Вышли мы все из народа...

      

       Детство моё в бескрайней Тургайской степи,
       неулыбчивый, молчаливый отец
       и сорванные с корней, стремительно летящие
       шары перекати-поля.

 
Бабушку мою, папину мать, звали Елизавета Михайловна Гейнрих, в девичестве Майер.
Но она была из рода Бельцов, во времена Екатерины II покинувших швабский Вюрттемберг и поселившихся в приазовских степях Украины в районе Мариуполя. Мать Елизаветы Михайловны, моя прабабушка – я не знаю имени её, в девичестве Бельц – была замужем за Майером.
Но брат моей прабабушки - Адам Бельц, родил сына Адама.
Адам Адамович Бельц – двоюродный брат моей бабушки, двоюродный дядя моего отца. Военврач, хирург, профессор Харьковского университета.

...У всех моих сверстников были многочисленные родственники – отцова родня, материна родня. У нас с братом были только тёти и дяди – мамины братья и сёстры, и их дети – наши двоюродные братья и сёстры. И бабушка, мамина мама. Жили они на Урале, в Сосьве, Кошае и Алексеевке Серовского района Свердловской области. А мы жили в Темире, где располагалась база Темирской Геологоразведочной партии, впоследствии экспедиции Северо-Казахстанского геологического управления. Родители наши работали в экспедиции.

Дедушка мой, Роман Егорович Ворошилов – мамин отец, глава большой многодетной семьи, в которой росли трое сынов и пять дочерей, умер давно.
Это была семья с крепким, здоровым и трезвым крестьянским укладом. Большой дом в Кошае, хлев, конюшня, амбары. Пять коней было в хозяйстве, среди них и кобылицы с жеребятами; три коровы с телятами, овечки, козы. Куры.   
Дедушке было 49 лет, когда он умер. Отчего? Мама рассказывала, что задумываться стал отец её. "Не задумывайся!"- ругала его  бабушка, - "только болезнь себе надумаешь!"
А у него и без того было больное сердце.

Наверное, ему было над чем задумываться. Шла продразвёрстка, и у населения изымали излишки продовольствия, зерна, муки, крупы. Излишек у него не было. Были запасы – а как без них при большой семье. И деда мой очень переживал, так как изымали не только излишки, но и выгребали подчистую. И что такое голод, знал он.
 
Когда он умер – второго января одна тысяча девятьсот тридцать первого года - маме не исполнилось ещё и девяти лет, самой младшей сестре Тоне – шести. Старшая их сестра, Анастасия, была замужем, старший брат Афанасий – женат. Двадцатилетнй брат Валерий служил в армии. Опорой дома оставались мамин 18-летний брат Иван, сёстра Анфия, шестнадцати лет, и тринадцатилетняя Маруся..
 
Вскоре и Ивана призвали на срочную службу в Армию.
Поддержкой могли бы стать бабушкины братья, дядья мамины. Но шли тридцатые годы, и ВЧК, уже  переименованная в НКВД, определила шестерых бабушкиных братьев за колючую проволоку ГУЛАГа. За что? Кто теперь знает.
В Гражданскую войну они все были бойцами Красной Армии. Дедушка мой  - тоже.

Управиться с хозяйством помогла вдове с детьми Советская власть. Вслед за продразвёрсткой началась коллективизация, в деревнях организовывались колхозы, и коней и кобылиц с жеребятами и коров с телятами и прочую живность крестьян-середняков, к коим отнесли и семью моего деда, определила власть во владение коллективного хозяйства. И остались они без ничего. То есть, ни с чем.

Какое тяжелое было то время. У Исая Калашникова есть роман "Жестокий век". О том, как рос сиротой без отца, с матерью-вдовой монгольский мальчик Темуджин, будущий Чингисхан, Покоритель Вселенной.
Тридцатые годы двадцатого столетия были не менее жестоки, сиротство и горе довелось пережить едва ли не в каждой российской семье.
 
