Возвращение Серафимы

       Анюте


       

       Последний раз я говорила с сестрой тридцать пять лет назад. И вот, нежданно-негаданно, в безмятежный, тихий зимний день, когда так уютно и тепло дома, когда так морозно и пасмурно за окном, они явились – испанский журналист с переводчиком. Переводчик – это громко сказано, девочка была похожа на шестиклассницу, но своё дело знала отлично. А он, словно сошёл со старинного холста, худой со впалыми щеками и жиденькой бородкой. Ручку кофейной чашечки брал двумя пальцами, как заправский аристократ.
       Стали меня уверять, что Серафима - выдающийся поэт и художник, что они меня с таким трудом нашли, что им нужно, нет им просто необходимо встретиться с ней. Я сначала думала, что это ошибка. Откровенно говоря, я не сразу поняла... Серафима-Серафима. Это наша Серафима? Испанец сыпал неизвестными мне фамилиями "Мартинс, Макадо, Сильва, Гарсиа". Вроде художники, режиссёры, я слыхом не слыхивала, конечно. Это всё было невозможно. Но они разложили передо мной кучу фотографий - стихи и рисунки. И фото с Серафимой - это Бразилия, это США, это Аргентина, Мексика. На одних она была молодая и даже элегантная, на других старая, толстая и довольная с бокалом вина и сигарой во рту. Невероятно, но постепенно до меня дошло, что это и правда всё про неё. Мне большого труда стоило объяснить им, как обстоит дело.
       ............
       А дело было так. Стоял ненастный ноябрь. Дождь и ветер били в стёкла. Помню, сидела на диване завернувшись в плед. Давно стемнело, надо было закрыть занавески, но лень сковала мои руки и ноги. Торшер являлся центром вселенной. Я то читала, то задрёмывала, когда прозвенел звонок в дверь. Резко вскочила от неожиданности и немного расплескала стоявший рядом на табуретке остывший кофе. Открыла дверь. Она стояла передо мной. Вся в складках обвисшей кожи. Так выглядит резко похудевший человек, ещё недавно страдавший от избытка лишнего веса. Среди складок и морщин почти оранжево светились совершенно круглые безумные глаза. Вокруг лица робко клубился седой пух. Она походила на чудовищную карикатуру совы. И всё же я сразу узнала её.
       Рядом переминался с ноги на ногу молодой человек, с виду офисный работник, оказавшийся волонтёром. Он поведал мне историю о том, как Серафима попала к ним в приют. Она уже не говорила тогда, была оборванной, больной гигантской тушей, пальцы рук и ног обморожены, ну, про уши я и сама знала, это дело давнее. Она обреталась при железнодорожном вокзале, но не в компании местных, хорошо знакомых работникам приюта бомжей, а на отшибе. Никаких вещей при ней не было. В приюте вела себя тихо, всё, что могла исполняла исправно, но на контакт не шла. И только спустя полтора года она вдруг принесла директору приюта записку со своим именем и моим адресом.
       Я оформила опеку, наняла ей помощницу, показала врачам. Мы с Боренькой твёрдо стоим на ногах и можем себе позволить. А небольшая квартирка в райцентре, в часе езды от меня, ей осталась от отца. Он до последнего верил, что она вернётся. Его хорошая девочка. С непростым характером и сложной судьбой. Мы с мамой его жалели и ничего не говорили поперёк. Сами же были уверены, что кукушка не возвращается. Подбросила нам и забыла. И никакая она не хорошая. Она просто-напросто обыкновенная дрянь.
       ............
       После того, как она вернулась, мы не стали часто видеться. Ну, какой смысл, ведь с ней не поговоришь. Дело было даже не в её молчании, а в том, что она теперь совсем чужая. И Боренька со мной согласен. Он всегда со мной соглашается.
       Да, мы всё сделали правильно.
       Мне теперь каждую ночь стал сниться один и тот же сон. Будто я канатоходец в пустом чёрном космосе. То иду в пуантах по плохо натянутому канату, то еду на смешном одноколёсном велосипедике, пытаясь держать равновесие с помощью двух вееров-балансиров. Они, крепко зажатые в моих вытянутых руках, белыми крыльями ловят потоки воздуха. Я чувствую, что без моего каната я – ничто. Есть только этот путь, по нему можно двигаться в двух направлениях – или вперёд, или назад.
