Такие разные шрамы

               

из рассказов о странной любви
               
               
     В ту осень Тома вновь сбежала от мужа. Четвёртый побег выдался самым продолжительным и щедрым на приключения. Поселилась Тома у старой приятельницы Хатуны на улице Камо. За съём комнаты на первом этаже двухэтажного особняка платила Тома немного. Хозяйка, полногрудая крашеная блонда, перезрелая дочка недавно севшего за взятки крупного партайгеноссе  особенно в деньгах не нуждалась, постояльцев не брала, но для Томы сделала редкое исключение.
       У нового местообитания помимо низкой квартплаты имелось ещё два явных преимущества: школа неподалёку и чёрный ход во внутреннем дворике. На дорогу к необходимейшим школьным знаниям наследнице Томы, пятикласснице Иринке требовалось пять минут прогулочным шагом, ну а чёрный ход.., - кто-кто, а Томка Рассолова в свои тридцать два года непорочной весталкой оставаться не собиралась… Нет, она, конечно, блюла общеизвестные законы, приличествующие замужней даме, пусть даже на весьма неопределённый срок выпавшей из размеренного уклада семейной жизни, но поскольку видимости в этом семейном укладе всегда было поболее, чем искренней сути, то, оказавшись вне его, Томка через пару недель вольного пребывания на съёмной хате, постаралась выжать из благоприятной ситуации максимум недополученных в юности удовольствий.
       Уж не знаю, с какой, так сказать, радости, удовольствия эти, как впоследствии оказалось, не только морального свойства, Томка решила дополучить при моём активном содействии. Засучили ножками, заскреблись, забились, видно в душе Томы воспоминания о нашем общем школьном отрочестве. Протекало оно под приглядом Томкиного папы, учителя труда в нашей школе и переводчика-синхрониста в совгосфильмфондовском кинотеатре «Газапхули», что  в переводе с грузинского языка означает самую трогательную пору года – весну.
       Валю Рассолова задолго до того, как он стал Томкиным отцом, в переломный год войны, в сорок третьем как советского военнопленного немцы интернировали в Германию. Промыкался он за колючей проволокой вплоть до победы нашего оружия, и летом сорок пятого, раздобыв где-то велосипед и не просчитав последствия своей патриотической авантюры, на двухколёсном друге проехал часть Европы исключительно ради того, чтобы уже на горячо любимой родной земле попасть в лапы «особистов». Они отправили Валю искупать несуществовавшие грехи за новую колючку – в пыльный среднеазиатский концлагерь изменников Родины.
      Через пять лет подневольного труда на хлопковых плантациях Узбекистана Валя, не изменив своему пристрастию к жизни в южных широтах, оказался в Грузии, женился на молоденькой азербайджанке, произведшей вскорости на свет чудесную девочку Томочку. Она была хороша собой в категории той красоты, которой природа итожит возникновение счастливой любви между лицами некавказской и закавказской национальности. Тёмные волосы бились о светлокожий овал Томкиного лица словно смешанные с бакинской нефтью волны Каспийского моря о белоснежные борта приписанных к Астраханскому грузовому порту российских танкеров.
       После школы Томка пошла в тбилисский Иняз, а по пути вышла замуж за уже учившегося в нём больше оболтуса, чем студента Мишу Сукиасова, выросшего на неаристократичной Колхозной площади, но именовавшего себя нижним сололакцем. И всё потому, что отчий дом Миши окнами выходил на Центральную публичную библиотеку, в читальных залах которой паслось много студентов из  Сололаки – старотбилисского района богатых коммиявожеров и перекупщиков. Многие сололакские студенты гордо носили фамилии своих армянских предков, без натяжки можно сказать, веками отстраивавших Сололаки, да и все прочие, прилегающие к центру исторического Тифлиса городские районы.
       Миша Сукиасов, хоть и косил под сололакского жителя-старожила в пятом поколении, но свою не совсем выразительную фамилию сменил на грузинскую, а женившись на Томке Рассоловой, подарил её, фамилию, новосупружнице. Супруги Гоциридзе года полтора прожили без кухонных ссор и в полном согласии. Матерщинниками они заделались уже после рождения дочери, и первопричиной семейного разлада стала обычная рутина, медленно покрывшая бурым мхом отношения недавних молодожёнов. Миша стал поздно приходить домой неизвестно из каких увеселительных заведений. В ожидании мужа силуэт верной жены пару месяцев стойко вечерел у окна, выходившего на Публичную библиотеку, но потом растворился в дыму обкуривавших Томку всё новых и новых поклонников.
