свою маленькую голову на 720 градусов и уставился в то самое место, в которое он смотрел как раз перед поворотом головы. Скорректировал взгляд чуть левее и отодвинул пару волосков.
– А вот она я! – радостно произнес запутавшийся в колтунчиках бороды Егор и весело помахал спиралевидным змеевиком.
– Бжжжж – сказал Федя, который тоже не скрывал радости от столь неожиданной встречи.
– Бжжж! – раздалось откуда-то снизу.
Егор пришел в себя, перестал махать спиралевидным змеевиком и истошно кричать "Федя!", и начал потихоньку слезать с березы, выпутываясь из опутавших его веток.
– Бжжж! – опять раздалось откуда-то снизу. Егора очень заинтересовало происхождение звука. Пользуясь тем, что он еще не до конца спился, Егор схватился за ускользающую от него ветку березы и осмотрелся.
Внизу, полулежа, стоял Марат и, полустоя, лежал Печёнкин.
– Бжжж! – провозгласил пьяный в лоскутики Марат, пытаясь объяснить Печёнкину теорию создания гиперболоида с точки зрения нанотехнологий.
– Бззз! – возразил Семен Николаевич, который явно разбирался в этой теме и был не согласен с доводами Марата.
Егор отпустил ускользающую от него ветку и с криком "Ура!" грохнулся в куст черноплодной рябины, который напомнил ему своими схожими со станком формами, что сегодня вторник.
– Бжжж? – спросил Марат у Печёнкина, недоверчиво поглядывая на указательный палец, четко направленный куда-то на северо-запад.
Егор затаился в кустах, чтобы получше слышать шум листвы и подольше не идти в цех не работать. В целях конспирации он оторвал веточку рябины и запихал ее в нос, а в руке зажал спиралевидный змеевик – если его кто-нибудь из руководства завода здесь заметит, то он типа древесный эльф. Наверняка руководство завода никогда не видело настоящих древесных эльфов, тем более со змеевиком.
В это время с тыльной стороны кустов черноплодной рябины руководство завода в лице Афанасия Прокопьевича Прожигалова выстроило в ряд всех древесных эльфов, имеющихся в наличии согласно инвентарному списку.
– С целью выяснения местоположения и изъятия спиралевидного змеевика, – объяснил эльфам Прожигалов и вычеркнул из повестки собрания первую строчку. Все древесные эльфы, а именно Олег, Степаныч и старый козел Иван Авраамович Сидоренко, одобрительно качнули головами в сторону кустов черноплодной рябины, откуда торчала засунутая Егором в нос веточка.
Прожигалов, весело чирикнув, порхнул к веточке и дернул ее.
– Твою мать! – послышалось из кустов, а потом и показалось.
Показалось из кустов тело Марата, а вслед за ним вышло и тело Печёнкина. У Печёнкина из носа тоже торчала веточка, но ее Прожигалов трогать не стал, потому что веточка уже начинала цвести, а Афанасий Прокопьевич с детства трепетно относился к живой природе. Гораздо больше его удивило то, что змеевика не было ни у Печёнкина, ни у Марата.
– Вот уроды! – громко вслух подумал из кустов Егор. Он уже полчаса разглядывал сквозь лупу свежепойманных красных муравьев.
– Действительно, уроды – заключил Егор, положил муравьев в чехол, а лупу отпустил обратно на дерево.
Неожиданно змеевик засветился неоновым светом и стал бешено вращаться по спирали. Егор отпрянул назад, поднял заготовленный еще вчера желудь и приготовился к самообороне.
– Олег, кинь станок, пожалуйста! – раздался металлический голос Санька из отверстия в змеевике.
Егор пригнулся, прицелился желудем в змеевик и стал ждать. Ждать пришлось не очень долго, змеевик потух, а голос растворился где-то в мозжечке Егора, как раз там, где в тот момент уже находился выпитый им с утра растворитель. Егор откусил кусочек желудя, улучшив тем самым его аэродинамику, и бросил снаряд в сторону леса.

– Ай! – вскрикнул Троцкий и почесал ушибленное желудем место.
Ушибленное место стало набухать. Троцкий немного сконфузился от неожиданно проявившейся эрекции, тем более что, с тех пор как он стал бронзовым, ее ни разу не было, да и неудобно как-то, коровы же рядом, а они какие-никакие но все-таки тёлки. Немного облупившись, Троцкий сконфуженно зажал бронзовую выпуклость и, отсвечивая салатовыми трусами в свете выкрученных лампочек, выбежал на улицу из ДК. На выходе из ДК он столкнулся с Маленьким. Детская накладная бородка на его обвисших щеках однозначно говорила, что Маленькому вчера исполнилось четыре года, а сидеть еще пять.
– Представляете, еще пять лет сидеть на горшке! – пожаловался Маленький Троцкому и с горя глотнул пару сотен граммов первача.
– Вот оно как бывает, – пожалел своего собеседника Троцкий и тоже глотнул первача, не отпуская при этом бронзовую выпуклость.
– А знатный у тебя первач! – сказал Потапыч Кузьме и занюхал его выглаженными немецкими шароварами.
– Да уж, не жаловались. Гоним-то не из абы чего, а из чистейшего органического сырья! – ответил Кузьма и взболтал белый осадок на дне бутылки.
– Чугун! – продолжил, улыбаясь, Кузьма, изучая, в каком положении осадок ляжет на дно бутылки.
– Что чугун? – спросил Потапыч.
– Говорю, чугун вам нужен для строительства!
– Это еще зачем?
– Ну вот ты что строишь?
– Детский сад, вроде бы – почесывая затылок, ответил Потапыч.
– Вот именно! А в детском саду главное что?
– Главное в детском саду – заведующая! – вмешался в разговор Егор.
– Сам ты заведующая! Главное в детском саду шкафы. Ну эти, которые там с грибочками на дверцах. А для них нужен металл. Алюминий нынче не в моде, сейчас чугун самое то, вреда никакого, а пользы вагон. Ни один ребенок не сломает и домой не унесет. У меня там в подсобке тонн 200 валяется без надобности, вам как раз на пару шкафов хватит, по дешевке отдам.
– Ты как думаешь, Егор, брать? – спросил Потапыч.
– Я думаю, сам ты заведующая, Кузьма, я – заведующий! – обиженно ответил Егор и добавил – Следующий!
Кузьма и Потапыч переглянулись, удивленно пожали плечами и выпили еще по стакану восхитительного первача. Егор тоже было потянулся за следующим стаканом, но вдруг вспомнил, что еще не выпил предыдущий и налил себе именно его.
– Ну так чугун или гудрон? – продолжил Кузьма, уже абсолютно не помня, к чему это он все начал.
– Давай гудрон! – сказал Марат и намазал Печёнкину лицо свежим гудроном. Семен Николаевич тут же стал напоминать дедушку Пушкина Ганнибала в младенчестве – лысый, без передних коренных зубов и с гудроном на лице.
– Его еще и так можно использовать, – сказал Кузьма.
– Я, кажется, тоже знаю, как его можно использовать! – с этими словами Потапыч встал, загреб кистью горсть гудрона и с криками "Григоряяяан!" выбежал из бытовки.
– Совсем с ума посходили эти полоумные, – констатировал Марат.
– Дааа, им до нас – целоумных – еще грести и грести, – кивнув сказал Печёнкин.
– Грести – это уж точно надо! – сказал Элеонор Графович и с криком "Отдать швартовы!" отплыл от пентхауса Кузьмы на столе, чинно загребая оторванной ножкой.