       В середине сна в мой космос стремительно влетает большая полярная сова. Она беспокойно мечется то вверх, то вниз, то влево, то вправо. Иногда кружит около меня, заглядывая мне в глаза безумным оранжевым взором.
       Меня утомляют эти сны. Мне хочется от них избавиться, но я не знаю – как.
       Опять приходил испанец со своей шестиклассницей. Он сообщил, что восстановил события жизни моей сестры за пределами России. Оказывается, в Сан-Паулу она появилась через год после того, как исчезла с нашего горизонта здесь, тридцать два года назад. А перед своим исчезновением из Мадрида, тому как три с половиной года, жила вполне благополучно. Её молодой любовник не стал её разыскивать, потому что она всегда появлялась и исчезала, когда хотела. Как только она вернулась в родной город, вероятно, снова попала в какую-то историю. Иначе почему она оказалась на улице? Как потеряла речь? Она всю жизнь вляпывалась в истории. Это очень в её характере. Вряд ли мы поймём теперь, что случилось.
       Испанец хотел бы побольше узнать о том какой она была в юности. Что я могу ему сказать? Это всё слишком личное. Мне вообще трудно вспоминать, и не надо бы, и ох, как не хочется, но механизм уже запущен. То, что было крепко смотано, запечатано, замуровано, теперь, хочешь не хочешь, лезет, как оса в глаза.
       ............
       Память разматывает нити большого клубка под названием жизнь, назад, назад. Это была зима. Новогодние огоньки уже отгорели, ёлки сухими остовами торчали из помойных баков. Стало быть, вторая половина января. Но оттепель. Я помню это очень хорошо, не из-за неё. Бог с ней. Из-за Бореньки, конечно. Но и в больницу я поехала тоже. Шла вдоль промзоны, под железнодорожным мостом, ветер в лицо. Чай не чужая. Сестра.
       Её нашли в подъезде полуголую, избитую до полусмерти. Испуганный Боренька смирно сидел рядом и даже не плакал.
       В реанимации лежал неизвестный мне человек. Совсем иная Серафима. Тонкие черты стали одутловатыми, глаза заплыли отёками. Она была похожа на мученицу. Одна сплошная гематома с трубками и шлангами во всех местах. Тонкие пряди сальных волос. Я почти готова была пожалеть её. Я ведь за этим и шла туда? Но, где она шлялась, чёрт возьми? От кого прижила ребёнка? Чего навидался этот несчастный двухлетний малыш? Да, я всё смотрела на неё, смотрела, но вместо сострадания в душе поднимался гнев и раздражение. Какой тварью надо быть, чтобы так?... Тут я твёрдо решила, что Боренька останется у нас. А уж она пусть как знает. Через две недели нам сказали, что она сбежала. С тех пор мы её и не видели.
       ............
       Клубок понемногу уменьшается, нитка разматывается...
       А разговаривали мы с ней за три года до этой больницы, до её исчезновения. Я случайно встретила её, сидящей в сквере у реки. Мы долго не виделись перед этим. Она редко удостаивала нас своими визитами. Крайне редко. И вот, светлым июньским вечером, проходя от набережной вверх, в город, мимо скамьи, стоящей под большой цветущей липой, я увидела сестру. Она была в простом синем платье. Надо же! Не в привычном для неё свитере на три размера больше или рубахе, похожей на мужскую, не в джинсах или юбке из мешковины. Под массивными клипсами почти не видно было раздвоенных мочек ушей. Удивительно совпало, что в тот день я тоже была в синем. Мы выглядели, словно близнецы. Мы ведь были очень похожи внешне. Нас даже иногда путали во дворе. Невысокие, русые, стриженные, с карими глазами, у неё светло-коричневые в желтизну, такие янтарные, а у меня тёмные. Даже тонкие носы, с широкими птичьими ноздрями, даже губы с твёрдо очерченной верхней и пухлой, как бы немного капризной, нижней были почти одинаковы. Потом, когда она пропала, я иногда гляделась в зеркало и вспоминала её. Это теперь двух более непохожих людей чем мы с ней стоит поискать. А тогда она сказала мне:
       – Привет, – как будто мы с ней виделись только сегодня утром.