       В ту пору я курил преимущественно болгарские сигареты «ВТ», и когда первый раз окольцевал ихним дымом Томку Рассолову – Гоциридзе в уютной кофейне близ Сионского собора, она, не поморщившись, всецело отдалась дурманящему аромату табачных плантаций тогда ещё дружественной нам страны. Неделей позже Томка всецело отдалась мне в моей квартире под кассетно-магнитофонное завывание Энгельберта Хампердинка и отдалённо долетавший до нашего слуха  храп моего отца в соседней комнате. Беспардонно быстро наступившим утром отец поинтересовался глубиной моего интереса к появившейся в нашем доме симпатичной шатенке. Я пожал плечами и ответил, что одного замера для определения глубинной истины подлинного к ней интереса недостаточно.
                - Я доволен, что девушке нашлось место в нашей квартире на твоей кровати. Надеюсь, она не ворвётся ко мне среди ночи в поисках стула. – сказал отец и добавил: - Пожалуйста, ограничь приходы твоих пьяных друзей после десяти вечера!
       - Да, но парню действительно сесть было не на что! Он просто экстравагантно намекнул на недостаток мебели в доме. – сказал я.
       - Не укорачивай мне жизнь! – привычной фразой отец закончил разговор со мной и ушёл священнодействовать в туалет.
       Оно, конечно, нехорошо тогда  получилось, когда изрядно набравшиеся мои приятели ближе к полуночи завалили ко мне домой для продолжения банкета. Мало того, что Лёня Лубинец за недолив в свою рюмаху максимальной водочной порции устроил грохот на галерее, сместив на пол пинком в зад недоливщика Мераба Догонадзе, на что недоливщик ответил тем же, так ещё более прочих отличился менее прочих бухой Игорь Мегрелишвили. Он за неимением посадочного места бесцеремонно вошёл в отцовскую спальню и, скинув со спинки стула домашнюю одёжу прямо на её спящего владельца, вернулся назад с обретённым посадочным жёстким местом для собственного мягкого.
       - Вахо, ещё кто-нибудь должен к тебе приканать? – вольготно разместившись на выкраденном  стуле, задал не совсем мне понятный вопрос Игорь Мегрелишвили. – Иди, ответь домофону! Слышишь, в коридоре разрывается: « Ты кто такой, ты кто такой?...».
       Не успел я в матерных выражениях оценить психоэмоциональное состояние, видно, допившегося до чёртиков лектора ГПИ, как в дверях возник пробудившийся родитель с пижамными штанами через плечо и, действительно, с упомянутым  вопросом, но уже не без подобающего моменту продолжения:
       - Ты кто такой, что среди ночи ко мне врываешься? Прекратите это пьяное безобразие!
       Так и не ставший кандидатом филологических наук Игорь Мегрелишвили страдальчески икнул и начал было извиняться, но отец уже громко хлопнул дверью и ушёл на стрелку с дополнительной дозой снотворного, без которого сон этой ночью вряд ли бы ублагостил его возмущённый мозг.
       Дружественный визит моих приятелей в ту зиму так и остался событием единичным, в то время, как вечерние визиты Томки Рассоловой мало-помалу уже начали составлять целый событийный ряд. К полуночи событийный ряд терял своё изначальное активное очарование и я провожал Томку до места её квартиросъёмного обитания на улице Камо – чаще на таксомоторе, а иногда - пешком через весь город. Вдосталь намиловавшись дома, вдоволь отцеловавшись в кировско-верийском сквере, сойдясь во мнении у могилы писателя Чонкадзе, что фильм Сергея Параджанова «Сурамская крепость» гораздо сильнее литературной первоосновы, мы переходили мост Элбакидзе и пройдя путаной улочкой Ушанги Чхеидзе, аккурат упирались в двухэтажный особняк на Камо.
