Возвращение

Когда за спиною Тобиаса закрылись тяжёлые врата, он дрогнул всем своим существом, всем своим слабым телом. А ведь не был прежде робок! Но теперь от прежнего его мужества, конечно, мало что осталось.
Тобиас шёл, держа спину неестественно прямо. Он не мог расслабиться, шаги его были мелкими, прямыми, скованными. Ему казалось, что в каждую секунду раздастся окрик и его поволокут назад, к тем страшным воротам, и загонят снова за них, и запечатают…
Если бы он оглянулся, если бы нашёл в себе только такую силу, он бы понял, конечно, что голос его уже не мог настигнуть – врата чернели вдали, а здание, так редко выпускавшее своих пленников на свободу, возвышалось зубчатыми башенками.
Но Тобиас не оборачивался. Обернуться – значит снова встретить тот ужас, что он пережил. А он ещё не мог поверить, выйдя на солнечное утро, на скрипучий снег, что всё произошло именно с ним, и в то же время другая часть его знала – с ним! Всё было с ним.
Если бы кто-то остановил сейчас Тобиаса и спросил бы, где он жил и чем он занимался до того, как попал за те ворота, он бы задумался. Но спросил бы его кто-нибудь о том, сколько дознавателей каждое утро пересчитывали заключённых или сколько раз его допрашивали – он ответил бы не задумываясь. Жизнь Тобиаса как бы разделилась на две части: та, мирная, кажущаяся такой далёкой; и недавняя, страшная, состоящая всего-то из трёх месяцев содержания в Трибунале, затопившая всё.
***
А началось всё для Тобиаса с одного осеннего утра. Нет, вообще для Маары это началось с того, что столицу, а следом и всю страну затопило восстание. Хотя, восстанием это и нельзя было назвать. Это был переворот. Брат Короля Маары – принц Мирас, который давно уже плёл удивительнейшую сеть интриг вокруг трона, рассчитывая свергнуть брата, проявил себя. Его сторонники, среди которых были и солдаты, и дознаватели, и знатные семейства, и религиозные служители выступили единым существом и обрушились на сторонников поверженного короля. Били стёкла, жгли Коллегии, призванные управлять Маарой, напрочь разгромили Судейскую Коллегию, сожгли дотла Коллегию Палачей, обрушились на ни в чём невиноватую Сиротскую… словом, это была бойня. Кто-то уцелел, кто-то затаился, но цель была достигнута: принц Мирас стал королём Мирасом, и теперь ему произносилось «да будут дни Его долги», и славилось его имя в мольбах к Луалу и Девяти Рыцарям Его.
Много было шума и бардака. Много было крови, разбоя и грабежей. Сводили личные счёты (кто в суматохе будет разбираться?). но быстро начал зарождаться новый порядок. Король Мирас (да будут дни его долги!), помня о том, как сам собрал сторонников, не желал, чтобы убитый им брат стал знаменем и опорой для новой власти. Он имел железную волю, и прежде, чем начать расправляться со своими же сторонниками, что были свидетелями его ничтожества, что могли затребовать себе, по праву победителей, большие выгоды и блага, начал наводить порядок в основной массе народа.
Но тогда для Тобиаса ничего не случилось. Он был крестьянином, хоть и зажиточным, по меркам Маары, а всё-таки далёким от политики. Для него смена одного короля другим ничего не означила – Тобиас не видел прежнего короля, и просто принял перемену как факт. Он спокойно возносил мольбы о благе правителя Луалу, не размышляя о правильности или неправильности поступков.
Тобиас вообще жил по принципу: «живи умом земли», и не лез ни в разговоры о политике, ни в споры о философии и Луале. Его заботил урожай, его жена – надёжная и крепкая Марта, да их общие дети – Ниса и Мортон.
Тобиас жил землёй. Он заботился об урожае, сеял и собирал, хорошо рыбачил, охотился, и не задумывался о большем. И когда копилось только недовольство в крестьянстве, которое и открыло все пути Мирасу, собранное по зёрнышку, усиленное им и его сторонниками многократно, Тобиас оставался верен себе: он избегал разговоров, и на прямой вопрос о его отношении к власти, отвечал:
–Про трон не знаю, знаю, что хлеб в этом году  будет добрый.
