Зелёная фея. Глава 6

«Да не надо всё так серьёзно воспринимать»

«Особенно пьяные приставания», – наставляла Света.

«Он, может, и не вспомнит тебя на утро».

Перед пятничным занятием Вика – только беспокойный галопом трепет под чёрной в облипочку водолазкой и упрямо сжатый бант, набухший сочной, почти съестной помадой – ещё чуть-чуть выше, почти за контур.

Только вот, к несчастью, то сошлось в расписании со всё нарастающим, воистину нескончаемым надеждо-викторовским ремонтом — кажется, даже покинули свои углы уже пожухлые рулоны. «Извини, извини, Вика. Сегодня ну никак не получается. Завертелась я совсем с этим тут. Ты приходи ко мне в среду, – тараторила в телефон, – но домашнее… Домашнее я у тебя проверю в школе завтра. Проверю и оценку поставлю – ты не переживай».

Какая радость.

Последние два вечера домашнее задания заменялись туториалами по макияжу. Поэтому эту ночь Вика провела с задачей абсолютно наедине. Та извивалась, многолапчатая и страшная, как паук. Пока Вика, наконец, не уснула, пустая-препустая, с железными тисками на висках, прямо на клетчатой странице со стыдным обнаженным “Дано”.

«Ещё 2 по физике только не хватало”, – черкнула Свете в обед.

Грустный смайлик считается аналогом поддержки?

Физика – строка восьмая в расписании, та самая, во время которой ты, радостный, со свитой таких же прогуливающих одноклассников бодро рассекаешь подальше от школы через ослепительный, на вкус совсем летний сентябрь.

Слишком пестрые джинсово-спортивные одноклассники – от отсутствия формы у Вики еще рябило в глазах – посыпались после седьмого урока в раздевалку, где вахтерша, сморщенная, как сухофрукт, отбивала у них сданные куртки: “Одиннадцатый класс, у вас ещё физика в расписании! Куда собрались?”, “Да как вы со мной разговариваете? Я сейчас вашу классную приведу!”

– Пошли с нами, Викусик! – Игорек зацепил ее в холле. – На!

И прямо в руки ей свалилась бледно-бледно розовая, невесомая, ее собственная кожанка.

“Не пущу!” – голосила вахтерша у выхода.

Её отставили, легко и деликатно, как куклу. А открывшийся портал моментально съел ; класса. Вика замялась у расписания, тиская, как больного ребёнка, злополучную тетрадь.

– Полянская! – Алёна с лучшей подругой Яной – рукотворный шедевр lash, nail, brow, hair и как-то еще неизвестного мастера – выползали последними. – ТЫ прогуливаешь?.. Может, ты и небезнадежна?

– Идем с нами! – предложила Яна. – Наденька, конечно, удивится.

– Я… я физику сдаю, – получилось как-то оправдательно.

– Так я тоже, – сообщила Яна. – И что?

Сделать шаг и слиться с ними. Избавляя себя от измывательских покрасней у доски – не знаю, просто не могу – унизительных лизиных подсказок и почти тактильной жалости. На физике последним оставались только боги богов, будущие академики и илоны маски – все те, чей разум был скроен достаточно методично, чтобы перелить одну формулу в другую. Среди них викин изъян разрастался, как минимум, до отрубленной кровоточащий конечности, которой не помогали никакие припарки: курсы, репетиторы, истерическая зубрежка по ночам. Всё безнадежно. Нет, я безнадёжна.

Но всё-таки так нельзя. Это неправильно. Вот она, моя благодарность родителям, дочь-прогульщица?

– Я пойду на физику – идите.

– Как хочешь. Там Наденька самостоятельную обещала, – предупредила Яна.

– Не говори, что нас видела, – прибавила Алёна.

У кабинета физики занимала уютный уголок уставшая верная Лизка: «Вот ты где. А я тебя искала. Уж ненароком подумала, что ты ушла».



– Я такую интересную задачку нашла! Сегодня ее порешаем! – хвасталась Надежда Викторовна.