Дедушка мой, Роман Егорович, вёл не только крестьянское хозяйство. Он был охотник и рыболов. Великий труженик, ни лености, ни праздности не знавший. Мама до глубокой старости вспоминала о пирогах с нельмой, которую приносил отец, и нельму – огромных рыбин с нежнейшим мясом, исходяшим жиром, и какие вкусные были пироги с корочкой, пропряжённой жиром нельмы.
Мне таких деликатесов отведать не довелось за всю мою жизнь.
 
Папиной родни мы не знали. Он сказал – их никого нет в живых. И не рассказывал о своей семье. Их тоже коснулись тридцатые, и я так ничего о них до сих пор не знаю. Вернее сказать, не знала. Знала только, что папа с 1938 по 1946 был заключенным СевУралЛага.
И только в году 2019-ом, когда уже ни папы, ни мамы не было в живых, моя подруга Лиля, в неустанных поисках своего родословного древа обнаружила в архивах данные и о моём дедушке, отце моего папы. Гейнрих Христиан Христианович, 1881 года рождения, умер в 1942 году заключенным ИвдельЛага. То
есть, они были - мой папа и его отец – были рядом, в зонах Североуральских лагерей, друг о друге ничего не зная.
А ведь я в 90-х искала его, запрос отправила в архивы Донецкого КГБ. Ответ пришёл – сведений о таковом нет.      
 
В 90-х годах, когда пришла амнистия и реабилитация зключенным ГУЛАГа, папа тоже получил по почте справочку о реабилитации. Она была напечатана на половинке листа бумаги. На половинке! - и я никогда не видела бумаги такого качества, хуже газетной, белесо-серовато-желтого цвета. За годы моей трудовой деятельности в системе подразделений Министерства Геологии и Охраны Недр СССР мне довелось извести не один пуд писчебумажного материала на черновики своих  проектов и отчётов по поискам и разведке подземных вод, но такую плохонькую бумагу, как эта, я никогда не видела. В продмагах даже селёдку в такую не заворачивали. Наверное, КГБ испытывал в годы гласности и перестройки большие финансовые затруднения, и добротная писчая бумага стала Комитету не по карману.
   
Мама, папа... нет вас уже, и я уже по возрасту вас догоняю...

В восьмом классе я вступала в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. ВЛКСМ. И надо было заполнить анкету. Заполняя честно и добросовестно, дошла до графы с вопросом о моём "социальном происхождение". Поразмыслив, решила подтвердить свои умозаключения согласием родителей. Позвала их, говорю:
 - Мама, папа, тут анкета и надо определиться с классовой принадлежностью. Ничего, если я напишу "из семьи служащих"?
И, поскольку родители озадаченно смотрели на меня и молчали, я терпеливо разъяснила им:
 - Папа, ты работаешь в экспедиции главным механиком, а ты, мама, там же бухгалтером. То есть, вы служащие, и к рабочим или крестьянам вас отнести нельзя. Я напишу "из служащих".
 - Напиши,- спокойно согласилась мама. Папа тоже утвердительно кивнул головой.

Больше, чем полвека прошло с той поры, но я всё ещё помню странное выражение его лица и горькую улыбку в уголках его губ. Словно что-то хотел он сказать, но сдержался.

...В 1918 году закончилась война России с Германией подписанием Брест-Литовского мирного договора. Большая часть территории Украины отошла от России и была занята войсками Австрии и Германии. Россия вышла из войны, из антигерманской коалиции Антанты, образовала новое рабоче-крестьянское государство, которое не пришлось по душе бывшим союзникам. А на Украине было организовано своё украинское правительство, возглавившее Украинскую Народную Республику, и правительству этому тоже было не по пути с советской властью.

