Великий Вспоминатор

             Часть Первая. Нужно ли рассказывать о Великом Вспоминаторе.


В этой истории речь пойдет о великом человеке, о феномене такого калибра, с каким большинству людей никогда не доводилось сталкиваться на своем жизненном пути. Мне же посчастливилось быть другом такого человека, и за это счастье (как и за любое счастье, выпадающее нам) надо расплачиваться. Собственно, и пишу я эти строки только потому, что мысли о расплате мучают меня с тех самых пор, как мой друг навсегда ушел из моей жизни. Звали его Петя Иванов, и был он глубочайший вчувствователь старых времен, или, как я желаю именовать его впредь, Великий Вспоминатор.

Однако прежде, чем приступить к рассказу о моем друге, я хочу порассуждать немного о великих людях вообще, чтобы читателю стало понятно, почему мысли о расплате не оставляют меня.

Распространено мнение, что величие человека – в способности преодолевать и побеждать себя. Лучшие умы в один голос твердят, что самая тяжелая и уважаемая победа – это победа над самим собой. Однако у меня возникают большие сомнения в таких идеях, и мне хочется спросить: «Господа лучшие умы, а в своем ли вы уме?» Ведь победить себя – значит изменить себя. Но Бог не просто так создал меня таким, какой я есть, и вовсе не для того, чтобы я вдруг, победив в себе себя, изменился и стал другим. Ну, предположим, я слишком много болтаю и не умею держать язык за зубами. Многим это не нравится, ведь на меня нельзя положиться, но многим другим это весьма по душе – ведь со мной не скучно. А вот мой сосед Эдик – полная противоположность мне, он способен сохранить любую тайну, но с ним не интересно, он не делится с окружающими своими мыслями и эмоциями. Ну так идите, господа, со своими секретами к Эдику, а за интересным разговором – ко мне. Почему я должен уметь стать Эдиком, ведь именно этого вы от меня хотите, господа лучшие умы? Конечно, очень тяжело убить в себе себя, спору нет, но зачем это делать? – вот в чем вопрос. Я спрашиваю вас, уходящих во имя Бога от мирской жизни монахов, и вас, работающих во имя Бога над собой подвижников: «А вы уверены, что Бог именно этого от вас хотел, что он рад за вас?» Мир жив разнообразием; Бог делает всех нас такими разными именно для того, чтобы мы были такими разными и вместе составляли богатейшую коллекцию характеров, темпераментов и восприятий. Я уникален благодаря Богу и менять себя было бы оскорбительно по отношению к Богу – вот мое мнение, господа лучшие умы. Поэтому я отвергаю ваше понятие о величии человека.

Мое понятие – другое.

Величие  человека измеряется глубиной его проникновения в неизведанное. Мой друг Петя Иванов был великим именно в этом смысле.

Картины, музыка и книги великих исследователей неизведанного напрямую воздействуют на нас, передавая нам их мысли и чувства; писатели и историки рассказывают нам о них, об их устремлениях и достижениях; университетские профессора объясняют нам их открытия, дошедшие до нас в академической литературе. Однако, доходит до нас из прошлого далеко не все и ситуация с этим складывается весьма любопытная и несправедливая.

Дело в том, что разница между теми великими людьми, кто существовал в реальности, и теми, кто дошел до нас в книгах и произведениях искусства, колоссальна. Нужно осознать одну простую вещь – на свете жили величайшие люди (в смысле глубины их проникновения в неизведанное), о которых мы никогда ничего не узнаем, поскольку, по разным причинам, в истории не сохранилось ни их имен, ни малейшего следа от их произведений. Труды некоторых из них сгорели или потерялись. Другие, самые лучшие из них, кто был свободен от постыдного тщеславия, вовсе не стремились делиться своими достижениями с окружающими, не способными ни понять, ни оценить, ни правильно применить плоды их творчества. Эти люди интересовались лишь красотой и истиной самой по себе; мудрейшие из них уносили свои открытия с собой в могилу; те же, кто был чуть пожаднее, старались передать их немногим тщательно отобранным ученикам. Ученики, опять же, если были мудры, то хоронили эти навыки и знания с собой. Они понимали, что тайною мир держится, что счастье – в незнании, а также в самом поиске знания, и не хотели лишать такого счастья будущие поколения.

Эварист Галуа, гениальный французский юноша-математик, погибший на дуэли в возрасте двадцати лет, старался публиковать свои работы, но его преследовало тотальное невезение: работы терялись, игнорировались или выбрасывались непрочитанными. Возможно, если бы он не написал несколько важных писем накануне дуэли, то его имя и статьи, революцинизировавшие математику, навсегда канули бы в Лету. А сколько таких Галуа не написали важные письма перед смертью?

Генри Кавендиш, выдающийся английский ученый, чихать хотел на научные журналы, публикации и академическое сообщество вообще. Он работал «в стол», из чистого, бескорыстного интереса к устройству мира и природы; сделав десятки крупнейших изобретений и открыв законы Ома и Кулона задолго до того, как их открыли Ом и Кулон, он должен был навсегда остаться неизвестным, а его открытия – отправиться на помойку. И лишь по счастливой (счастливой ли?) случайности, через сто лет после его смерти, его рукописи попали в руки Джеймса Максвелла, который сумел их оценить и возродил имя Кавендиша для науки. А сколько таких Кавендишей со своими открытиями бесследно исчезли в истории?

Что уж говорить про средневековых алхимиков и магов всех времен, проникших в свойства природных материалов местами глубже, чем современная наука.

Итак, мы никогда ничего не узнаем о многих величайших поэтах, естествоиспытателях, художниках и философах прошлого, не прочитаем их книг, не увидим их картин, не услышим написанной ими музыки, не почувствуем то, что чувствовали они на своем пути. А узнаем мы прежде всего о тех, кто сам заботился о том, чтобы о нем узнали. Кто публиковался, печатался и вообще следил за общественной оценкой и увековечиванием плодов своей деятельности, таких, например, как сэр Исаак Ньютон.

И все же, кое-кто из по-настоящему великих людей прошлого, игнорировавших публикации и общественное признание, сумел дойти до нас и обогатить нас своим творчеством. Кто эти люди? Ответ прост – это те, рядом с которыми были писатели или историки, посчитавшие своим долгом увековечить произведения своих гениальных друзей, или хотя-бы память о них. Хорошим примером может служить сэр Артур Конан Дойл, запечатлевший своего гениального университетского профессора медицины в образе Шерлока Холмса и таким образом сохранивший для нас мысли, чувства и феноменальные способности великого человека.

Уникальный профессор медицины не пропал, он живет на книжных страницах и дарит свой талант людям. А Петя Иванов, он что – должен пропасть? Ведь он не оставил после себя ничего, никогда не стремился записывать свои опыты вчувствования, никогда не хвастался ими перед другими.

Должен ли навсегда исчезнуть для потомков Петя Иванов, Великий Вспоминатор? Вот какой вопрос не дает мне покоя, и я чувствую огромную ответственность перед человечеством в решении этого вопроса. Вот живу я, вполне обычный человек, и какова вообще моя роль в этой жизни? Может быть, Бог дал мне немного писательского таланта только для того, чтобы я сохранил для людей феномен Пети Иванова, и если я не сделаю этого, то проживу жизнь зря? Больше всего я теперь жалею о том, что никогда не спрашивал его, хочет ли он сам, чтобы о его опытах узнали люди. И, честно говоря, я понятия не имею, хотел он этого или нет.