Среда. Хранящая молчание задача, к которой Вика пугливо не могла подступиться. И как Надежда Викторовна еще не поняла, сколь она бездарна?

– Повторите, пожалуйста, ускорение, – говорила Вика.

– Не успела записать, – говорила Вика.

– Тут у меня трехзначное число, – говорила Вика.

На кухне звонкая ложка долго мешала чай. Старый, с проплешинами кот, требуя внимания, одаривал гладкие викины колготки щедрыми пучками шерсти. Где-то за приоткрытым балконом визжал ребенок. Золотисто-розовый свет нимбом парил над подкрашенной жиденькой капной Надежды Викторовны, и ее рот, увенчанный сверху двумя мощными складками, непрестанно, почти беззвучно шевелился.

Быстрее. Быстрее. Быстрее.

– Рассеянная ты какая-то. Влюбилась что ли?

– Да что вы, Надежда Викторовна.

Нервно чертить что-то на полях в такт едва плетущимся минутам. Быстрее.

– Ой, немного не дорешали. Давай-ка уже в пятницу, – лопочет Надежда Викторовна, пока Вика спасается бегством: перед ней уже маячит темнеющий подъезд, и только новые ботинки сопротивляются отсутствию ложки.

– Да ничего, дома дорешаю, – найду в интернете.

– Ой, да, пусть это будет домашнее задание. Тогда покажешь мне завтра на физике!

– Хорошо, – уже стоит за порогом.

– А еще посмотри одиннадцатый параграф. Мы в классе его еще не проходили. Там в конце тоже очень хорошая задачка. Так мне понравилась…

– Хорошо, посмотрю. До понедельника!

– До понедельника? – ей, кажется, не верится. – Нет… До понедельника. Может, придешь ко мне в субботу? Я как раз с вашими контрольными управлюсь! В субботу в три!

– В субботу я хотела…

– Вот и молодец! Я позвоню твоей маме и скажу ей! И подготовь одиннадцатый параграф.

– Хорошо, – заученно вторит Вика – В субботу. До свидания.

– Пока-пока, – совсем по-девичьи расцветает Надежда Викторовна и, ногой утрамбовывая выкатившего за Викой кота, растворяется в недрах своего печального логова.

Осматривать двор с тайным ожиданием. С надеждой в наивной красной помаде, которую – опять неровно, да что такое! – хранила всё двухчасовое занятие и бегло поправила в замыленном цензурой, оттого неописуемом, надеждо-викторовском туалете. С разочарованием.

Никого.



В субботу, замаскировав интернетовские решения общешкольными – «Вы списывали, Черникова! Я-то знаю, как я вас учила!» формулами, она нашла, что Надежда Викторовна безнадежно о ней забыла. Под парадной аккуратно подстелен битый кирпич, четыре рослых пацана с усилиями спускают обитавшее у дочи пианино, пока «доча», сороколетнее надеждо-виктороское чадо, жмется под лестницей и громко, повелительно мешает советами.

– Вы аккуратнее, аккуратнее. Пианино, между прочим, дорогое. Не уроните!

Вместо ответа – синеватые, вздувавшиеся от усилий вены в ритм с чьих-то тяжких выдохов. Наконец, спасительный пятачок между этажами, и «дорогое» пианино, всё в слезах облупившегося лака, с тупым «бах» спикировало на деревянный пол, словно готовое обрушить его фирменным цирковым жестом. За ним приоткрылись носильщики, и краснота тут же разъела доселе спокойное лицо. Воистину желаниям свойственно сбываться самым извращенным образом. Недавний знакомец, уже наполовину замытый дальностью двух недель – определенно, он! – разнящийся с сероглазым мальчишкой из воображениям, более приземленный, тощеватый, в отвратительной кислотной футболке – но тем не менее он, точно он.

– Да тут нести-то. Лучше б мужиков с соседнего подъезда попросили, – сплюнула «доча».

– Так попросите! – заявил тоже визуально знакомый паренек, тот, кажется, что когда-то за нее вступился.

«Ой, мальчики! Мальчики!» – второй этаж огласил гулкий хлопок и мелкий-мелкий топот.