И Антанта переориентировалась. Теперь Германия не была её врагом, напротив, они объединились и началась Интервенция. Война. На Украине она была как бы продолжением Первой мировой.
Германская армия находилась там почти весь 18-й год. Армия – это солдаты - пехота, кавалерия, артиллерия со своими пушками и конной тягой. И всех надо было кормить. И людей, и коней.
Обозов не было! Там, в Западной Европе, народ голодал. А на Украине, как это не кажется странным, продовольствие было.
Крупные помещичьи и крестьянские хозяйства многочисленных, ставших российскими, немецких колонистов Приазовья, Крыма и Запорожья  и местного зажиточного населения не испытывали голода и кормили страну.
 
Накормили и армию чужого, вражеского государства.

Под Мариуполем, в усадьбе Христиана Христиановича Гейнриха, деда моего отца(папе в ту пору шёл четвёртый год), был расквартирован кавалерийский полк. Полк! На полном обеспечении владельцем усадьбы продовольствием – солдат, и фуражом – коней. Не знаю, был ли доволен прадед мой порадеть соплеменникам-немцам. Сомневаюсь... Два его младших сына, дядья моего отца, офицеры, воевали в Первую мировую в российской армии. Александр – в Черноморском флоте, погиб в 1916, Готлиб – в сухопутных войсках, был взят в плен, остался жив, но в советскую Россию не вернулся. Остался в Германии. Старший сын, Христиан, не был призван по возрасту.

Спустя 10 лет Германия выслала прадеду моему деньги в ценной валюте – ею тогда было золото -  за продовольствие и фураж. А в первой половине 30-х чекисты НКВД арестовали прадеда, били, пытали, требуя от него отдать это золото, показать, где он его прячет.
После пыток и побоев он ещё полгода жил, мучаясь от болезней. Когда умер, ему было 96 лет.    

Папа мой закончил в 1932 году 10 классов и устроился работать на металлургический завод "Азовсталь" в Мариуполе. Там, у сталеплавильных печей и коксовых батарей началась его трудовая биография.
Жил у родственников в Мариуполе в доме номер 40 по улице им.Энгельса.

Десять классов... в то время в Советском государстве это был гимназиальный курс, из которого были исключены только древние языки – латынь и греческий, и далеко не каждому удавалось его осилить – кому-то по причине умственных способностей, а в большинстве своём из-за материальномго положения семьи.
Что препятствовало отцу продолжить учёбу дальше? не говорил он об этом. Полагаю, социальное происхождение. Тогда (и потом) предпочтение при зачислении в вузы и техникумы отдавалось представителям класса-гегемона. Оттого и на завод пошёл, дабы раствориться в массе пролетариата.

Не помогло...

Золота у деда не оказалось. Не оттого, что он его надёжно припрятал, а оттого, что надо было выживать. Но оставался дом, усадьба, хозяйство. Пережить лишение этого всего ему не довелось – умер.
Папа работал на заводе "Азовсталь" в Мариуполе, и однажды, придя после смены, застал у маминого дяди, у которого он жил, мать и девятилетнего братишку Роберта. Она, вне себя от потрясения, рассказала, что пришли из НКВД, мужа взяли, а её с сынишкой выгнали из дома – "это всё не ваше, всё награбленное", что она взяла Роберта за руку и пешком пришла с ним в Мариуполь к дяде, и что отцу моему надо бежать, и чем дальше от Украины, тем лучше. 
В тот же вечер, собрав документы, взяв на память фотографии сестры, брата и родителей и уложив в небольшой чемодан смену белья и одежды, он пошёл на вокзал, купил билет и уехал в Среднюю Азию. Удалось добраться до Бухары и устроиться там работать в сад бывшего бухарского эмира.
 
Бухара... Город чуть ли не из сказок "Тысячи и одной ночи", жемчужина Средней Азии, город Авиценны и Улугбека, средоточие мусульманской культуры и веры, переживший нашествие Чингисхана, восстановленный из руин, и вновь и надолго ставший богатым и прекраснейшим из городов Востока с его мечетями, медресе, минаретами, дворцами эмиров, караван-сараями, центр научной и культурной жизни.
 
Но это было давно.