Когда мне кажется, что моей расплатой за счастье дружить с таким человеком является увековечивание его опытов для потомков, я начинаю испытывать противоречивые чувства. Имею ли я право предавать публичности его изыскания, о которых он, кажется, никогда не собирался никому рассказывать?
Но, если я ничего не расскажу о нем, то люди никогда не почувствуют, сколько удивительной красоты содержало наше прошлое, какие неповторимые характеры и умы существовали в истории, какая уникальная атмосфера царила в определенные времена в некоторых обществах. И тогда масштаб утраты для человечества кажется мне устрашающим.

Рассмотрим пример с Генри Кавендишем. Какое право имел Максвелл публиковать исследования, найденные в его рукописях? Знал ли Максвелл, что Кавендиш не имел намерений их публиковать? Предположим, не знал. Но тогда Максвелл положился на собственное суждение о пользе этих исследований для человечества. Однако Кавендиш не просто так не публиковал свои работы, у него было собственное мнение об их пользе, и кто знает, какое? Может быть, гений Кавендиша предвидел, чем кончится вся эта технологическая революция для человечества, и что мы в конце концов будем висеть на волоске от гибели планеты в ядерной войне? А ведь эту виселицу для нас соорудили не только отцы атомной бомбы Нильс Бор и Роберт Оппенгеймер. Нет, все предшествующие ученые прошлых столетий, гвоздик за гвоздиком, дощечка за дощечкой, строили для нас эту виселицу, хотя сами могли и не догадываться об этом. Что, если Кавендиш догадывался?

Могу ли я знать, как повлияет обнародование историй о Великом Вспоминаторе на человечество в конечном счете? Ведь мое представление, что оно принесет людям пользу – это лишь мое личное представление и я могу ошибаться.

Не знаю, не знаю. Нужно ли мне рассказывать о Великом Вспоминаторе?


                Часть Вторая. Великий Вспоминатор.


После продолжительных раздумий сомнения мои окончательно разрешились. Я понял, что Бога и себя все равно не обманешь; кому-нибудь другому, может быть, и стоило бы в данном случае хранить молчание, но не мне. То есть именно для меня было бы правильнее все рассказать. Ведь, как написано в начале этой истории, нельзя идти против естества и подавлять в себе свою основную сущность; если уж мне не свойственно держать язык за зубами, то я и не буду этого делать.

Итак, Петю Иванова я знал со студенческой скамьи, мы вместе учились на историческом факультете университета. Я не слишком дружил с ним во время учебы; он всегда держался особняком, и был не белой, но, скорее, слегка взъерошенной вороной в нашей вполне причесанной студенческой стае. На уроках и лекциях он вел себя, в основном, совершенно нормально, но иногда вдруг закатывал удивительные, необъяснимые сцены несогласия с преподавателями. Однажды, во время лекции о Карле III Толстом, монархе Восточно-Франкского королевства, правившем там еще до образования Священной Римской Империи, Петя вдруг встал и закричал профессору, что не может больше слушать чушь, которую тот несет.
– Карл III вовсе не был толстым, и в поражениях от викингов виноват не он, а герцог Кьерси, предавший монарха и перешедший на сторону викингов, – гневно отчитал Петя лектора на глазах у изумленной аудитории.
– Герцог кто? – насмешливо отвечал ему профессор, – Никакого герцога Кьерси не существовало, голубчик!
 – Как это не существовало, если вчера он рассказал мне рецепт виноградной настойки, которая спустя столетия стала называться Эльзасским вином? – возмутился Петя.
Профессор тогда выгнал его с лекции и посоветовал ему поменьше разговаривать с незнакомыми герцогами. Подобные инциденты периодически случались с ним; всех студентов они, конечно, немало веселили. Преподаватели же, хотя и смотрели на Петю косо, но терпели его, ибо материал он знал на отлично. Но диплома Петя все-таки не получил, он бросил университет на четвертом курсе и исчез, ни с кем не попрощавшись. Вместе с ним исчезла и самая красивая девушка всего нашего потока; ходили слухи, что они с Петей поженились и уехали куда-то на Дальний Восток.

Я не видел его много лет, но однажды встретил его в метро. Петя не отличался какой-то особенно запоминающейся внешностью, кроме, пожалуй, одной единственной черты: у него было вечно как будто вопросительное, недоуменное выражение лица. По этому-то самому выражению я и опознал его, сидящего в поезде напротив меня с целым ворохом старых, пожелтевших газет в руках. Я подсел к нему и хлопнул его по плечу; он решительно не узнавал меня, и было видно, что так до конца и не вспомнил, а просто поверил моим словам, что мы когда-то учились вместе. Он был погружен в свои мысли и не желал отвлечься от них; он не проявил ко мне никакого интереса, а на мои вопросы, где он и что он, отвечал сбивчиво и кратко. Я с досадой попрощался с ним и вышел, не оглядываясь, на следующей остановке. Но на эскалаторе кто-то потянул меня сзади за рукав пиджака.
– Послушай, как тебя, хмммм, дюд, знаешь что? Заходи ко мне завтра вечером, а? Поговорим. А то сейчас совсем времени нет.
С этими словами Петя сунул мне бумажку с номером своего телефона и убежал вверх по эскалатору. На следующий день я позвонил ему и вечером отправился к нему в гости; жил он всего в двадцати минутах ходьбы от меня.


                История Первая. Елена Пантикапейская.

– Вытирай прошлое! – заявил мне Петя на пороге его квартиры.
– Что, что вытирать?
– Ноги вытирай, как тебя, хмммм, дюд. У меня тут чисто. Ну, проходи, дюд.
Петя так и не вспомнил, как меня зовут, и спрашивать об этом, похоже, не собирался. Видимо, думал, что я сам скажу. Но я решил, что не буду сообщать ему то, что ему совершенно не интересно, и он так и продолжал называть меня дюдом. Мы заметили, что нас обоих это вполне устраивает и со временем перестали обращать на это внимание.

Петина квартира озадачила меня своей организованной, гармоничной эклектикой. Везде – на полках и стеллажах, на полу и на стенах, лежали, стояли и висели разного рода старинные артефакты: книги, рукописи, костюмы, холодное оружие и другая музейная диковинность. Однако все это не было выставлено для коллекции и не было нагромождено без толку и вразнобой. Напротив, все предметы ощутимо подходили к своему месту, были расчехлены и готовы использоваться по назначению. Здесь находились артефакты из многих эпох и столетий, поэтому у меня создалось впечатление, что я попал в настоящее жилое помещение, удобное, уютное и чистое, но как будто мозаично сложенное из деталей разных времен. Мозаика эта была создана с необыкновенным вкусом, в ней чувствовались какой-то план и идея.

