Капитан Молчанов

       Сей доблий муж, к своим сорока пяти годам дослужившийся в рядах городской ГАИ за четверть с лишком века рьяной и усердной исполнительности аж до четырех мелких звездочек на вылинявших погонах, даже не считал нужным носить свою номерную нагрудную бляху-жетон. И в самом деле: зачем?  Он ведь всерьез думал, что являлся на вверенном ему участке внутриквартальных автотрасс личностью настолько известной, что его должны были узнавать и со спины, по одной лишь кряжистой сутуловатой фигуре, и уж тем более знать в лицо. И правда: бОльшая часть шоферов, проезжающих каждый день через эти кварталы, сразу же с невольным внутренним холодком еще издалека безошибочно опознавала характерный приземистый силуэт капитана, с бесстрастным и почти что скучающим видом неожиданно появлявшегося вдруг на их пути откуда-нибудь сбоку, из разросшихся кустов пыльной зелени или из-за угла серого облупленного дома ветшающей кирпичной кладки, и всё с тем же выражением лени и безразличия, словно по одной только машинальной привычке, не спеша поднимающего прямо перед их глазами отведенную в сторону толстую короткую руку в мятом и еще более коротком, далеко не дотягивающем до волосатого запястья, торчащем раструбом сизо-сером форменном рукаве, с небрежно удерживаемом в кулаке неизменным черно-белым полосатым жезлом. Настроение шоферов, нейтрально-благодушное буквально за секунду до этого, мигом резко и непоправимо падало: знали они слишком хорошо это скучающее бесцветное лицо капитана и его вялый взмах роковым жезлом. Этот жезл в его оттопыренной руке становился наглядным символом неумолимого перста судьбы, а перст сей однозначно предначертывал немедленно остановиться и далее бывать бедолагам-шоферам по своим винам или совсем безвинно, однако неотвратимо отданными в жертву инструктивной распорядительности капитана.

       Молчанов был непреклонен. Еще только поднимая бестрепетной дланью безотказное орудие черно-белого колера, он уже знал, что неизменно и верно в очередной раз опустится оное на смиренные главы очередных попавшихся простофиль, не суля таковым ни в коем случае ни малейших сколь бы то ни было приятных минут. Капитан широко пользовался очевидным преимуществом охоты из засады; инициатива почина всегда была на его стороне; он досконально знал, на чем надобно ловить потенциальную добычу, – и ловил, а уж поймав, был упорен и неотвязчив, точно какой-нибудь изголодавшийся клещ, который ни за что не отцепится, пока не насосется вдосталь кровушки (в случае капитана – пока не утолит в полной мере чувство служебного долга, к коему, конечно же, чего уж тут лукавить, неизбежно примешивалось и маленькое корыстолюбие). Однако поймите правильно: мы произносим подобную сентенцию отнюдь не в осуждение, поелику именно благодаря этому небольшому, скромному, да что там – чисто символическому прибытку! – служебная энергия капитана Молчанова, несмотря на любые перипетии судьбы, игру случая и каприз обстоятельств, все равно неизменно сохраняла свой постоянный неиссякаемый источник.

       О да, капитан был подлинным виртуозом своего дела. Вы не обращайте внимание на его заурядное, невыразительное лицо, ибо внешность здесь, как и почти во всяком вообще случае, совершенно обманчива, если только вы не наделены особым талантом каким-то интуитивным умозрением проникать в самую глубь сокровенных недр чужой личности, – а капитан таким даром, несомненно, обладал и в противоречии со своей прозаической, стандартной внешностью был недюжинным психологом, умевшим запросто раскусить человека с первого же взгляда, видел всё насквозь – и смятение, и робость, и внутренний трепет, как бы пойманный с поличным нарушитель ни пытался их скрыть под личиной показного хмурого равнодушия или, напротив, подчеркнуто агрессивной наглости, причем это ведь был самый обычный трюк со сторону проштрафившихся и посему долженствующих быть оштрафованными уличенных в нарушениях шоферов. Ну да наш суровый капитан умел одним словом, а то и приличествующим случаю жестом всех тотчас же поставить на подобающее им незавидное место.