В гражданскую войну части Красной Армии под водительством М.В. Фрунзе, выбивая из Средней Азии басмачей, в очередной раз  изрядно потрепали прекрасный город. То, что осталось, едва сотая часть, и поныне слывёт памятниками архитектуры. Восстанавливать было недосуг, скорее, там ещё и поубавилось за период становления республики в составе большого атеистического государства.

Ко времени прибытия в Бухару моего отца (1937 год) там не было ни промышленных предприятий, ни заводов, ни объектов их строительства. Удалось найти работу только в крупном    садоводческом комплексе на территории сада последнего бухарского эмира.
С едой было в тех местах неплохо, зарплата, хоть и весьма скудная, выдавалась во-время. Анкета не требовалась, и отец мой решил, что он в полной безопасности. Около года трудился он там.
От кого-то услышал он, что в Алма-Ате можно лучше устроиться. Переговорил с товарищем по работе, таким же молодым парнем, они расчитались и поехали поездом в казахскую столицу.
 
Но не доехали.

Дорогу контролировал патруль НКВД, и при проверке билетов и документов на одной из станций, уже за пределами Узбекистана,  отец и попутчик его были задержаны. Русского товарища чекисты отпустили, а отца арестовали.
Тройка НКВД признала его "социально вредным элементом", и без суда и следствия он был под конвоем отправлен этапом летом 1938-го отбывать свой пятилетний срок.

Так стал он заключённым СевУралЛага, столицей которого была Сосьва, большое село в Серовском районе Свердловской области.
Шёл отцу моему в ту пору двадцать четвёртый год.

"...Идут на Север, срока огромные,
кого не спросишь, у всех Указ.
Взгляни, взгляни же в глаза мои суровые,
взгляни, быть может, в последний раз..."

Скорбью веет от этих строк. Скорбью и тоской, но здесь хоть последний взгляд родных глаз провожал человека, взгляд, в котором жила надежда на его возвращение и встречу, пусть не скорую, но встречу.
А папа был один, ни одной родной души рядом, ни одного даже постороннего человека, с кем бы он мог послать домой весть о себе. И куда послать? И был ли дом?
С горечью вспоминал он, будучи уже восьмидесятилетним старцем: "Всё забрали, что у меня с собой было. Всё. Даже фотографии родителей. И не возвратили". 
О том, какими были эти пять лет, я не знаю. Там научили молчать. И папа молчал, и никогда о том времени не упоминал.
Срок истекал осенью 1943-го. Но в июне 1941 началась война, и отцу моему дали направление в Трудармию.
Он рассказывал: " Я шёл туда и радовался – Трудармия, это не тюрьма. Я буду работать, я буду свободным человеком. А когда прибыл на место назначения, то увидел, что попал из одной тюрьмы в другую".
Те же бараки, вышки, колючая проволока, конвоиры с автоматами и свирепые, натренированные на расправу с людьми сторожевые собаки.
Та же зона СевУралЛага. Только не был указан срок. Бессрочно.
    
"Уголь воркутинских шахт
ярким огнём горит.
Каждый кусок угля
кровью зэка полит.

Лица у них черны
зубы свела цинга
А над могилой их
вечно поёт пурга."

Про уральские, ухтинские, сибирские лесоповалы, где трудились заключённые, песен нет. Может, они и есть, но я их не слышала.

Рассказов отца о трудармии было мало.
...Как упал в голодный обморок и, едва пришёл в себя, конвойный изо всех сил пнул его в бок, отец застонал от боли. "Живой, сволочь! Вставай, работай!"
Уже много лет спустя, когда  в пожилом возасте при обследовании сделали рентгеновский снимок грудной клетки, обнаружился застарелый перелом двух рёбер.
...Как уже не оставалось моральных и физических сил и он встал под срубленную и падающую сосну, но напарник его увидел, подскочил и оттолкнул его, а на том месте, где он стоял, сук упавшей сосны пронзил мёрзлую землю.
...И какие красивые были рассветы над зимней тайгой, и красива была зелёная заснеженная величественная тайга под синим небом... но как же холодно было, и как хотелось есть. Вдоволь было только настоянной на сосновых ветках горячей воды в деревянных кадках. Витаминный настой, которого не было у зэков воркутинских шахт. Настой, спасаюший от цинги.