Посреди полутемной гостиной стояло чучело лошади натурального размера, покрытое выцветшей бордовой попоной, на ней восседал арабский всадник в тюрбане, длинном белом халате и инкрустированных изумрудами кожаных туфлях с загнутыми назад концами. Чучело запечатлело лошадь на бегу, ее морда была взмылена, а с мокрого носа падали в изящную малахитовую чашу крупные, тяжелые капли.
– Да у тебя тут не пойми какой век! – воскликнул я. – А лошадь как настоящая!
– Она не настоящая, она прошлая, – ответил мне Петя. – Вся, кроме живого носа. Ее нос всегда живет в настоящем, а дальше она вся в прошлом. Ее ноги – это ее прошлое, как и твои, кстати. Поэтому-то я тебе и сказал: «Вытирай прошлое». Прошлое должно быть чисто. Все проблемы из-за нечистого прошлого.
– А куда, интересно, она так отчаянно скачет?
– Из прошлого в будущее, разумеется. Носом она рвет ткань, натянутую между прошлым и будущим, эта ткань называется настоящее. Только так мы и воспринимаем настоящее – нашими носами.

Возле окна в гостиной стоял обширный дубовый стол, весь заваленный книгами и бумагами, несколько свернутых в трубку холстов лежали поверх них; я раскрыл одно полотно и поднес к свету. С картины на меня смотрела женщина божественной красоты, с кудрявыми светлыми локонами, выбивающимися из-под платка, прямым эллинистическим носом и тонкими губами, сомкнутыми в сдержанной улыбке.
– Это Елена Пантикапейская, царица Босфорского царства второго века до нашей эры. Один мой приятель-художник недавно нарисовал, – сказал Петя, подходя ко мне.
– Пантикапей, так-так, погоди, дай вспомнить. Это где-то в Крыму? И что-то я не помню такой царицы в древней истории, – отвечал я.
– Да, Пантикапей – это сейчас Керчь. А Елена эта никому не известна, хотя она была красавицей не хуже Елены Троянской. Однако царствовала она недолго, и все сведения о ней сгорели вместе с Александрийской библиотекой.
– Прекрасный портрет. Но погоди, она мне кого-то напоминает. Слушай, она определенно похожа на какую-то мою знакомую. Черт, но на кого?
Петя пристально посмотрел на меня и погрустнел.
– Да, тебе не показалось. Похожа. Даже очень, – сказал он, глядя в пол.
– Постой, Петя, а где сейчас Света, с которой вы вместе пропали из универа? Вы, кажется, хотели пожениться? Поженились? Этот портрет очень похож на Свету.
– Ты прав, дюд, Елена Пантикапейская – вылитая Света. Недаром мать у Светы была гречанка. Таких носов у нас здесь не бывает. Света умерла два года назад. Но разошлись мы с ней гораздо раньше. Точнее, она бросила меня. Может быть, как раз из-за этого сходства я никак не могу оставить Елену и заняться чем-то другим. С тех пор, как я узнал о ней три месяца назад, места себе не нахожу.

Я покопался немного в книгах и бумагах на столе. Все они, разных эпох и на разных языках, были о Босфорском царстве – древнегреческой колонии на северном берегу Черного моря, со временем выделившейся в отдельное государство.

– Пойдем, покажу тебе ее, – позвал меня Петя, переходя в другую часть гостиной.
– В смысле, покажешь?
– Сейчас поймешь.
Петя снял со спинки стула две белые, расшитые орнаментом туники и повесил их на карниз под потолком.
– Ну вот, садись теперь на стул, смотри на эту голубую занавеску и слушай. Перед тобой скалистый берег моря, черные тучи застилают розовый закат, а вон там, в бухточке, склонилась над водой Елена.
– Где, Петя? Ты что, с дуба рухнул? Ничего такого я не вижу.
– Скоро увидишь, не волнуйся и не перебивай меня. Так вот. Я, дорогой дюд, много лет наблюдаю за прошлым, за жизнью и судьбой интересующих меня людей, поэтому я многое знаю о людях. Ты сейчас увидишь, как Елена платит свою цену за счастливую и безоблачную молодость, неизбежно сопровождающуюся высокомерием и гордыней. Ибо правду говорят: кто не плакал в молодости, наплачется в старости. И счастье, и горе – это, как выражаются физики, инвариант в жизни людей. И того и другого достается в конце концов одинаково и умным и глупым, и расписным красавцам, и уродливым калекам, и королям и нищим. Кто-то привык в молодости к таким унижениям, что потом ожидает от жизни только зла и несчастий, но, приложив усилия и старание, добивается достойного существования и тихо счастлив этому всю оставшуюся жизнь. Кто-то, наоборот, был вначале непомерно обласкан судьбой, но потом спился, не найдя сил смириться с тем, что везение больше не дарит его его своей благосклонностью. Кто-то в короне несчастен целый месяц от того, что придворные водят его за нос, а кто-то в лохмотьях светится от счастья весь этот самый месяц от того, что пришло лето, его землянка просохла, он не дрожит больше по ночам от холода, и его рана на ноге перестала гноиться.

Кажется, Петя говорил и дальше, но я вдруг перестал слышать его: шум прибоя начал заглушать его голос. Не знаю, что случилось со мной, то ли он ввел меня в гипноз, то ли в транс, но я обнаружил себя на берегу округлой бухты, стоящим босиком на теплой гальке. Петя был рядом со мной, а в десяти шагах от нас склонилась над водой дряхлая старуха в черной тунике. Вечернее море уже тонуло в сумерках, но лицо старухи, освещаемое закатным солнцем, было еще хорошо видно. По этому бронзовому, испещренному морщинами лицу катились слезы. Старуха зачерпнула соленой морской воды и умылась, затем подобрала повыше колен свою тунику, распрямилась и зашла в воду. Ветер трепал ее непокрытые седые волосы, а она стояла без движения, глядя вдаль, за гаснущий горизонт.
– О Господи, Петя, кто это? – в оцепенении спросил я.
– Это Елена Пантикапейская, через сорок лет после того, как был нарисован тот ее портрет, – ответил Петя, придвинувшись поближе ко мне. – Она приходит сюда раз в год, в годовщину пропажи ее детей, молится, отпевает их, и целый день предается скорби. А вся причина ее горя в том, что во времена ее молодости, когда Босфорское царство переживало невиданный расцвет, Елена была надменна и холодна со своими северными кочевыми соседями. Она не уделяла внимания отношениям с ними и публично унижала их посольства. Она насмехалась над скифскими князьями, которые проявляли, по ее мнению, неслыханную наглость, посылая к ней сватов с подношениями. Одному такому князю, особенно настойчиво желавшему породниться с наследницей знатного рода Эллады, она нанесла наиболее изощренную обиду: когда сваты попросили ее передать ответный подарок князю, который символизировал бы ее решение, она приказала набрать в чашу морской воды и отвезти ее жениху, не накрывая в дороге крышкой. Послы ехали назад медленно и осторожно, чтобы не расплескать ни капли из драгоценного ответа царицы. Когда они, наконец, добрались до князя, тот нашел лишь зловонную щепотку соли на дне пустой чаши – таков был ответ Елены на его ухаживания. Подобными поступками Елена нарушила непреложный человеческий закон: родного обижай сколько хочешь, но соседа – никогда. И вот, спустя годы, в одно несчастное лето, когда штормы и бури нещадно трепали Понт Эвксинский и прервали на время всякое морское сообщение с Элладой, кочевники напали на Пантикапей, убили ее мужа и увезли в плен троих ее детей, которым было тогда от двух до восьми лет. Сама она она избежала их участи, так как находилась в это время со своим гвардейским отрядом по делам в Херсонесе.
– Ее дети погибли?
– Не знаю, мне пока не удалось это выяснить, везде ведь не побываешь.
– Надо, наверное, нам как-то спрятаться, а, Петя? Вдруг она сейчас обернется и увидит нас.
– Не беспокойся, она не может нас видеть. Нас здесь на самом деле нет. Невозможно путешествовать во времени. Я лишь могу иногда вызывать образы, картинки из прошлого, к нам, сюда. А иногда мне даже удается разговаривать с людьми из этих образов, они слышат мой голос, а я их. Но с Еленой, к сожалению, у меня не получается поговорить. Несчастная Елена. Знаешь, это странно, но в последнее время мне больше хочется наблюдать ее в пожилом возрасте, чем в молодом. Ну да ладно. Сейчас я покажу тебе ту Елену, которую ты действительно хочешь видеть – молодую, красивую и счастливую.