– Бред какой-то! – воскликнул Троцкий, выслушав рассказ мухи Феди про побег из бороды Толстого.
– А ты вот лучше скажи… Если мухе дать в глаз, у нее синяки под каждым глазом будут или один большой сразу на все глаза? – не унимался Орасян, продолжая намазывать гудроном Печёнкина, который к тому времени стал напоминать скорее бесформенную кучу в углу пентхауса Кузьмы, чем человека.
– Если мухе дать в глаз, то тогда сама муха превратится в один большой синяк, – с умным видом произнес Кузьма.
– А если хотя бы в один не попадешь? – поинтересовался Марат.
– Такого быть не может.
– Это еще почему?
– Ну вот возьмем простой пример. Ты вчера у меня свежак брал?
– Брал, – ответил обескураженный таким вопросом Марат.
– А кто разрешил тебе его брать?
– Эмммм… Так Потапыч и разрешил. Иди, говорит, возьми у Кузьмы денатурата немного, пока его нет, – ответил Марат, тщательно обмазывая гудроном уши Печёнкина.
– Потапыч!? Да какое он право имеет тебе, Марат, разрешать мои уши мазать? – возмутился Печёнкин и, оттолкнув Марата, стал домазывать свои уши гудроном самостоятельно.

Троцкий стоял возле клуба и тщательно протирал ваткой раковины своих бронзовых ушей, извазюканные в какой-то непонятной черной субстанции. Троцкий посмотрел наверх. Птичек, которые могли сделать эту пакость, было не видно. Только муха Федя безмятежно парил в воздухе, расправив свои могучие крылышки.
– А ведь в этом прослеживается какая-то связь, – пришел к выводу Троцкий и обнял так полюбившегося ему Маленького. И ничто, кроме таинственной связи не могло помешать их спокойствию.
 
Часть пятая.

Связь.

Мне свяжет бабушка носок,
Мне хирург зашьет пупок
У меня все схвачено
Ведь связи все проплачены!

– Алло! Да алло же! Я ничего не понимаю! Вы куда-то пропадаете!!! – громко кричал старший оперативный дежурный отделения милиции.
– Не кричите, я ничего не понимаю, – кричал в ответ Марат.
– Что у вас со связью? Пышш, пфф, –прокричал старший оперативный дежурный в электрический чайник.
– Да нормально у нас все со связью, –ответил младший оперативный дежурный из чайника.
– Ну и хрен с вами, раз нормально все, – прокричал Марат в трубку и перестал отматывать связной провод с катушки.

– Катастрофа, катастрофа! – с криками из-за угла выбежал Прожигалов.
– Что случилось? – заинтересовался проезжавший мимо на столе Элеонор Графович.
– Паста в ручке кончилась, а у меня еще новая партия продукции в акт на призрение и уничтожение не внесена. Если она пойдет в продажу, это же какой скандал-то будет!!!
– Ну так вы садитесь ко мне сзади, – предложил Элеонор Графович, достал раскладной стульчик и поставил его рядом со столом, – Ну как, удобно?
– Да ничего, в принципе, – ответил Прожигалов.
– Ну тогда в путь! – воскликнул Элеонор Графович и отправился в путь.
Прожигалов, сидя на раскладном стульчике и борясь с чувством наступающей паники, минут 20 наблюдал за тем, как Элеонор Графович удалялся за угол цеха. Просидев на стульчике еще 30 минут и окончательно запаниковав, Прожигалов встал, сложил стульчик пополам, взял его под мышку, но потом передумал, разложил стульчик обратно и сел.
– Ведь в этом же должна быть какая-то связь! – крикнул сидящий на месте Прожигалов вслед обогнавшему его уже на два круга Элеонору Графовичу.
– Так есть связь! – ответил Элеонор Графович, не сбавляя хода и поправляя развевающийся на ветру чубчик.
– Ну и где она, ваша связь? – Афанасий Прокопьевич поравнялся с Элеонором Графовичем и бодро загребал ногами, не вставая со стула и при этом волоча его по кафелю.
– А связь в связной будке, га-га-га! – расхохотался Элеонор Графович в лицо Прожигалову, не заметил красный свет на перекрестке «цех№3-столовая» и на всем ходу врезался в телегу с подливой.
Печёнкин и Марат уже с самого утра сидели в столовой и бурно грохотали ложками по голове Степаныча, ловко перекинутого через стол, требуя подливы и тертой морковки. В этот самый момент на них и свалилась новость о том, что телега с подливой попала в жуткое ДТП. Также там оказалась задействована повариха Клавка, несшая свежесогнутые бригадой сгибателей алюминия ложки в подсобку, где их уже ждала свежесобранная по указанию Директора бригада разгибателей алюминия.
Не дождавшись поварихи с согнутыми ложками, бригада разгибателей алюминия разогнула все стоящие в подсобке радиаторы, а также витиеватые плетеные решетки на дверях и окнах. Завершив сей процесс, с чувством выполненного долга, бригада подала общее заявление на отгул и разошлась по цехам работать на благо Родины и за сухарики.
– Где же подлива? И, кстати, в чем связь между предлогом "по" и существительным "длива"? – спросил скучающий без подливы Марат у Печёнкина.
– А нет здесь никакой связи, здесь только один злой умысел и вода, – ответил Печёнкин.
– Это ты про что? – не понял Марат.
– Не про "что", а про подливу, – ответил Печёнкин и посмотрел на Марата взглядом его отца.
Печёнкин любил в такие моменты смотреть на Марата взглядом его отца, таким нежным, бессмысленным и на грудь.
Это было неудивительно, грудь Марата действительно притягивала взгляды. И дело даже не в том, что она была зеленого цвета от не прошедших бесследно экспериментов по созданию алкоголя из подручных средств химического цеха и подножного корма Степаныча. Дело было в том, что грудь Марата находилась у него на спине. Марат не расстраивался, наоборот, гордо заявлял о том, что с легкостью может потереть себе спину в бане, не напрягая суставы своих подлокотников, которые он ласково называл «руки».