«Я иду! Иду!» – щебетала впопыхах Надежда Викторовна.

Не сейчас. Не так. Вика почти отступила назад, в беспечный осенний полдень, но ту доча, будто учуяла что-то – минутную заминку судьбы – на миг воспарил изрешеченный машинкой край видавшего виды халата, и доча вполоборота воззрилась на Вику с непонимающе щенячьим выражением, как на некий неизученный предмет:

– А ты к маме! – словно мозг ее, затупившийся на каком-то резце, через силу переборов сей механический изъян, всё же классифицировал ее: род человеческий, вид – ученики.

– Ой, Людочка! Людочка, бегу! – бездумно отозвалась Надежда Викторовна – Ой, какие молодцы, мальчики! Спасибо вам! Молодцы! Вы его из дома вынесете, а уж там ребята сами погрузят. Ой, умнички! Спасибо! Не бросили пенсионерку!

«Доча» – глаза в потолок. Надежда Викторовна – на Вику.

– Вика! А ты у меня разве не в понедельник? – изумилась она. – Ой, я с этим ремонтом совсем с ума схожу! Совсем про тебя забыла.

Парни вновь подняли всю тяжесть классической музыки, которую, покалеченную и корявую, всё детство изрыгали пухлявые дочины пальцы.

– Я могу прийти в понедельник, – предложила Вика.

Облегчить кучерявой прядью учесть крикливо горящей кожи.

– Ой, как некрасиво получилось! – запричитала Надежда Викторовна. – Я же сама тебя позвала сегодня! Ничего-ничего. Сейчас мальчики с пианино управятся, и пойдем заниматься!

Последний спуск сдался за пару минут, а выход, деревянный, ветхий, как старческая, гниловатая пасть – отпирался, не поддаваясь на матерные уговоры, тягостное кряхтение, отчаявшееся: «Да чтоб его!» Кто-то поддал ботинком упрямому косяку, чтоб его «Ей-Богу! Лучше б мужиков! За бутылку бы мигом всё вынесли!» – визжала доча. Вика, имитирующая на приподъездной лавке увлеченную телефонную деятельность, втихаря оглаживала краткими, неуловимыми взорами огромную смуглую кисть с драконом. Больно было, интересно?

Прикрытие развернутого светиного диалога, любопытное глазастое касание, снова прикрытие диалога. Не заметил, надеюсь. Надежда Викторовна, лопочущая, суетливая, с пружинистостью маленькой собачки мешающая то там, то тут. Неровный треугольник вен под грузным языком пианино. То всё же настояло на своем, втиснулось, и проем со скрежетом сдался.

– Фух! – сдулся Росомаха. – Спасибо, пацаны! Мы тут дальше сами!

– А че там еще надо? – новая звонкая нота.

Голос сопрягался с низеньким ростом, вероятно, с нее Вику, стильным фиолетовым худи, барбершопскй стрижкой – наскоро выдернутые мелочи, напрямую глазеть она не решалась.

– Да херня, шкаф собрать, – махнул Росомаха.

– Ладно, тогда покеда, – сказал другой, сохраненный где-то в памяти, но безымянный. – Росомаха. Серый.

Долгое «братское» прощание из звучных похлопываний по плечам, рукопожатий и разноголосыми «Давай», «Ну давай», «На связи». И фиолетовое худи вместе с кем-то удалились.

– Ну че, Серый, шкаф, – сказал, как надавил, Росомаха.

– Вика, – опомнилась Надежда Викторовна. – Ты что это у меня сидишь! Идем! Идём-идем заниматься!

– Шкаф так шкаф, – впервые заговорил Серый, светлые глаза, опушенные чернеющими ресницами, поймали некстати гуляющие по его скулам карие, словно больно защелкнув мышеловку.



