Дуся энд Фрося

Из цикла «Кубанские зарисовки»

     В моем сердце живут два Краснодара: один – тихий и патриархальный, напоминающий большую станицу, – из далекого детства, другой – с высотками, скоростями, стильный и столичный – нынешний. И если нынешний я люблю, то по–прежнему – ностальгирую…
     В первом Краснодаре, в густо населенном дворике на улице Шаумяна, очень схожем по накалу страстей с одесским, жили две мои двоюродные бабушки – Дуся и Фрося. Они были родными сестрами моей бабушки по отцу Анны Ивановны Вороновой, которую я никогда не видела, поскольку она покинула наш суетный мир задолго до моего рождения, не дожив и до пятидесяти лет. Бабушки говорили о своей старшей сестре Анечке, что «она была святая». По отцовским рассказам выходило тоже самое: в их доме всегда жили какие–то нищенки с детьми, которых бабушка подкармливала, у ворот её караулили безродные старики, в их коричневые сморщенные ладони она совала не лишние в семье – четверо детей – копеечки. Когда грянули голодные тридцатые годы, бабушка пешком ходила по окрестным станицам, меняя вещи на скудную еду. Тогда и надорвалась. Отец говорил, что она рассказала ему однажды, будто бы еще в детстве увидела на крыше родительского дома ангела, который спустился и протянул ей крест… 
     В Краснодаре моего детства из всего общественного транспорта были медлительные трамваи, громко позвякивающие на перекрестках, и такие же неспешные автобусы. Зато там ездили настоящие цыганские таборы с пыльными кибитками! Таборы «парковались» на пустырях. Из кибиток высыпали пёстроюбочные цыганки с многочисленными чумазыми ребятишками, с козел слезали рослые золотозубые и хитроглазые цыганы в хромовых сапогах, которые они носили даже летом.
Однажды глубокой промозглой осенью такой табор расположился недалеко от дома моих бабушек – у железнодорожного вокзала, и мы с Фросей, за руку которой я держалась изо всех сил, потому, что боялась быть украденной цыганами, пошли посмотреть на кусочек кочевой жизни. Всю дорогу до пустыря Фрося беззлобно ворчала:
     – Ну, почему ты не надела варежек? Ведь не лето уже! 
Кибиток было три. Они стояли посредине пустыря, прикрывая от ветра горящий в центре костер. На костре что–то варилось, расточая вкусные запахи. Приготовлением обеда занималась старая худая цыганка в бесчисленных юбках, бусах и платках. Лицо ее было тёмным и высохшим, как у мумии, с глубокими частыми морщинами. Старуха курила трубку. Из–под яркого платка, как–то экзотически повязанного на голове, вилась длинная седая коса. Вид у цыганки был вполне мистический, даже какой–то колдовской.  И что помешивала она в большом медном казане, уж не волшебное ли зелье? Впрочем, парок над казаном благоухал разваренным мясом… Здесь же гонялись друг за дружкой цыганята. Было видно, что им очень весело. Одна из девочек подбежала к подёрнутой ноябрьским ледком луже, на противоположном «берегу» которой мы робко переминались с ноги на ногу, и начала босой ногой ломать ледяную корочку. Лужа была большой, и остальные цыганята последовали её примеру, толкаясь и хохоча. Все они были босы… Это зрелище, на которое я смотрела, словно зачарованная, настолько потрясло меня, одетую в пальто, шапку и ботинки, что я запомнила его на всю жизнь. А бабушку Фросю оно заставило прервать сетования по поводу не одетых мною варежек.
     Жизнь моих бабушек в коммунальном дворике на Шаумяна была неразрывно связана с Сенным рынком, что шумел в двух кварталах от их дома. «Экспедиция» за покупками была неким ритуалом, главным развлечением и, одновременно, крайне ответственным мероприятием. Бабушки заблаговременно составляли список покупок, прикидывали примерную их стоимость и планировали, на чём можно будет сэкономить. Для меня же поход на Сенной всегда был праздником.  Почему, да потому, что я, не безосновательно, рассчитывала на сладчайшую хурму, тугие коричневые каштаны, мандарины или инжир, в зависимости от сезона, и ни разу не ошиблась в своих расчетах.