Этот день для Егора начинался как-то особенно вяло. Проснувшись, он почувствовал непревзойденное послевкусие вчерашней настойки на веточках черноплодной рябины. Убрав неприятно давящую кровать со своей груди, он встал и пошел в квартиру. Зайдя на кухню, он открыл холодильник и почесал куриные яйца, несмотря на бурный протест курицы наседки. После этого он покормил тараканами свежезамороженного окуня, который лежал на средней полке и вот уже который день смотрел на него грустными ледяными глазами. Погладив его по плавникам, Егор открыл для себя морозилку, откуда достал свежеиспачканные штаны, в которых нашел полбаночки шпрот, оставшихся со вчерашнего заводского конкурса "Человек-рыба-меч-зарплата-новые горизонты", на котором Марат показывал диалоговый номер "Шпроты и передовик производства".
– Это был незабываемый номер! – сказал Санёк, появившийся из кармана свежеиспачканных штанов вслед за полбаночкой шпрот.
– Привет, Санёк! – с грустью в глазах и со шпротами во рту выдавил из себя Егор.
Егор не удивился факту появления Санька из кармана, Егор удивился тому, что Санёк сидел у в кармане, в чем мать родила. А мать родила Санька в телогрейке, каске с фонариком, в двух лыжных креплениях и рейтузах.
– И не жарко тебе, Санёк, было сидеть в кармане свежеиспачканных штанов, в чем мать родила? – спросил Егор и ловким движением макнул хлебный мякиш в маслице из-под уже съеденных шпрот.
– А вот и ни капельки не жарко, штаны же в морозилке были! – продолжил цепочку логически выстроенных фраз Санёк.
"Сельдерей!" – эта мысль периодически проносилась в голове у Егора. Следом за этой мыслью в его голове почему-то по диагонали проползал Степаныч. Более того, Степаныч проползал жирной красной линией через всю его жизнь.
Еще когда Егор был маленький и игрался в песочнице, делая из песка куличики в виде контргаек, Степаныч уже вовсю ползал мимо него, волоча за собой бутылку из-под тормозной жидкости.
– Апрасля! – объяснял ему тогда Степаныч предназначение этой бутылки.
– Агу-гу-гу, – отвечал Степанычу трехлетний Егор, закапывая в песок мысли о бутылке Степаныча и детский совочек желтого цвета, в котором, как ему казалось, содержалась некая связь с опальным революционером и горячей усатой латиноамериканкой.
– Что «агу-гу-гу»? – спросил Санёк у Егора, застывшего с хлебным мякишем во рту.
Егор, размазав огромную зеленую козюлю по подоконнику, повторил подвиг с мякишем и маслицем и уставился на Санька так, как будто в первый раз его видел.