В голове у меня на секунду потемнело, веки непроизвольно сомкнулись, а когда открылись вновь, то я увидел белую каменную террасу, влажную от только что прошедшего дождя, и бегущих по ней детей в светло-голубых хитонах. Терраса упиралась в колоннаду изящного греческого здания, похожего на небольшой храм или театр. Возле одной из колонн стояла молодая женщина, протянув руки к бегущим к ней детям. Это была, несомненно, Елена, златокудрая, грациозная, счастливая мать. Сердце сжалось у меня в груди, я хотел отвернуться или закрыть глаза, но не мог. Я знал, что мне нельзя на это смотреть.
– Петя, прекрати, не надо, убери это, пожалуйста! – закричал я и видение тут же растворилось.
– Да, я тоже больше не могу видеть такие сцены, – сказал мне Петя, когда я уже успокоился и видел вокруг себя только его гостиную.
– Конечно. Но тебе, по-крайней мере, можно хоть одним глазком глядеть на такое, а мне – нет.
– Это еще почему мне можно, а тебе нельзя? – с наигранным удивлением спросил Петя, но в глазах его я увидел, что он очень доволен таким моим высказыванием и глубоко согласен с ним. Вопрос его был риторический; я чувствовал, что он знает, что я отвечу.
– Ну, это ведь твоя Света, а не моя. Все-таки Елена удивительно похожа на Свету. Я там совсем чужой. А тебе иногда можно, – ответил я.
Далее мы молчали. Скорбь о Свете-Елене заполняла нас. Разговаривать не хотелось. Было уже поздно, и я засобирался домой. Прощаясь, Петя посмотрел на меня с уважением, и я подумал тогда, что этот мой визит к нему – не последний.


                История Вторая. Шмакодявка, король Бакардии.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я посетил Петю снова. В тот дождливый осенний день меня настолько одолевала хандра, что я отложил работу и в который раз пересматривал старинный советский фильм «Приключения Принца Флоризеля». Вечером вдруг позвонил Петя и попросил срочно прийти; ничего лучшего для развеивания скуки для меня и быть не могло; я с радостью поспешил к нему в гости, предвкушая, подобно герою этого фильма, интересно провести остаток дня.

Петя открыл мне дверь, крича кому-то вглубь квартиры: «Одну минуту, я сейчас вернусь»; впустив меня, он убежал в гостиную, сел на пол по-турецки, и с кем-то говорил на непонятном, напоминающем по звучанию латынь, языке. Его предполагаемый собеседник, невидимый мне, находился, судя по жестикуляции моего друга, прямо перед ним. Их чудной разговор продолжался недолго; вскоре Петя поднялся и взволнованно сообщил мне:
– Я сейчас общался с Каписом Мелким, королем Бакардии конца пятого века. Сам он называет себя королем Шмакодявкой и всех подданных заставляет так его называть. Спасибо, что пришел, мне нужна твоя помощь, ведь следующая моя беседа с королем Бакардии может и не состояться.
– Иди ты! Быть того не может! – воскликнул я. – Веришь, нет, но я тоже провел сегодня весь день глядя на Бакардийского принца. Угадай, как его зовут?
– Дюд, мне не до шуток, – раздраженно пробормотал Петя, – у меня проблемы.
– Я не шучу, – отвечал я, – ты смотрел когда-нибудь «Приключения Принца Флоризеля»?
– Ааааа, – протянул он, – ну тогда все понятно. Интересное совпадение.
– Так значит, на самом деле существовало королевство под названием Бакардия? – спросил я, – а я то думал, что оно выдумано. Кажется, его придумал даже не автор книги Стивенсон, а создатель этого фильма.
– Да какое там придумал, ты что? Придумывают на этом свете только считанные гении, а все остальные просто вылавливают их идеи, носящиеся в ноосфере. Название своей стране придумал сам Шмакодявка, ее последний король. Их племя – далекие потомки этрусков, они триста лет, со второго века, жили в долине у Динарского нагорья. Соседи часто называли их страну королевством бастардов из-за прадеда Шмакодявки, рожденного, по преданию, от внебрачной связи тогдашнего короля со скифской рабыней. Шмакодявка решил, что раз все их так называют, то так тому и быть, и повелел именовать королевство Бакардией – таково было их произношение этого слова.
– Ясно. Так что же за проблемы у тебя с этим королем, и как я могу помочь?
– По дороге расскажу. Надо спешить, ведь каждый час здесь – это день там, а день сейчас может решить судьбу Бакардии. Дело в том, что теперь я смогу говорить со Шмакодявкой только из особого места, куда нужно плыть, а один я туда не догребу – течение там очень сильное. Нужно плыть вдвоем. Вот одно весло, а на антресолях у меня лежит еще одно. Сейчас принесу его и отправимся.
Петя ушел и быстро вернулся, чертыхаясь и глядя на часы.
– Там его нет! Не знаю, куда подевалось это весло. Ладно, жди здесь, а я в спорттовары, это тут на углу, я скоро буду, – и Петя выбежал из квартиры, хлопнув дверью.
Мягкая, спокойная атмосфера Петиной гостиной резко контрастировала с его сегодняшним настроением и нервозностью. Мне было очень хорошо здесь, и хотелось просто устроиться удобно на диване и бесконечно смотреть на капли, падающие с лошадиного носа. Окутывал и обездвиживал этот живой дух прошлых времен; я, воспользовавшись Петиным отсутствием, опустился в кресло, расслабляясь в прострации. Когда через пятнадцать минут вновь появился Петя, я вдруг почувствовал в себе невероятную свежесть и прилив сил. Он сразу заметил это и бросил мне на ходу:
– Я вижу, ты отдохнул в кресле эмира. Набрался сил? Отлично, они тебе сейчас пригодятся.
Он снял со стеллажа утлое индейское двухместное каноэ, на вид в очень хорошем состоянии, и прислонил его к стенке шкафа.