     Сенной – один из старейших рынков Краснодара. В 1879 году Городская Дума Екатеринодара приняла постановление об открытии в северной части города, между улицами Ярмарочной (ныне Головатого) и Новой (Буденного), Медведовской (Кирова) и Рашпилевской третьего в казачьей столице базара, как записано в документе, «скотского». Судя по названию, на базаре должны были торговать скотом, а ещё сеном, соломой, камышом и всякого рода топливом (кроме дров). Прижилось, к счастью, название, производное от слова «сено».
     И вот мы с бабушкой Фросей идём на Сенной. Она всё время шепчет себе под нос, что нам нужно купить, хотя в кармане моего красного с клетчатым воротником пальтишка лежит список покупок. А ещё бабушка ворчит:
     - Почему ты не надела сапоги? Там будут лужи и грязь, ты промочишь ботинки.
     - Да ладно, ба, я буду под ноги смотреть.
     - Под ноги смотреть! А кто будет выбирать овощи, кто у нас глазастый? Я ведь, кажется, забыла–таки дома очки… 
     На Сенном суета, гомон и, Фрося не ошиблась, грязища. Довольно глубокие лужи засыпаны соломой и сеном (имя обязывает!). Нам приходится пробираться между мужиками с мешками, женщинами с кошёлками, телегами с молочными бидонами, обходить стопки ящиков и плюющиеся выхлопом мотоциклы с колясками, доверху гружеными вяленой рыбой. Изобилие запахов и красок. А ещё забавных персонажей и разнообразной живности: кур, поросят, собак и воробьёв, кошек и ворон, кормящихся на просторах базара. Вот стоит меланхоличная серая лошадь. Один мешок надет у неё на голову, в нём вкусный овес, – у коняги обеденный перерыв, и она неспешно жуёт свою порцию, блаженно прикрыв большие влажные глаза.  Ресницы тихонько подрагивают. Кобыла периодически фыркает и покачивает вверх–вниз лобастой головой с длинной челкой, словно соглашаясь со своими мыслями. Второй мешок – под хвостом, – переносной туалет… Забавное, но обычное в те времена зрелище…   
     Рынок облюбован станичниками. Они приезжают сюда с товаром, а, продав свое добро, затариваются городскими гостинцами и культурно отдыхают в многочисленных прирыночных «злачных местах», попивая жидкое разливное пиво с бубликами, присыпанными крупной солью. Пену с хмельного напитка они сдувают прямо себе под ноги и с наслаждением припадают губами к тяжелым кружкам, намертво пропахшим вяленой таранькой.
     Мы с бабушкой идём в ряды. Чего здесь только нет: колбасы и сыры, домашняя ряженка с румянок запечённой корочкой, которая прозывается закваской, и которую я тут же выклянчиваю, рассыпчатый творог, свежая и вяленая рыба, сметана, в которой застревает ложка, овощи и фрукты, мясо и птица, включая живую.
     Как–то под новый год бабушка Фрося отправилась на Сенной за гусем. Старой закалки старушки не представляли новогоднего стола без жареной с яблоками гусятины, обложенной на блюде маринованной красной смородиной. Как удалось ушлым станичницам обработать «городскую», но вернулась она домой с двумя отчаянно крякающими живыми утками. Чего Фрося наслушалась от Дуси, трудно себе представить! Весь вечер они проплакали над загадившими всю кухню утками, скормили им весь запас круп и сухарей, а на следующее утро Евдокия решительно сгребла в охапку упирающихся птиц и отправилась на Сенной. Кое–как ей удалось пристроить живность торговкам за полцены. Добавив изрядную сумму, Дуся вернулась домой с гусиной тушкой. Праздничный стол не подкачал.   
     Мы вступаем в бесконечные рыночные лабиринты. Радушные торговки встречают нас и берут в оборот. И нам кажется, что всё самое лучшее, самое свежее уже с раннего утра дожидалось именно нас. Манящий аромат ещё теплого хлеба, удачно смешиваясь с тонкими запахами цветов и специй, мандаринов и яблок, ванильной сдобной выпечки и копченостей моментально вызывает повышенное слюноотделение и просто нестерпимые голодные спазмы в желудке! Я тут же начинаю уговаривать бабушку съесть по пирожку. Большие ёмкости на колесиках, в которых лежат, не остывая часами, пирожки с ливером, картошкой, капустой, повидлом, горохом, рисом и яйцом встречаются на рынке тут и там. Пышнотелые казачки в белых халатах поверх болоньевых пальто улыбаются потенциальным покупателям, выкрикивая периодически длинно и зазывно: «Пирожки–и–и». А цена пирожкам была от трёх до пяти копеек за штуку. И никакой химии! 