Троцкий красил трусы в красный цвет на крыльце ДК, весело пританцовывая гопака и патриотично напевая калинку-малинку. Близился XXIV съезд КПСС, к которому Троцкий так ударно готовился. Покрасив трусы, он взял серебрянку и вывел ею со стороны попы надпись: "Приветствуем участников XXIV съезда КПСС!!!" Именно Троцкому была удостоена честь стоять спиной у входа в Дом Советов и встречать участников съезда.
Но, на счастье всех пришедших, пошел дождь, и серебрянка сползла с попы Троцкого веселыми ручейками, оставив на его ногах незамысловатый узор, чем-то напоминающий куст черноплодной рябины и причудливую тень от зависшего в воздухе станка.
– А ведь в этом есть какая-то связь! – выпалил Семен Николаевич Печёнкин, обдав физиономию Марата изрядной порцией слюны.
– Да какая в этом связь, это же гофрокартон! – ответил Марат, который вот уже третий час нес двенадцать килограммов гофрокартона в пункт сдачи металлолома и использованных памперсов.
Сдав гофрокартон, Марат и Печёнкин получили 10 копеек, противогаз четвертого размера и Егора, которого опять любезно вынесли со стройки в мешке с контргайками. Осмотрев богатство, Печёнкин и Марат сдали Егора обратно, за что получили еще 10 копеек, пластинку со шлягерами Магомаева и автограф Троцкого, любезно оставленный им на прилавке пункта, когда тот приходил сюда за серебрянкой.
– Вот видишь, Степаныч! – воскликнул Элеонор Графович, указывая ножкой стола на пустой тюбик из-под серебрянки.
– Ммммм… – ответил Степаныч, всем своим видом показывая, что он еще не такую ***ню видел и плевать ему на серебрянку, а также оловянку и деревянку.
– А вот и зря! – продолжил Элеонор Графович, – в этой серебрянке таинственная связь имеется!
– Да какая еще связь? – как всегда, не удосужившись узнать тему беседы, встрял Егор.
– Ковалентная полярная! – припечатал Элеонор Графович и почесал ножкой стола за ухом пробегавшего мимо дворового пса Гаф Гафыча.
– Какая-какая? – переспросил Егор.
– Ковалентная полярная связь, что тут непонятного. У тебя бумажка есть? – спросил Элеонор Графович.
– Есть, – ответил Егор и протянул Элеонору Графовичу прямо под нос указательный палец, который показывал на двадцатитонную катушку с упаковочной бумагой, которую Егор зачем-то приволок на завод. Причем, Егор недоумевал не от мысли, что приволок, а от мысли, что на завод.
– Глобально ты мыслишь, Егор, а что такое ковалентная полярная связь – не знаешь, – вкрадчиво произнес Элеонор Графович, – Вот ты зачем этот рулон вчера на завод прикатил, сможешь объяснить?
– Нет, – в полном недоумении ответил Егор.
– Вот и я тебе не смогу объяснить, что такое ковалентная полярная связь. Нарисовать смогу! – ответил Элеонор Графович и быстро ножкой от стола на песке нарисовал Степаныча.
– Вот!!! – радостно воскликнул Графович, закончив вырисовывать затылок Степаныча.
– А ножка-то от стола у вас инвентарная, небось? – выкрикнул Афанасий Прокопьевич Прожигалов из толпы зевак, собравшихся полюбоваться на творчество Элеонора Графовича, ну и заодно позевать.
– А вот и нет, именная! – парировал Элеонор Графович и продемонстрировал всем памятную надпись на ножке, которая гласила следующее "Дорогому Элеонору Графовичу в знак уважения и безмерного восхищения. Стол".
– Знаешь, Марат, я тут подумал. Если потом в честь тебя назовут теплоход, то здорово будет звучать. Представляешь, по синему морю плывет белоснежный лайнер, а на его отдраенном до блеска борту красуется чаячья какаха и рядом гордое имя «Марат Орасян», – сказал Печёнкин, не спеша пересчитывая 10 копеек и противогаз
– Я вообще-то думал, что это меня в честь теплохода назвали, ибо на мне тоже красуется чаячья какаха, – ответил Марат и продемонстрировал Печёнкину голубиный помет на своей пышной еврейской шевелюре.
– Ну тогда сложнее все. Тогда пускай сначала название идет, а потом какаха. Тогда все наоборот получится. А значит, и теплоход, и тебя случайно назвали одним именем, а чаячья какаха — это просто совпадение, – резюмировал Семен Николаевич.
– Какаха — это не совпадение, это прямое попадание! – возразил Марат, еще раз указав на голубиный помет в волосах.
Выходя с проходной, Олег достал сигарету из кармана Стапаныча, которого какая-то добрая душа удобно прикрепила малярным скотчем к двери для удобства открывания оной и поломал.
– Фак! – раздалось из его уст неведомо откуда взявшееся, тогда еще неизвестное иностранное слово. Перед ним на земле лежала бязевая нить, подаренная когда-то Прожигалову соисполнителями из Руанды в знак благодарности за банку из-под черной икры и подсвечника Сергея Бубки, с которым он когда-то ходил в туалет по ночам. В принципе, в том, что он видел эту нить, нет ничего странного. Он видел ее еще в кинотеатре между сиденьями, когда смотрел диафильм "Песня года-77". Но именно сегодня она приняла какую-то странную круглую форму и именно в связи с этим Олегу уменьшили зарплату.
– Даааа, вот тебе и кругляшок, – пронеслась в голове Олега коронная фраза Санька, которую он всегда произносил, проходя мимо свалки испорченных бубликов.
– А ведь в этом должна быть какая-то связь! – неожиданно для себя произнес Олег, поднял бязевую нить и, завязав на ней тройной морской узелочек, положил ее на место. Нитка тут же обрела форму кругляшка, развязала узел и тихонько поползла в угол к блюдцу с молочком.
– Ты пошто моего ужика тревожишь? Он, промежду прочим, тезка тебе! – прикрикнул на Олега сидящий в углу возле блюдца с молочком Элеонор Графович и недвусмысленно погрозил ему именной ножкой от стола.
– Ужик Олег? – удивился неожиданно возникшей связи человек Олег.