Монотонное «тук», мальчишеские смешки, отчетливая нецензурщина – всё откуда-то из приоткрытой берлоги «дочи» - точь-в-точь замыленный золотистый снимок какого-то сладкого утра на низкой кушетке и сливочно взбитых простынях, при кокетливо выбивающемся в щербинку штор солнечном луче. Вика то и дело косила в эту «списанную» с неизвестной картины спальню, но ей доставались только чьи-то взмахи молотком, бегло выглянувшие старые «Найки» и вальяжно разложенные конечности собираемого шкафа.

– Запиши формулу…, – перебивая рассомахин бас, мягко приказала Надежда Викторовна.

Её, как назло, прервала рваная дробь молотка.

– Запиши формулу…,- попытка вторая, натужным от нетерпения тоном.

Тут балкон за ней разверзся, и доча с бодрым сигаретным шлейфом, пробормотала:

– Мам, я проскочу.

«Проскочить» не дал стул, вскрикнувший от ужаса под напором дочи, и, пока Надежда Викторовна поднималась, пропуская, вновь заголосил молоток.

– Ну невозможно! – возмутилась классная и, раздосадованная, яростно отправила всхлипнувшую методичку в одну из никогда не разбираемых стопок. – Совершенно невозможно! Пойду… чай себе сделаю. Вика, будешь чай?

– Нет, спасибо.

– Может, кофе? С шарлоткой. Свеженькая, утром сегодня испекла.

– Да нет, Надежда Викторовна…,– замямлила Вика.

– Нет-нет, я непременно тебе положу! – загорелась та и располневшей ланью унеслась на кухню.

Вика спаслась от мозгодробительных звуков в извечной гуще синего экрана: скользяще сменяли друг друга рассеянно обработанные фото бывших одноклассниц, кто-то в беседе класса активно набирал сообщение, тридцатисекундная реклама то и дело предлагала кошачий корм, чудо-тушь и – потрясающе эстетично – презервативы.

Ветвистая паутина, впрочем, ничуть не укрывала от ЕГО присутствия, что-то вроде ещё одной закрепленной вкладки в сознании – разделяющие стены, их с Рассомахой болтовня, рассвистевшийся чайник – он всё равно оккупировал каждый миллиметр чем-то увлеченных мыслей. Господи, я же толком его даже не знаю. О чем ты думаешь а? О чем?

Оттуда, с белой от подвисающего интернета страницы: пронзительное серо-коричневое застарелой гостиной с солнечным потоком многочисленных пылинок, где она, строго удерживая плоскую ровную осанку, нервно теребила айфон на островатых коленках – чуть за каймой клетчатой школьной юбки. «Ты че завис, Серый? Закручивай, давай! А то до завтра тут не управимся!» Барбарисовая улыбка цвета ее тинта, лучисто поигрывающая уголками и так же лучисто исчезнувшая. Подслушиваешь, да?

Циферблат на стенке неслышно отмерял время, а они, как дети, наслаждались этой игрой. Жаль, что это не могло длиться вечно: вскоре источник дикого шума, словно она сносила все на своем пути перепуганные предметы, из ванной продефилировала Доча, кто-то похрустывающе, ловко начал складывать в ящик металлическую мозаику инструментов.

– Ой, а вы уже закончили! А я-то! Только чайник поставить и успела.

Проем заполнился овальным, как вязкое невылепленное тесто, тельцем Надежды Викторовны, Рассмаха по-доброму усмехнулся:

– Да тут делов-то было на пять минут!

– Ой, молодцы! Какие вы молодцы! Пойдемте я вас чаем угощу с шарлоткой.

Под угрозой смертоубийства не отрываться от тетрадки. Скрипучий пол мастерски озвучивал их шаги: кто-то секундно приостановился. Я знаю, ты смотришь. Ее защита – невесомая занавесь темно-русых волос.

– Сережа, туда-туда, за мной! – повелела Надежда Викторовна.

Заминка, долгожданный выдох – в гостиной никого, кроме разве что развязно позирующей одалиски на картине над Викой. Никогда раньше не замечала, кстати.

– Садитесь-садитесь! – неслось с кухни. – Вика, идем чай пить!

В двух секундах от гостиной до кухни Вика слилась в сплошной гонг из ее груди, невозможный, оглушительный, в радиусе от надеждо-викторовской сталинки до целой вселенной.