     Подкрепившись пирожками, мы приступаем к покупкам по списку, который я извлекаю из кармана. Но где–то в середине процесса нас привлекают вечнозеленые ряды разнообразной зелени, которая так и просится в авоську. Мы покупаем и покупаем: петрушку, укроп, сельдерей, кинзу и базилик, не в силах остановиться. А ещё связку сушеного лавра и ни с чем не сравнимую адыгейскую соль! Сколько раз мы возвращались с рынка с полной сумкой травы вместо «списочных» продуктов, и Дуся в который раз вопрошала, разгружая пудовую кошёлку: 
     – Это что за силос? Я же не корова!   
     В последние годы на Сенном стало намного цивильнее, появились красивые магазины, построен торговый центр с куполом. В новомодных «бутиках», если постараться, то можно найти и эксклюзив. Но в основном рулит Китай… Есть ещё и ночной базар, где можно купить продукты по бросовой цене – совсем недорого. только вот качество их не всегда можно разглядеть в темноте… Зато дёшево! Если цена не устраивает, можно и поторговаться. Ох, не дожили мои старушки до ночного базара! Правда, торг был уместен всегда, и даже приветствовался. Но моя бабушка Фрося абсолютно не могла торговаться, она стеснялась и брала товар за ту цену, что была предложена продавцом. Торговки, каждая из которых – психолог! – пытались всучить ей всё втридорога. Но Фрося не «покупалась» на завышенные расценки и просто молча уходила на поиски необходимого за приемлемую цену.
     По выходным рынок окружают нынче страшные пробки, в которые лучше не попадать, предпочтя передвижение пешком. Весь Краснодар – одна сплошная пробка! Раньше у рынка можно было попасть исключительно под лошадь… Нет теперь былых луж, не слышно фырканья коняг и криков «побереги–и–и–сь!» возниц, управляющих гружеными телегами. Одним словом, нет экзотики. Остались только знакомые с детства запахи, да и то не вполне те… 
     Как–то бабушка Дуся рассказала мне, достаточно подросшей, когда мы возвращались с Сенного: 
     – Во время немецкой оккупации здесь, на Сенном, была тюрьма. И немцы вешали воров и насильников. Помню, висели четверо прямо у ворот, что к нам на Шаумяна выходят. 
     – Страшно тогда было, бабушка? 
     – Ещё бы не страшно! Сколько народа извели!
     – Оккупация долго была?   
     – Целых полгода. После освобождения Краснодар был разрушен почти до основания, и везде трупы, трупы. Мы к ним даже, страшно сказать, привыкли за это время. Больше одиннадцати тысяч погибших, как оказалось. У нас на Шаумяна весь соседский двор опустошили, – затолкали в «душилку» баб с ребятишками, одного деда–калеку на деревяшке и Васю–блаженного и увезли.   
     – Что это за «душилки» такие?
     – Это машины у них специальные были, в которых газом травили.
     – Ты сказала Вася–блаженный?   
     –  Ну да… Дурачок местный.  Длинный, нескладный, косоглазый, руки–лопаты … Но добрый, как ребёнок. Из–за него–то всю семью с соседями и извели. Немцы страсть как не любили убогих да инвалидов. Приехали за Васей, а мать повисла у него на ногах с криком «не отдам!», и дед соседский стал заступаться за убогого. Всех в «душилку» и затолкали!  И знаешь, Вася–то единственный из всех выжил, вернулся, когда наши город освободили!   
     – Как же ему удалось выжить? 
     – Он же ребёнок–ребёнком, а всё ж понимал поболе дитяти. Рассказывал позже, что обмочился от страха, когда в машину газ пошел. А как задыхаться все стали, закрыл лицо носовым платком. Он всегда с чистым носовым платком в кармане ходил. Бывало, мать его – Клавдия – говорила, что не уйдет в магазин за хлебом, пока она ему чистый платок в карман не сунет.