Причём это не было лукавством. Он действительно верил в то, что происходит в столице его не касается. Не его ума дело, не ему об этом деле и думать!
И когда Марта шёпотом стала ему рассказывать о том, какая страшная ночь бойни случилась в столице, Тобиас оборвал её:
–Не рассуждай! Не твоё это дело. Наше дело землю уважать и за нею ухаживать.
Тобиас искренне верил в то, что если держаться вдали от страшного и непонятного, можно прожить в покое. Но не такой это был век, не тот это был год для покоя.
Тобиас ходил с обозом хлебов и овощей до города, продавал то, что нельзя было съесть самому и заготовить впрок, закупался тем, чего не было и возвращался. И хоть старался Тобиас не заметить перемен, а всё-таки не мог удержаться, не слепой же он был, не глухой! Тут и там попадались теперь патрули, тут и там переговаривались, где-то замывали кровь (как он узнал позже в тюрьме Трибунала – в первый месяц правления Мираса, да будут дни Его долги, каждую ночь кого-то резали), где-то вставляли стёкла, и достраивали стену к башне Дознания (будущее здание Трибунала, что объединил в себе дознание, суд и палачей).
И главное – резкая, неожиданная пугливость народа. В тот день он ничего не заработал, ничего не продал, пошёл со своим обозом обратно в деревню, впервые смутно думая о том, чего раньше избегал.
Но встретил напуганную Марту, и вернулся в прежнее состояние: нечего болтать! Жить надо, землёй жить. А не городом!
А вот потом, недели через две, прибыли люди из свиты самого короля (да будут дни его долги!), зачитали указ: всё непроданное, все собранное (за исключением самых малых норм для проживания), надлежит передавать короне незамедлительно.
Марта всплеснула руками:
–А нам как жить?
Тобиас остановил её слёзы:
–Проживём.
Сопротивляться бесполезно – это было очевидно. Люди короля с оружием, они – крестьяне. Но в ответ на слёзы других, обещание:
–Трон вас не забудет!
«И то благо!» – решил Тобиас, – «бывали времена голодные».
Так что переворота он почти не заметил. Жизнь стала тяжелее, но она была всё же, эта жизнь. Голоднее, холоднее, но с надеждой. Семейство Тобиаса переносило легче лишения. Во-первых, были у них запасы, во-вторых, не тратили они время на разговоры о том, что происходит. Марта ещё жадно ловила слухи, но носила все мысли в себе, не позволяла разойтись в печаль и речи.
А потом в одно обычное осеннее утро случилось.
Когда Тобиас вышел с утра переплести корзины на дворе, подошёл к нему сосед – Ранко. Ранко из числа зажиточных был, но потерял всё быстро, ещё и разговаривать о происходящем полюбил. Позже, конечно, Тобиасу сказали, мол, наверное, Ранко себе зарабатывал доверие у Трибунала, хотел власти и земель побольше, есть такие люди – пользуются суматошием
Но тогда Тобиас не знал, что так вообще бывает на свете и тепло поздоровался с Ранко.
–Корзины совсем худые стали, – покачал головою Ранко, – как всё вокруг.
–Корзины переплету, – ответил Тобиас, – крыша пока достойная над головой, кусок хлеба ещё найдётся. Лес кормит.
–Ну да, лес не отнимут, – Ранко погрустнел.
–Не отнимут, – согласился Тобиас.
–А всё же… тяжко нам, – Ранко хотел получить хоть что-то достойное.
–Тяжко, –не спорил Тобиас.
Так и поговорили. Ни о чём. Но у Тобиаса была хорошая земля, оставался у него ещё двор, огородик личный был разбит, и поторопился тогда Ранко письмо в Трибунал составить. Расписал о том, что жалуется Тобиас на власть, что тяжко жить стало, хочет возвращения прежних времён…
Пришли дознаватели за Тобиасом уже к вечеру. Выхватили они его из постели сонного, семью перепугали, а Тобиас и сообразить не мог, что происходит: ведь всегда держался он далеко от столицы!
***
«Домой, надо идти домой!» – понял Тобиас, когда спина устала его от прямоты. Странное дело – шёл он, шёл, не зная, куда идёт, и главное было ему – идти. а куда и не думал. Лишь сейчас, выйдя на городскую площадь, бешено глядя на переменившиеся лавки, на заново закипевшую жизнь, осознал вдруг, что в лохмотьях своих походит на нищего, и надо ему спешить домой!