– Ну, слушай, – начал он, – Бакардия – это последнее прибежище разума и нерелигиозного мышления в раннехристианском мире. Их племя умудрилось донести свой пантеизм до конца их дней как государства. Они успешно сопротивлялись как языческому, так и христианскому влиянию; у них вообще не было ни понятия Бога, ни религиозных книг и культов. Они верили только в Божественное происхождение Вселенной, но никогда не считали, что им нужно это как-то объяснять, а все происходящее в природе они пытались изучать чисто научными методами, в точности как это делает наша современная наука. В астрономии, математике и физике они опередили весь мир на тысячу лет, а вот технологии старались не развивать, ибо считали обязательным жить в гармонии с природой, не нарушая естественных начал, определенных для жизни человеку. Многие называли их поющим народом, так как пение считалось у них признаком благородства души и было распространено повсеместно, от домашнего очага до общественных собраний. Об этом нужно рассказать подробнее: у них было принято ужинать целыми деревнями на открытом воздухе, за гигантскими деревянными столами. Столы эти тянулись вдоль реки или проезжего тракта, и любой путешественник мог бесплатно присоединиться к такой трапезе. После еды один из концов стола начинал песню, ее искусно, с небольшой задержкой, подхватывали соседи и пели на разные голоса. Подобное многоголосие сейчас можно услышать разве что в Грузии. Бывало, что один конец стола уже заканчивал песню, а другой только начинал ее. Также у них практиковался поразительный способ определения виновности в суде. Обвиняемого вначале просили честно рассказать о произошедшем. Затем ему предлагали спеть какую-нибудь трогательную, задушевную песню, всем известную. Считалось, что в сухом изложении событий человеку несложно соврать и виду не подать. Но если он солгал, то в его пении это проявится и будет слышно. Уже после пения суд рассматривал доказательства вины, и если их было недостаточно, или оставались сомнения, то искренность пения обвиняемого могла решить дело.
Вся цивилизация Бакардии была разграблена и уничтожена в одночасье готами, которые действовали по наущению Византийской церкви, давно точившей зуб на упрямое королевство.
 
По мере Петиного рассказа сознание мое постепенно застилалось какой-то пеленой, я потерял чувство реальности, а когда очнулся, то обнаружил себя в каноэ, гребущим вместе с Петей по бурной, полной водоворотов, реке.
– Петя, где это мы? – закричал я, но он указал мне веслом на бочку, вдруг вынырнувшую из волн и стремительно плывущую на нас. Вдвоем мы оттолкнули ее веслами; невдалеке показались еще несколько таких бочек.
– Это вино, – крикнул мне Петя, – здесь так сплавляют бочки с вином вниз по реке от виноградников до города. Эти бочки на треть пустые, поэтому хорошо держатся на воде.

Так мы плыли еще некоторое время, минуя водовороты и уворачиваясь от торчащих из воды обломков скал. Я никогда не думал, что могу быть таким ловким гребцом, силы мои как будто удвоились, я не узнавал себя. Грохот реки становился, кажется, все тише, на горизонте угадывалось более ровное, размеренное течение. Когда мы добрались до спокойной воды, Петя облегченно выдохнул:
– Ну все, самое сложное позади. Ты молодец, сам бы я с такой рекой не справился.
– Это все кресло эмира. У меня сейчас сил, как у той лошади!
– Передохнем немного, – Петя положил весло и продолжил свой рассказ:
– Так вот, этот их король Шмакодявка – величайший ученый первого тысячелетия. Он совершил сногсшибательные открытия, о которых сейчас никто и понятия не имеет. Но он не сберег свое королевство, хотя имел на это реальные шансы. Сейчас уникальный момент в моей жизни, дюд! Я могу повлиять на историю!
Тем временем мы вплыли в густой туман, и если раньше у меня не было свободной секунды, чтобы удовлетворить свое любопытство и рассмотреть речные берега, то теперь они были скрыты от моего взгляда плотной влажной дымкой. Вскоре мы причалили к островку посреди реки и вышли на сушу. Петя невозмутимо сел по-турецки на мокрую траву и тем же громким, проникновенным голосом, что и в своей гостиной, начал говорить, глядя перед собой. Он вызывал Шмакодявку, звал его, кажется, с минуту, и дозвался: прямо из травы послышался глухой ответный голос. Почти с самого начала беседы я стал понимать, что они говорят.

– Посмотри на них, они же вчерашние рабы, будь с ними хитер и льстив, и добьешься своего.
– Я не могу, о голос Небесный! Ведь и я тоже раб!
– Чей же ты раб, Шмакодявка?
– Я раб своих взглядов, своих принципов. Я уже не молод. Помнишь, как учили сократики: в первую половину жизни человек формирует свои принципы, а во вторую он находится в рабстве у своих принципов. Я не могу говорить с готами так, как ты учишь меня, о голос Небесный!
– Но разве я не дал тебе в нашу прошлую беседу три мудрых совета, Шмакодявка?
– Дал, о голос Небесный, ты дал мне их!
– Почему же ты ими не воспользовался?
– Мудрые советы – как старинные сапоги: выглядят прекрасно, но на ногу не подходят. Прости меня, о голос Небесный!
– Шмакодявка, ты дерзок со мной! Запомни, ты должен следовать моим советам. Если не можешь сам, пошли на переговоры кого-нибудь другого.
– Скажи, о голос Небесный, ты Бог?
– Нет, я не Бог.
– А существует ли Бог?
– Нет, Шмакодявка, Бога нет, но верить в него надо! Верь в него и верь моим советам.
– О голос Небесный, я думаю, мы не сможем отстоять нашу Родину, землю моих предков. Нам нужно уходить отсюда в другие места.
– Но ведь Родина любит тебя, Шмакодявка. Подумай об этом. Она не простит.
– Я уже думал об этом, о голос Небесный! Извини, что не соглашаюсь с тобой, но я думаю, что ей все равно. Родина – самая равнодушная возлюбленная. Ты ее так сильно любишь, а она тебя пинком под зад. Прощай, о голос Небесный!

Петя в отчаянии вскочил и закрыл лицо руками. На него было жалко смотреть. Я отошел, сел в каноэ и дожидался его там. Вернувшись, Петя со злостью грохнул веслом о дно лодки, вытер пот со лба и сказал мне:
– Кажется, это конец. Этот Шмакодявка упрям, как мул. Ни в чем я не смог его убедить. Он, конечно, великий гений, но мог бы и прислушаться к голосу из будущего.
Мы взяли весла и медленно отправились в обратный путь. Но плыли мы почему-то не назад, а дальше, вниз по течению. Туман постепенно рассеивался и по берегам реки все отчетливее проступали очертания Петиной квартиры. Вдруг, как по щелчку выключателя, сознание мое прояснилось. Я как будто резко очнулся ото сна, однако знал, что это был не сон: плечи у меня ныли, а на ладонях вскочили мозоли от гребли. Мы с Петей прошли на кухню и в полном молчании поели холодных котлет, а затем вернулись в гостиную. Исполненный разочарования результатом нашей вылазки, Петя рухнул на диван, перевернулся на спину и угрюмо уставился в потолок.
– Похоже, Шмакодявка прав, им не остановить готов. Увы, еще ни разу мне не удавалось изменить ход истории. Меня слушают и поначалу всегда хотят повиноваться, но в конце концов никогда не получается. Наверное, мой голос, хотя он и свыше, это всего лишь еще один голос для них.
– Ко всему привыкаешь, Петя, даже к голосу свыше.
– Да? А пожалуй, ты прав, дюд.
С этими словами Петя повернулся на бок, уткнулся носом в подушку и замолчал. Я же тихонько прошел к креслу эмира, погрузился в него, опять ощущая негу и умиротворение, и смотрел на капли, падающие с лошадиного носа, пока не уснул.

Впоследствии Петя показал мне несколько тщательно нарисованных им копий с пергаментных свитков, которые показывал ему Шмакодявка. На них находились чертежи открытий и изобретений гениального короля. На одном из чертежей была изображена эллиптическая орбита Земли с расчетом орбитальной скорости в афелии и перигелии. О том, что было показано на других чертежах, я умолчу: как я разъяснил в начале этого рассказа, от нашей современной цивилизации, так и норовящей превратить любые знания в технологии, надо такие чертежи прятать.