     – Чем ему платок–то помог? 
     – Так карман у него глубоким оказался. Когда он со страху струю пустил, карман с платком и промок. Он нос платком закрыл, и этот платок не дал ему газа наглотаться до смерти, только сознание потерял. Когда их всех в ров с трупами сбросили, он задышал чистым воздухом и очнулся. А в сумерках выбрался из груды мёртвых тел и ушел в лес. Не зря говорят, что Бог всех убогих любит да хранит…
     – Бабуль, а я вдруг сейчас заметила, слово «убогий», значит – «у Бога».
     – А ведь и верно подметила! 
     Обе бабушки были заядлыми театралками. Дусе больше всего нравились пьесы Островского, а Фросе – Чехова. Они могли без устали спорить по этому поводу. А потом собирались и шли на спектакль, непременно прихватив с собою и меня, когда я гостила в их уютной квартирке.
     Их сборы в театр, это было что–то! Я обожала наблюдать за ними, уже одетая в нарядное платье и причёсанная, устроившись с ногами в уголке старого дивана с высокой деревянной спинкой. Открывался пузатый дореволюционный шкаф, в котором легко мог бы поместиться танк (куда подевалась вся эта антикварная мебель, вероятно, была отправлена на помойку), из его недр, пропахших нафталином и лавандой, извлекались платья с кружевными воротничками, шляпки с примятыми цветами, выходные туфли. В раннем своём детстве я обожала забираться в его ароматное чрево и затаиваться среди обувных коробок, шуршащих свертков, чемоданов с выкройками и крахмальными скатертями в ожидании притворно–озабоченных голосов бабушек, подыгрывающих мне: «Где ребёнок? Ты видела нашу девочку?»   
     Из украшений у бабушек были длинная нитка слегка пожелтевших жемчужных бус и серебряная брошь–бабочка. Надо было видеть, как они решали, кто и что из них надевает в этот раз. Монументальная Дуся облачалась в чёрное бархатное платье, а худощавая Фрося – в темно–синее из панбархата. Бусы перекочёвывали с одной шеи на другую, тот же путь проделывала брошь, присаживаясь то на мощной дусиной груди, то на фросином плече. Я тихонько прыскала в кулачок. Наконец жемчуг ложился на чёрный бархат, а бабочка замирала на крупном цветке у плеча. Вот и шляпки надеты, и платочки надушены неизменной «Красной Москвой». Обе бабушки синхронного поворачиваются к осёдланному мною дивану: 
     – Ты готова? – торжественно вопрошает Дуся. 
     –  Почему ты до сих пор не обута? –  удивляется Фрося. 
     –  Мы же опоздаем, это неприлично! – уже в два голоса. 
     Вот так и жили, не тужили, Дуся энд Фрося: готовили внуснейшие воскресные обеды, варили варенье из вишен, ездили купаться на Кубань, по вечерам непременно пили чай и читали друг другу вслух романы Дюма и Гюго. А потом случился такой вот «карамболь»: отпраздновав свое семидесятилетие, Фрося … влюбилась! Её избранник был на десяток лет моложе, – зажиточный и скуповатый казак Петро из станицы Каневской, приезжавший на Сенной торговать убоиной. Хозяйство у него было крепкое! К нему Фрося и подалась на ПМЖ, оставив сестру в полном одиночестве. 
     Я к тому времени была уже старшеклассницей и проводила школьные каникулы не с бабушками, а с друзьями, и в Краснодаре бывала не часто.
От бабушки Дуси стали приходить всё более грустные письма, где, между строк о ценах на овощи, мясо и фрукты на Сенном, читались одиночество и заброшенность. Без Фроси она продержалась всего три года, а потом заболела и как–то в одночасье умерла. 
     Фрося же дожила до девяноста двух лет, и не было дня, что бы она не вспоминала в счастливой семейной жизни сестрицу свою Дусю, их квартирку в коммунальном краснодарском дворике, ритуальные экспедиции на Сенной рынок, торжественные воскресные обеды с обязательной крахмальной скатертью, походы в театр, чтение книг вслух у старой и уютной настольной лампы… Весь тот мирок, который я шутливо именовала «Дуся энд Фрося».