***
А тогда?
Набили его в тесный коридор – Трибунал ещё достраивался, вместе с другими арестованными. Дознаватели велели:
–Соблюдать порядок!
Не получалось сесть, и уж тем более лечь – много людей! Не продохнуть. И воздуха мало, и окно единственное забито доской.
Так продержали до следующего утра. Не давали воды и хлеба, не давали разговаривать. 
Молча терпел всё Тобиас, от шёпота воздерживался, от переглядки с товарищами по несчастью, от просьб воды и хлеба. Не верил Тобиас что уж его-то, молчаливого и терпеливого, можно осудить!
К утру начали вызывать по одному. По именам понял Тобиас, что все его товарищи – это крестьяне, мелкие ремесленники. Но не натолкнуло это его на мысли, ведь они-то могли быть виновны всерьёз, а он? О себе Тобиас точно знал: за ним ничего нет!
Вызвали, наконец, и его.
Коридор, длинный и холодный, дверь, стук дознавателя, его слова:
–Арахна, к вам следующий.
Усталый женский голос:
–Входите.
Ввели Тобиаса, усадили перед столом и впервые увидел он саму Арахну. Она была молодой, очень молодой, лет на пять старше его дочери Нисы. Но если глаза Нисы лучились искренним любопытством к миру, то глаза этой Арахны светились поганым равнодушием.
«Что жизнь сделала с этим ребёнком?» – подумалось Тобиасу, и он испугался этой мысли. Нет-нет, он благонадёжен, и он совершенно не думает о власти.
–Имя, род, место рождения, деятельность, – равнодушно, даже не глядя на него, потребовала Арахна.
Тобиас увидел, что она приготовилась записывать – перед нею уже лежал серый листок, и куча таких же листков, но исписанных, лежала возле неё.
Сколько уже побывало здесь?
Тобиас назвался.
–Ваш политический статус? – она по-прежнему не смотрела на него, записывала. Через строки познавала человека, которого забудет.
Тобиас заморгал. Он не знал такого. Имя знал. Род знал. Чем занимается – тоже. Но политический статус?..
–Как относитесь к королю, да будут дни его долги? – Арахна оторвала взгляд от листка.
Тобиас не знал. Король был. Просто был и всё. Тобиас никогда его не видел, упоминал в молитвах, говорил про долгие его дни, но никогда не думал.
Но Арахна ждала ответа, и Тобиас честно рассказал всё это.
–А к прежнему королю? – уточнила Арахна с тем же поганым равнодушием.
–Ну…он был, – Тобиас почувствовал себя идиотом, судя по взгляду Арахны –она была согласна с ним.
–Вы что, не интересуетесь, чем живёт столица? – спросила она с отвращением.
–Нет, – честно ответил Тобиас, – я крестьянин.
Арахна отшвырнула перо, фыркнула:
–Прекрасно! Вы живёте в стране, совершенно не знаете, что происходит, и не поддерживаете новую власть? А вы знаете, что на вас есть донос? Говорят, что вы поддерживаете старую власть и клянете новую.
–Я как-то…не думал.Я же не думал! Я ничего... – Тобиас растерялся и поторопился оправдаться: – У меня огородик в этом году разошёлся сорняками. И на картофеле жучок… и пшеница к югам потемнела. А ведь хлеб добрый получается только из золотистой, чистой пшеницы.
Тобиас хотел рассказать ей ещё и о том, что хочет купить поросёнка, но она вызвала дознавателя и повелела его увести вон.
Так потянулись дни для Тобиаса. Его перевели в камеру, набитую также плотно. Там он понемногу начал разговаривать с товарищами по несчастью. Сначала, конечно, хотел узнать, не сплоховал ли он, про огородик начав рассказ? Его подняли насмех, но увидев, что говорит он серьёзно и чуть не плачет, сжалились:
–Блаженный ты какой-то… кругом кровища, а ты!
