Иваныч

               

 - Иваныч, ты чего это вдруг закурил-то? Ты же вроде не куришь. Али что случилось? Ты смотри, директор – то наказать может. Он запретил не только в школе, но и рядом с ней курить. Ой, да ты вроде плачешь. Прости уж меня трещотку, сороку болтливую. Ой,  ты и правда, плачешь. Виктор Иваныч, случилось – то что? Егорка, подойди-ка сюда,- позвала тётя Вера мальчишку, сидящего с книгой в руках на соседней скамейке,- сбегай-ка в мою каморку; там, на столе валерианка, неси её сюда. Да, и прихвати  графин с водой.
 - Вера Васильевна, спасибо. Не надо беспокоиться. Сейчас, надеюсь,  пройдёт. Так просто защемило сердце. Бывает у меня так иногда.
 - И, часто у тебя это, как ты говоришь, иногда, бывает?
 - Да, последнее время почти каждый день.
 - А, сегодня – то чего вдруг?
 - Да, не вдруг. Письмо я получил, ответ на мой запрос. Искал я свою сестру, и мне прислали ответ. Погибла она. Партизанкой была. И остался я один на всём белом свете.
 - А. семья-то  твоя где?
 - Нету семьи, была и нету. Убили мою семью.
 - Ой, господи. Как это убили? Кто?
 - Полицаи убили, пьяные сволочи.
 - Ой, страх – то какой. Ты, Иваныч, лекарство – то выпей, Егорка – то тебе принёс. Ты уж прости меня, душу - то тебе разбередила. Прости.
 - Ничего, ничего, Васильевна. Иногда поговорить – то хочется. А с хорошим человеком тем более.
 -Ты, же вроде, не нашенский, не из нашего города.  К нам-то ты как попал?
 - Ранило меня. Привезли  полуживого в ваш госпиталь и два месяца из меня осколки вынимали. Починили, как могли, только вот полступни мне оторвало, хромаю теперь и два осколка во мне остались, нельзя их, говорят, трогать. Потому и комиссовали.
 - Ты здесь и остался?
 - Нет, не сразу. Домой я поехал, после выписки. Приехал я в свой городок, а дома- то моего нет и соседнего  тоже. Вместо домов пепелища. Рассказали мне люди добрые, что пьяные полицаи ночью, проходя мимо, бросили в окно моего дома и соседнего  гранаты, и  подожгли. А  немцам сказали, что в этих домах партизаны прятались.
 Так и сгорели заживо в доме моя мать, жена и дочка с сыном. И могилок их нет. Полицаев наказали за то, что они ночью шум в центре городка подняли. Они же не меньше десятка гранат в дом забросили, так  ещё из автоматов стреляли в тех, кто пытался спастись.
  Немцы решили, что на городок напали партизаны и подняли весь гарнизон по тревоге.               
 Полицаям, в качестве наказания, было приказано собрать на пепелищах  все до единой несгоревшие косточки, сложить  в мешок, вывести за город и закопать. 
Помучился я две недели, ночами уснуть не мог; всё мои передо мной как живые стояли. Мой ещё довоенный знакомый доктор посоветовал, пока я не сошёл с ума, уехать от этих пепелищ  подальше. Вот я сюда и вернулся.
 - Господи. Как же так можно! Изверги. Ты поплачь, Иваныч, поплачь, не стесняйся. Поплачь, легче станет. Ты что же опять в госпиталь вернулся?
 - Да. Начальник  даже не удивился, когда меня увидел. Я сказал, почему вернулся и  что ехать мне больше некуда. Он сказал, что пару недель я буду долечиваться в его госпитале, а потом он что-нибудь придумает. На десятый день вечером он зашёл в палату, попросил  одеться, взять баян и следовать за ним. В машине он объяснил, что едем к директору завода, который шефствует над госпиталем.
Я понял, что тот уже знает о моей судьбе.  Он не задал мне ни одного вопроса, а просто попросил что-нибудь сыграть.
Только я взял первый аккорд, он перебил меня и попросил сыграть “Лунную сонату”. Я начал играть,  он вновь перебил и попросил что-нибудь Моцарта. Послушав минутку, поблагодарил и сказал, что если я согласен, то с завтрашнего дня могу приступить к работе. Какая зарплата он не знает. Об этом кадровик знает. Ещё он сказал, что мне будет выделена комнатка в общежитии, маленькая, но зато отдельная. Кроме того он попросил об одном одолжении. Дело в том, что у подшефной школы нет учителя музыки, и он попросил поработать и там.
Конечно же, я согласился. Вот так до сих пор и работаю.
- Ну, вот видишь, Иваныч, мир – то не без добрых людей. Слава богу.
