200 лет рода. Глава 12. Улица Нариманова

                12  Улица Нариманова

Почему она получила такое странное название Алька узнает чуть позже, когда ему сообщат, что Нариманов был революционером и в честь его назвали улицу. Еще позже Алл узнает, что Нариман Нариманов был не совсем революционером, а азербайджанским писателем, большевиком и первым председателем ЦИК вновь образованного СССР, но тогда, когда они вышли с Витей на улицу, они этого не знали оба и их это еще мало интересовало. Мало ли улиц с непонятным названием?..
А улица лежала широкая, спокойная и свободная. Вся она поросла мягкой зеленой травой, и только по середине этой зелени, разделяя улицу на две стороны, шла желто-песчаная грунтовая дорога.
Домов на противоположной стороне  было немного, направо от них шли какие-то жердяные заборы, и дома возобновлялись только к концу улицы. На их стороне улицы дома с палисадниками и кудлатыми деревьями перед ними продолжались направо один за другим и уходили куда-то за поворот. Слева был перекресток и проулок, из которого вышли Алька с мамой, за перекрестком улица чуть расширялась, потом сужалась, домов снова  становилось меньше, и дорога, тоже сужаясь, уходила в сторону леса.
- Ну, куда пойдем? – беря на себя ответственность за гостя, спросил высокий Витя, и по желанию Альки они подошли к колодцу на середине улицы, потому что Алька видел близко колодец в первый раз, увидел, что он сделан из бревен, и сразу вспомнил, что всегда интересовался, почему бревна не раскатываются, когда они круглые, и откуда в колодце берется вода.
- А в бревнах желобки рубят, - пояснил Витя, - так что они держатся друг за дружку. А вода – так из земли берется, а мы потом черпаем.
Они подошли к колодцу, Алька с интересом осмотрел бревенчатый сруб колодца и как он сделан, вместе с Витей заглянул вниз – колодец оказался довольно глубоким, - увидел отражение своей и Витиной головы на темном зеркале воды в глубине, получил от Вити разъяснения как достается вода при помощи ведра и веревки, и они отправились к нему домой.
Дом Вити оказался тем самым домом на углу перекрестка через один дом от бабушки, который Алька уже видел со стороны проулка, но Алька снова с интересом изучил его, потому что дом был тоже, как и колодец, и все дома здесь были из бревен, и они тоже не раскатывались, а по виду стояли довольно давно и прочно. Между бревнами торчал мох, Витя пояснил, что мох нужен, чтобы в щели не дуло, и Алька удивился, как все это строительство умно придумано людьми, а Витя повел его дальше через калитку в палисаднике вдоль боковой стены в конец дома.
…Оказалось, что дом продолжается еще одной бревенчатой пристройкой, в которой сделана входная дверь, а когда они вошли в эту дверь, обнаружилось, что в этой части дома нет ни пола, ни потолка, а над головой сразу идет высокая крыша. Это тоже были сени, которые, как пояснил Витя, еще не достроены, а вход в сам дом был теперь слева в середине задней стены основного дома. Эта входная дверь была обита чем-то для утепления, видимо сени были холодными, и пройти к ней можно было только по доскам, положенным от одной двери к другой прямо по балкам.
Витя смело прошел по доскам и открыл дверь в дом, но Алька задержался, потому что внимательно оглядывал сени с высокой крышей, приставную лестницу на чердак, и мох между бревнами, что невольно вызвал у Вити некоторое уважение к себе.
Дом был совсем не похож на дом бабушки. В передней части слева была узкая комната с боковым окном, с небольшим столом и табуретками, над которыми в одной раме висело несколько фотографий разных размеров, в правой - стояла русская печь с ухватами и котелками. В проходе за перегородкой была уже большая комната с двумя окнами на улицу; в ней стояла самодельная деревянная кровать, накрытая цветастым лоскутным одеялом, небольшая тумбочка в простенке окон, накрытая кружевной салфеткой, над которой висело средней величины зеркало в простой деревянной раме. На стене слева висели большие часы в деревянном футляре, но без гирь и большая фотография тети Кили в белом с каким-то мужчиной, похожим на Витю, в черном пиджаке и с галстуком. Слева в углу тоже висела какая-то темная икона, а справа из этой комнаты, был проход еще в одну комнату с третьим окном на улицу, но такую маленькую, что между окном и печкой помещалась только железная кровать и небольшая тумбочка у окна.
