Разминка с утречка

      Большому кухонному эмалированному будильнику довелось несколько лет тому назад как-то ненароком быть уроненным на пол, и с тех пор выпуклое стекло циферблата грубо пересекали три размашистые, сходящиеся в одну глубокую точку трещины, на что, впрочем, по привычке уже почти что не никем не обращалось особого внимания: ладно, и так сойдет. Сейчас он, приютившись на верхней полке навесного шкафчика над плитой, меланхолично показывал урочное время: без двадцати восемь. Пора!

      Щуплый парнишка решительно отодвинул от себя тарелку с недоеденными холодными рыбными консервами и остывшей вареной картошкой (дивное, прямо-таки чудесное сочетание вкусов) и принялся экстренно снаряжаться в школу с лихорадочностью, втрое превосходившей обычную, как будто и впрямь представлялось возможным все-таки успеть добраться ровно к восьми ноль-ноль, а не опоздать минут на пять или даже десять, как это с ним случалось по обыкновению. Но сначала он все-таки счел необходимым некоторое время провести в ванной комнате перед овальным зеркалом, старательно замазывая косметическим гримом из мятого тюбика потрескавшиеся и шелушащиеся островки воспаленной до резкой красноты кожи на лице, так его портившие, особенно при отчетливом дневном свете, однако здесь, в забрызганном зеркале, слабо освещенном тускловатой электрической желтизной лампочки под мутно-матовым колпаком плафона, смотревшиеся еще вполне сносно. Еще какое-то время заняло также тщательное (но, увы, тщетное) сооружение прически, которая потом все равно сминалась под шапкой, и в школьном большом, во весь рост, парадном зеркале на площадке главной лестницы между первым и вторым этажами ему было куда как неприятно и досадно видеть свою неряшливую шевелюру, то бишь свалявшиеся кучерявые, всегда почему-то казавшиеся засаленными волосы.

      Пора, пора! Надо поторапливаться: надеть школьный форменный костюм, поверх него напялить ставшее с прошлой зимы что-то уж слишком куцым пальто-кунтуш, затем с превеликой осторожностью водрузить на макушку затасканную шапку из искусственного меха и уже напоследок, неудобно наклоняясь и почти задыхаясь в петле смявшегося шарфа, натянуть зимние сапоги, – и только после всей этой процедуры, совсем наспех суетливо собрать так и не приготовленный с вечера псевдокожаный портфель. Этот завершающий штрих был делом не столь долгим, но вся беда в том, что время, шедшее буквально на считанные минуты, оказалось безнадежно упущенным, и как бы он быстро ни мчался, скользя по снегу, от подъезда дома до ближайшей остановки, однако увидел там, по закону подлости, как только что скрылся за уличным поворотом нужный ему троллейбус – единственный шанс доехать до школы без пересадок и хотя бы опоздать не так уж капитально. Делать нечего, пришлось дожидаться другого троллейбуса, а затем перескакивать из него в переполненный, еле тащившийся автобус, припустить с остановки в школу по-настоящему бегом, тяжело запыхаться и, опоздав чуть ли не на четверть урока, мысленно утешаться тем, что ладно еще хоть не на всю половину.

      Быстро повесив в гардеробной раздевалке свой намокший от пота тяжелый кунтуш, пробормотав какие-то банальные извинения перед хмурой завучихой-паучихой, хищно дежурившей, как обычно, с утра пораньше на входе в главный коридор школы: мол, больше такое не повторится; яростно, но абсолютно безуспешно попытавшись как-нибудь наскоро пригладить растрепавшиеся на висках всклокоченные вихры перед уже упомянутым выше легендарным зеркалом, а потом стряхнув с пиджачного воротника обильно насыпавшуюся воротника перхоть, он взбежал, как назло, то и дело спотыкаясь на крутых ступеньках, прямиком на второй этаж, впился взглядом в громоздкий ватманский лист с расписанием уроков (конечно, кем-то из учителей накануне премудро и непредсказуемо перекроенным), но сразу же успокоился: первый и второй уроки зачем-то поменяли местами и вместо химии поставили литературу, к которой тоже, конечно, толком не готов, ну да это просто смешно: уж нам ли не управиться со словесностью? Спускаясь обратно на первый этаж, еще раз критично кинул взор на свое не весьма представительное отражение в язвительном зеркале и прошел по скудновато освещенному коридору в дальний его конец, перед дверью кабинета литературы малость одернул пиджак, потом громко и стараясь держаться более-менее уверенно постучался в дверь, не дожидаясь ответа распахнул ее рывком на себя и сходу торопливо вступил в класс.

      Появление традиционно припозднившегося Козиса было встречено дружными (эх, вовсе не дружескими!) смешками, понесшимися из-за парт, и эдакой иезуитски въедливой тоненькой (уж скорее тошненькой) улыбочкой очкастой училки-литераторши Ирины Николавны, отнюдь не чуждавшейся в таких случаях и при сей верной оказии некоторой высокомерно-снисходительной иронии: «Ну, что же так-то?» – Прошу простить: опоздал. Сожалею, очень даже. – «Ладно, проходи, садись». И он с нарочито серьезным видом проследовал к своей первой парте в левом ряду, прямо перед учительским столом. Вот ведь завидное-то местечко... Но еще прежде, за какую-то неуловимую долю секунды, успел, уже в силу довольно-таки давней привычки, мельком глянуть в сторону средних парт справа: Элен, конечно, уже сидела на своем месте, внимательно углубившись в раскрытый перед ней учебник и не обращая, кажется, никакого внимания на курьезного одноклассника. Да, честно говоря, он и не успел за это короткое мгновение подробнее рассмотреть ее. В глаза сразу бросилось только знакомое, такое привычное цветовое пятно: синее форменное облачение; розовая, с кружевным воротничком на шнурке, пушистая вязаная кофточка; золотистые пышные волосы, как-то хитро собранные в тугой узел на затылке, увенчанный крупным темным бантом; и еще ярко-красная небольшая спортивного типа сумочка, неизменно висевшая сбоку на спинке стула, – всё в точности такое же, как всегда, как оно прочно запечатлелось в памяти.