       На первом этаже особняка не бедствовала Томкина арендодательница Хатуна, второй - занимала семья потомков виднейшего грузино-советского психолога Дмитрия Узнадзе. Он был отцом теории установки и одновременно – по бабушкиной линии со стороны отца – моим земляком из имеретинской, маленькой такой деревеньки Сакарио, что располагалась близ большого такого  города Кутаиси. Тогда я был  ещё не очень изощрённым специалистом в области психологии человеческих отношений, но женские повадки изучил уже довольно таки основательно. И когда однажды чудесной февральской полночью на подходе к месту своей временной дислокации Томка призналась мне в недопонимании теории установки Дмитрия Узнадзе, я нагло пустился в примитивные вульгарные разъяснения.
       - Слушай сюда! – сказал я, этим нестандартным повелением обратив в небеспредельно сосредоточенное внимание слух и зрение моей пассии. – Вот когда ты сидишь у меня на коленях – мне тяжело или нет?
       Томкины глаза весело сверкнули и она прыснула тихим смехом:
       - Кажется, тебе нетяжело, даже когда я лежу на тебе. Во мне-то всего пятьдесят восемь кг.
       -  Не опрощай проблему, - я удовлетворённо хмыкнул носом и продолжил развивать тему: - Правильно! Значит, твой вес для меня незначителен и подъёмен. А если, скажем, мне на колени сядет твоя девяностокилограммовая Хатуна-хозяйка, я её выдержу?
         Томка удивлённо вскинула на меня свои красивые миндалевидные глаза и серьёзно спросила: - А зачем это ты должен сажать себе на колени Хатуну? У неё свой трахарь есть.      
       - Тёмная ты женщина, Томка! – сказал я в сердцах. – Я же тебе пример привожу условный. Я и Хатуну без труда выдержу, потому что у меня в башке твои пятьдесят восемь зафиксировались, а не её девяносто. Вот она - теория психологической установки по Узнадзе в чистом виде. Усекла, дура? Это ещё одна сторона моей любви к тебе!..
       - А что, ты меня любишь? – недоверчиво спросила Томка.
        - Ну вроде как. – уклончиво ответил я. – Я же тебя со школы помню. Как ты скакалку на физре вокруг себя вертела. Со мной так не получится.
       - Что не получится?
       - Вертеть мной не получится.
       - Захочу – заверчу. – убеждённо сказала Томка.
       И завертела таки, каналья. И крутилась эта любовь у нас, словно колесо обозрения, ровно в никем не определённых, но почему-то общепризнанно обозначенных трёхмесячных пределах этого прекрасного чувства. Исходили мы с Томкой все кинотеатры на плехановском проспекте, объелозили все скамейки подле памятника Грибоедову на набережной, укомковали до плоской плотности оба матраса на обеих кроватях – что у меня дома, что у Томки на съёмной хате.
       И тут Томка с пика нашей морально-половой эйфории стала потихоньку сползать к приземлённому желанию вернуться домой к родному очагу. Томкино лицо всё чаще угрюмело. Порой в самый неподходящий момент. И вот как-то раз, на четвёртом месяце нашей любви, в притихшую послеоргастическую пятиминутку дама моего сердца высказала, видно, уже давно мучившую её мысль:
       - Жалко Мишу. Он такой неприспособленный, - чаю без меня не вскипятит.
       Реакция мужчины, три месяца предающегося замешанным  на искреннем внутреннем чувстве плотским любовным утехам, соответствовала глубоким философским раздумьям женщины:
       - Твой Миша вроде не без верхних конечностей… Сама говорила, рука у него тяжёлая!..
       -  В семье всякое случается. – сказала Томка, потирая правый глаз, так и не избавившийся от спорадических кровоизлияний как результата целевого применения неумелых рук дорогого супруга.   
       - Не смею перечить законному хотению любящей жены. – без особой грусти запредвидел я забрезжившую в близкой перспективе развязку моих с Томкой неоднокашнических отношений и добавил: - Мы же с тобой из одной школы. Папа твой, Валентин Анатольевич, не зря меня обработке металла пять лет учил…  Что ни урок, то  молотки варганили и гвозди забивали…  Один молоток до сих пор у меня дома хранится, ну а гвозди всегда найдутся… Переживём, Томка!..