Бревенчатые стены были коричневыми, но светлее, чем у бабушки, потолок – тоже, - чувствовалось, что дом новее, чем бабушкин, и даже показался Альке словно нежилым, такой он был чистый, и только вешалка с одеждой при входе и ухваты в передней комнате, напоминали о людях.
- А где спишь ты? – поинтересовался Алька, увидев только две кровати.
- А на печке, - просто сообщил Виктор, входя в маленькую комнату. – Там хорошо, никто не мешает, и зимой тепло. - И он на глазах Альки вскарабкался, как обезьянка, по спинке кровати на печку, развернулся там и предложил:
- Полезай сюда, тут много места.
Алька с удовольствием вскарабкался на печку и обнаружил, что места там действительно достаточно на двоих, даже можно сидеть, потому что их головы не доходят до потолка, а если бы можно было убрать мешок, подсунутый к стене, то места было бы еще больше. Мешок был полупустой и легкий, и в нем что-то подозрительно зашуршало, когда Витя подвинул его в сторону, и Алька заинтересованно спросил:
- Что это там?
- А, очистки, - махнул рукой Витя. – Хочешь попробовать?
Он полез внутрь мешка и достал гость каких-то коричневых, скрюченных стружек, одних прямых и изогнутых, других завитых. - Не бойся, ешь, - добавил он, - они мытые, это от картохи очистки, - и сам сунул одну себе в рот и с удовольствием захрустел ею.
Алька тоже положил себе в рот одну и стал жевать ее, размачивая слюной, а Витя продолжал объяснять:
- Мы, когда картоху чистим, моем ее и очистки не выбрасываем, а сушим. А потом весной или летом, когда картоха еще не поспела, суп из них варим или кашу. Да они и так вкусные, только мать ругает, что я в мешок часто лазаю. А их надо хранить на печке, чтоб сухие были… Ну как, вкусно?
- Вкусно, - согласился Алька, поедая картофельные чипсы, изобретенные в Людиново во время войны, а может быть и еще раньше.
Они похрустели еще немного, потом Витя завязал мешок и ловко спрыгнул с печи, позвав Альку за собой.
- А вон, посмотри, - указал Витя на потолок на середине большой комнаты, где в широкую доску словно рубанули топором и отломали от доски толстую щепу. – Это от снаряда.
- Снаряд сюда залетел? – удивился Алька.
- Не-ет, - потянул Витя, - снаряд возле дома упал, нам крышу снесло, а осколок через окно сюда залетел и впился. Потом вытаскивали.
- Как крышу снесло? - удивился Алька.
- А так… Пришли, а вся крыша на доме – набок, и ямища перед домом от снаряда.
- А вы где были? - спросил удивленный Алька.
- А мы в лес уходили тогда… через трубу.
- Как, через трубу? – снова удивился Алька.
- А в конце улицы перед лесом – насыпь, по ней поезда ходют, - объяснял Витя, - а чтоб на насыпь не лезли, в насыпи трубу прорыли… Большая труба  – лошадью с телегою проходят. Мы через нее и ушли от немцев… Пойдем покажу.
Они вышли из дома и вернулись к калитке. Витя показал, где была яма перед палисадником, как снесло крышу на бок дома, и как летел осколок от снаряда в стекло.
-      Видишь лес?.. – спросил он, указывая рукой в левый конец улицы, и Алька кивнул. – Так тама перед лесом - насыпь и в ней труба. Мы в лес всегда через эту трубу идем: и по грибы, и по ягоды.
Алька тут же предложил пойти в конец улицы и осмотреть эту удивительную трубу, а заодно и грибы, и ягоды, но Витя сразу посерьезнел:
- Нет, это кажется, что туда близко... Нельзя уходить. Выйдут, искать начнут, в следующий раз не пустят… Еще сходим потом, -пообещал он.
В этом был резон, и Алька не стал уговаривать.
- А что вы ели в лесу? – спросил он.
- А что было, то и ели, наверное, - предположил Витя. - Я маленький тогда был, не помню… Летом хорошо: ягоды, грибы есть разные, орехи… - продолжал он. - А вот знаешь, что и крапиву можно есть, или одуванчики и эти шарики?