        Положим, останавливает он так какой-нибудь автобус, особенно грязный, то бишь нещадно обремененный и щедро отмеченный следами уличного ненастья пассажирский «Икарус», ни с того ни и сего катящий себе чадящим порожняком явно не по маршруту, да еще и с какими-то не шибко представительного вида субъектами в кабине и в салоне, сразу видно – своей же братвой-шоферней, разъезжающейся по домам, предварительно порядком поддав на дружеской попойке где-нибудь в глухих гаражных недрах ремзоны. Ну, погодите же! Капитан делает повелительный знак жезлом этим козлам; шофер, делать нечего, покорно подкатывает, но еще перед этим резко оборачивается в салон и кричит что-то краткое и энергичное своим неоформленным попутчикам, то бишь незаконным пассажирам, отчего те сразу как-то стушевываются, затихают, скромненько так ютятся на своих местах и словно пытаются уйти по самые плечи в клеенчатые спинки засаленных сидений. Капитан равнодушно смотрит, со своим фирменным скучающе-безразличным видом, медленно покучивая в ладони форменный жезл.

       Шофер подъезжает поближе, останавливается совсем рядом с капитаном, но все-таки не вплотную, а за несколько шагов, и начинает неторопливо опускать стекло кабины, высовывая патлатую башку наружу и недружелюбно поглядывая на капитана, словно выжидая еще чего-то. Молчанов между тем не трогается с места, всё так же спокойно и безучастно стоит, лениво повертывая жезл, и в свою очередь ждет, пока шофер закончит возню с кабинным стеклом. Пауза. Капитан выдерживает ее несколько дольше, чем следовало бы, а затем говорит уже начинающему нервно поерзывать шоферу всё тем же ровным, апатичным, как будто даже сонным голосом, в котором однако же чувствуются нотки презрительно-высокомерной издевки: «Может, из машины все-таки вылезешь?» Именно что на ты, со всей очевидностью показывая свое превосходство и при этом продолжая неспешно, почти автоматически покручивать роковой гаишный жезл.

       Одной этой фразой он в корне меняет всю ситуацию. Вот еще только что был он маленький бесцветный капитанишко, стоящий внизу на пыльном асфальте, а над ним возвышался в кабине автобуса нахальный шофер, парень лет под тридцать, вальяжно развалившийся за массивной баранкой руля, поглядывая свысока на Молчанова с господствующей позиции, да еще и под надежным укрытием толстого, облепленного по углам пестрыми наклейками лобового стекла «Икаруса». Но теперь всё приняло совсем другой оборот и приобрело совершенно иной коленкор. Разозленный шофер (а что ему еще остается?) отворяет дверцу кабины, неуклюже спрыгивает сверху на серый шершавый асфальт и вынужден сам пройти эти несколько шагов навстречу капитану, и не подумавшему сдвинуться с места ни на йоту: пусть потрудятся другие, а он будет наблюдать за их вынужденной расторопностью. Теперь-то всё полностью встало на свои места, роли четко определились, суетливые дергания шофера с отчетливой наглядностью показали ему же самому, кто тут на самом деле главный. Да, тот самый, который величаво неподвижен, ибо знает, что власть, уж какая ни есть, все равно дает безусловное право диктовать законы и устанавливать правила игры, в которой проиграет, естественно, слабейший, потому что обреченный на невольное подчинение.