       – Привет, – ответила я, глупо уставившись на неё.
       – Присядешь? – я уселась рядышком. Никак не могла сообразить, рада я ей? Кажется, надо что-то сказать? Запах липового цвета одуряюще кружил голову. Я пребывала в ступоре, трансе. Серафима, против обыкновения, заговорила сама.
       – Соня, ты знаешь, я всё никак не пойму, к чему всё это?
       – Что ты имеешь в виду?
       – Ну, вот живём, работаем, потом влюбляемся, потом сходимся, потом делаем вид, что наслаждаемся жизнью, что всё идёт по плану. В чём смысл?
       – Может в том, чтобы было хорошо тем, кто рядом? Кто в нас нуждается? – она насмешливо взглянула на меня, а я всё никак не могла сконцентрироваться на её лице, как будто что-то с ней было не так. Мой взгляд соскальзывал на синицу, шуровавшую на ветке.
       – А ты уверена, что это не враньё? И ещё вся эта любовь до гроба? – Господи, думала я, о чём она толкует? Мы не виделись сто лет, а она про что? Синица суетливо водила клювом по липовой ветке. А сестра тем временем продолжала – Просто нам внушают это с детства. И мы потом путаемся и верим, что это наши собственные мысли. – Я совершенно не понимала в чём смысл её тирады, – Ну, сама посуди. Он и она сошлись, прожили сколько-то вместе. Он ведь имеет право надеяться, что она продолжает его любить. Что заботится искренне, а не из чувства долга. А если нет, значит, получается, врать и себе, и ему?
       – Не знаю, Сима. Как-то это всё слишком сложно для меня. Запутанно. Где ты сейчас? С кем?
       – Это не важно, Сонюшка. Это совершенно не важно. Главное, что вот тут, – она нажала кулаком под левой ключицей и с силой потёрла синий крепдешин, – а тут-то пустота. Пропасть. Вот так-то.
       Мы ещё немного посидели молча. Потом она сказала, что пора, что поцелуй папу с мамой, деловито клюнула меня в щёку и ушла. Синица тоже вспорхнула с ветки.
       А я осталась сидеть. Опустошённая. Всякий раз Серафима вносила сумятицу и беспокойство в мои мысли. В мою размеренную безмятежную жизнь. Всё в этой жизни сразу оказывалось картонным, как только рядом оказывалась моя сестра.
       ............
       Трудно сказать с чего началось её добровольное хождение по мукам. Одно ясно, поиск несбыточного был у неё в крови. Мама говорила, вот бы вас соединить, перемешать и разделить пополам. Мне тоже казалось, что мы несправедливо получили от природы или от Бога слишком непохожие, полярные характеры. Мне досталось всё, что принято считать добродетелями – чувство долга, рассудительность, постоянство, – и мало смелости. Мне всегда не хватало в себе... Огня? Умения любить? Но в минуты сомнений я вспоминала Серафиму и понимала – нет, нет, не хочу.
       Клубок разматывается, назад, назад. Да, вспоминаются какие-то обрывки разговоров...
       Осеннее субботнее утро. Ещё почти лето. Мы жили последний год вместе, вчетвером. В окнах разливалась праздничная солнечная радость. Но после ужасной ночи с бесконечными телефонными звонками, криками и беготнёй, солнце только раздражало. Мы остались одни в комнате, и я злилась на Серафиму, потому что она опять не ночевала дома, опять все стояли на ушах, мама плакала из-за неё. Но виновнице что, ей, как с гуся вода.
       – Соня, ну что ты всё ворчишь, старушка, это же юность. Она же пройдёт. Ты ведь так и не поймёшь ничего. Ты вот живёшь? Не знаю. Это получается какая-то ненастоящая жизнь.