Он подошел к забору, сорвал маленький зеленый шарик с какого-то куста и сунул его в рот. «Попробуй», - предложил он.
Алька тоже сорвал и попробовал. Шарик был зеленым, но с маленькой белой косточкой внутри и совершенно безвкусный.
  -    А еще кашку можно есть и заячью капусту, - продолжал Витя и сорвал головку клевера из травы. – Попробуй сверху, там сладкое должно быть, и пчелы едят тоже…
- А как это – крапиву? – спросил Алька, пробуя клевер, – она же жжется…
- А так, - отвечал Витя солидно, - сначала вымочат в воде, она и не жжется. А потом щи можно варить, или так, с солью есть, как кашу. Только мочить долго надо, чтоб яд вышел.
- И ты ел? – спросил Алька
- Ел, - ответил Витя просто, - хотя с капустой или ботвой – вкуснее.
- С какой ботвой? – снова заинтересовался Алька.
- А пойдем в огород, покажу, - предложил Витя, и они пошли обратно через калитку за дом, где Алька впервые увидел огород.
В огороде земля была поделена на грядки, и Витя, показывая их Альке, объяснял уже, почти как состоявшийся гид:
- Вот это - капуста, это - морковка, это – лук, а это – свеклА (он говорил не «свёкла», а «свеклА», ударяя на последний слог). - Вот это - ботва у свеклы, - показал он на зеленые листья с красными стеблями, - можно есть, как капусту в щи, а еще ботвинью делать. Все, что сверху – это ботва. А дальше – это картоха, - махнул рукой Витя.
Борозды с картошкой шли далеко за дом, до следующего дома на перпендикулярной улице, но когда Алька посмотрел налево, он обнаружил, что и за домами следующего и бабушкиного дома, и далеко за ними правее от них идет целое поле с бороздами и кудлатыми шапками картофельной ботвы над ними.
- И от картошки ботву можно есть, - спросил Алька, предполагая, как много ботвы можно собрать с такого поля.
- Не-а, - коротко засмеялся Витя, - от картохи нельзя, не вкусная, только корове или свинье можно дать, да и то когда зеленая… И то – порубить и с чем-то смешать, а так только с голодухи съедят разве...
- А где картошка и морковки? – спросил Алька. – В земле?
- В земле, - солидно подтвердил Витя. – Морковь и свекла еще не выросла, а картоху уже подрываем, толчонку делаем…
Он еще долго рассказывал про то, как дедушка берет где-то лошадь, впрягает ее в плуг, и пашет борозды себе и им, а если не удается достать  лошадь – взрослые тянут плуг сами, а дедушка правит. Потом они сажают картошку, картофелинами в землю, свеклу и морковь - семенами, потом полют, потому что трава вырастает быстрее, и надо ее выдергивать, а то все заглушит, и… наконец устал от собственного рассказа.
-  Ну, понял? - спросил он у Альки. - Алька кивнул, и Витя уже на правах ответственного заключил. - Тогда пойдем обратно, небось ищут уже …
        И они пошли обратно к дому бабушки и дедушки.

…В доме бабушки произошли изменения. Пришел дедушка и ел теперь бабушкин кулеш, сидя на противоположной стороне стола, а мама что-то рассказывала ему, отвечая на его вопросы.
Дедушка был удивительно похож на Чапаева, как его видел в кино Алька: такие же усы, чуть закрученные вверх, и такой же чубик на голове, но был постарше, ростом казался поменьше, и держался не так гордо, как Чапаев.
- Ну, погуляли?.. Где были? - спросила мама, отрываясь от дедушки.
- Да, так, – несколько неопределенно отвечал Витя, по взрослому поведя головой, - к нам в дом ходили и огород показывал…
- Да что ж интересного в огороде? - с улыбкой спросила бабушка, переводя глаза с Вити на Альку и обратно.
- Как что?.. – тоже удивился Витя, - Ему все интересно было, - и бабушка как-то по-новому и тоже с интересом взглянула на обоих.
- А?.. Что?.. - спросил дедушка, поднимая глаза на Витю и Альку, - Витек со Стасиком пришли?
- Это не Стасик, а Алик Анин, - поправила тетя Киля.