- И правда, Васильевна, не без добрых… С соседями мне повезло. В общежитии живут ещё две молодые семьи с маленькими детьми. Так эти дети меня за своего родного деда считают. Мне – то всего 42, а по виду – то я и, правда, старик. Из-за войны этой проклятой, из – за неё. И они  мне тоже стали родными, скучаю, когда долго их не вижу.
  И работы, слава богу, хватает. Соскучились люди за войну-то  по хорошей музыке. И петь, и танцевать, и играть хотят. Так что вечерами клуб не пустует.
А, днём-то я здесь с детьми, так что скучать некогда. Смотрю я вот на Егорку–то и своего Васятку вспоминаю. Такой же мой сын был мелкий, да писклявый, как и Егор. Страшно становится, когда подумаешь, что был.
Васильевна, а Егор-то вроде плачет?
- Ничего, пусть поплачет. Отец у него умер на прошлой неделе. Хороший он был: умный, работящий и очень добрый.
 Ты что, знакома с ним была?
- Неужели… Не только знакома, но и замуж за него собиралась.               
- Чего же не собралась?
- Да, пока целый год ходила – бродила  вокруг него, не знала, как к нему подступиться, прискочила эта мамзель, ветрогон в юбке,  окрутила его и увезла на край света. Перед самой войной они появились уже с Егоркой. В первые же дни войны отец-то его убыл на фронт, а у мамаши свои дела; Егорку бабушкам, а сама тю-тю, ни привета, ни ответа.
  Потом, когда отец вернулся с войны, у Егорки появилась мачеха, будь она не ладна. Слава богу, теперь бабушки его от неё забрали и никак не могут договориться, у кого он будет жить.
  - Жаль паренька, хороший растёт. Книжку вот прочитал, говорит очень хорошая, “Два капитана” называется. Старшеклассник на один вечер дал. Ждёт его Егорка, чтобы вернуть. Ну, что, Вера Васильевна, мне пора. Спасибо за разговор, за слова добрые.
  -Будь здоров, Иваныч. А, курить-то ты бросай. А то директор не посмотрит, что тебя ребятишки любят, осерчает.
Егорка, невольно слыша их разговор, переживал за Виктора Ивановича. Он, десятилетний мальчишка, почувствовал какая душевная боль мучила Виктора Ивановича, какая ненависть жила в нём. Ненависть к фашистам, извергам -полицаям.
  И Егорка с того момента стал также  ненавидеть этих фашистов и полицаев.
Он понял также, почему Виктор Иванович так хочет, чтобы они, все без исключения, знали наизусть песню “Вставай страна огромная”. Когда она звучала, он среди детских голосов слышал голос своего Васятки и своей совсем маленькой дочки. И этой песней они все вместе с ним громили фашистов.
  С того дня, когда приходила очередь его классу исполнять эту песню, Егорка не просто пел а, пел с чувствами, которые поселились в нём в тот день. Виктор Иванович это заметил, похвалил, сказав, -“ Умно поёшь, с чувством  и дышишь правильно”. Так же Егорка мог быть рядом, когда Виктор Иванович играл или настраивал рояль.
 Этот рояль Виктор Иванович обожал и смотрел на него влюблёнными глазами. Когда он его впервые увидел, то не поверил своим глазам. Он ходил вокруг него, гладил, открывал и закрывал крышку, попытался даже обнять, но, как говориться, нельзя объять необъятное. Наконец он сел, открыл крышку, перекрестился, взял несколько аккордов и заплакал.
 “Откуда здесь зто чудо?”- спросил он, но ему никто не ответил потому, что никто не знал. Говорят, что ещё с дореволюционных времён.
  Тётя Вера, техничка школы знала, что рояль вещь дорогая, но, увидев, как вёл себя Иваныч при встрече с ним, поняла, что рояль не просто дорогой, а драгоценный и решила взять его под особую строгую опеку.
   Теперь к нему подходить ближе, чем на метр никто, кроме Виктора Ивановича, не имел права.               
  Егор рассказал  ребятам, как погибли  дети Виктора Ивановича.
И ребята стали петь с тем же чувством, что и Егорка.
А в городе стали в шутку называть Егоркину школу музыкальной. Они же не знали ничего о Викторе Ивановиче и чувствах Егоркиных друзей.
Жаль, но Егорка был вынужден покинуть эту школу, а когда через два, года он вернулся, то не Виктора Ивановича, не рояля в школе уже не было.
  Убили Виктора Ивановича те два осколка, которых нельзя было трогать.
А рояль забрали. Пришла какая – то солидная комиссия и решила, что не дело это держать в какой-то провинциальной школе, такой драгоценный инструмент. Место ему в  больших концертных залах. Рояль уехал, а его место заняло старенькое пианино.