Прожигалов медленно шел по важным делам по территории завода, когда с дерева свесилась гусеница и приняла позу рыболовного крючка. Прожигалов автоматически открыл рот и проглотил гусеницу.
– Клюееет! – закричал Печёнкин и тыкнул Марата пальцем в глаз.
– Так подсекай! – отвечал ему пытающийся отбиваться вторым глазом Марат. Печёнкин резко дернул удочку вверх и из ветвей показалась довольная почмокивающая голова Прожигалова.
– Уй, бля!!! – сказала офигевшая от такого расклада гусеница и лопнула.
– Ну, здравствуйте! – произнес Прожигалов, проглотив лопнувшую гусеницу вместе с крючком, леской, удочкой и рукой Печёнкина.
– Здравствуйте, Афанасий Прокопьевич, – хором ответили Марат и Семен Николаевич.
Прожигалов выплюнул обслюнявленную руку Печёнкина и пожал ее в знак приветствия.
– Давненько мы с вами в отчетную ведомость не заглядывали. А ведь там есть на что посмотреть! – продолжил Прожигалов и резким жестом продемонстрировал Марату и Печёнкину обнаженную женщину, нарисованную зеленым карандашиком прям посреди табеля за март.
– А это что? – промямлил Марат и выковырял у Прожигалова изо рта алюминиевую коронку, которую тот вчера купил в магазине "Все для королей и прочей шушеры".
– Отдай!!! – завопил Прожигалов, – я на нее месяц копил! Много кому на заводе ничего не досталось, потому что я вынес! Мне это жизненно необходимо!!!
– Зачем? – скривив лицо Печёнкина, спросил Марат.
– Только никому не говори, хорошо? – попросил его Прожигалов.
– Хорошо, только ты никому не смотри, ладно?
– Ладно, – согласился, недоумевая, Прожигалов в тот момент, когда Марат зашивал себе рот, а ему глаза.
– Идиоты! – произнес Печёнкин, свернул матрас, на котором так удобно лежал, и пошел на соседнюю ветку наблюдать за фотосинтезом.
На соседней ветке действительно бурно протекал фотосинтез: с танцами, плясками, лимонадом "Кот Леопольд это сделал" и прочими вещами, традиционно сопровождающими этот процесс. Печёнкин аккуратно разложил матрас между дуплом и спящей мухой, которая во сне передними лапками потирала, а задними дрыгала, словно пыталась кого-то догнать пешком.
– А ну-ка подвинься, Федя! – воскликнул Егор. Он подтянулся на ветку на одной руке, ибо во второй держал бутыль денатурата, заткнутую кукурузным початком из воска, еще недавно весело валявшимся на натюрмортном столике.
Муха засопела и перевернулась на другой бок, явно не желая двигаться.
– Ах, вот ты как! – прошептал Егор и больно ткнул муху локтем в бок.
Санёк тихо причмокивал зубчики алюминиевой вилки в заводской столовой, когда рядом с ним плюхнулась тарелка борща, весело отправленная ему на стол поварихой Клавдией. Санёк лихо согнул зубчики вилки верхним и нижним молочным зубом, которые он с детства хранил во рту, чтобы у него их не отобрали злые стоматологи, превратил вилку в ложку и начал есть.
– Ты кто? – закономерно возмутился такой ситуацией полупроводник, сидя по пояс в борще в полузасунутой ложке.
– Я – Санёк! – ответил полупроводнику Санёк и засунул ложку в рот Степанычу, мирно валявшемуся у сарделечного поддона.
– Ммммм, – промычал Степаныч.
– Ага, борщ – подтвердил предположение Степаныча Санёк и вытер ложку о голенище лаковых ботфорт Прожигалова, который уже спустился с ветки к обеду и радостно топтался у кастрюляхи с тефтелями.
– Мммм, серьезно! – полушепотом произнес Прожигалов и легким движением руки внес в свою записную книжку смысл.
– Тефтели-то, поди, черствые – произнес Прожигалов, тыкая тефтелины ножкой от стола, которую взял погонять у Элеонора Графовича на полдня за мятую треху и щелбан.
– Я тебе дам «черствые»! – прошипела повариха Клавдия и дала Прожигалову порцию черствых тефтелей, полив их подливой из авокадо.
Не успев поблагодарить повариху, Афанасий Прокопьевич Прожигалов ощутил на лице капельки горячего борща. Он повернул голову в сторону брызг и увидел мчавшегося со скоростью электрички "Тамбов-Зямкино" такелажника Серафима Набокова, который радостно держал в руках кастрюлю борща и отсвечивал свежим следом сапога на лице. Прожигалов наслюнявил зеленый карандашик и вывел в записной книжке надпись "Мммм, шестая кастрюля борща за 42 минуты, молодец, Набоков, на рекорд идет! Таким бы людям в отделе кадров работать".

Троцкий проснулся рано. Оглянувшись по сторонам, он увидел до боли знакомое ДК и Маленького, который естественно дрых в неестественной позе прямо поперек поваленной вчера Троцким березы. Но почему-то увидел он все это в мелкую сеточку.
– Как-то странно… – подумал Троцкий и снял с головы свежие, пахнущие смолой и хозяйственным мылом, сетчатые трусы Валеры Леоньтева.
– Гутен так! – донеслось откуда-то отовсюду.
Троцкий обернулся и не поверил своим глазам, поэтому перестав их слушать, он увидел горячих мексиканских женщин.
– А вы тут откуда? А, шельмы? – удивился Троцкий. Троцкий так сильно не удивлялся со времен, когда впервые увидел ледоруб в Мексике. «На хрена в Мексике ледоруб? Тут и льда то нет, даже в баре.» – пронеслось тогда у Троцкого в голове. Потом в голове пронесся ледоруб и с тех пор Троцкий стал бронзовым.
Горячие мексиканские женщины что-то хихикнули на креольском и кончиками своих усов показали куда-то на ДК и Маленького, ну а сами взявшись за руки побежали совершенно в противоположном направлении в сторону большой поляны, где, судя по запаху, цвела черноплодная рябина, ну или умер ёж.
Троцкий сделал тройной тулуп (благо дело коньки он не снимал лет с десяти) и поскользил в сторону поляны, так манимой своими новыми запахами и розовыми попками горячих мексиканок.
Маленький встал, отряхнулся и пошел в сторону дома, который находился как раз на той поляне куда, гордо спотыкаясь коньком о конек, вышагивал Троцкий.
После ухода Маленького от клуба звери наконец-то начали возвращаться в лес.
Дед Митрич, выводя из клуба коров, очень обрадовался, что Маленький впервые отряхнулся. Он быстро собрал стряхнутый Маленьким кабаний помет в газетный кулек, вручил внуку Сеньке и торжественно продекламировал: «На Сенька, держи! Вон оно что нашел! Грильяж!». Сенька с удовольствием принял неожиданный подарок и начал громко хрустеть, как он считал, заморским лакомством. Коровы хихикнули на странном наречии, напоминавшим и креольский и му-ууу одновременно, и пошли в сторону поляны с черноплодкой, хотя паслись они с детства только в клубе и иногда по Маленькому. Дед Митрич зачем-то прикрикнул на ковбойском: «Тррррррр йааххууу!» и медленно поплелся за стадом.

Поваренок Костик, посадив на плечо крысу Сарделю, выдумывал новое меню на завтра и на ближайшую пятилетку, которая в заводской закусочной «Блин да долото» обычно длилась лет десять-пятнадцать. Он уже заканчивал рецепт весеннего салата (так как Первомай в ноябре никто еще не отменял) как вдруг ничего не произошло. Костик был очень доволен своим творением, а именно рецептом весеннего салата «Усики каланхоэ», приклеил рецепт на самое видное место столовой, т.е. чуть выше мусорного ведра.
Рецепт Костика гласил следующее:

Салат "Усики каланхоэ".
Это легкий, весенний, диетический салатик с огурцепанами и креветочными клёцками. Он поможет вам подготовиться к лету, а именно как похудеть, так и поправиться, если сожрать достаточно много.