Кухонка, в отличие от ссушенного временем в гробницу хлама и забытых книг зала, сохранила некую стародевичью кокетливость: явно рукотворные косоватые коротенькие шторы, персиково-яблочный натюрморт над столом, крохотные, словно кукольные, чашки с потертой каймой из тех безбожно умирающих в ожидании лучшего советских сервизов. Парни на коренастых табуретках уплетают куски рыхлой, в сыпучей пудровой шапке, шарлотки. Длинные ноги Серого неудобно упираются в тоже кукольный, слишком миниатюрный стол.

– Присаживайся. Не стесняйся, – заулыбалась Надежда Викторовна.

Шаткая табуретка. Смехотворная чашка в плену ее школьно-безличного маникюра. Ложечка с курсивом «Надежда» в сколотой стеклянной сахарнице.

– Это Вика, ребята. Моя ученица. В моем одиннадцатом классе учится, – сказала, будто похвалилась, Надежда Викторовна. – Вик, да ты бери шарлотку . Не стесняйся. Худая вон какая.

Терпеливо жевать навяленную приторную выпечку. Блуждать среди домашних, уже устоявшихся пятнышек на кружевной скатерти. Единственная попытка оглядеться – под прицел серого, мигом соприкоснувшимся с ее взгляда. Теплое столкновение там, внизу, с ее угловатой коленкой. «Извини». «Ничего». Внутри отчего-то ещё долго пылает.

– Вы пейте-пейте чай, – то и дело цокала Надежда Викторовна.

– Вика, а на кого ты хочешь поступать?

Вопрос, как мячик в школьных «Вышибалах», выбил из нее весь воздух. Хватаясь, то за собственные сладко блестящие пальцы, то за бегло мелькнувшие над непрестанно, апатично жующим ртом жиденькие рассомаховские усики – куда угодно, но не адресанта, она демонстративно пригубила давно кончившийся чай.

– На архитектора, скорее всего, – бросила в сторону Серого.

– Сюда или куда-то ещё? – подхватил он.

– Сюда, конечно, – душно вклинилась Надежда Викторовна. – Мне викина мама сразу сказала: сюда, в ваш архитектурный поступит… У нас там самые лучшие преподаватели. Одни профессора. Я вон Ленок тоже хотела одно время в архитектурный отдать. А она всё «Не пойду, не пойду»…

– Вообще я хочу поступать в Красноярск, – обрезала Вика подступившую надеждо-виктороскую историю. – Домой.

– Да ты сначала доучись… Целый год ещё впереди, – спешно свернулась классная.

– Вы правы, – согласилась Вика и неловко поднялась. – Спасибо. Очень вкусная шарлотка.

– Ты не задержишься? Я с тобой еще хотела разобрать следующий параграф и…

– Мама будет волноваться. Да и темнеет уже, – промямлила Вика.

В кусочек двора, обрамленный самодельными занавесками, уже влилась дымчатая предвечерняя акварель, гасившая серо-синим еще различимые предметы.

– Ой! – опомнилась Надежда Викторовна. – А время-то уже восьмой час!

– Мы тоже пойдём. Спасибо за чай!

– Спасибо. Было очень вкусно, – вторил Росомаха.

Пока Вика, непонятно взволнованная, запирала в сумку тщетные атрибуты несостоявшегося урока: огрызок задачи на тетрадном листе, спрятавшаяся под креслом ручка. «Ой, Вика, упало что-то? Давай я тебе свет включу!». Гостиная еще больше состарилась от желтящего фильтра бутонообразной люстры.

– Ты сама-то дойдешь? Темно ведь уже на улице! Может, тебе такси вызвать? – слышалось до прихожей, в который Серый нарочито долго шнуровал грязноватые кроссы.

– Да не надо, Надежда Викторовна. Трамваи еще ходят.

– Ну как же, вдруг чего… Знаешь сколько в это время всяких…

– Надежда Викторовна.

– Ты хоть позвони, как дойдешь.

– Я, короче, домой, – решил Росомаха.