–Так не моя кровища-то! – оправдывался Тобиас. – У меня лук уже три стрелы дал! А он жгучий. Возьмёшь краюшку пшеничного доброго хлеба, посыплешь солью, и зелёную стрелочку…
Тобиас скучал по дому. По семье тосковал, по огородику, по земле. Его товарищей по несчастью таскали на допросы, иной раз возвращали и избитыми, чем очень пугали Тобиаса (но он утешал себя тем, что они могут быть виновны), иной раз и вовсе не возвращали.
Марта не приходила. Дети тоже. Впрочем, сюда никто не приходил. Отсюда уходили на допросы или отбывали на эшафот, или в тюрьму, что означало почти всегда тот же эшафот, только через тяжёлый труд где-нибудь на рудниках.
Но Тобиаса не вызывали. Иногда он, не понимая, почему с ним так обходятся, просился:
–Отпустите меня! Я ни в чём не виноват!
Но от него отмахивались. Набирался Тобиас нового ума, обсуждал как сюда попал с товарищами по несчастью. Да только иной раз старое побеждало новое, что учило его не доверять никому, и просился Тобиас:
–Отпустите…
Один из дознавателей не выдержал и саданул его по пальцам деревянной палкой с гвоздями:
–Тишина!
«Как же так…ни за что!» – не понимал Тобиас и слёзы его текли не от боли, а от несправедливости, которую постиг он умом, но не постиг сердцем.
А однажды его вызвали к Арахне, и она с тем же поганым равнодушием сказала:
–С вас сняты все обвинения.
Тобиас обмер. Сняты? Сняты! Так просто?
Она поняла, что реакции не последовало, и сказала:
–Мы обязаны проверять всех неблагонадёжных. Вам надо будет отметиться через три месяца о вашем местонахождении. Можете идти.
Вот и всё. Четыре месяца заточения. Два визита к Арахне. Тоска, непонимание, досада, перебитые пальцы, равнодушие, страшные разговоры товарищей по несчастью, от которых некуда деться, голодное существование, и… «можете идти»?
–Ступайте, – повторила Арахна. – вы нам не нужны.
И он пошёл. Он и сам за эти четыре месяца, проведённые в разлуке с домом, семьёй и землёй, за четыре месяца страшных разговоров и мыслей, сам был себе не нужен.
***
–Ниса замуж вышла, – сказала Марта….постаревшая Марта, и какая-то чужая. Не от старости, нет, а от того, что пережила многое и не то, что пережил он.
Он и сам за месяцы раздумий и голода постарел. С ума себя свёл метаниями и терзаниями, и вот, добрался до дома, как оборванец, в лохмотьях, исхудалый, похожий на старика.
–Как тебя забрали совсем худо стало, – Марта не смотрела на него, таила взгляд. От злости (забрали!), досады (оставил!), страха (не он какой-то…не родной), обиды (а я такая?) – Ниса пошла за первого кто предложил. Хлеба в городе не стало, снег перебил все дороги.
Марте хотелось рассказать о том, какие слёзы она выплакала по нему, по своей семье, по разломанному миру своему, может и ограниченному, а всё-таки родному. Но как передать ей в словах все бессонные ночи? Как передать потухший взгляд Нисы и её обречённое: «замуж я выхожу, мама». Не по любви ушла Ниса, да тщетно таилась, что по ней, чтобы мать не тревожить. А Марта сделала вид, что поверила. И всего этого не рассказать.
–А Мортон? –спросил Тобиас.
Он хотел бы рассказать Марте о том, как любит её. Но она чужая какая-то, далёкая. Её черты кажутся ему изменившимися. Он и дома-то уже не помнил, а помнил набитую камеру и свой уголок в ней. и хотелось бы рассказать о том, как думал о ней, об огородике (загублен уже под снегом), как скучал по детям, как держался мыслями о них, как получил по пальцам палкой. И не была его участь худшей. Не казнили его, не засекли до смерти, не сослали на рудники, и даже не пытали!
Видимо, та равнодушная сочла его идиотом. Тем и спасся. И муки были его только внутренние и голодные, не было у него переломанных костей, вырванных ногтей, ночей в крысиной камере, вырывания глаз…
–Умер, – прохрипела Марта и зашлась слезами.
Она хотела прокричать своему мужу о том, что это его вина, что её семья так развалилась! Что потеряла она сына, что не нашлось у них средства от горячки и средств на целителя. И остались они вдвоём с дочерью, и выскочила Ниса замуж, чтобы с матерью не пропасть, и помогала сейчас, хоть и сама жила плохо, и скрывала, появляясь перед измученной старой матерью, синяки под одеждами и взгляда на неё не поднимала.