             Через неделю Томка съехала со съёмной хаты и вернулась в семью. Она не умерла, и я не повесился…  Но грусть осталась. И не покидала меня до осени, до пятого Томкиного побега. Так уж в семейной жизни заведено: если нелады, то лада никогда не будет.
       Пятый побег Томки Рассоловой - язви его в душу – вошёл в мою беспутную холостяцкую жизнь дождливым октябрьским вечером на улице Мачабели, в настоящем, а не  прибазарном Сололаки. Возвращался я в преизрядном коньячном подпитии от проживавшей на этой же улице дамочки с такой же, хрен знает, откуда взявшейся княжеской фамилией, и бац: из подворотни предпоследнего дома по левой, пардон, опять таки дамочкиной стороне улицы выбегает Томка с огромным пакетом мусора. И прёт прямо на меня, словно не замечает, что бак для бытовых, съестных и прочих отходов находится в перпендикулярном мне отдалении. Ну как было не спросить,  чувствуя, однако, неуместность второй половины вопроса:
       - Ну что, опять в бегах или окончательно расстались?
       - Первое. – ответила Томка, невольно подтвердив мою проницательность: не оставит же навсегда беглянка-жена неумеху-мужа без горячего чаю!
       - Давно?
      -  Вторая неделя пошла.
       - Веди.
       -Куда?
       - К себе.
       - Ты что, сдурел?! Я с дочкой.
       Коньяк тушировал меня на обе лопатки до нечастого состояния нести откровенную околесицу,  и я понёс:
        - Я тебя трахать не собираюсь. Я проведу с дочкой воспитательную беседу. Отцу-то, Мише твоему, распи здяю, недосуг небось!..
       - Идиот! – Томка наградила меня оценочным эпитетом, выронила пакет с мусором из рук, повернулась и быстрошагово скрылась в арочной подворотне своего двора. Я ещё более быстрошагово направился следом за ней. Уже во дворе Томка перешла на лёгкий аллюр и успела таки захлопнуть прямо перед моим носом дверь своего нового первоэтажного жилья с двумя кирпичными приступочками-ступеньками у самой земли.
       Коньяк продолжал безобразничать в моей голове, но ей, по счастью, хватило ума не вступать в тесное боевое соприкосновение с большим прямоугольным стеклом в только что захлопнувшейся двери. В бой вступила моя правая рука. Силы были слишком неравны. Звон разбитого дверного стекла рваными отзвучиями мелодично разнёсся по полуночному молчанию спящего «итальянского» дворика. Из открытого окна на втором этаже неожиданно выпала короткая женская фраза на грузинском языке с явным армянским акцентом:
       - Опять эта Маро какой-то шлюшке квартиру сдала.
       Не мной названная «шлюшкой» Томка Рассолова открыла дверь и впустила меня внутрь. И тут мой безудержный карнавал осеннего безрассудства окрасился кровью, энергично закапавшей на линолеумный пол очень скромного нового Томкиного жилища: при взломе оного осколок разбитого дверного стекла полоснул по тыльной стороне моей правой руки…  Полоснул так мстительно, что, видно, почувствовавшая себя несколько отомщённой хозяйка хаты самолично залила мне рану йодом и весьма умело перевязала повреждённую кисть.
       - Ты где училась десмургии? – спросил я.
       - У Демиурга. – ответила Томка.
       - Хорошо, что не у других стеклобоев. – перешёл я со специностранщины на выразительный русский.
       - У меня других «боев» хватает. – ответила Томка шикарным омонимическим рядом русско-английского.
       - Так ты бля дь, Томка? – подошёл я с иного, упрощённого конца выразительного русского.
       - Наверное.
       - И за сколько?
       - Сотня – ночь.
       - В долларах?
        - Мы же не в Америке! – Томка сокрушённо вздохнула и прибавила: - Завтра мой отец позвонит твоему и защитит дочь от посягательств какого-то проходимца на её жизнь!..
       - Пусть позвонит. – сказал я. – Как раз сравнят, чья баланда в тюряге лучше была: у твоего – в Ташкенте, или у моего - в Баку?!.