       – А что, настоящая – это трахаться с кем попало и где попало?
       – Так вот как ты... Ну, даже если так, и то лучше, чем всё проспать.
       Да, я так и не вышла замуж. Проспала? Зато я вырастила Бореньку. И ничего, что мы так редко видимся. Что поделаешь. Главное, что сам он счастлив. А мама, как бы мама была без меня? Мама умерла, Бореньку почти не вижу... проклятые сомнения точат и точат меня последние годы. Я чувствую себя ущербной. Не любила, своих не родила, только служила для всех нянькой. А если бы... а вдруг Серафима и была в чём-то права? Нет, нет, не может, не может быть!
       Той осенью она пропадала почти неделю. Даже мама уже не звонила в милицию, не обрывала телефоны друзей и знакомых. Устала от страха за неё. А Серафима потом ввалилась с разорванными ушами. Ей вырвали серьги прямо с мясом. Кровавые платки, грязная одежда...
       Мы кричали ей:
       – Кто это сделал, Сима? Кто? Говори же!
       – Просто оставьте в покое, – твердила она.
       А зимой в первый раз пропала надолго.
       ............
       Опять звонил испанец. Через полгода выйдет книга о Серафиме, с её стихами и рисунками. На испанском, конечно. Но меня это не особенно волнует. Это какая-то нереальная история. Небывальщина. Но всё же надо найти и отдать ему скатерть. Мне-то она ни к чему. Это отец её берёг. Может как раз для этого случая?
       Теперь часто вспоминаю нас с ней в юности. Клубок всё тоньше, ниток всё больше, назад, назад...
       Вот мы на даче, под Плёсом. Беседка, чай, варенье, комары, мошка и мотыльки вьются вокруг лампы. Берег Волги. Серафима сидит и сидит на берегу, на мостках, смотрит на воду.
       – Сима, пойдём, сыро уже, – говорит мама.
       – Идите, я скоро.
       Утром я просыпаюсь, а её нет. Выбегаю на берег, она сидит на том же месте, в той же позе. Небольшая фигурка. Волосы до плеч. И туман шматками вокруг. Красиво и жутко. Навь какая-то.
       – Эй, Сима, эй! Вставай сейчас же! Ты простудишься! Сумасшедшая!
       Она молча поднимается, её бьёт озноб. Я веду её в дом, снимаю сырую одежду, укладываю, кутаю в одеяла. Она шепчет словно в бреду, в полусне:
       – Ну что же ты, идиот. Я же не могу без тебя.
       Потом, к вечеру она просыпается как ни в чём не бывало. Да... то в жар, то в холод.
       ............
       Вот размотался клубок и до скатерти. Где же она? Достала сегодня с антресолей чемодан. Мамины платья, папина трубка, галстуки, готовальни, всё, что не поднялась рука выбросить.
       А вот и скатерть. Да. Впечатляет, конечно. Сразу вспомнился тот вечер.
       Я пришла домой из института. В доме сильно пахло краской, было очень тихо, но почему-то понятно, что кто-то есть. Я крикнула:
       – Ау! – но никто не ответил. Я прошла в гостиную, бросила сумку на диван и ахнула. Белая бабушкина скатерть, которой был застелен огромный овальный стол, стоящий под старым зеленоватым абажуром с бахромой, посередь большой комнаты, была безнадежно испорчена. Скатерть, которая помнила три поколения нашей семьи. Чёрные, зелёные, бежевые и оранжевые линии стремительно прорезали отбеленную и накрахмаленную девственную чистоту. Приглядевшись, я увидела, что они очерчивают нарисованную мужскую голову. Я даже узнала его. Это был закадычный друг Серафимы ещё со школы. Внутри и снаружи его головы летали птицы, кометы, самолёты, какие-то амёбы и тихоходки, цветы и рыбы. Свободные участки были исписаны стихами. Просто шариковой ручкой.
       В нашей комнате я увидела Серафиму. Она лежала на кровати.