А вот еще об одном документе, в котором указано, что он скопирован Петей с оригинала, показанного Шмакодявкой, я все-таки расскажу здесь, несмотря на то, что Петя был бы, наверное, против. Документ этот он сам мне не показывал, но я как-то случайно наткнулся на него, просматривая, с Петиного разрешения, бумаги на столе в гостиной. Все дело в том, что если я умолчу об этом документе, то Петин портрет, который я худо-бедно рисую в этом рассказе, будет не полон. Да простит меня мой бедный друг! А уж в том, что детали, которые я сообщу, не нанесут никакого вреда человечеству, я абсолютно уверен. Так вот, бумага эта, написанная на латыни, содержала отчет о поездке некоего ученого при дворе Шмакодявки в Константинопольскую библиотеку. Первая же строка текста сообщала, что изыскания в библиотеке проводятся от имени короля и по поручению «голоса свыше». Текст был коротким и содержал скудные сведения о Пантикапее времен Елены; о ней там не было сказано ни слова, но на последней странице красовался точный профиль Елены, срисованный с найденной в библиотеке древней фрески. Подпись под рисунком гласила: «королева Босфорского тиранства в Пантикапее, имя не сохранилось».

               
                История третья. Праздник Аккрувы.

После нашей второй встречи мы стали видеться с Петей чаще, но не у него дома, а в архивах и библиотеках. Обычно мы отыскивали там старинные, совершенно неизвестные и заброшенные книги, просматривали и обсуждали их. Это ни в коем случае не были книги древних летописцев или историков, ведь такие авторы всегда занимались, по Петиному выражению, лишь «откичевыванием истории», т.е. превращали историю в китч. Поэтому мы старались найти какие-нибудь труды древних путешественников или краеведов, описывавших быт, привычки и злобу дня их современников. Только в таких бытописаниях, по Петиному убеждению, можно найти что-то подлинно характеризующее прошлые времена.

– Что они вообще знают об истории, эти чертовы историки? – сказал мне как-то Петя в сердцах, после того, как мы наткнулись на целую стопку работ какого-то дотошного хрониста. – Что они знают о живых людях прошлого? История какой-либо эпохи – это не информация о войнах, сменах монархов, миграциях народов и образованиях новых государств. Все это, конечно, составляет скелет истории и, может быть, даже ее нервы, спору нет. Но, извините, живой организм – это не только скелет и нервы. Это прежде всего – мясо. Так вот, об этом самом мясе историки не только понятия не имеют, но и интереса к нему никакого не испытывают и реконструировать, пощупать его, не имеют ни малейшего намерения. А между тем, именно мясо исторической эпохи дает возможность соприкоснуться с духом людей этой эпохи, почувствовать его и таким образом ощутить очарование и трагедию этой эпохи. Мясо эпохи состоит из бытовых привычек, уклада жизни людей, их маленьких радостей, чаяний и опасений, моды и типичных пороков. Мясо эпохи состоит из мироощущения людей этой эпохи, а оно во все времена было очень разным, из-за совершенно разных технологий, общественного устройства, способов зарабатывания хлеба насущного, уровня медицины, и вообще образа жизни. Человек, проводящий всю жизнь за сохой, чувствует жизнь во многом иначе, чем человек, проводящий ее в офисе, перед монитором компьютера. Пастух из Грузии десятого века, проживший всю жизнь под арабским игом, имеет совершенно другие мечты, привычки и радости, чем его прадеды и правнуки, жившие до и после порабощения его страны. Что мы знаем об этом из книжек по истории? Ничего. Мы в нашем двадцать первом веке, с развитой медициной, равенством, интернетом, свободной любовью, потребительством, нерелигиозным мировоззрением и знанием истории, вообще не сможем понять и почувствовать человека из истории. Скажем, если усадить в одну лодку нашего человека и византийца начала одиннадцатого века (разница ровно тысяча лет), и пусть оба знают один и тот же язык, ну скажем – латынь, то они не поймут друг друга ни в беседе, ни в деле. Они будут произносить одни и те же слова, но вкладывать в них разный смысл. А уж если древний окажется еще и рабом, то тем паче. Под понятиями «свежая еда», «рабочий день», «начальник», «сватовство», «диета», «проклятие», «верность», «учеба», «спортивные соревнования», «красота», «отдых», «десерт», эти двое будут иметь ввиду весьма разные вещи. И только если наш человек проживет вместе с этим византийцем год-два его жизнью, то тогда он начнет понимать его, а собственные понятия из будущего начнут казаться нашему человеку какими-то нежизненными, вычитанными из фантастической книги. Даже в разных странах эти понятия отличаются друг от друга, что уж говорить о культурах разных времен. Возьми, к примеру, отношение к смерти. В далеком прошлом войны, болезни и как следствие частые смерти родных и близких людей были нормой жизни. Треть новорожденных вообще не доживала до двух лет от роду. У матерей не было времени горевать о мертвых, они были по уши заняты заботой о живых. Смерть ребенка была сродни сильному ожогу горячим маслом на кухне – болит три дня, а потом заживает и и затмевается кучей других насущных проблем, требующих немедленного внимания. А отдых? Это у нас сейчас есть и такой отдых и сякой, и тебе кино и театр, и видеоигры, и кофе и какава. А пятьсот лет назад под отдыхом у абсолютного большинства понимался ночной сон и не более.
– Погоди, Петя, – прервал я взволнованную лекцию моего друга, – а как же «Война и Мир»? Ты прав, в сугубо исторических книгах не отражен дух людей и их отношение к жизни, но в художественных-то, кажется, да?
– Пожалуй да, но таких книг – раз, два и обчелся. Реализм – относительно новый жанр в литературе, его до девятнадцатого века практически не было.
– Слушай, ты тут говорил про «очарование эпохи». Интересное выражение. Ну вот, возьмем, к примеру, эпоху наших родителей – семидесятые, восьмидесятые – когда они были еще молоды, а мы были совсем детьми. Какое к черту очарование эпохи? Совок, выживание, уравниловка.
– Да ты что? Какое выживание? По-моему, для интеллигенции эти времена были просто прекрасны. Годы застоя, славные годы. Государство обеспечивает всем, работать особо не надо, никто жопу не рвет, в свой НИИ подползают к девяти, обсуждают всякие выставки, театры, книги. Каждый вечер у родителей гости, гитара, пластинки заграничные, кто-то джинсы где-то достал, другой сдал макулатуру и притащил новую книжку Пикуля – модный дефицит, у него таких две, ищет, на что бы ее поменять. Только и разговоров что «менять Пикуля на Фолкнера – это прогадать, за Пикуля надо две книжки брать». Было у людей к чему стремиться, хахаха. Путевки на море, санатории всякие. Бесплатно все. А то как зарядят играть в преферанс – месяцами из него не вылезают. Меня спать отправляли маленького, а сами до часу резались с друзьями. Танцевали. Были по уши счастливы. Голова ни о чем не болела. Ты что, не видишь здесь очарования эпохи?
– Блин, Петя, точно, ты прав. Мои предки тоже были счастливы. Как-то я забыл об этом.
– Вот и история забудет. Только и напишут в книжках, какой был упадочный СССР. А то, что в этой упадочности у людей было пространство для счастья, это для истории не важно. Так вот, дюд, в любой эпохе было такое пространство, несмотря ни на что. И это было уникальное, неповторимое пространство для счастья, свойственное только той эпохе, оно умирало вместе с эпохой, и больше никогда не повторялось. Вот этого-то исторические книжки до нас и не доносят, хотя это и есть мясо истории.