...Мы жили ешё в Темире, и когда в расписании уроков появился немецкий язык, мама сказала отцу – а почему ты не учишь детей твоему родному языку?
И папа начал учить. У него было прекрасное произношение, и когда уже здесь, в Германии, я стала слушать новости берлинского телевидения, я поняла, что папа говорил не на одном из диалектов, а на чистом литературном немецком языке. Я же слышала, как говорили родители моих школьных подружек, совсем иначе! Однажды, тоже уже здесь, я была на одном из мероприятий от биржи труда, вместе с местными немцами,и одна женщина заговорила на переменке между занятиями со своей соседкой по парте. Я даже вздрогнула – её произношение было точь в точь, как у матери Кати Лейман. Я спросила у неё по-немецки: "Вы, наверное, не здешняя?" – "Да", - ответила она охотно, - "я не здешняя, я из Восточной Германии, из Тюрингии".


...Папа начал наше обучение немецкому языку с простых повествовательных предложений.
"Ich will essen" – я хочу есть.
"Ich will schlafen" – я хочу спать.
"Gib mir Brot" – дай мне хлеба.
Ещё назвал несколько предметов домашнего обихода – "der Loeffel, die Gabel, das Messer"  - ложка, вилка, нож.

И всё. На этом уроки кончились. Девять лет СевУралЛага напомнили о себе, о пережитом голоде, недосыпании, каторжной тяжёлой работе, о холодных промёрзших нарах трудармии. "Голод, холод, вши, издевательства. Потерял всех родных, никого не пощадили - и только потому, что мы немцы..."
А после трудармии были ещё 8 лет комендатуры, ежедневная обязательная отметка, запрет куда-либо выехать.

Но вернусь к началу моего повествования.
Адам Адамович Бельц – двоюродный брат моей бабушки, двоюродный дядя моего отца. Военврач, хирург, профессор Харьковского университета.
 
С 19 декабря 1919 по 24 июля 1934 года Харьков был столицей Украинской ССР. Председатель Совнаркома УССР с 1923 по 1934, Чубарь Влас Яковлевич, в борьбе за становление Советской власти крепко подорвал своё здоровье, часто болел и по
разрешению правительства СССР выезжал для лечения к немецким докторам в Германию. Информация эта, почерпнутая мною со страниц интрнета, надо полагать, достоверна.

Но задолго до того, как интернет стал достоянием широких слоёв населения, о Чубаре рассказал нам отец в конце 90-х годов, вспоминая своих родителей.
"...Дядя мой со стороны матери, Бельц Адам Адамович, был личным врачом Чубаря, председателя Совнаркома Украины. Тот болел и ездил на лечение в Германию, но улучшения не наступало, нужна была операция. Германские хирурги не решились, операция тяжёлая и шансов на благополучный исход, по их заключению, было мало.
Вернулся в Харьков, и там в университетской клинике Адам Адамович его прооперировал. Чубарь поправился, выздоровел и в благодарность за спасённую жизнь и возвращённое здоровье выделил Бельцу правительственный автомобиль в личное пользование, дачу и большой дом в Харькове.
А через несколько лет Чубарь был арестован и расстрелян. Враг народа, агент немецкой разведки. 
Адам Адамович, как личный врач Чубаря, был взят под следствие, у него всё забрали – автомобиль, дачу, дом. Его тоже признали немецким шпионом, арестовали и больше мы о нём ничего не слышали. Наверное, расстреляли, как и Чубаря."

Папа умер здесь, в Германии, в сентябре 2000-го.
 