- Алик?.. Анин?.. - удивился он приглядевшись. – А дай-ка я посмотрю… Такой уж вырос?.. – удивился он и отставил тарелку в сторону. – Ну, иди сюда, - добавил он уже Альке, утирая усы ладонью влево и вправо, и когда Алька подошел, погладил его по голове и поцеловал его, как бабушка, в темечко.
Брови у него были светлые, глаза тоже светлые, а ладонь была шершавая, словно местами покрыта жесткой коркой. Позже Алька заметит, что кисти рук у него широкие и похожи на клешни краба, а пальцы - большие и почти всегда раздвинутые, словно им тесно вместе. При этом сам он был – небольшой, крепкий и жилистый, все делал быстро и все время куда-то торопился, словно боялся опоздать по срочным делам, ведомым только ему одному. Поэтому его и звали по улице «Бегунок».
На вопрос бабушки он начал рассказывать, где был и что делал, и пока рассказывал, вернулся с работы их сын Миша, единственный молодой мужчина в доме.
Ему было лет девятнадцать, двадцать, он был ростом повыше дедушки, хотя и сильно похож на него, но держался уже серьезно, как взрослый человек, и без лишних сантиментов. Он, поздоровался со всеми, быстро взглянув на мать, обнял ее, кашлянул при этом два раза и пряча лицо куда-то в сторону, потом  пошел за печку и умылся под рукомойником. Потом, вытерев лицо полотенцем, снова подошел к маме, поцеловался с ней, потрепал Альку по голове, сел за стол и, прихлебывая суп из тарелки поданной бабушкой, стал задавать маме вопрос о том, как они ехали, где делали пересадки, как было на вокзалах, не было ли воров и, слушая ответы матери, кивал головой и изредка вставлял короткие реплики, словно одобряя, и даже пояснял дедушке, то что тот иногда не понимал.
На собравшихся он не обращал особого внимания и, поговорив с мамой, и снова взглянув на Альку, ушел куда-то в глубину дома.
Последние, кто появился уже под вечер в этом женском царстве, были тетя Веселя и маленький мальчик Стасик с тоненькими ножками, большой круглой головой и большими темными глазами, очень похожий на головастика.
 Тетя Веселя – небольшая, но коренастая и вся в черном, начиная с большого платка на голове, который прикрывал почти все тело, - стояла у беленой печки, неподвижная и скорбная, как изваяние, и, сцепив руки на животе, только слушала, о чем говорили женщины, изредка отвечая на вопросы бабушки. А маленький Стасик, вращая темными глазами на круглой почти безволосой голове, что-то шепотом рассказывал Вите и крутился, как живчик, вокруг его ног, словно порываясь куда-то бежать, хотя бежать в комнате было некуда и совершенно незачем.
Его маму все называли «тетя ВесЕля», делая ударение на средний слог, видимо так было принято в семье, что очень удивило Альку, потому что вовсе не соответствовало ее скорбному виду. Как понял Алька, тетя Веселя была женой Евдокима, брата бабушки (того плясуна с хутора Волынь, который переплясывал всех), а Стасик был их сыном. Они жили на Волыни и все время оставались там, даже организовали со старшими сыновьями и братом партизанский отряд, когда пришли немцы, а потом Евдоким был убит, а тетю Веселю с младшими детьми, Капой, Славиком и Стасиком угнали в Германию, а Волынь сожгли. Так Алька впервые услышал о вольной Волыни, сожженной немцами и  партизанских отрядах вокруг Людинова.
Тетя Веселя еще послушала немного маму и тетю Килю, попрощалась со всеми и ушла со Стасиком, такая же скорбная, словно ударенная горем и замкнутая в себе, причем бабушка успела вынести ей из кухни какой-то сверток из маминых кульков и сунула ей, а она прижалась лбом к бабушкиному плечу, поклонилась и ушла.
–   Ни мужа, ни кола, ни двора теперь, - со вздохом сказала бабушка, когда за ними закрылась дверь. - И шестеро детей, трое малые еще…
Как объяснила Альке вечером мама, Стасик был на год моложе Альки, но приходился маме двоюродным братом, потому что был сыном маминого дяди Евдокима, и поэтому Альке и Вите он был двоюродным дядей, а они ему - двоюродными племянниками, хотя и были старше его. Чего не случается в больших семьях?