       И вот теперь капитан может уже небрежно, словно бы нехотя, приложить расслабленную пухлую ладонь к тусклому козырьку фуражки, снисходительно представиться, вполголоса сквозь зубы цедя типовые фразы, и сразу же, не делая остановки, почти не меняя общего тона, перейти прямо к делу: «Почему едешь по этой улице? Она закрыта для движения крупногабаритного транспорта. Почему посторонние в салоне? Левыми перевозками занимаешься?» Тогда шофер начинает путанно мямлить в свое оправдание, что, дескать, он только недавно начал работать в автобусной бригаде на этом маршруте, поэтому не знает еще всех новых ограничений, да и запрещающего знака, вроде, не видно, а кто в кабине с ним рядом, так это кондуктор, он имеет право там находиться во время рейса; о притаившихся же дружках-шоферах в салоне – вообще ни слова, как будто бы их там и вовсе не было, причем в глаза капитану старается не глядеть, полутотвернувшись куда-то неопределенно в сторону и даже опустив немного голову. Но Молчанов – воистину молча! – продолжает по-прежнему с равнодушно-брезгливым видом рассматривать нашкодившего шоферишку, лишь время от времени скупо отвешивая на его жалкое оправдательное бормотание издевательски высокомерные междометия: «Ну?» Шофер пытается и дальше мусолить бессвязные оправдания, но это абсолютно бесполезно, поскольку у Молчанова давным-давно утвердилось незыблемым стереотипом: кого он остановил на дороге, тот уже заранее и заведомо виноват, так что нечего тут разводить турусы на колесах. Однако же он все-таки слушает лепетания олуха, не двигаясь с места, не меняя позы, сохраняя скучающий бесстрастный вид, ничего не говоря в ответ, а лишь изредка лениво добавляя к язвительному междометию: «Ну?» риторический вопрос, звучащий в таком контексте с убийственным скепсисом: «И что?»

       Злополучный шофер, всё больше мямля и путаясь, уже окончательно отчаявшись избежать вполне заслуженной административной кары, вдобавок подавленный непрошибаемым апломбом капитана, постепенно совсем замолкает и, пригнув голову, как-то зло и обреченно исподлобья вскидывает острый и резкий взгляд на Молчанова. Тогда тот, всё с тем же безучастным и скучающим видом, отводит глаза от шофера, переводя их на висящий сбоку свой черный кожаный планшет, коротко, но глубоко вздыхает, как будто подавляя зевоту, затем расстегивает планшет, достает оттуда заранее приготовленный штампованный бланк и начинает аккуратно и не спеша, четким почерком выписывать положенный за все шоферские художества крупный штраф.

       Таков был Молчанов в деле, при исполнении своих служебных обязанностей, но, кажется, он и всегда, везде, в любой ситуации был точно таким же. Да просто невозможно было бы представить себе капитана, занимающегося чем-нибудь другим. Настолько занятие это сроднилось с его прагматичной натурой, что стало чуть ли не жизненным призванием, особой миссией, и Молчанов чувствовал себя вполне комфортно, уверенно и естественно только тогда, когда осуществлял предписанные ему функции. Они в буквальном смысле слова сделались главным смыслом его существования и даже более того – в них воплотилось само земное бытие капитана, поэтому Молчанов поневоле начинал всякий раз заметно беспокоиться, тосковать и ощущать себя если не совсем уж несчастным человеком, то, по крайней мере, явно не по себе, если ему изредка приходилось хотя бы ненадолго быть оторванным от привычного повседневного ритуала. А такое случалось, хоть и нечасто, но все-таки, обычно во время отпуска, и эти праздные, но отнюдь не праздничные недели были особенно тягостны и крайне неприятны трудолюбивому и паче того привычному к однообразной будничной рутине капитану. Впрочем, будучи, можно это с полным правом сказать, человеком недюжинным и предприимчиво-изобретательным во всем, что имело хотя бы какое-то, пусть даже косвенное, отношение к его достославной профессии, как истинный рыцарь дорожно-транспортного церемониймейстерства, каковое отнюдь не следует смешивать с презренным гешефтмахерством, безупречный радетель ведомственных интересов ГАИ, капитан Молчанов, образцовый служитель системы, умел и на досуге найти достойный выход своей тяге к порядку для утоления личной неиссякаемой страсти.