Возможность пользоваться интернетом появилась у меня в 2007 году. И я, по правде сказать, ни на что не надеясь, набрала в поисковике "Бельц Адам Адамович"... и нашла его на интернетовских страницах в рубрике "Новое в истории".
Всё так, как рассказывал отец. Военврач, хирург, профессор Харьковского университета, личный врач председателя Совнаркрма Украины В.Я Чубаря, врага народа и немецкого шпиона, во второй половине тридцатых врагов арестован и тоже как немецкий шпион и враг народа сослан в Красноярские лагеря под Канском. Там работал в медицинской службе лагеря, умер там же после войны.

Мифологический Хронос, пожирающий своих детей... Хроносу, Времени, усердно помогала Советская власть уничтожать свой народ. Сколько же бед и горя довелось вынести людям многих национальностей на той одной шестой части света, но выстоять и победить в самой жестокой битве против фашизма, сохранить государство и выковать ядерний щит Родины в противостоянии холодной войны.

После Победы вернулись домой солдаты, но трудармейцам -  заключённым Гулага – разрешение на освобождение пришло попозже. Но пришло. С определёнными ограничениями в свободе. Немцам из Поволжья, Украины, Крыма, Кавказа дороги домой не было. Когда оттуда всех их сослали по лагерям, в дома их поселились насовсем другие люди.
Трудармейцам уральских лагерей дозволено было выехать только в Казахстан и республики Средней Азии – Киргизию, Узбекистан, Таджикистан. И там ежесуточно, как спецпоселенцам, отмечаться в комендатуре. Являться лично всем взрослым. С детьми.

В послевоенные годы в СССР начались грандиозные планомерные геологические исследования в поисках месторожений рудных  полезных ископаемых, золота, цветных металлов, нефти, газа, а также нерудного сырья для промышленного и гражданского строительства.  Изыскания проводилось подразделениями Министерства Геологии и Охраны Недр СССР. Уральское геологическое управление развернуло свои изыскания не только на рудоносном Урале, в горно-промышленном отношении развитом и разработанном ещё в Екатерининские царские времена предпринимателями Демидовыми, но и в прилегающих к нему регионах Кустанайской области Северного Казахстана.
На Северном Урале близ Сосьвы, столицы Североуральского Гулага, шла разведка Сосьвинского месторождения бокситов. Нужна была рабочая сила. И с лесоповала, где работали заключенные трудармейцы, теперь уже не совсем заключенные, но ещё и не совсем свободные, в Кошай – посёлок, где базировалась геологоразведочная партия, было отправлено подкрепление. Среди них был и мой отец.
 
А мама... мама в то время уже была там, дома, в Кошае. Вернулась после войны из Краматорска, куда их автополк был отправлен на восстановление из руин города и промышленных объектов. Ей было девятнадцать, когда началась война, и она работала учительницей в Кошайской школе. На Урал привезли  беженцев из Польши, женщин и детей. Дети пошли в школу, и мама часто вспоминала, как быстро выучили ребятишки русский язык, а она научилась от них польскому.
В 43-м пришла повестка из военкомата, маму призвали на фронт. Она служила в штабе полка писарем. Хороший почерк был у мамы и отличные знания грамматики русского языка.
Вспоминала, её спрашивали в полку, не родственница ли она Клименту Ефремовичу. "Не знаю", - смущённо отвечала мама. Не знаю, что думали по поводу родства командиры, но ей сказано было ими: "Мы не дадим вас в обиду."
Наверное, было бы кому обидеть... молодая, очень симпатичная, среднего роста ладно сложенная обаятельная девушка.
   
Низложены короли. Не везде. Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия и иже с ними – Люксембург, Лихтенштейн, Монако – как и встарь живут со своими монархическими династиями. 
Но и там, где они низложены, сохраняют память о них. Во Франции - Версаль, да и в Париже много достопримечательностей. В Испании - Эскориал, а в Германии редко в каком городе нет памятника первому её кайзеру Вильгельму и канцлеру Бисмарку, положившему конец раздробленности Германии на мелкие княжества. 

