Мираж

   Женщина, еще не старая, но уже и не молодая, шла поздним зимним вечером по железнодорожным шпалам в никуда... В декабре было  холодно.
Падал мокрый снег и таял, соприкасаясь с землёй. Дул ветер, усиливая ощущение промозглости и неуюта.  Тускло светили фонари на столбах, отражая своим мрачным светом печальную действительность. Ни звёзд, ни луны не было на низком, плотно затянутом тяжёлыми тучами небе. И людей между соседними полустанками - никого... Деревянные понурые избы по обе стороны от полотна железной дороги выглядели убого. Тёмные окна, покосившиеся изгороди вокруг палисадников. Ни огонька ни в одном окне. Лишь вой ветра нарушал мертвую тишину, пока издали не начинал приближаться поезд. Грохот колёс, сперва едва различимый, начинал оглушать. Гудки локомотива рвали барабанные перепонки. Женщина сходила со шпал, переступая через рельсы, отходила шагов на десять в сторону,чтобы ненароком не оказаться раздавленной летящей хищной железной
махиной...
   Степанида не была Анной Карениной, как и ее Колька не был Алексеем Вронским. Работала женщина в фермерском хозяйстве в своей деревне и дальше райцентра никуда в жизни не выезжала. Была Степанида и дояркой, обслуживавшей с помощью доильного аппарата 20 коров, и  рабочей маслобойного цеха, и уборщицей и "на побегушках", куда пошлют. И так проходили годы. После распада СССР уже 30 лет так жила. Колька, ремонтник сельхозтехники, последние лет пять- семь крепко стал выпивать. Запои и акты агрессии замучали Степаниду. Руку, правда, поднимал редко, но если поднимет, приходилось и с работы отпрашиваться, и больничный брать. Жаловаться Степанида не любила да и некому было в селе. Две дочери давно уже жили в городе, имели свои семьи, и годами не показывались на глаза.  Мужья, собственные отпрыски, работа, - рутина... Поговорят по мобилке, как Бог на душу положит позвонить, и всё... А то, что отец пьет и мать обижает, толком и не знали.
   Вот и сейчас Николай "заливал", пятый день уже, пил с горя, так как уволили за прогулы.
Манька-самогонщица, дом которой стоял на краю села,  обслуживала местных клиентов круглосуточно. Знали все, что эта баба спаивает мужиков, но управы на неё никто не мог найти. В райцентре всех начальников "купила" да и зять у неё, как-никак,  в областном совете депутатом числился, всегда мог подставить плечо в случае чего...
   Степанида далеко уже удалилась от дома, потому что в свете фонарей сквозь начинавшуюся метель, так как температура опустилась ниже нуля и снег  укладывался на земле белым покрывалом,- показался соседний полустанок. Крошечное здание ж/д станции, внутри которого тепло и светло, и можно пересидеть ночь...
   Степанида почувствовала, что замерзает. Старую, не модную, из искусственного меха шубу продувало. Продрогли ноги в прохудившихся сапогах из кожезаменителя. Платок сбился на голове. Деревенели пальцы рук в тонких, связанных из распущенных- перераспущенных ниток варежках.
В катомке, которую взяла из дома, был термосок: ржаной хлеб с соленым салом с чесноком, которое сама готовила по деревенскому рецепту, два вареных вкрутую яйца, граммов сто карамели со сливовым повидлом, пачка дешевого печенья, поллитра липового чая, который совсем, поди, остыл... В потертом кошельке было 100 рублей денег: мало ли что, паспорт взяла, таблетки от головной боли "анальгин". На более дорогие не было денег. Колька толком давно не зарабатывал, а на самогон воровал из семейной кассы.
   Степаниду разбудила утром вокзальная техничка, которая, размахивая огромной шваброй с намотанной на неё здоровенной мокрой тряпкой, прокричала мужским прокуренным голосом:
"Вставай, баба, чай Вам туточки не гостиница!"
   Стенные большие часы показывали 6 часов и десять минут.
За окнами было ещё темно, но в свете жёлтого фонаря  мятущиеся снежинки походили на  полчище бабочек, откуда- то взявшихся среди зимы. Настоящий мираж...