Вскоре после этого разговора Петя заявил, что хочет вспомнить студенческие времена, когда и мы играли в преферанс, и пригласил меня к нему сыграть партейку-другую. Он сказал, что придут еще двое его приятелей, и, может быть, даже кто-то из наших бывших однокашников.

– Дюд, эй, дюд, ты мороженное несешь? – услышал я окрик сверху, подходя в назначенное время к его подъезду. Из Петиного окна на третьем этаже торчала его голова, вся как-будто обсыпанная чем-то белым.
– Нет, с улыбкой прокричал я в ответ, – а что, надо?
– Конечно, разве я тебя не просил купить?
– Ладно, сейчас зайду в магазин. Скоро буду, – ответил я ему с мыслью, что вроде бы нет, не просил он меня купить мороженное.
Через десять минут Петя предстал передо мной на пороге своей квартиры в совершенно необычном виде. Он весь был покрыт снегом и льдом. Волосы его были запорошены инеем, вся одежда обледенела, а с ресниц свисали миниатюрные сосульки. В общем, он был похож на полярника, у которого сломалась в палатке буржуйка.
– Петя, я все понимаю, – стараясь казаться невозмутимым, сказал я, – но зачем тебе мороженное?
– Мне очень холодно, дюд. Хочу согреться. Давай его быстрее.
И Петя схватил вафельный стаканчик и откусил от него приличный кусок.
– Согреться? Ну-ну, – протянул я, раздеваясь и снова спешно одеваясь, ибо в Петиной квартире стояла прямо-таки февральская стужа. Я прошел в гостиную и огляделся; никого, кроме нас двоих, там не было.
– Преферанс отменяется, – заявил Петя, – и никто больше не придет. Есть дела поважнее. Одевай вот эту зимнюю овчину и садись со мной.
Он доел свой вафельный стаканчик, уселся на диван, закрыл глаза и затих. Я устроился рядом, стараясь согреться в его тулупе, но получалось плохо, ноги сильно мерзли. Через несколько минут я не выдержал и спросил его, что здесь вообще происходит.
– Я вспоминаю историю лопарей, – ответил он шепотом, – не волнуйся, ты мне скоро понадобишься и я введу тебя в курс дела. А пока сиди, грейся, и не прерывай меня.
Петя снова отключился, а я прошелся по гостиной и хотел было засесть в кресло эмира, но обнаружил в нем макет древнего корабля, кажется, древнегреческого. Макет был прекрасной работы, с парусом и мельчайшими деталями. Налюбовавшись им, я вернулся к дивану, съежился в самом его углу, накрыл ноги пледом, согрелся и начал потихоньку клевать носом. Я впал в какую-то странную полудрему; мне стал сниться этот самый корабль, только настоящий, огромный, плывущий почему-то среди льдин в холодном северном море. На палубе мерзли и закутывались в хитоны греки. Один из них кричал другому: «Ну что, Пифей, нашел свою Гиперборею? Мы все замерзнем здесь до смерти». Во сне я вспомнил, что Пифей однажды достиг на греческом корабле Британских островов, но про то, что он плавал еще дальше и искал Гиперборею, я не знал. Тем временем корабль приблизился к берегу и я отчетливо увидел северных оленей и людей в меховых шапках и длинных куртках из оленьих шкур. Не знаю, долго ли я пребывал в этой полудреме, но вдруг громкий Петин голос привел меня в чувство:
– Эй, дюд! Ты что тут, спишь, что-ли?
– Все, Петя, уже не сплю. Ну что, ты готов?
– Да, порядок. Сейчас начнем. Посиди минуту в тишине, а потом слушай и не перебивай.
Петя замолчал, а я встряхнулся, чтобы сбросить с себя этот досадный, болезненный сон. Греки. Опять греки. При чем здесь греки? Угораздило же увидеть такой сон среди бела дня.

– Ну, слушай, – Петин голос прервал мои неприятные мысли об этом сне. – В четырнадцатом веке Варзуга была самым крупным поселением на Кольском полуострове. Там жили лопари – удивительный саамский народ – мечтательный, мягкий и безобидный. Жили они веками одним и тем же укладом жизни с незапамятных времен, и тогдашняя Новгородская республика не вмешивалась в их жизнь. Сейчас мы с тобой побываем на их празднике окончания зимы и начала рыболовного сезона. Сегодня у них первое полнолуние в мае – в этот день они отмечали праздник Аккрувы – богини моря, покровительницы рыбаков и рыболовства. Считается, что в этот день Белое море освобождается ото льда и надо задобрить Аккруву и принести ей жертвы и дары. Лопари в течение многих тысяч лет были такой законсервированной популяцией, они жили в этих местах задолго до прихода финнов и любых европейцев. Они – настоящие аборигены северной Европы. Их всегда было немного, они никуда не плавали, ни с кем не торговали, а все потому, что были вполне довольны тем, что имеют, и не искали добра от добра. Зимой они охотились на куниц и медведей, летом занимались рыболовством, держали иногда овец, но в основном, конечно, жили за счет разведения северных оленей. На лопарей никто не нападал, ибо земля их считалась бедной и непригодной для жизни; между тем, мало найдется в мире наций, которые прожили в абсолютном нетронутом счастье в течение многих тысяч лет подряд. Лопари ни в коем случае не работали не покладая рук, ибо не были ни земледельцами, ни кочевниками. У них оставалось много времени на досуг и всякое сочинительство; почти все современные северные легенды идут от них, в том числе и сказка про избушку на курьих ножках – все их амбары и кладовые были такие. У них были удивительные игры, и между прочим, первые карточные игры пошли тоже от них; карты они шлифовали из сосновой коры. Лопари жили в одной непрекращающейся медитации, время у них и шло и не шло. Полгода двуцветная жизнь: черная сверху и белая снизу; хруст снега, огонь очага, тягучие песнопения, игры и больше ничего. Другие полгода все студено-бледное: небо, вода и рыба; радость новорождения и летних промыслов; омовения в долгожданной сочно-зеленой траве и желто-хитром, капризном солнце. И так цикл за циклом, без перемен, без начала и без конца. Как видишь, пространство для счастья у лопарей не менялось от поколения к поколению, как у других народов, подверженных постоянным изменениям образа жизни. У лопарей это была одна сплошная эпоха счастья. Ну да ладно. Давай ближе к делу. Сейчас ты увидишь, как жители Варзуги празднуют и отдают дань Аккруве. Мы будем смотреть вместе, но, дюд, внимание, – и Петя строго посмотрел на меня и поднял палец вверх, – в один момент я тебя отключу и ты очнешься снова в моей квартире. Дело в том, что мне нужна твоя помощь: минут так через пятнадцать после этого дай мне понюхать нашатыря и можешь даже стукнуть меня прилично, если я не буду возвращаться. Я, дюд, очень боюсь, что сам могу и не найти сил вернуться оттуда.