Иное на бывшей нашей одной шестой части света. Есть, конечно,  и там кое-что в память былых времён – памятник князю Юрию Долгорукову в Москве, императору Петру Первому в Санкт Петербурге, дюку Ришелье в Одессе.

Не всем так повезло из царской фамилии Романовых, а людям менее знатным тем более. Да и знатным тоже. Вряд ли кто сейчас в Харькове помнит имя Власа Яковлевича Чубаря, коммуниста, первого руководителя Совнаркома Украины, а на медицинском факультете Харьковского университета  - профессора Адама Адамовича Бельца, хирурга, разработками которого по сей день пользуются при некоторых видах операций.
Врач, родная сестра нашего друга студенческих лет училась там, на медицинском факультете.  Я рассказала ему в одном из своих писем о Бельце. Тот спросил сестру, слышала ли она о Бельце.
Нет, имя это в годы её учёбы  - в 70-е - не было известно.
    
Один  - враг народа, расстрелян, второй  - тоже враг, пусть не расстрелян, но сослан и закончил дни свои в первые послевоенные годы в Канских лагерях КрасноярскЛага, когда ещё все заключенные не были отпущены на свободу, весьма относительную.
Хотя и реабилитированы оба, но зачем их тревожить. Пусть себе спят спокойно, обитая в Царствии Небесном, где нет ни боли, ни воздыханий, но жизнь безконечная.

Непоследовательно я пишу. С пятого на десятое. Но да простит меня вдумчивый читатель...

Так и познакомились мама с папой там, в Кошае. Зэки Трудармии Гулага уже были не совсем зеками, трудились в рабочими в экспелиции Уральского геологического управления, базировавшейся в Кошае.
И мама работала там же, в отделе кадров.
Шестдневная рабочая неделя – а по выходным дням в клубе кино и ТАНЦЫ.
Да, танцы. На танцах познакомились. Полюбили друг друга, решили пожениться... но в ЗАГСЕ отказали в регистрации – браки между немцами из зон ГУЛАГа и русскими были запрещены.

Когда я собирала документы во второй половине 90-х годов на выезд наш в Германию, я обратила внимание, что свидетельство о браке моих родителей было выдано на два месяца позже моего свидетельства о рождении, я родилась в январе 1947, а родители мои поженились в конце марта того же года. Свидетельства выданы одним и тем же Кошайским ЗАГСом. Признаться, я была озадачена – и пошла за разъяснением к родителям. По меньшей мере, в марте 1946 года следовало быть датированным родительскому документу о регистрации их брака.
"Так-то оно так, да было запрещено расписывать лиц немецкой национальности с местными русскими." – "А жить вместе не запрещено?" – "На это запрета не было".
Само собой... увеличение рождаемости – насущная потребность страны, понёсшей в войну огромные людские потери.
Детей, рождённых в незарегистрированнх браках, записывали на фамилию русского родителя, матери или отца. Но в графу "отец" или "мать" вписывали имя-фамилию их немецкого родителя или родительницы.
Так было и со мной. Я получила фамилию моей матери и отчество моего отца.
А в марте 1947 года родители мои решением Уральского геологоуправление были переведены из Кошая на работу в Северный Казахстан, где развёртывалась большая работа по поискам руд, в одну из геологоразведочных партий. 
В Кошайском ЗАГСе к тому времени стала работать мамина двоюродная сестра, она и выписала им за день до их отъезда свидетельство о браке, тайно, без ведома заведующей. Мама оставалось на своей фамилии.
Датой регистрации брака был март 1947 года.

Брат мой родился годом с небольшим позже, родители тоже записали его на мамину фамилию – дети русских матерей или русских отцов в подобных браках уже не считались спецпоселенцами и особождались от обязательной ежедневной регистрации в комендатуре.

