Samo. Пегги

На фото -- Пегги Гуггенхайм


Карнавал в Венеции предстал перед ним в совершенно новом свете, но его это не слишком взволновало. Отрешенно качая головой, он неторопливо двигался к заинтересовавшему его месту. Видимо, представление обещало быть зрелищным. На всякий случай он повернул в проход между столиками и побежал. Пробегая мимо шумных компаний, Кит рассеянно кивал, хлопал в ладоши и одновременно записывал пришедшие в голову рифмы, вспоминая, как было сказано у кого-то в школьном учебнике: "И ладья через время поплывет…" Остановившись, чтобы перевести дух, на ходу уже строчил дальше. Те слова, что он должен был повторить, все время куда-то исчезали. Повторялась только та фраза, которую он уже написал: "Чаша Грааля хранится не в чаще, а в чахлом кусте роз…" Это было похоже на молитву. Мимо пробежала группа итальянцев, с которыми он недавно познакомился. Обгоняя их, его обогнала какая-то американская туристка.
У Дворца дожей, стоящего на площади Святого Марка, собрались все гондольеры и остальные фигуранты предстоящего действа. Дул слабый, но холодный ветер. Здание дворца мрачно возвышалось в тумане. Над ним парил надутый гелием орел; перья в его крыльях все же образовывали изогнутые линии и углы, напоминая о масках и широких шляпах, служивших венецианцам эмблемой праздника. Орел приближался. Вдруг ветер подхватил его, и гелий, заполнив треугольник рта, стремительно унес его в сторону острова. Стало ясно, что от духа Маски больше ничего не осталось. В толпе послышались тихие причитания. Слезы, не долетев до земли, свернулись и упали в темную воду канала. Фигуры на площади стали медленно крениться, потом согнулись и рассыпались. Начинался отлив. Где-то вдали завыла собака. Зрители стали расходиться по домам. Гондола, полная людей, медленно поплыла вдоль черных стен. Можно было различить горящие окна и фигуры людей с качающимися факелами. Вид этой картины вызвал у Кита печаль. Скорбь была глубокой, настоящей, неподдельной. Я вспомнил о брошенных Маской книгах, обнаруженных вчера в музее. Если бы не они, Венеция все еще оставалась бы для меня загадкой. Но они подсказали мне, как это произошло. Вспомнилось совершенное во время плавания на гондоле путешествие. Кит -- это я? Опять раздвоение сознания.
Как я никогда не мог бы себе представить, дух этой проклятой Маски украл и вынес из Венеции человек, рожденный в наше время, так хорошо знающий, до чего сложны, уродливы и неудобны идеалы человека ушедших столетий. И все-таки это случилось. У жителей города украли не только маскарадную Смерть, но и Надежду. Внезапно мне захотелось совершить какой-нибудь поступок, способный изменить мир к лучшему. В каморке под сценой, где раньше играли «Выпускной экзамен», стоял длинный ящик с инструментами. Недолго думая, я схватил самый большой молоток и начал крушить им пол, покуда яма, которую я вырыл, не стала достаточно глубокой. Теперь мне нужно было достать из ящика все необходимое для проведения более серьезного ритуала. Первым делом я разорвал праздничную маску Маски, сделанную из желтой овечьей кожи. Обрывок ее я положил в один из рукавов, а маскарадный костюм швырнул в яму. Затем я расшвырял все декорации. Где-то вдалеке часы пробили двенадцать. Я быстро вышел на улицу и стал ждать. Мне нужно, чтобы все произошло как можно быстрее. Некоторые из моих друзей считали, что это просто игра. Они говорили, с возрастом пройдет. Другие обвиняли меня в трусости. Но я верил в волшебство. Когда ударили часы, солнце брызнуло мне в глаза, и мир вокруг померк. Старинные часы на башне показали полночь. А потом стали бить двенадцать раз. Внезапно я превратился в восьмиугольную букву «W», и вокруг меня стала сгущаться темнота. Вокруг появились деревья с острыми красными листьями. Мир вокруг исчез. Остались только часы на башне, да большой черный кусок на земле. От меня к часам и к часам от меня пролегла красная линия. Удары становились громче, все сильней и сильней, потом ритм сделался таким быстрым, словно я управлял ими и заставлял бить, прикладывая все свои физические и умственные усилия. Вскоре часы лопнули и осыпались, их стекла оказались в моих руках. Грохота я не услышал. Зато я увидел свет. Зеленый, холодный и мертвый. Кажется, к тому моменту я уже не дышал.
По знаку гроссмейстера вперед вышли несколько человек и положили в воду зажженную свечу. По сигналу гроссмейстера они подняли животных с серебряного блюда и приготовились передавать их по кругу, стараясь расположить их как можно удобнее. Подойдя к рыбам, они остановились и что-то тихо пропели на незнакомом языке. Дальше я всё видел безумными глазами Аллена Гинзберга с обложки журнала "Интервью". Ослабевшие животные опять задергались, и на несколько минут вода замерла. Вслушавшись в музыку, Кит уловил в ней, помимо гудения колоколов и пения незнакомых птиц, слабое знакомое звучание, которому не сразу смог найти объяснение. Это был гимн, не имеющий определенного образца -- каждая строчка, как до сих пор казалось Киту, изображала какую-нибудь неизвестную часть тела, а затем отдельные слова взлетали, соединялись и уступали место целому. Но в песне было все: стройность мелодии, резкие акценты солистов, печальные октавы оркестра и даже заключительная фраза, удивительно похожая на цыганский романс -- только это была не припев, так и оставшийся непонятым, в который Кита занесли уже большие волны современности, завершившиеся вместе с растворением Венеции в потоке рассеяния, затопившем головы благодарной паствы. Закончив мелодию, обитатели города попадали на пол и затихли. И тогда… Он еле удержался на ногах от наступившего вдруг головокружения. Хлопанье крыльев, пение птиц и громкие удары, доносившиеся снаружи, сразу стихли, будто на улице выключили звук. Стало тихо, только время от времени с другой стороны площади доносилось слабое журчание фонтана, которое становилось громче по мере того, что место общего действия менялось. Наконец музыка стихла. Пока Кит соображал, почему не слышно аплодисментов, дельфины исчезли. Но в тот же момент по левому борту корабля открылась и закрылась дверь. Сперва Кит не заметил ничего необычного, потом заметил. С боковой стороны кормы появились полукруглые окошки, и в них просунулось что-то плоское и мягкое. Кит похолодел. Это была нога женщины. Нога так и осталась в окошке, а женщина выпрямилась и шагнула по направлению к центру корабля. Оборачиваться назад было поздно -- женщина повернулась спиной, присела на корточки и стала тщательно вытирать чем-то белым платье, шорты и парик. Подошла еще одна женщина и наклонилась к третьей, так же тщательно оттирающей какие-то пометки на коленях. Третья женщина вдруг тихо вскрикнула и, согнувшись, как бы под тяжестью невидимой ноши, исчезла из поля зрения.
-- Бас, ты смог бы трахнуть старуху? -- спросил Кит.-- Все, кто с ней переспал, стали знамениты.
-- Когда я под наркотой, я могу трахнуть все, что угодно, -- ответил он.
-- Если потом ты трахнешь меня или Луизу, мы тоже станем знамениты...