       Из крохотной спаленки вышла дочь Томки, двенадцатилетняя Ирина, вполне проснувшимися глазами глянула на меня и на моё «Вот в гости к вам пришёл»  с не по годам глубокой серьёзностью ответствовала  - «Так в гости не приходят» , а потом, уже повернувшись лицом к матери, исключительно к месту упрекнула:
       - Мам, я тебе ещё на Камо советовала завязывать с этим ненормальным!..
       Недавно бухому, но уже почти протрезвевшему, мне оставалось признать относительную правоту малолетней провидицы и покинуть стойбище разновозрастных самочек: маму и уже нахватавшуюся у мамы кое-чего полезного для будущей жизни дочь.
       - Бойкого ребёнка воспитываешь! – сказал я, и на выходе из Томкиного обиталища пообещал исправиться: - Завтра я тебе новое стекло вставлю
       - Твоё дело. – буркнула Томка и тут же выдала мне последнюю угрозу перед нашей очень долгой, да чего уж там мягчиться, - вечной разлукой: - Если Ирка после твоего ночного визита заикаться начнёт – по судам затаскаю!..
       Судов, судей и присяжных заседателей не было. Был полдень следующего дня.  Уже у себя дома, я, тягостно преодолевая похмельный синдром,  высвободил из двери моей комнаты примерно такой же пласт стекла, как давеча пострадавший у Томки, захватил стеклорез и на такси отправился к ней возмещать нанесённый ущерб. Томку я не застал. Дверь её съёмной хаты зияла пустым оконным проёмом и я понял, что для полноты моего душевного благополучия надобно сотворить ещё что-либо неординарное.
       Медленно утихавший похмельный синдром подсказал не ахти какое мудрое, но достаточно легко реализуемое решение. Я прислонил только что притараненный  прямоугольный стеклянный отрез к двери… и саданул точно в центр  по нему теперь уже правой ногой. На неночной звон разбитого стекла из открытого окна второго этажа высунулась пожилая армянка, прошлой ночью осудившая  квартиросдатчицу  Маро. На сей раз она воинственно встала на защиту картиросъёмщицы Тамары Рассоловой–Сукиасовой–Гоциридзе:
       - А мы на тебя в милицию заявим…
       И заявили таки. Правда, не в письменном обращении, а в частном порядке. И не пожилая сололакская армянка инициировала проведение комплекса предохранительных мероприятий по пресечению противоправной деятельности бытового пьяницы и дебошира Буачидзе. Этим вплотную занялась подруга Томки Рассоловой, упомянутая уже здесь Хатуна с улицы Камо, которую, сдаётся мне, вызвавший меня на беседу главный милиционер моего района Сосо Каранадзе в далёкой молодости потрахивал ещё как.
       - Ну зачем вам эта замужняя женщина? – поинтересовался Сосо Каранадзе, когда я по довольно вежливому телефонному приглашению появился в его милицейском кабинете. – По нашим сведениям она ведёт не очень правильный образ жизни.
       Ну что я мог ответить встретившему меня в гражданском платье высокому, молодцевато подтянутому подполковнику внутренней службы страны? Про себя – только то же самое!..
       На столе подполковника Каранадзе стоял гипсовый бюстик Дзержинского. Я взял на руки увесистого Феликса Эдмундовича и сказал:
       - Хорошая работа! Как живой! Ничего не скажешь!
       - Вот и договорились. – облегчённо вздохнул Сосо Каранадзе, встал из-за стола, генеральским широким жестом левой руки пригласил к выходу, ею же открыл дверь и протянул мне прибережённую для крепкого прощального рукопожатия правую. После такого тёплого приёма я целый месяц уважал советскую милицию.
       Моё кистевое ранение, полученное на войнушке разума и не до конца удовлетворённой страсти, заживало долго. Маленький шрам на тыльной стороне правой ладони останется со мной до тёмной могильной тишины. Впрочем, как и другие шрамы на моём теле, особливо, самый длинно-замысловато-извилистый – на животе. О той, иной войне – рассказ отдельный.
       Томку Рассолову последний раз я случайно встретил в день «боингового» налёта отчаянных магометан на американский Нью-Йорк. Она была всё ещё недурна собой и собиралась переселяться в какой-либо другой заокеанский город, малоинтересный для террористов. И, кажется, переселилась. Чем бы она ни зарабатывала там доллары, пусть они пойдут ей впрок.