Помнит ли кто сегодня о делах тех давно минувших дней?
В 1998, здесь, в Германии, на языковых курсах по изучению немецкого языка - группа наша состояла в основном из таких же, как и я, потомков переживших лагеря и трудармию российских немцев – на переменке разговорились мы о судьбах наших родителей. И у одной женщины, примерно моих лет, та же самая история – мать русская, отец – немец, заключенный ГУЛАГа. Родителей не регистрировали – и она получила такое же, как и я, свидетельство о рождении. С фамилией её русской матери о отчеством немца-отца.

Да и без примеров из жизни малознакомых людей есть тому подтверждения. В посёлке той экспедиции, где я росла, а позже, после окончания МГРИ, работала, жила семья Миллеров. Миллер Иван Александрович, немец, жена его Беспалова (как её звали, забыла), каждый был на своей фамилии. А дочерей записали - старшую, Галю, на фамилию матери, младшую, Любу (когда родитеям разрешили, наконец, расписаться), уже на фамилию отца. Их все и воспринимали: Люба - немка, а Галя - русская.
 
Так и росла я. Когда в детстве и юности дело шло о национальности – в разговоре ли или при заполнении анкет, всегда отвечала – я русская, мама - русская, отец немец. Добавляла – обрусевший, имея в виду – российский.
 
Ездили с мамой к нашим с ней уральским родственникам – тётям, дядям, двоюродным братьям и сёстрам. И бабушка моя, мамина мать, долго жила, умерла 95 лет, когда моему сыну около годика было.
И полагала я, крестьянского рода мы. О том, что папа был далеко не крестьянского и не пролетарского присхождения, я и понятия не имела. Мама-то знала. Но родители не рассказываи мне о том. Помню, в детстве ещё, в раннем школьном возрасте, когда папа начинал о чём-то, как мне казалось, странном, вспоминать, мама обрывала его – что, мол, у тебя от того осталалось? с чем ты вышел из заключения? Что было у тебя? И добавляла тихо – "телогрейка да штаны". И папа умолкал, огорчённый и расстроенный.
Знала я только, что из-под Мариуполя он, и за время заключеня своего потерял всех своих родственников.
Однажды, уже в 60-е годы это было, я ещё училась в шестом, наверное, классе, пришёл он с работы и рассказал, что встретил грека из Мариуполя, и что тот однажды, незадолго до войны, видел его мать. И больше не видел и ничего о семье отца моего он не знает.

Ныне очень сожалею я, что не делился отец с нами, детьми,  воспоминаниями о своей семье. Пусть не в ранние и в школьные наши годы, но, по меньшей мере, когда я начала учиться и институте, когда созрела я, наконец, нравственно, было бы очень полезно рассказать мне многое.   
Это сформировало бы несколько иное САМОСОЗНАНИЕ, самооценку, поведение моё, иное разрешение немаловажных жизненных ситуаций.
Всё ушло безвозвратно. Уже нет, почти нет надежды найти родственников папы по линии его отца и деда. И тот и другой – Гейнрих (Heinrich) Христиан Христианович. Или хотя бы сведения о них. Сведения, cобственно, есть – погибли оба, дед ещё в 30-е годы, отец – в 1942 году в ИвдельЛаге.
Но остаётся ещё самый младший брат отца, Роберт, возможно, он    остался в живых – сейчас уж и его нет, около 100 лет было б ему, но дети его, если они у него есть.   
Когда я нашла в интернете о докторе Бельце, одном из папиних дядей со стороны его матери, я, под впечатлением узнанного написала стихотоворение "Пепел Клааса" и опубликовала его на страницах "Стихи.ру". Это было лет пятнадцать назад. А сравнительно недавно, незадолго до вехи нынешнего века – начала пандемии коронавируса, по этой публикации, меня нашли родственники дяди доктора Бельца.

Сожалею, что не довелось мне побывать в Мариуполе, найти там улицу Энгельса, где в 36-ом или в 37-ом ли году прошлого века, после того, как выгнали их офицеры НКВД из родового гнезда,  они  нашли приют – надолго ли только? – моя  бабушка и мой дядя – младший брат моего отца.

                Апрель 2023.