Ингредиенты:
*кипяток – 0,5 ведра
*хлебный мякиш – 1/4 чайной ложки
*печень трясогузки – 2 банки (можно взять в банках в Продмаге, но я использовал свежую)
*медовик – 1 штука
*огурцепаны – 2 литра (примерно 1,9999999 куб. дециметров)
*свекла – по вкусу
Для креветочных клецек:
* мука твердых сортов – горсть
* пакетик со специями из Доширака с креветочным вкусом – 30 штук

Приготовление:
1. В миску выкладываем медовик и оставляем сушиться в выключенной духовке на 2–3 недели.
2. Натираем свеклу на мелкой тёрке полукольцами.
3. Кладем в блендер, взбиваем, но не смешиваем!
4. Выливаем в огурцепаны кипяток и пассируем на медленном огне в глубоком тазу до готовности.
5. Хлебный мякиш и печень трясогузки режем мелкими кусочками и раскатываем в тонкий пласт.
6. Пакетики со специями высыпаем в муку, перемешиваем и движением "гули–гули" медленно добавляем в готовые огурцепаны.
7. Ждем пока все охладиться и засохнет медовик.
8. Смешиваем все получившееся компоненты и выкладываем на пласт из печени трясогузки.

Всё! Прекрасный весенний салатик с огурцепанами и креветочными клёцками готов! Сверху можно украсить маргарином и нарисовать зубочисткой причудливый узор, или написать слово "***", кому как нравится.
Ваш поваренок Константин Иблюев.

Крыса Сарделя внимательно прочитала рецепт, смачно сплюнула на плечо Костика и уже собиралась идти обратно спать в кастрюлю с сосисами, как в зале послышалось ужасное топанье и бульканье. Этими звуками оказался такелажник Серафим Набоков, который с кастрюлей борща мчался куда-то в сторону леса за очередным рекордом по борщевому ориентированию в трех березах.
«Надо бы за ним проследить!» – решила Сарделя и больно пнула лапкой Костика. Костик инстинктивно согласившись с мощной и уважаемой крысой побежал за Набоковым, который уже лавировал между деревьями в сторону большой открытой поляны.

Элеонор Графович спокойно сидел под столом и пытался починить ту самую сломанную ножку. Инструментов у него было не так и много, а именно липкая козюля и очередной юбилейный дюбель. Вдруг после непродолжительного стука минут 20ти – 50ти, напоминавшего барабанную дробь дятла в брачный период, открылась дверь, которая, кстати, уже давно была выломлена и лежала на полу, причем далеко не рядом с пустым дверным проходом.
На пороге материализовался Афанасий Прокопьевич Прожигалов. Он потирал ушибленный о дверь клювик и зачем-то слюнявил свою новую зеленую шариковую ручку.
– Вечер в смену, козюлю в стену! – поздоровался Прожигалов.
– И Вам полную кормушку сала – ответил Элеонор Графович. – С чем пожаловали?
– Да собственно инвентарный стол проведать, как он, что он, жив ли здоров, не хромает ли? – чирикнул Прожигалов и что-то записал в свой блокнотик зелеными слюнями капающими с шариковой ручки.
– Да нормально всё. Хочешь прокачу? – настроился на волну скорости Элеонор Графович.
– А давайте! Заодно и инвентаризацию проведу на час быстрее, чем завтра вставать! – обрадовался Прожигалов.
– Полезай барин. Куда мчим? – оседлав стол прикрикнул Элеонор Графович.
– Эх, гулять, так гулять! Давай в третий цех! К цыганам! – воскликнул Афанасий Прокопьевич и тоже залез на стол.
Элеонор Графович пришпорил стол и пальцем указал в сторону третьего цеха. Стол встал на дыбы, издал смачный шлепок отвалившейся из-за некачественной козюли ножкой и похромал в лес, видимо к своим еще не отесанным родственникам, а возможно в этом была какая-то древняя связь. Ведь он в свое время был сделан из столетних стволов черноплодной рябины.

Космонавт Пшенко вальяжно держал руль своей «Волги» одной рукой, а локтем второй тщетно пытался протереть запотевшие иллюминаторы машины. Отговорка для гаишников «Это не запотело, это звездная пыль!» давно уже не работала. Космонавт плавно притормозил на перекрестке пропуская двухместный самодвижущийся стол, полностью заполненный двумя пассажирами. Стол проковылял мимо, один из пассажиров в знак благодарности махнул Пшенко сломанной ножкой стола и исполнил глубокий реверанс, на столько глубокий, что чуть не утонул в собственном поклоне.
Пшенко двинулся дальше, сделал радио погромче и услышал характерные позывы с радиопередатчика Фиделя Степанова.
– Пшш, пшшшш, пышшшшшш – пшикал передатчик Фиделя, видимо что-то на польском.
Зная в совершенстве польский Пшенко сразу понял, что Фиделю надо срочно выйти посикать из багажника, где Степанов в очередной раз удачно спрятался. Пшенко еще из космической учебки знал, что поссать и родить – нельзя погодить, и что обоссаный багажник не так уж приятно отмывать. Он резко сделал полицейский разворот на 180 градусов и тут же оказался спиной к рулю и лобовому иллюминатору, а лицом на доске почета. Не смутившись этому факту космонавт принял управление машиной лопатками спины и свернул на ближайшую просеку, чтобы Фидель хоть один раз в жизни мог пописать один и в тишине. Машина почему-то прибавила по просеке ходу, выехала на какую-то поляну и резко затормозила. Из-под крышки багажника заструилась желтоватая жидкость.

