Контейнер для умирающей любви. Мама. Часть 3

Ты знаешь, как я неслась к тебе сегодня – думала, успею помочь, спасти.

Я же на конференции была – я тебе говорила. Если бы я знала, что так все, я бы не пошла туда. Но я в тебя верила. Ладно.
 
Телефон, как обычно, на выступлении выключен, а в перерыве я проверяю, кто что написал. Открыла – и сразу пропущенные звонки, сообщения – от Ани, от Лёни. Информации никакой, только «срочно позвони».
Позвонила. Аня сквозь слезы и стоны: «Я не могу понять, есть ли у нее пульс! Не могу сказать, что все, не верю… Скорую вызвала!». Как я разозлилась! Понять не могу почему, но так разозлилась. В голове «Так и знаааалаа!». Как будто оставила ей что-то хрупкое, а она разбила. Как будто она виновата и признается: «Я разбила, но не могу понять, до конца или нет».  – «Так сосредоточься, мать твою, и пойми! Так трудно?» Это я все про себя и понимаю, что вслух такое не надо. Это просто моя привычка виноватого искать. Потому что если пойму, что я виновата, если еще хоть каплю вины на себя возьму – будет перебор. Стою, за перила держусь, а глазами как будто ищу того, кто бы меня спас. Но и понимаю одновременно, что мне помочь нечем.
 
Вот тогда рванула…. По лестницам вниз. Уже на ходу Лёньке звоню. Странно, совсем без слез: «Я выезжаю туда. К маме.». Он: «А мне надо ехать?» Тут накрывает меня: «Я не знаю… Я ничего не знаю! - кричу ему. Не зло, просто рыдания прорываются сквозь слова: «Не знаю правда, давай, как сам считаешь!». Нажала отбой. До машины как-то добежала - она у тротуара на Петроградке припаркована. В машину вскочила и заорала, как только дверь успела закрыть. Ору-визжу, как безумная, прямо в горле рвет. Подумала тогда, как свинья визжу. И сдвинуться с места не могу. В руль вцепилась и визжу. Люди мимо шли - оглядываться стали. Я испугалась и перестала орать, быстро машину завела и уже тронулась с места. А куда мне - мне куда ехать? Домой, ясно. Отсюда – отсюда-то как? Остановилась, навигатор включаю. Действия обычные вроде успокоили. Взяла себя в руки. Поехала. Снова ору. Остановилась на красном светофоре. Ане пишу: «ну как там пульс. как скорая». Раз-два-три… Не дожидаюсь ответа. Звоню. Стараюсь сдержанно. «Как там пульс? Есть?» - «Не пойму!» - Аня говорит дрожащим голосом, - и скорой пока нет! Уже сорок минут!». Твою мать! Снова не выдерживаю, ору: «Что же они суки такие не едут! Суууукиииии!!!». Рыдаю, сестра из трубки: «Сашенька, Сашенька…Ты что, Сашенька…» - она плачет. «Ты где? За рулем? Может не надо за рулем? Лучше такси может? А то разобьешься. А?». «Нет, - рыдаю, остановиться не могу, – мне так лучше за рулем. Я так отвлекаюсь. А то не выдержу» - трубку кладу, реву. И эта «Сашенька» ее, как от бабушки, или тебя – она так никогда не говорила раньше.

Несусь через мост, где башня эта – как ее, ну как ее, ну как же ее, господи, – да, телевизионная. Мне под мост, направо, и по набережной. Разворачиваюсь, даже скорости не сбавляю – не до этого. И при повороте Нева передо мной. И я представляю, как дальше руль не поворачиваю, чтобы на мост, а прямо его держу и прямо в Неву лечу с разбега, через ограду машина рвется, и я ныряю на машине – виууууууВАхххх – под воду. Потому что не ехать нельзя, а ехать очень не хочется, а это прекрасная уважительная причина. Утонула и взятки гладки. И пусть дальше без меня. А мне не надо, раз тебя больше нет!
 
Я же знала, что тебя больше нет. Спрашивала у Ани, а сама знала. Правда знала. Даже когда в больницу на обследование тебя возила, и ты потерялась там. Я бегала по больнице, по больничному двору, искала тебя, а тебя нет. И мне показалось, все, это навсегда. Чуть не уписалась от страха. А потом нашла, но уже поняла, что тебя больше нет. Это не ты, это оболочка ходит - нечеловек. И уже все понятно. И только чудо могло спасти. И только потому, что есть во мне такое, что я в чудеса верю до какого-то момента. Вот до этого самого, понимаешь? Так вот только потому и верила, что может врач какой и не вылечит – нет, а чудо совершит.