Своим рассказом Петя снова ввел меня в состояние, которое я испытывал в предыдущие наши погружения в прошлое: я вдруг стал видеть то, о чем он говорил. Я обнаружил себя стоящим рядом с Петей на берегу сурового моря, сплошь запруженного грязно-белой ледяной наколотью. Между скособоченными и взгромоздившимися друг на друга массивными льдинами блестели широкие черные полыньи; над морем гудел и клокотал свирепый, мощный ветер, он как будто дул по кругу и мешал гигантской ложкой все это разломанное ледяное поле, помогая ему раскрошить и уничтожить само себя. Было не холодно, градусов пять-семь выше нуля; в воздухе чувствовалась не то чтобы свежесть наступающей весны, но точно смерть зимы. Я отвлекся от захватывающего зрелища ледолома и оглядел береговую линию. Но черт побери, что это? То, что я увидел на побережье, совершенно поразило меня. А увидел я в точности то, что наблюдал в моем недавнем сне с корабля – людей в оленьих шкурах, рассыпанных кучками вдоль берега и северных оленей. Мне даже показалось, что очертания береговой линии были те же, что и во сне, только теперь я видел ее с обратной стороны. Немного успокаивало лишь то, что никакого корабля в море не было.
– Петя, послушай, знаешь что? Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Да, дюд, что?
– Петя, пока ты вспоминал на диване историю лопарей, я немного задремал и видел сон. Скажи, почему я видел во сне эту самую береговую линию с палубы древнегреческого корабля, который лежит у тебя в кресле эмира?
– Чтооо? – Петя изменился в лице и с выражением неподдельного ужаса посмотрел на меня. – Ты видел все это с моего греческого келета?
– Да, капитаном там был Пифей, а плыли они на поиски Гипербореи.
– Ну вот, приехали, – протянул Петя, овладевая, тем не менее, собой. – Ну видел и видел, что теперь, повеситься? Ну бывает. Всякое бывает во сне.
– Слушай, а что, греки и вправду плавали так далеко? Это же юг Кольского полуострова.
– Ну что тебе сказать? Ну ладно, хорошо, да, плавали. И не раз, – раздраженно ответил Петя. – Да хрен с ним, какая разница? Не нашли они здесь никакой Гипербореи. Давай лучше праздник смотреть.
Мы замолчали и стали наблюдать за происходящим вокруг. В голове у меня, однако, прыгали мысли. То, что я видел во сне, это, вообще, был сон? Плавали, значит, и не раз. При чем здесь греки, почему опять эти чертовы греки? Вдруг меня осенила неприятная догадка, закралось досадное подозрение. Что Петя забыл в четырнадцатом веке здесь, в этой северной земле саамов, куда еще до нашей эры плавали греки? Что Петя скрывает от меня? Неужели он опять ищет какие-то следы Елены и стесняется признаться мне в этом? Бедный, несчастный Петя!

Тем временем на берегу лопарские мужчины обнажились по пояс и начали седлать оленей и объезжать их; готовилось, судя по всему, какое-то соревнование. Я и не знал, что на оленях ездят верхом и спросил об этом у Пети.
– Да, верхом на оленях здесь ездят исключительно во время праздников, чтобы показать свою удаль. Смотри, вон первый смельчак уже пошел!
И действительно, один из всадников направил своего крупного рогатого оленя к воде и резко натянул поводья. Олень встал на дыбы и прыгнул на ближайшую льдину. Животные, оставшиеся на берегу, заволновались и замычали, но их седоки сдерживали их и подгоняли к воде. Метрах в десяти от первого молодца второй загнал своего оленя в воду, тот вскочил на льдину, поскользнулся и вместе с всадником провалился в воду. На берегу послышались хохот и улюлюканье, неудачник выбрался из ледяной воды и помог выкарабкаться своему оленю, они отошли греться к разведенному неподалеку костру. Тем временем уже несколько оленей скакали по качающимся льдинам, ведомые своими отчаянными наездниками.
– Кто запрыгнет дальше всех в море и вернется живым, тот победитель, его наградят и весь летний сезон будут чествовать как бросившего вызов Аккруве. Но только если его олень тоже останется жив. А вот если его олень утонет, а плавают олени очень плохо, то смельчака все равно будут уважать, а оленя будут считать жертвой, принесенной Аккруве, – объяснил мне Петя.
Рев и мычание несчастных оленей, звон бубнов и улюлюканье празднично одетых женщин на берегу заглушали вой ветра; состязание уже было вовсю в разгаре. Олень самого первого смельчака соскользнул в воду уже на обратном пути, когда до берега ему оставалось преодолеть лишь две льдины. Похоже, лопарь не смог вытащить своего оленя, видимо, в этом месте было уже довольно глубоко. Бедняга выплыл на берег один, его подхватили товарищи и стали чем-то растирать, а потом отнесли греться у костра. Состязание продолжалось, наверное, с полчаса и нескольким оленям удалось благополучно проскакать по льдинам обратно на землю; их всадники ехали назад отпустив поводья, с победно вскинутыми вверх руками.
 
Когда соревнования завершились, Петя строго посмотрел на меня и сказал:
– Все дюд, твой заплыв кончился. Пятнадцать минут, не забывай. Не дай утонуть твоему оленю!
В голове у меня помутилось и через секунду я очнулся на диване в Петиной гостиной. Ну просто как будто вышел из состояния гипноза. Ветер еще гудел у меня в ушах, но я засек время и стал ждать.
Петя сидел рядом со мной с закрытыми глазами в полной отключке; в нужное время я смочил вату в нашатыре и поднес ее к Петиному носу. Его лицо искривилось, он открыл глаза, и вскочил с дивана.
– Спасибо тебе, дружище. Не подвел, – сказал он мне с нескрываемым удовлетворением в голосе.
Мы прошли на кухню и выпили по рюмке-другой шведского абсолюта; Петя старался казаться спокойным, но на лбу у него было написано, что он очень доволен тем, что увидел в мое отсутствие. В воздухе висело, конечно, напряжение и немой вопрос, который я должен был задать. Я постарался разрядить ситуацию, сказав:
– Впервые я вижу жертвоприношение, где жертву стараются спасти, и у нее остаются шансы.
– Больше тебе скажу, лопари учат этих оленей плавать летом и до праздника, как только появляется первая свободная ото льда вода. Потерять своего оленя – унижение для лопаря.
Петя был очень рад, что я ни о чем не спрашиваю; из этого я сделал вывод, что здесь его личное дело, а коль скоро так, то знать мне ничего и надо. Поэтому я внутренне принял свою роль и невозможность разгадки, перестал задаваться вопросами, и напряжение сразу исчезло. Мы еще немного поговорили об удивительных традициях лопарей и распрощались в самых дружеских выражениях.

               
                Заключение.

К сожалению, больше я Петю Иванова никогда не видел. Он перестал отвечать на мои звонки; через месяц я зашел к нему, долго стоял у двери, жал кнопку звонка и стучался. Ответа не было. Еще через три месяца я осмелел и повернул дверную ручку, дверь оказалась не заперта и я вошел внутрь. Все предметы интерьера были на месте, но потускнели и запылились. Великий Вспоминатор, несомненно, не был здесь очень давно. Лошадь посреди гостиной скакала все туда же, но вода с ее носа больше не капала. Я зашел к Пете еще через полгода; дверь мне открылa какая-то пожилая пара и заявила, что переехала сюда недавно и о прежнем жильце ничего не знает.