Дворник Кузьма как всегда коротал вечер в строительной бытовке с прорабом этой самой стройки Потапычем. Случайно повернув голову (чего он никогда раньше не делал) Кузьма заметил на плече своего белоснежного выглаженного смокинга капли чего-то желтого. Это крановщик Василий Вениаминович бил мочевой струей с высоты своего башенного крана точно в приоткрытую форточку бытовки прораба, не забыв при этом сделать поправку на ветер. Прораб Потапыч встал, закрыл форточку, сославшись на какие-то кислотные дожди из азиатского циклона, который типа уже совсем надоел.
– Ну, продолжим – сказал, присев на саморез из финской нержавейки, Потапыч. И они продолжили медленно по очереди почесывать зад монтажнику Григоряну на перегонки.
– Лучше, чем шахматы! – причмокнул Кузьма. Он явно выигрывал в этом сложном соревновании, так как ногти на руках стриг последний раз лет пятнадцать назад, когда еще не был дворником и работал в маникюрном салоне при заводском театре «Сам ты Мольер, шкура!», откуда собственно и стащил немецкие шаровары и белый смокинг.
Неожиданно бытовка качнулась и резко пошла вверх. Недовольный Василий Вениаминович дергая рычаги управления своего крана перемещал Потапыча и Кузьму вместе с бытовкой и Григоряном в сторону большой поляны, бормоча сквозь зубы: «В лесу у меня будете форточками хлопать, суки! Пол дня прицеливался и на тебе».

Старый козел Иван Авраамович Сидоренко гордо восседал на унитазе, который в свою очередь не менее гордо валялся на помойке вот уже часа 3, как вдруг сзади раздался непонятный шум. Он резко повернулся отчего в его глазах потемнело. Когда же в его глазах вновь дали свет (спасибо оперативности высокостоящего руководства 17-го ЖЭКа), то Сидоренко отчётливо увидел сделанную зеленой гуашью надпись на стене, отделяющей помойку от остальной свалки и города, которые по сути являлись единым целом. Надпись гласила: "Мы на поляне. Приходи срочно. Купи воды по дороге. Уважительно целуем в небритые, но такие некрасивые щеки. С нежными чувствами, твои кильки".
Сидоренко немного покраснел от увиденного, затем посинел и даже немножко перестал дышать от оставленных дифирамб в его адрес, но тут же спохватился и направился вниз к реке за водой. Четко действуя собственной инструкции по покупке воды в неподходящих для жизни условиях Сидоренко набрал воду в ладошки, не забыв предварительно кинуть в реку почти что новый червонец.
– Это за воду – крикнул Сидоренко реке. Постояв минуты три, но так и не дождавшись сдачи он выдвинулся в сторону поляны, предварительно вылив воду из ладошек в карман, чтоб не потерять и чтоб яичкам было по прохладнее.

Директор Городского клинического завода шестеренок и четверенек Моисей Геннадьевич Шайба по традиции коротал рабочее время в собственном кабинете за рыбалкой. Закинув удочку в новенький алюминиевый таз, наполненный водой, пахнущей чьими-то ладошками и кильками Моисей Геннадьевич почти вздремнул, ведь, по правде говоря, клевало в тазу крайне редко. Практически уснув, краем сонного глаза он заметил вальяжно проплывающий мимо его поплавка следом за утиной какахой почти что новый червонец.
 – Ну наконец-то! Это же – шанс! А то так костюм и будет висеть! – воскликнул Шайба и одним движением скинул рыбацкие сапоги и кепку с иностранной надписью «Bubba Gump», оставшись в одних трусах с узором в виде ромашки с пришитыми лепестками, Моисей Геннадьевич быстро натянул гидрокостюм, который висел ненадеванным в директорском кабинете вот уже лет 50, толи со дня Нептуна его выпускной ясельной группы, толи со вчерашнего дня ВМФ. Смело нырнув в таз директор завода яростно по-собачьи поплыл за червонцем. Но течение в тазу оказалось настолько сильное и непреодолимое, что ему пришлось просто встать по щиколотку в воде, нагнуться и взять эту почти новую купюру. Внимательно рассмотрев бумажный трофей Моисей Геннадьевич обратил внимание на странные координаты начерченные на красной лысине Ильича. «Видимо мне надо туда, тем более рядом, где-то в нашем лесу» – подумал Шайба и отправился по указанным координатам, но предварительно снял и склеил ласты.

Олег стоял на крыше коровника, который считал домом и ласково называл его «мой милый навозный рай и даже с крышей». Он распростер в стороны руки с привязанными к ним недавно выточенными им из дюрали слоновьими ушами. Олег ждал попутного ветра, ибо не проверив аэродинамику ушей он никогда не поставлял слонам всю партию целиком.
Позеленевший Карлсон на плече Олега судорожно тыкал в кнопку на животе, чтоб завести свой маленький моторчик и наконец съебаться. Моторчик не заводился, а тыканье в живот вызывали у Карлсона только очередные рвотные позывы. В итоге Карлсон пустил шептуна, и легкий теплый бриз приподнял Олега в воздух. Сделав два взмаха ушами Олег воспарил над коровником и стал медленно планировать над суетой и бренностью (именно так он величал лес, завод, да и все подряд).
Сделав два круга над предполагаемым местом посадки, которым являлась большая поляна, Олег стряхнул с плеча позеленевшего Карлсона, отстегнул уши от рук и с криком «за ВДВ!» смачно ёбнулся жопой о землю.

– Красивая! – сказал Марат про не так давно вытащенную изо рта Прожигалова алюминиевую коронку не вынимая ее из кармана отцовских брюк.
– Полирнуть, так вообще, как новая будет – размечтался он.
– Тебе бы только полирнуть. Нечем полировать, Марат. Полироль закончилась, а за пивом идти – это ж с дерева слезать надо – парировал откуда-то с вершины Печёнкин, который неудобно, но кое-как все-таки расположился на матрасе на кроне дерева, где-то между желудем и завязью молодого крыжовника, даже несмотря на то, что это была берёза, а на улице сентябрь.
Береза издала громкий треск, и Печёнкин всем своим вестибулярным аппаратом, а так же жопой, где собственно и находился его вестибулярный аппарат, понял, что матрас начинает медленно, но бескомпромиссно отделяться от березы куда-то в сторону юга и вниз. Но это было не принципиально, так как Печёнкин с детства не определял стороны света ввиду того, что компасом он пользовался исключительно для уточнения времени, и что самое интересное, никогда нигде не опаздывал.
– Марат, держи меня, мне нельзя лететь. Я лётные права дома забыл, и вообще у меня клаустрофобия. Хотя это здесь вообще ни при чём, но тем не менее. – проверещал Печёнкин.
Марат, во всю ширину охвата своих подлокотников, которые он называл руки, обхватил Печёнкина, придерживая ногами ствол березы, и в такой позе вместе с Печёнкиным, березой и матрасом, подгоняемыми силой притяжения и дуновением странного теплого бриза, пахнущего коровником и продуктами пищеварения позеленевшего Карлсона, рухнул на поляну.