–Умер? – бессмысленно переспросил Тобиас, пытаясь постичь смысл этого слова. И эту новую несправедливость.
И он, и сын его, и дочь, и Марта – все они не были замешаны в делах трона! Они не лезли в политику, не говорили о том, что происходит в столицу, жили землёй и в итоге…
Четыре месяца сломали семью. Не стало их молодости и крепости. Не стало крепкого дома – прохудилась крыша, шатались от ветров стены. Марта истончилась душой,  лицо её шло белыми пятнами, иссохлось тело. Он – поседел, постарел, ныли перебитые пальцы, и почему-то ныло под сердцем, там зарождалась болезнь. Его сын умер, сошёл в землю в его отсутствие, на глазах у несчастных, загнанных жизнью матери и сестры. А его дочь…
Тобиас – человек смирения, человек земли, почувствовал едкую, страшную горечь. Ему захотелось встать, размять затёкшие ноги, простуженные в тюрьме, и идти. идти куда-то, что-то делать. Куда и что он не знал, но это что-то должно было привести его к  зданию Трибунала, к трону, он должен был кричать, и его должны были услышать.
–Эй вы! Вы отняли мою семью! Вы её отняли, слышите? – он хотел бушевать и громить.
Всегда мирный человек готов был к войне. Он готов был говорить о том, что игнорировал и действовать там, где никогда действовать не хотел.
И Тобиас даже сорвался с места, и выскочил в скрипучие двери на улицу, окрылённый безумной идеей: заставить их себя слышать! ведь они сломали его мир. Они нанесли ему неизмеримый болью урон. Они разрушили всё. А почему?
Он был безобиден. Да, был, но не будет больше!
Но Марта бросилась следом. Она оставалась на воле и знала, какой вес имеет железная воля короля Мираса (да будут дни его долги), и она знала, что не вернуть того, что было, а важнее – не навлечь на себя гнев новый, страшный. Слышала Марта уже о казнях, слышала об истреблении прежних соратников короны, слышала о пытках…
Время поменялось. Марта поменялась с ним, и она, не помня себя, бросилась следом за мужем в чём была, кинулась, преграждая путь, взмолилась, не криком, а шёпотом, чем сразу его парализовала:
–Не губи нас, не губи…
Тобиас ещё мгновение или два пытался её подвинуть, но она стояла насмерть, а он был ослаблен. Что могли они даже в лучшие дни противопоставить железной руке короля Мираса? Да будут дни его долги. и что могли уже тем более сейчас?
Он остановился. Она с облегчением упала на снег, понимая что победила. Он рухнул рядом, понимая, как слаб и как беспомощен по сравнению с нею, пережившей ужасы здесь, на свободе, но в ещё более страшном заточении неизвестности и безысходности.
–Не ходи, не ходи…– шептала Марта в исступлении. Слабая, она дрожала от холода и страха за то, что могло произойти, если не удержала бы она Тобиаса.
–Куда ж я пойду…– отвечал Тобиас, поднимаясь сам и поднимая её, тут же вцепившуюся ему в перебитую руку до новой боли. Но он не отрывал её руки от своей, и терпел, – куда же я пойду? Я вернулся. Вернулся домой, Марта.
И лишь один вопрос не мог оставить Тобиаса: куда девать прозрение?
Может быть, неразрешение этого вопроса однажды и натолкнет его на дерзость: не выдавать врага короля – памфлетиста, некоего Эмиса, который посмел усомниться во всей власти, и подлежал не просто тюрьме, но казни, и приютить беглеца на ночь?
–Я всё равно пострадал как и ты, – скажет тогда Тобиас молчащей Марте. – И дети наши. Так сколько же можно глухоты?
Марта не возразит и торопливо соберет Эмису на стол поесть из собственных их долей на завтра, и соберет ему узелок из жалких остатков…
Но всё похоронит Маара в своей памяти.
(*) рассказ принадлежит моей вселенной «Теней», включающей в себя двулогию («Тени перед чертой» и «Гильдия Теней»), а также рассказы-мостики этой вселенной.