Прошло семь лет и случилось чудо. Они вновь встретились. Они это Егор и рояль.
  Егору надо было в стенах филармонии встретиться с концертмейстером Клавдией Андреевной. Первой, кого он там встретил, была  она.
Начав говорить о цели своего визита, он вдруг умолк и, глядя мимо неё, стал энергично рукой показывать на сцену.
  Потом бегом направился туда и остановился перед роялем.  Он несколько раз обошёл вокруг него, гладил его и, наконец, медленно открыл крышку и стал внимательно изучать клавиши. Клавдия Андреевна с интересом и со страхом смотрела на сумасшедшего, который ворвался, не представился и творит чёрт те что. А он, заикаясь, сказал, что это ОН и попросил сыграть на нём элегию Рахманинова.
  Она, преодолевая страх, спросила - ” Вы  кто? Что Вам нужно от меня ?”
“Ой. Простите, пожалуйста”: - ответил Егор.
И далее он рассказал всё, что  знал о  Рояле и о Викторе Ивановиче. Когда Виктор Иванович в очередной раз настраивал его, то заметил на двух клавишах еле заметные зелёные точки: на До малой октавы и на Ре большой. И они на этом рояле  есть.
  “Надо же… Я здесь работаю три года и меня убеждали, что это чудо для нас купили за золото заграницей, - разочарованно сказала она,- обманули. Теперь, наконец-то поведайте мне о цели Вашего визита”.
  - “Клавдия Андреевна, - сказал Егор,- я случайно, узнал, что Вам срочно нужен лирический баритон, а мои друзья убеждают меня в том, что у меня такой голос и предложили показаться Вам.”
  - Молодой человек,- смеясь, сказала она. Не умеете Вы врать и не старайтесь, Вас глаза выдают. Не могли Вы ничего случайно узнать. Вас мог направить ко мне, только человек близкий к директору. А таких здесь мало и я всё равно узнаю кто это".
 Она подошла к роялю, села, с минуту посидела молча, слегка коснулась клавиш и зазвучала волшебная мелодия Рахманинова. Закончив играть, она, глядя на Егора, сказала: - “Это чудо, а не рояль. Только скажите мне, почему именно Рахманинов?”               
  - “В память и о  Викторе Ивановиче, Клавдия Андреевна. Очень он любил  его”.
  -Ну, что ж, я Вашу просьбу исполнила. Теперь  очередь, юноша Ваша. Прошу к   барьеру.
  Нельзя сказать, что от прослушания она была в восторге, но и разочарована  не была и устроила встречу с директором.
Егор попросил разрешения побыть немного рядом с роялем  и получил его. Сидя перед роялем, он вспоминал, как они всем классом, помогая Виктору Ивановичу, песней громили фашистов.
  Строго и торжественно звучал рояль, когда помогал ребятам славить свою великую страну при исполнении Гимна Советского Союза.
 Иногда Виктор Иванович после уроков садился к роялю и просто так, как говорится, для души, музицировал. И с первыми же аккордами  школа заполнялась детворой, любителями музыки, и счастливый Виктор Иванович угощал их  прекрасной классической музыкой.
  Вместе с детьми приходили и родители. Иногда такой импровизированный концерт затягивался, но техничка тётя Вера не сердилась и не выпроваживала публику, а сидела и вместе со всеми, наслаждаясь музыкой. А однажды она вдруг встала и заявила: - “Иваныч, дорогой ты наш, тебе же ещё при жизни нужно памятник поставить. Посмотри, что ты с людьми-то делаешь!” И её слова бурными аплодисментами поддержали все, кто был в зале.
  И, вот уже семнадцатилетний Егор, стоит на сцене филармонии, положив руку на рояль, и, не сдерживая слёз, тихо произносит:- “Дорогой Виктор Иванович, спасибо Вам за всё, что Вы для нас делали; за Ваше добро и Вашу любовь к нам детям. Пока живы будем о Вас помнить.
  С того дня минуло не одно десятилетие. Мало осталось свидетелей тех событий. Но, можно с уверенностью сказать, что живы двое. Жив великолепный чудо рояль. Ну, что с него взять, он же бессмертный, не первое столетие живёт. Он, конечно, гениален, но человеческого слОва из него не вытянешь. Но можно надеяться, что помнит он своего друга Виктора Ивановича.
  Друг и дружба это же почти святые понятия.
  Жив и Егор, теперь уже Егор Ильич. Помнит он и, ни на минуту, не забывает Виктора Ивановича. Помнит благодарной памятью, помнит и будет помнить, пока жив.