Он стерся секундой раньше, чем из гостиной хлынул жидкий поток света, лизнувший фрагмент оляписто-зеленого коридора, хриплый – противное старческое «мяу» – кот, нескончаемые ноги в капроновых колготках. «Ой, Вика, включай свет, там, у зеркала», – успела проронить сзади Надежда Викторовна.

В соседней вселенной передумавший кот юрко пролился ей под ноги, и Вика, оглушенная матовой чернотой, какое-то время жарко, потерянно дышала в его готово растопыренных объятиях. «Всё в порядке?». «Да».

В реальности же он всё ещё медлительно колдовал над своими кроссовками, и с натужным «Можно?» она вклинилась рядом.

– Ой, да что ж вы без света.

Надежда Викторовна озарила прихожую древним – доисторическое чудовище – абажуром.

– А что? Леша уже ушел? Даже спасибо не успела сказать, – щебетала она. – Ты как, Вика? Нормально дойдешь?

– Я напишу вам, как приду, – пообещала Вика.

– До свиданья! – попрощался Серый

– Спасибо. Спасибо вам!

За ними закрыла неожиданно старая, угасшая женщина.



На улице караулила мутная, щекотно-прохладная ночь, ластившаяся к Вике – прямо под кожанку – мелкими мурашками.

– Ты пешком? Проводить? – заговорил Серый.

– На трамвае. Тут недалеко до остановки.

– Я прогуляюсь, – заверил он.

– Как хочешь.

– Ты не против?

Из кармана высунула голову наполовину полная пачка Camel.

– Не против, – соврала Вика.

Ветер подхватил первое едкое облачко и унес, играючи, в непроглядную темь.

– Ты давно занимаешься у Надежды Викторовны? Вроде раньше тебя здесь не встречал.

Пепел разлетался, угасая, падающими звездами.

– Месяц. Даже больше, наверное. Мы с родителями месяц назад переехали сюда из Красноярска.

– И как тебе Ульяновск?

– Город как город, – рассудила Вика. – Все маленькие города ужасно похожи друг на друга, а большие – ещё больше. Везде и всё одно и то же, разница лишь в количестве «Пятерочек», «Магнитов», «Перекрестков», «Лент», кафешек и торгушников. А… Ну и ещё везде есть Ленин… Пресловутая пешеходная улица. И, конечно, набережная. При наличии водоема. Сделанная под копирку набережная, чуть-чуть напоминающая Геленджик.

– Как-то слишком цинично звучит, – заметил Серый. – Для девочки из одиннадцатого класса… Похоже, ты не особо рада переезду. Тогда зачем…

– Отец военный, – объяснила Вика. – В Ульяновске сформировали новую часть.

– Честно, я никогда не переезжал, – признался он; медлительно постукивал по рельсам железный, ярко-огненный трамвай. – Но мне кажется, это крутая возможность начать новую жизнь.

– Ага, когда в старой остаются друзья, знакомые, планы и мечты, – желчно парировала Вика.

Пластиковый козырек остановки лоснился, наглаживаемый горячей охрой многочисленных фонарей.

– Хочешь? – он протянул тонкую с коричневым верхом сигарету.

Замерший отрезок, словно сомкнувшийся над ними медово-золотистый пузырь, в котором – чинное, но бесстыдное расстояние, ураганно-серые глаза в драгоценно карие, они неприкрыто изучали друг друга. Без услужливых теней воображения: его вздернутый, в ещё подростковых черных лунках нос, чуть подступающие друг к другу брови, выделенная, почти обезьянья челюсть. Её хорошенькие, капризные губки, остренький подбородок, суховатый черный лайнер, довершающий нежные веки двумя очевидно разными стрелками.

Пыхнувший трамвай, и пузырь лопнул, разорванный. Время, запнувшись, выпрямившись, зашагало вновь.

– Я не курю, – сказала Вика. – Это мой трамвай. Пока.

– Пока.

В двенадцатом часу, когда зазмеились по подушке тяжелые сонные волосы, они все еще пахли сигаретами.