Егор проснулся от странного громкого звука, похожего толи на шлепок упавшего сверху матраса, толи на свист утконоса в брачный период, который ему снился в эту ночь. Он поднял свою красную небритую харю с подушки, которая на поверку оказалась Степанычем и резким движением выполз из-под куста черноплодной рябины, под которым ночевал вот уже несколько суток.
Зевнув и протерев лапками глаза муха Федя, сидя на плече Егора наблюдал следующую картину: поляна, где спал Егор была полностью заполнена людьми. Тут были все. И космонавт Пшенко с помощником Фиделем, и Элеонор Графович с Прожигаловым, и Печёнкин с Орасяном, и Троцкий, стоявший в обнимку с Толстым, шутя почесывая бронзовым кулачком его ирокез, и Олег с Карлсоным, и поваренок Костик с крысой Сарделей, и Кузьма с Потапычем, и Моисей Геннадьевич Шайба со склеенными ластами, и даже старый козел Иван Авраамович Сидоренко стоял со своей любимой банкой килек, да кого там только не было. На поляне был полный аншлаг.
Федя ткнул Егора в глаз шестой левой лапкой и еще раз зевнул. От тычка Егор наконец пришел в себя, поднял голову, увидел это огромное скопление народа и подумал: «Ёпт, да тут прям Ноев ковчег – каждой твари по паре!»
«Надо с этим что-то делать.» – задал самому себе вопрос Егор, залез обратно под куст черноплодки и решил снова лечь спать, ибо утро вечера мудренее. Но странный глухой свист и резкое очень яркое свечение исходящие из Степаныча не дали Егору осуществить задуманное.
– Змеевик! – воскликнул Егор и достал из штанов Степаныча вибрирующий и усиливающий свое сияние спиралеобразный патрубок самогонного аппарата.
– Тебя все ждут, Егор! – произнес металлический голос из змеевика.
Егор собрался с мыслями, заодно надев трусы и майку, выкатил Степаныча из-под куста черноплодки, поставил на него сверху недопитый ящик водки, тем самым соорудив импровизированную трибуну. Взобравшись на свое сооружение, как Ленин на броневик, Егор откашлялся и вытянул руку со светящейся стеклянной спиралью вверх. Муха Федя сидел на плече Егора и чинно приветствовал собравшихся легким помахиванием всех своих лапок в стиле самых заслуженных членов Политбюро.
– То, что я вас всех вместе здесь вижу – это не последствие вчерашнего денатурата, хотя на самом деле я бы хотел обратного. – начал свою речь Егор.
Спираль змеевика начала медленно вращаться.
Все собравшиеся на поляне посмотрели по сторонам, но кроме человека, кильки, ну или чего-то среднего, например, Печёнкина, с которыми они каким-то неизвестным образом оказались на поляне и стояли рядом никого не увидели. «Что значит всех вместе? Мы же тут вдвоем.» – возникла мысль в каждом из находившихся на поляне.
– Не удивляйтесь! – продолжил Егор – Это пространственно-временной континуум в действии! Так мы все, а также наши поступки и любые наши действия являются априори взаимозависимыми и дополняют друг друга, несмотря на пространство и время! – выкрикивал Егор явно поймав кураж в ораторском искусстве.
Змеевик в его руке поменял цвет со светло-неприятного на градиент детской неожиданности, закрутился еще быстрее и ударил широким ослепляющим лучом вверх. В небе тут же образовалась огромная воронка, которая стала медленно вращаться синхронно со спиралями змеевика. Все присутствующие на поляне, да и не только на ней инстинктивно взялись за руки и начали водить хоровод вокруг Егора и куста черноплодной рябины.
Космонавту Пшенко пришло сообщение с родной космической станции на его секретный пейджер: «Что у вас там на земле происходит? Мы видим несколько сотен тысяч огромных хороводов, один больше другого и все держаться за руки! А, да, пришли пожалуйста сигарет, только Королёву не говори, лады?». Пшенко ничего не ответил (на сообщения пейджера он никогда не отвечал, так как не верил в это чудо техники), он держал за руки рядом стоящих и в полутрансе шел темпом хоровода. Змеевик и воронка в небе продолжали свое вращение.
– Ну вот! Вот и объединилось всё! И материя, и пространство, и действия, и время! И это единственный верный путь по которому мы должны идти вместе, причем по кругу! – под итожил Егор. И, добавив в конце своей пламенной речи слово «борщ», слез с трибуны, взял муху Федю за лапку и встроился в хоровод.

"Олег, кинь станок, пожалуйста!" – прогремело где-то везде звуковым ударом сравнимым со взрывом ядерной бомбы.
Воронка стала быстро затягиваться, змеевик потускнел, а поляна резко опустела.
За долю секунды до этого Санёк, лежавший на полу в углу цеха в луже теплой красной жижи приоткрыл глаз и повернулся на бок.
«Лишь бы расчёсанная промежность не помешала знойной кассирше Любаше выйти замуж, а то ей 23 уже почти» – почему-то пронеслось у Санька в травмированном, но неожиданно ожившем, мозгу. Санёк быстро избавился от этой мысли, а заодно и от всех предыдущих, какими бы странными они не были.
Очистив сознание он сладко уснул, и ничто кроме безмятежно парящего в воздухе станка, отбрасывающего причудливые тени, напоминавшие зайца и куст черноплодной рябины не могло помешать его спокойствию.

– Надо бы перечитать – сказал Марат и закрыл книгу.
– Абсолютно с тобой согласен, а то в некоторые моменты с первого раза не вдупляешь – кивнул в ответ Семён Николаевич Печёнкин и отобрал книгу у Марата.
Видимо, в ближайшее время возвращать в заводскую библиотеку популярный сборник «10 000 рецептов из спирта и воды» они не собирались.