       – Ты что наделала? Это же бабушкина скатерть! – она лежала и не двигалась. Я почувствовала ужасную злость внутри и стала трясти сестру за плечо, кричать, – ты что наделала, идиотка, это бабушкина скатерть, дурадура, ты что наделала, это бабушкина, бабушкина скатерть, - я захлёбывалась в истерике, но она вдруг повернулась и посмотрела таким взглядом, что я испугалась и затихла. Она сказала:
       – Он уехал в Израиль навсегда.
       – А ты?
       – А я здесь. Мы разбежались.
       – Сима, это же бабушкина скатерть!
       – Ты что, ничего не поняла?
       – В смысле?
       – Я люблю его, я его люблю.
       – А что же ты не поехала?
       – Мы разбежались. Ты что, глухая? Ладно. Всё. Мне надо поспать... наверное.
       Потом папа и мама ругались в гостиной за закрытой дверью. Потом папа убрал скатерть. А Серафиму никто не ругал. Наверное, правильно, ведь это было бы бессмысленно. Она всё лежала лицом к стене.
       ............
       Испанец привёз мне экземпляр книги для Серафимы. На обложке – принт куска скатерти с головой, птицами и стихами. Я боюсь этой книги, как будто её появление – какая-то улика, доказательство моей неправоты. Что за мысли лезут в голову?
       Она сделала несчастными маму и отца. И бог знает сколько ещё людей на свете обожгло её крылом, когда она оказывалась рядом. Этих Миш, Алёш, Хосе или Мигелей, сколько их там было, бог знает. Отец ждал её. Появление Бореньки не особо впечатлило его. Он замкнулся в себе. А для мамы Боренька, конечно стал светом в окошке. Мы с ней немного избаловали его, наверное.
       Жизнь шла своим чередом. На клубок наматывались нити, он набирал вес.
       Папа умер внезапно. Пошёл на кухню и не вернулся. Раз и всё. И тогда мама, как будто перевела взгляд с Бореньки на отца, и свет померк для неё. Она заболела и слегла.
       ............
       Вчера вечером я, наконец, решилась, взяла в руки книгу. Я закуталась в свой самый тёплый плед, словно он мог меня защитить от свирепых ветров, бушевавших в судьбе моей сестры. Листала страницы, вглядывалась в её лицо на фотографиях, в лица людей, которые были рядом с ней. Её рисунки были такими же страстными и наполненными, как изображение на скатерти. Было понятно, что каждый рисунок — это отдельное личное переживание, горе или радость. Они были все очень настоящими. Наверное, такими же были и стихи. Я рассматривала страницы и даже проводила пальцем по строкам с незнакомыми испанскими словами. Мне казалось, что я слышу голос Серафимы. Я, хоть и ни бум-бум в испанском, поняла о чём всё это. Это всё о любви.
       К утру я заснула беспокойным сном и мне приснилось, что мой канат порвался. Мы летим с Серафимой в открытом космосе, держась за руки. Две почти одинаковые маленькие девочки. Одинаковые, но такие разные. И каждая нужна по-своему. Звёзды из фольги и серебряная луна, яркая, как начищенная до блеска монета, нам освещают путь.
       ............
       Я приехала к ней в воскресенье. Был серый мартовский день. Даже не верилось, что весна.
       Мы сидели и молчали. Я положила книгу на стол рядом с ней, но она не взглянула на неё.
       Вдруг я словно очнулась от долгого сна, взяла её руку в свою и заговорила. И, мне кажется, что эти слова были во мне все годы, что разлучали нас, оставалось их только произнести.
       – А помнишь, как мы убежали в детстве? Помнишь? Мне было семь, а тебе десять. Помнишь, на даче, в августе. Было жарко. И мы набрали еды, и ехали на поезде. Потом шли, шли. И ночевали на сеновале. Потом пробрались на пароход. Потом милиция, потом... – Она смотрела на меня так, что я увидела, она слышит меня, она понимает, вспомнила всё и радуется вместе со мной. Мы снова вместе, как в детстве. Она улыбалась мне младенческой беззубой улыбкой.
       И тут мне подумалось...
       – Ты ведь ко мне вернулась? – прошептала я.
       По её пергаментной морщинистой щеке блестящей дорожкой побежала слеза.