Один мимолетный миг

                ...Как мимолетное виденье,
                Как гений чистой красоты.
                А. С. Пушкин

      Лекция закончилась. Суховатый профессор неторопливо собрал свои разложенные на кафедре слева от узкой трибуны затрепанные машинописные листки, кое-как подравнял эту стопку, пристукивая расслоенными краями по искорябанной и растрескавшейся полировке, затем всунул видавший виды конспект в потертую картонную папку, даже не завязывая тесемок, и, плотно утвердив ее под мышкой, деловито спустился со ступенек кафедры, прошел десяток шагов до притворенных дверей аудитории, с силой распахнул одну створку и не оборачиваясь вышел из зала. Сразу же над ярусами сидений выросла неровная стена понимающихся спин, сначала сплошь белая, но уже то там, то тут наиболее расторопные студенты успевали стащить с себя медицинские халаты – и стремительно увеличивающиеся бреши хаотично запестрели геометрическими орнаментами свитеров и кофт. За считанные мгновения всё превратилось в зыбкие гряды шерстяных волн, на глазах растекающихся двумя шумными густыми потоками по проходам, сливаясь в тесной запруде между первыми рядами опустевших мест, тугими дверями и высящейся незыблемым утесом среди этих волн кафедрой в общий тесный водоворот, очень медленно – тонкой струйкой – с трудом просачивающийся сквозь темную щель единственной открываемой створки.

      Мне на своих галерочных верхах спешить некуда, ведь все равно выбраться раньше, чем наконец-то вытечет добрая половина зала, совершенно невозможно. Оставалось терпеливо наблюдать за целеустремленной толкотней и суетливым нетерпением тех, кто еще пять минут назад так старательно сгибался над записями: правильные шеренги голов, плавно восходящие ступенями от ярко освещенного партера внизу, у кафедры (в темной полировке смутно-расплывчато отражаются блеклые пятна халатов и едва различимые контуры лиц сидящих на первых рядах студентов), и постепенно поднимающиеся к нам, в затененную нишу почти под самым потолком – массивным, зеленоватых тонов. Обзор отсюда полный, но невыгодный: по большей части всё маловыразительные затылки, и только на крайних флангах лица отчетливо видны в профиль. Все вроде бы при деле, старательно пишут. На колени взгромождены сумки и портфели, поверх них распластаны лекционные тетради, и авторучки проворно строчат порцию за порцией неразборчивой и малопонятной кропотливой густописи. Одногруппники, вдруг оказавшиеся такими немногочисленными, совсем затерялись среди чужаков, впрочем, уже вполне успевших примелькаться, даже появились кое-какие знакомые. Но теперь меня интересуют вовсе не они, и отнюдь не на них я ежеминутно украдкой поглядываю и пытливо всматриваюсь, тщательно стараясь подметить и запомнить каждую малейшую выразительную черту, мгновенные и неуловимые изменения, чуть заметно отражающиеся на лицах в неяркой электрической подсветке лекционного зала. 

      Вот, в глубине правого сектора сидений, отсеченного от центра широким проходом, где очень уж заметно сбита и вытоптана коричневая краска, назойливо подчеркивая белесоватые впадины посередине стершихся дощатых ступеней; как раз на полпути от первого ряда к верхним эмпиреям, напротив огромного, в полстены, окна, всегда задернутого плотными, в продольных складках, синими пропылившимися шторами; едва видна среди множества чьих-то наклоненных разномастных голов над одинаково белыми воротниками халатов, – да, этих повинных институтской дисциплине буйных голов, по временам поднимающихся при лекторских паузах и снова пригибающихся вниз к записям; рядом со своей неприятной с виду подружкой; и тут же поблизости вырисовывается кто-то из ее студенческой группы, – Оля, Оля! Четко очерченный силуэт, изящный наклон головы на тонкой и гибкой шее, грациозно выступающей из мягкого охвата сиреневого ворота теплой шерстяной кофточки. Густые черные волосы изящно взбиты надо лбом волнистой шапкой, но гладко острижены к вискам и на затылке, отчего прическа в точности повторяет гармоничный контур прекрасного лица. Мельчайшие золотые листочки ажурных сережек переливчато поблескивают в ушах, по верхнему краю чуть прикрытых роскошными вьющимися прядями. Тонкие, взмывающие дужки-ниточки бровей тоже полуприкрыты ниспадающим со лба эффектным локоном. Мерцающая линия длинных загибающихся ресниц, и очень темные, кажущиеся почти черными, даже чернее волос, глаза с неожиданно меняющимся выражением – сначала спокойной, холодноватой отстраненности, задумчивого и гордого одиночества (и это невольно создает удивительное впечатление какой-то застывшей мраморности, особенно усиливающееся строгим очерком упрямо сомкнутых губ), но тотчас же, в следующее мгновение, стоит лишь ей обернуться на произнесенную шепотом реплику соседки, как в дивной глубине завораживающих глаз ярко вспыхивает живой веселый огонек, и от краешков носа к уголкам тронутых растущей улыбкой губ быстро ложится острая, резкая складочка.