По Большому каналу каналу плыли десятки кораблей с разноцветными стеклами в бортах -- один гламурнее другого. Причем это вовсе не были старинные венецианские гондолы, которые можно увидеть в городском музее, а самые разные изысканные лодки -- от крошечных туфелек до  катеров с длинным скрипкообразным корпусом. Все эти лодки неслись куда-то на огромной скорости, и лица их пассажиров сливались с клубами пара, поскольку на носу не было стекол, сквозь которые было бы видно, куда они плывут Само высунулся из-за ограждения так, что его голова оказалась над водой, отчего прямо на него из расщелин обрушился поток ледяной влаги. В следующую секунду рядом с его головой проплыла гантель, которая сбила его с ног и теперь поднималась над поверхностью канала. Переждав волну, Само осторожно поднялся на ноги и, еле сдерживая хохот, побежал к каменной стене канала, за которой возвышался каменный же маяк, похожий на огромный католический орган. Недалеко от него был припаркован черный «мазерати», из-за которого Само мог видеть, как разворачиваются события. Два гангстера -- с ними был еще один -- возились с заевшей дверцей фургона. Один из них дернул дверцу еще раз, потом еще, под его пальцами что-то хрустнуло, после чего раздался щелчок, дверь открылась, несколько пассажиров выскочили из фургончика, двое из которых были без масок и с оружием в руках, а третий был в сопровождении двух мрачных корешей, размахивавших пистолетами с глушителями, — и мгновенно растворились в ночи... В действительности, все не так, как на самом деле. Но нам ничего не остается делать, как жить с этим до самого конца. Нам остается только смеяться. Как сказано в Писании: небеса радуются, когда вы им смеетесь. Что вы и сделаете в самое ближайшее время. Пегги ждет вас. С нетерпением.
Но, несмотря на это, сквозь музыку пробивалось еле слышное бормотание: Господи, только не сейчас, я уже бегу… Господи… Мне надо успокоиться и молиться… Вот она, моя молитва, словно в ответ на его мысли, заиграла все та же музыка. Несмотря на свою ускользающую от сознания скорость, готика старой Европы как-то удивительно умещалась в ее гармонии. Странное дело, именно в эту минуту он совершенно отчетливо понял, чего он действительно хочет. Он просто хотел услышать эту старую мелодию. Но не через испорченный телефон, откуда она будто бы лилась, не при помощи синтезатора, что делало ее такой неслыханной. Нет, он хотел ее саму, на фоне своей поездки, во всем своем уродстве и неприличной наготе. Он будет слушать эту музыку, пока она не кончится, а потом он перестанет слушать ее совсем. Пегги! Да! Еще! Быстрее, еще быстрее! Раздавалось в его мозгу. Через пять минут он заметил, как его рука поднялась и сомкнулась на сверкающем серебряном диске, лежащем на ладони. Музыка остановилась. Где-то на улице завыла сирена. Финиш. Всё. Будь, Господи, благословенен. Как часто он в своих мечтах проделывал эти жесты: складывал ладони, указывал пальцем вверх и с ненавистью пинал невидимого врага ногой. И всякий раз после этого он понимал, насколько он ничтожен и слаб, и как ничтожны все те воображаемые враги, которых он пинает в эту секунду ногой на полу своего гадкого бунгало… Теперь он закрыл глаза и со свистом втянул в себя воздух. Что он может? Что угодно. Можно выпрыгнуть в окно и лететь вниз головой. Он вспомнил страшный вид из окна на уровне второго этажа -- небосвод в черно-оранжевых полосах огня, две багровые луны, пересекающие небо, похожие на неподвижные медные молоты, трясущиеся в густых клубах пара, поднимающиеся в небо и вдруг встречающиеся где-то далеко в черной вышине, после чего с оглушительным грохотом проваливающиеся в пылающее жерло… Он прикрыл глаза.