А ты как? Ты все понимала? Ты хоть боролась? Ради меня. Или решила, что не нужна никому? Ты боролась хоть немножко?
 
Я думала на днях, что мы последние два года как «на чемоданах» проводили. Ты как будто в дорогу собираешься, а я вместо тебя тут остаюсь, и ты мне наставления даешь:
- Ну вот. Вещи я сложила. Здесь с краю в шкафу. Сразу дверцу откроешь и увидишь.
- Да, вижу. Хорошо.
- Деньги тут в диване и тут, где книги.
- Смешно.
- Серьезней. Поняла где?
- Поняла…
- Да, книги не забудь забрать, чтобы не пропали. Сохрани.
- Ок, поняла… Может останешься? (Это я в смысле: «может в больницу все-таки?»)
- Нет. Не хочу. Да и билеты уже взяла (Это ты в смысле: «устала я уже тут»).
- Ну твое дело.
- Да, чуть не забыла! Вот тут в альбоме фотографии. Так ты возьми вот эту и вот эту.
 
Значит ты уже и про памятник тогда подумала.
Фотографии выбрала классные. Мне нравятся. Я раньше их не видела. Вы там такие молодые, красивые, но в то же время трогательные очень. Два портрета на одном листе и под ними «Любовь-морковь» твоим почерком. Неожиданная для вас нежность. Или для меня ваша нежность. Интересно, я такими вас застала, когда родилась? Ты по нему скучала? По папе. Молчишь. Теперь увидитесь. Говорят так. Нет, это моя личная вера – в сказки и чудеса.
 
А дорога и правда отвлекает, я была права – главное, надо сосредоточиться: навигатор, знаки, повороты, светофоры – еду, механически все правильно делаю, не нарушаю и вроде со всем справляюсь и успокаиваюсь. Точнее, тупею. Проваливаюсь в тупое бесчувствие. Лёня присылает: «Ты как? Я еду». Опять рыдать захотелось. Я сдержалась.

Не помню, как приехала, не помню, как вышла из машины. Во что-то как будто играю. С того момента и началось. Как будто не чувствую, а играю образы. Захожу в дом…
А нет, не так. Подъезжаю к дому – Аня стоит на улице, ждет. Меня, скорую? Обнялись. Ничего не чувствую. Как пластмассовая. Так надо – и обнялись без чувств. Я хотела почувствовать, но не могла. «А скорой все нет». Заходим в дом. Я не плачу, здороваюсь на кухне с Павлом, мужем Аниным – он, кажется, завтракает. Я говорю: «Так», снимаю обувь, сумку куда-то дела – просто в руках ее уже нет. И в комнату к тебе иду. И почему-то ощущаю себя врачом в белом халате. Типа: «Таааак, как там у нас больной» - и дверь к тебе в комнату открываю. Темно так показалось сразу. Ничего не разглядеть. Хотя вроде и светло уже. Наверное, в глазах потемнело. Вижу, диван разложен – и ты на нем в пледе. Заходить правда было страшно – сейчас не страшно, а тогда было. Аня рядом: «Вот и не понимаю, что уже все. Сказать не могу».
Я: «Мама! - нагибаюсь к тебе совсем близко, но не страшно уже, – мама, ты меня слышишь? Моргни мне, если слышишь». Ну можно было еще про палец: «Пальцем пошевели». Где-то в кино такое видела. Сейчас смешно, наверное? А тогда Аня же не уверена, и я не уверена, а вдруг еще не все? Хотя сама понимаю, что не моргнешь ты уже. Такие уже не моргают. Но не страшно все равно. И прикасаться не страшно. Быть рядом не страшно. Не так, как с папой было. Совсем не так.
Все вышли. А я шепчу: «Мама, что же ты наделала? Зачем» - и опять вспоминаю старую фразу твою «зачем ты меня так мучаешь». И снова шепчу: «Зачем ты меня мучаешь? Мама…». И хочется плакать, а никак.
 
Закутать бы тебя в одеялко, чтобы согреть. Дай накрою поглубже.
 