      Шальная, суматошная, шумно схлынувшая со своих мест студенческая толпа на время заслонила от меня Олю, и лишь когда столпотворение у дверей начало понемногу редеть и рассасываться, я снова увидел ее – стоящую сбоку от своего опустевшего ряда, аккуратно складывая халат: подбородком прижав к груди накрахмаленный воротник, она ловкими движениями сложила вместе оба рукава, расправила и подровняла их, а затем дважды перегнула халат через руку, превратив его в компактный белый сверток, и, слегка наклонившись, принялась терпеливо упаковывать его в лежащий на сидении большой полиэтиленовый пакет с размашистым изображением какого-то пестрого экзотического цветка. Верхние ярусы зала ускоренно пустели, и оставаться здесь одному у всех на виду, продолжая неотрывно смотреть на Олю, было до крайности неловко, хотя вообще-то некоторые самые вальяжные и разленившиеся студенты всё еще как ни в чем ни бывало вереницей проходили поблизости, продвигаясь мимо ободранных дерматиновых спинок многострадальных сидений по направлению к постепенно освобождающемуся проходу рядом с дверями. Не глядя больше в сторону Оли, я и сам начал спускаться вниз по ступенькам, перешагивая через одну, и после короткой заминки в иссякающей толчее у дверного проема неохотно выбрался на площадку лестничного коридора. Выплеснувшийся сюда из лекционного зала говорливый поток безостановочно устремился дальше, заполняя собой во всю ширину тесноватое пространство между бледно-серых коридорных стен вплоть до толстых прутьев чугунной решетки перил крутой лестницы, ведущей на нижние этажи институтского корпуса, к выходу на залитую мартовским солнцем городскую улицу. Замедливший шаг студент из параллельной группы полез на ходу в карман своей грязноватой куртки-дутышки и, выудив оттуда еще не початую красно-белую сигаретную пачку, заранее с треском разорвал пленку ее наружной целлофановой упаковки.

      Долгожданный большой перерыв! Изрядно проголодавшееся студенчество азартно спешило поскорей одолеть расстояние с верхнего этажа до обширного полуподвала, где размещалась институтская столовая, чтобы успеть занять место в очереди к раздаче, пока не опередили другие, более шустрые и сильнее алчущие хлеба насущного. И верно: ведь не всё же время грызть один лишь гранит науки, в самом-то деле? Но, слава богу, для нашей учебной группы занятия на этот день благополучно и даже благословенно закончились, а значит – можно с чистой совестью, хоть и на пустой желудок, отправляться восвояси, то бишь домой, и там уже вдоволь вкусить всяческих яств земных, каких только душа пожелает и какие авось отыщутся в холодильнике.

      Что-то я, как говорится, ни к селу ни к городу развеселился безо всякого веского повода. С чего бы вдруг так? Радоваться-то ведь особо нечему. Олю мне сегодня больше уже не увидеть: ее группе предстоит еще очередная длинная пара по какому-то фундаментальному медицинскому занудству. Ну зачем это всё сейчас? Неужели не нашлось бы никакого другого, гораздо лучшего времяпровождения в такой погожий и приветливый мартовский день? А вправду же – весна! Яркий ликующий свет торжествующего солнца; чистый голубой простор небосвода, привольно раскинувшийся над шершавым массивом сосновых верхов городского парка, примкнувшего вплотную к институтскому корпусу; белесоватая панельная стена парадной новостройки напротив, через дорогу, вся так и сияет, и горит, и переливается в пронзительных лучах и бликах оттепельного полудня; остатки рыхлой снежной гущи окончательно размякли и покорно дотаивают на влажных газонах; разливанные лужи задорно плещутся, а тягучая земляная грязь сочно чавкает под ногами. Весна, весна во всем мире, и нет ей ни конца, ни края, и еще почти половина дня впереди, а душа поет, и сердце радуется – может быть, тому, что творческие силы по-прежнему со мной, ничто не омрачит светлую радость лирического вдохновения, и бестолковая лекция наконец-то закончилась.

      Март 1992