Поговорив немного, собралась идти домой и семья тети Кили. Мама тоже дала тете Киле пакет с какими-то припасами из Челябинска, а бабушка Саша налила в стеклянную банку молока, и они ушли, переступая через высокий порог: сначала тетя Киля, в своей длинной юбке с маминым пакетом, потом тихая Шура, прижимая банку с молоком к груди, и Витя, который сказал всем с порога «до свиданье» и кивнул Альке, как бы сказав ему «До завтра…»
(Через много лет уже взрослый Алл, удивленный множеством дверей и порогов в императорском дворце в Китае, узнает, что для китайцев дверь и высокий порог означает нечто большее, чем дверь в помещение, а особое, почти святое место - границу вступления в новый более чистый и требовательный мир, где действуют уже другие, более высокие законы, чем в общем мире, и вспомнит о бабушкином пороге, на который всегда становился Витя, не желая ступать на бабушкины полы босыми ногами с улицы.)
…Дверь за ними закрылась, дедушка уже колол у печки от большого полена лучины топором и складывал их перед отверстием печи; лучины получались удивительно прямыми и стройными, откалывались от полена с легким скрипом, словно были живые и не очень довольны, что их отделяют от родного полена.
Бабушка стала разогревать на лучинах большой медный чайник на маленьком таганке прямо в недрах своей печи. Вышел Миша из дальних комнат, потянулся, видимо со сна, и зажег керосиновую лампу на столе, сняв с нее стекло и подкрутив фитиль.
Валя с Ритой принесли на стол кружки, Клава нарезала хлеб небольшими кусками и выкладывала кусочки сахара на отдельном блюдце, и все стали пить чай с хлебом и вприкуску с сахаром, рассуждая о том, куда всех положить на ночь - народа в доме оказалось довольно много.
Алька не хотел чая, и ему дали стакан молока с черным хлебом, показавшимся Альке удивительно вкусным с молоком. Дедушка решил спать на печи, все остальные как-то разместились в глубине дома, а Альку решили положить на знакомом ему коричневом диване у двери.
Матрасов тоже не хватило на всех, и Альке подложили на диван ватники, которые здесь называли фуфайками, прикрыв их простыней, и, повозившись на них, Алька обнаружил, что спать на них гораздо удобнее и мягче, чем на детсадовской раскладной кровати.
Женщины ушли в глубину дома, лампу на столе потушил дедушка, задув его через отверстие в стекле, потом залез на печку и, повозившись там, тихо захрапел, а Алька лежал на широком диване под одеялом и не мог освободиться от впечатлений дня, которые всплывали в памяти, повторялись лицами и словами, переплетались друг с другом и снова повторялись.
Все было разное и все не таким, как он мог представить себе: зеленая улица с желто-песчаной дорогой, одноэтажные дома из бревен и эти большие печки в домах, на которых можно было спать, огороды на задах домов размером с поле и  удивительные люди...

Он уже давно понял, что все люди разные, что всякий человек несет в себе нечто новое и особенное, отличное от других, и люди в поездах уже не удивляли этим Альку, но чтобы так отличались от их семьи и даже друг от друга его родственники, он почему-то не ожидал. И отличались не только внешним видом: как они одевались, как вели себя, но и словами: говорили «итить» вместо «идти», «свеклА», вместо «свёкла», «давеча», «опосля», «небось»… И вообще во всем, кажется, - жили по-другому.
«Может быть мы потому так отличаемся друг от друга, что живем по-разному? - подумал он. - Они жили рядом с лесом, в деревянных домах, жили при немцах - это было во всех разговорах, - голодали и, видимо, голодают теперь, поэтому мама и везла с собой чемодан с продуктами. Они жили не как мы в Челябинске, - думал он. – Может быть поэтому они так отличаются от нас, несмотря на то что мы - родственники?.. И все люди, наверное, так: все живут по-разному… Наверное именно поэтому…».
И с этой мыслью он уснул, не подозревая, что сделал вывод, высказанный еще сто лет назад немецким евреем Марксом, а, может быть, задолго до него греческими философами : «Бытие определяет сознание».
(Он, конечно же, не мог знать, что спустя десять лет, услышав эту формулу на уроке в школе от учителя истории, он сразу же несколько напряжется и задаст себе вопрос: «Но разве сознание не может менять бытие?..» - и сам же себе ответит на него: «Но сознание может менять бытие… На то оно и сознание».)