Допрос

           Что такое допрос, полагаю, всем известно. С учетом бурно развившейся в наше время кино и теле-индустрии детективов каждому понятно, что на допросе происходит и каковы роли сторон в этом процессуальном действе. В кино, правда, могут и перегнуть палку, показав как несчастного допрашиваемого злые опера и следователи нещадно мутузят или по иному понуждают подписать «нужный» им протокол. В реалиях как современной, так и еще советской криминальной юриспруденции бывали дискуссии на тему, как все же должен происходить допрос. Должен ли допрашивающий только заносить в бумажку все то, что ему говорит допрашиваемый, или же он должен применять нажим, чтобы добыть истину. И что такое этот нажим есть? Психологическая уловка, та же психологическая ловушка, угрозы посадить и прочее, прочее…
           Наверное, до сих пор в юридических ВУЗах ходит задачка, по крайней мере в мое время она в уголовном задачнике присутствовала – когда, отчаявшись «расколоть» (добиться признания – Прим. Авт.) подследственного, один смекалистый следственный работник изобразил письменный рапорт на имя высокого начальства с просьбой «разрешить применить к гражданину имярек допрос «первой» степени». И сам же изобразил красными чернилами косую надпись «начальства», которое, якобы, дало на это добро. При очередном допросе упорствующего в несознанке подследственного он «нечаянно» засветил эту бумажку, а пришедший в изумление от прочитанного гражданин сразу генетической памятью советского человека припомнил ужасы НКВД и ГУЛАГа и тут же дал признание. Так вот в задачке тех времен, а задачки в наших требниках были сплошь из реальных практических дел, ставился вопрос – допустил ли данный сотрудник превышение власти или же просто применил хитрость в процессе допроса. Ценность признания в советской, да и в последующей за ним демократической юриспруденции всегда была высока, так как доказать, что сие признание «выбито» под давлением  практически невозможно. В наши демократические времена признание подследственного, данное в присутствии адвоката, считается напрямую доказательством его вины, ну а уж в те времена, о которых пойдет речь, цена признания была еще более высока…
    
 -          А, Форсов, проходите, присаживайтесь! – я кивнул заглянувшему в кабинет человеку, которого намеревался сегодня допросить в качестве свидетеля.
            Свидетель был так себе, косвенный, который слышал о злодействе от своего знакомого, и поэтому долго я с ним нянчиться не собирался, поскольку на чуть позднее время у меня были вызваны еще двое субъектов, которых с учетом истекающих сроков по их делам следовало уже переводить в процессуальные статусы обвиняемых и отправлять либо на подписку о невыезде, либо под стражу в зависимости от результатов сегодняшних наших встреч, так как оба упорствовали в признании своей причастности к должностным злоупотреблениям.
            Зашедший присел на стул для допрашиваемых и изобразил готовность рассказать все ему известное, дабы помочь правосудию. Это был совершенно обыкновенный человек, немного нервозный, но в нашем заведении абсолютно спокойных мне встречать не доводилось. И началась рутина заполнения данных, отобрания подписки о даче ложных показаний, предложение рассказать все известное ему по делу, в общем все в той последовательности, как велит процессуальный кодекс. Где-то в середине допроса мне понадобилось уточнить какую-то деталь, и я переспросил Форсова, тот молчал. Я оторвал взгляд от бланка и посмотрел на него. Лицо его очень переменилось. Оно было искажено то ли гримасой боли, то ли еще какого-то недуга. В тот момент я еще не знал какого. Только я собрался осведомиться о его самочувствии, как он резко закатил глаза и шумно рухнул на пол, где стал извиваться в судорогах и биться головой об пол и край тумбы письменного стола. Да, это был, как вы уже поняли, приступ эпилепсии. Но с таковыми мне по счастливой случайности в жизни встречаться не доводилось, тем более на службе и в своем кабинете. И что мне делать я совершенно не знал, тем паче ввиду внезапности произошедшего я просто сидел в обалдении и смотрел, как у меня на полу в каких-то бешенных корчах катается человек. Шуму, надо сказать,  он произвел много. Помимо ударов головой о пол и тумбу, он смахнул, падая на пол, со стола и разбил вдребезги графин с водой.
             Проходивший мимо кабинета мой коллега Юрка Руденко, заскочил ко мне и выпучил глаза на представившуюся его взору картину. Я в это время уже стоял над извивающимся по полу Форсовым.
-           Ты чего, Юрич, обалдел что ли?! – испуганно запричитал он, плотно закрывая дверь.
            Краем глаза я заметил, что коридор уже был полон вызванных в учреждение граждан.
-           Да, ты что?! – в свою очередь вызверился я на него. – Черт знает, говорил, говорил, а потом завалился на пол и вот колбасит его! Что делать-то?!
            Мы вдвоем попытались как-то зафиксировать эпилептика, умудрившегося уже рассадить всю свое лицо в кровь. Но в приступе он был просто несгибаемым. Потом я уже узнал, что силы больных эпилепсией увеличиваются по сравнению с нормальным состоянием кратно. На нашу беду в кабинет еще зашел и прокурор, взору которого представилась в его секундном первоначальном восприятии, видимо, картина избиения двумя его подчиненными строптивого подследственного:
-           Руденко! Петров! Прекратить немедленно! – заорал он, привлекая и без того большое внимание присутствующих в коридоре.
            Пока мы объяснили шефу суть происходящего, одновременно пытаясь сдерживать Форсова, последний понемногу успокоился. Приступ стал проходить. Вскоре ему стало лучше. Шеф сам сгонял за новым графином с водой.
-           Вы меня извините, - потупив глаза говорил Форсов, - давно уже приступов не было, только не вызывайте «Скорую» пожалуйста, опять заколят своими лекарствами.
            Понемногу обстановка в кабинете нормализовалась. Прокурор ушел к себе. Мы с Юркой, прожигаемые взглядами ожидающих вызова граждан провели Форсова в туалет, где он насколько это было возможно привел себя в порядок. Потом он, все еще покачиваясь, направился к выходу. Я пошел к себе, махнув ближайшему к моей двери вызванному, чтобы заходил. С запозданием подумал, что перед этим неплохо было бы и осколки убрать и порядок навести. Но осколки, пятна свежей крови и сдвинутая мебель на моего посетителя произвели как раз-таки нужное для расследования впечатление. Он потребовал бумагу и стал катать явку с повинной с таким энтузиазмом, что чернила в ручке «кипели».
-           Давно бы так, - удовлетворенно сказал я ему, читая написанное, - теперь можно подумать и о подписке, а не о «шконке» в местном изоляторе.
            Заискивающе улыбаясь, раскаявшийся подследственный, даже забыв отметить повестку, убыл. Для второго обстановка в кабинете была оставлена в том же виде, дав аналогичный эффект и  вторичное покаяние. Ясно, что оба подозреваемых подумали черт те что о методах допроса в нашей конторе, наблюдая предидущие события со стороны. А что подумали иные граждане, которые не были злодеями, а присутствовали в коридоре в качестве вызванных свидетелей, потерпевших и по иным поводам остается только гадать. Но жалоб по этому поводу в инстанции не было. Видимо, советский человек к такому был привычен, а может считал это даже нормой.
            Изменился ли таковой психотип человека сейчас, надеюсь, что да, но оглядываясь на все окружающее нас…не уверен.