      И всё вокруг тоже было такое же, как обычно. Дружбан-приятель Михрясь, барственно развалившись, восседал за партой и приветствовал Козиса плутовской улыбкой, больше смахивавшей на ухмылку, закусив крепкими зубами пухлую нижнюю губу, – самая типичная его гримаса. В свою очередь широко и веселейше осклабившись, Козис оборотился к нему, ответствуя на приветствие, и тут же между ними завязалась пустая, но приятная болтовня. А чем еще заняться? Надо же как-то скоротать длинный урок. Пусть всё идет своим чередом: литераторша будет что-то бубнить под запись, и кто-то даже станет ее словеса и в самом деле на полном серьезе увековечивать для истории (среди прочих и Элен – она всегда сосредоточенно записывает учительскую диктовку ровным округленным почерком в толстую тетрадь с тисненой красной коленкоровой обложкой), ну а мы предадимся досужей беседе. Повторю: чего же еще нам и делать, не по своей собравшимся сюда ранним зимним утром и наполнившим своей разношерстной многолюдностью этот большой пропыленный кабинет с облупленным желтоватыми партами, изрядно покоцанным шкафом у дальней стены, где на застекленных полках – до чего же грязные и заляпанные пальцами стекла! – виднеются жалкие остатки нещадно разрозненного комплекта учебных пособий. Да, вот ведь опять пришлось заявиться в этот до чертиков опостылевший кабинет под опасно растрескавшимся беленым потолком, весь затопленный ошалелым электрическим заревом на фоне еще чернеющей ночи за покрытыми ледяным вычурным узором квадратами окон, равнодушно смотрящих на заиндевевшие кривые ветки деревьев в школьном скверике. Но это там, снаружи, зима, а здесь, внутри, сгустилась духота от напряженного дыхания трех десятков человек, идет нудный (кто бы сказал, что нужный?) урок, и затхловато-тепловатая атмосфера уныло плавает в электрическом мареве, обволакивая вяло шевелящиеся или, наоборот, нервно ерзающие нескладные фигуры школьников, понуро сутулящихся над исчерканными чернильными стержнями плоскими крышками одряхлевших парт. А монотонный речитатив училки настойчиво и успыпляюще вливается в уши, ничуть при этом не услаждая слух. Звонок бы уж дали поскорее, что ли!.. 

      Ну а пока все потихоньку переговаривались между собой. Постепенно этот слитный, хоть и невнятный шум голосов, раздающийся повсюду с разных парт и даже перебрасывающийся через проход между рядами, и вообще напрочь перемешавшийся и нагло перемещавшийся из одного угла в другой, стал уж слишком явно и чуть ли не нарочно заглушать то, что пыталась диктовать старательная литераторша, и она, хорошо понимая бесполезность любых строгих внушений и резких замечаний, но дабы всё ж таки этот надсадный гул как-нибудь пресечь, учинила тотальный опрос по только что разобранной теме, причем Козис первым же и был придирчиво спрошен. Разумеется, он не давал себе труда прислушиваться к скучным дидактическим вещаниям, да и зачем? Именно литература да еще, пожалуй, история были среди всех школьных уроков самыми простыми для него, дающимися легко и без малейших усилий, совершенно не требуя какой-то дополнительной специальной подготовки. Всё это представлялось ему таким естественным и элементарным – вероятно, потому, что себя он сам не без основания считал стопроцентным прирожденным гуманитарием, весьма склонным вдобавок к спонтанному сочинительству, фигурально выражаясь, на ниве изящной словесности. Вот и теперь абсолютно свободно и непринужденно, даже порядком не вникая в суть заданного ему вопроса, он завел довольно-таки пространный и не такой уж бессодержательный монолог, импровизируя на ходу, – правда, не совсем по теме, но и нельзя сказать, чтобы вовсе не по делу. В общем, отбрехаться всегда можно, да и другим это лишь на руку – авось их самих не успеют персонально опросить.

      И тут-то прямо посреди этой педагогической идиллии пронзительно дребезжащий звонок истошно взвизгнул, но сразу же и осекся. Услыхав долгожданного вестника перемены, все немедленно зашумели, зашевелились, зашуршали и зашелестели захлопнутыми тетрадями, принялись яро запихивать в сумки и портфели учебники и пеналы, небрежно сметая их прямо с парт. Самые нетерпеливые уже норовили без особого позволения попросту вскочить со своих мест. Литераторша поспешила объявить коллективное задание к следующему разу и отпустила класс на все четыре стороны. Окончательно вышедшие из дремотного оцепенения взбудораженные ученики дружно загалдели уже практически в полный голос, а в унисон с ними из гулких недр коридора послышались подобные же зычные восклицания и энергичные переклички. И пока училка чего-то там копалась с классным журналом, расписываясь за проведенный урок, дверь из кабинета была пинком распахнута настежь, выпуская резвую ораву школяров, направившихся, игриво теснясь и толкая на ходу друг друга, к узкой боковой лестнице, ведущей кратчайшим путем на третий этаж к химическому кабинету.

      Декабрь 1988