Два дня назад уходила, поцеловала в макушку и сейчас целую - ощущение то же. Волосы мягенькие и живые еще. Но тогда был еще твой последний живой взгляд. Последний, оказывается. Если б я знала, что взгляд тогда был последний. Если бы я знала…

Мне стоило давно об этом догадаться.  Вы оба были чокнутыми.
Папа тогда сбежал из больницы с криками «Придурки, кого они могут вылечить! Я завтра утром встану, поеду в аптеку, куплю лекарства и сам вылечусь за неделю». Опять сам! Мне ничего не оставалось, как загрузить его в машину и отвезти домой, где он с удивлением для себя умер через два часа. И врачи уже действительно не смогли ему помочь ничем. Просто не успели. 
А ты почувствовала себя плохо, но о больнице, слышать не хотела! Как и он! Врачи может дали бы еще пожить. Но ваша вера, что все пройдет само, не дала. Она не сработала. Как в детстве хотели? «Все пройдет», «время лечит»? Вылечило?
И чего у вас не отнять - вы очень последовательны: если ты чокнутый - то будь им до конца и умри также! Не изменяй себе. И меня этим заразили – чокнутостью своей. Поначалу я пыталась как-то смешаться с толпой, стать как все. Но природа и наследственность взяли свое. 
Да, я сержусь на вас. И есть за что. Я же верила вам, боялась, но верила, что вы правы. И что именно так и надо. А вы так подвели меня!
 
Мама, ну что же ты так… Ну что же…
Тебе очень страшно? Было очень страшно? Пожалуйста, давай поговорим о главном, а то сейчас приедут и мы не успеем договорить. Ты не успеешь договорить, а это так важно. Расскажи, пожалуйста, как ты проснулась ночью… или уже под утро? Или еще не совсем проснулась, и вдруг что-то пошло не так. Ты ждала этого? Скажи, можно этого ждать? Или очень страшно и спасает надежда, что это еще не конец? Может она, как запасной парашют, не дает провалиться до конца в отчаяние и поэтому не так страшно? Как кусочек рафинада, сластит этот последний миг и не дает паниковать? Ты паниковала? Или была вера, что сейчас поболит и все пройдет?
Я не понимаю тебя! Там, кажется, приехали, мама, а я не понимаю тебя!
Может, ты просто уходила с другой надеждой, что это не страшно будет? Лежала и уговаривала себя: сейчас только миг темноты потерпеть, а за ней снова будет свет, и я снова вернусь. А то так напугаю всех, ведь это так страшно, когда в комнату зайдет кто-то, а тут все. Это же очень страшно так напугать. Об этом не хочется. Да и не об этом. Нет, об этом. Аня заходит – в ответ тишина какая-то странная, не такая, как когда просто спят. И страшно.

Помню в детстве у меня был такой повторяющийся кошмар наяву – и всегда под утро. Видишь, снова под утро. Я резко просыпалась, как будто померещилось что-то, вставала, шла к двери в твою комнату. Сначала долго стояла за дверью. Она закрывалась неплотно, и я сквозь щель пыталась услышать, дышишь ли ты. И всегда казалось, что нет. Не слышно было, а казалось нет. Признаков жизни нет. Тогда я тихо открывала дверь, а уже холодок по спине. И это не метафора – когда «липкий холодок» от страха. Это пот липкий, и он стынет сразу на воздухе. Вот и липкость холодная. И я прислушивалась, стоя на холодном деревянном полу босыми ногами, боясь подойти. И вглядывалась в темноту. Дышишь ли?
Какое-то мгновение кажется, что нет. Хочется заорать – мама, мама! Но я жду, а потом ты всхлипываешь, выдыхаешь шумно – и все хорошо. Страх отпускает и можно дальше спокойно спать или просто валяться, ждать, пока ты не встанешь, чтобы не будить.
Может и сейчас выдохнешь?

Что это было тогда? Репетиция? Я привыкала, чтобы не сильно потом бояться? Вот как сейчас. Я же болтаю с тобой, и от страха не умерла, что ты здесь такая. Хотела бы я, чтобы со мной так болтали, когда я умру. Мне бы тогда умирать не страшно было.

Знаешь, я подумала сейчас – как ты страдала тогда, бедная, когда бабушка меня увезла от тебя. Мы тогда обе страдали в разлуке. Потому что это любовь была. А раньше я никогда не думала так. Я думала, что тебе все равно было. И обижалась. Всю жизнь обижалась. Всю жизнь это было внутри. Видишь, как хорошо иногда поговорить. Спасибо тебе большое.

- Что ты делаешь?

- Плачу.

- Почему?

- Потому что тебя больше нет.

Мама, а ты придешь ко мне, когда мне будет плохо? Когда я тоже буду умирать? Придешь поговорить?

Ну вот. Шум. Слышишь, говорят в коридоре все? Да. Пора. Ты не бойся, я же рядом, я с тобой.