       Рассказывают о нем такой случай. Как-то раз летом, находясь в плановом отпуске, наш отвязный капитан (он, кстати, был закоренелым холостяком и ни при каких обстоятельствах не намеревался связывать себя узами брака, целиком и полностью отдавая себя одной лишь службе) отправился по выданной ему благосклонным начальством льготной путевке на полный сезон в один из престижных ведомственных санаториев, чтобы пройти там курс профилактического оздоровления и полномасштабного укрепления всех сил во имя вящего подвизания впредь на штатном посту. Чем его там собирались потчевать – то ли минеральными водами, то ли целебными грязями, то ли обоими этими природными дарами совместно, это уже не суть важно; имеет значение лишь то, что Молчанов ехать никуда не желал, но перечить начальству не решился, и поэтому должен был, быстренько собрав самые необходимые вещички, а именно: кое-какое бельишко, разные бритвенные принадлежности и – по неискоренимой привычке? – полный комплект служебной формы, включая сюда же знаменитый полосатый жезл; так вот, упаковав вещи, Молчанов вынужден был скрепя сердце поневоле отправиться в благодатные санаторские палестины.

       Первые пара-тройка дней в санатории, оказавшемся, надо признать, довольно неплохо обустроенным местечком, в приятном отдалении от всяких прочих заводских пансионатов и домов отдыха, прошла для капитана, сколь это ни странно, вполне сносно или, по крайней мере, еще терпимо. Скучал он, конечно, очень по любимой работе и маялся от чувства какой-то потерянности и неприкаянности, бесполезности для страны и органов внутренних дел, однако же ходил со всеми вместе на процедуры и терпеливо принимал их – правда, без всякого удовольствия, как неизбежное зло. Закаленная долгими годами службы неукоснительная дисциплина помогла ему безропотно соблюдать размеренный, вялый, однообразный и снотворный санаторский режим-распорядок. Он почти механически поедал, не разбирая вкуса, свои порции в общем зале затененной прохладной столовой, а затем в унылом одиночестве неприкаянно слонялся по длинному коридору главного корпуса и обширной запущенной территории здравницы, жестоко хандря без дела, и сразу после ужина возвращался в свой персональный номер, задергивал шторы на окне, отгораживаясь от знойного заката, хмуро залезал в кровать, отворачивался к стене, накрывшись с головой тяжелым одеялом, вжимался головой в рыхлую подушку и лежал так неподвижно весь вечер, пока наконец не забывался тягучей дремотой, переходившей в мутный и томительный сон. Соседи по санаторию дивились его диковатой нелюдимости, но в итоге махнули на него рукой и перестали обращать внимание на угрюмого чудилу.

       А на четвертый день капитан не удержался и, что называется, показал себя. Облачившись в свою легендарную гаишную экипировку и не забыв, разумеется, прихватить с собой знаменитый черно-белый жезл, капитан спозаранку покинул пределы санаторской территории и твердым шагом вышел за массивную ограду, держа путь по направлению к узкой петляющей автодороге, которая вела мимо санатория к другим подобным же базам отдыха и профилакториям, расположенным дальше вдоль по трассе. Здесь капитан с профессиональной зоркостью наметанным глазом мгновенно высмотрел себе подходящее местечко в тени разросшихся по обочине кустов сирени, решительно поправил фуражку, энергично одернул планшет и, отступив на полшага вглубь от дороги, чтобы не бросаться в глаза проезжающими, приготовился осуществлять надлежащий контроль за безукоризненностью соблюдения правил дорожного движения всеми теми, кого насмешница-судьба коварно занесет в столь ранний час в сии края.

       Эти самые несчастливцы, захваченные врасплох роковым стечением обстоятельств, не заставили себя долго ждать. Через минуту чья-то красная «девятка», шурша в облаке пыли по рассыпчатой щебенке кое-как засыпанных шоссейных выбоин, показалась из-за поворота. Капитан привычным жестом неторопливо поднял перед собой грозный жезл в вытянутой руке и выступил из укрытия прямо на трассу. Водитель, не ожидавший ничего подобного, видимо, опешил; машину на какое-то мгновение резко мотануло в сторону, но в следующую секунду он успел, судя по всему, прийти в себя, плавно затормозил, сбавляя скорость, и наверняка в сердцах негромко ругнул так некстати нарисовавшегося инспектора. Но куда же тут деваться и как уклониться от такой встречи на узкой дороге? Чертыхающийся про себя водитель медленно подкатил к спокойно и с виду совершенно равнодушно дожидавшемуся его Молчанову.

       Через час привезенный в санаторий на черной служебной «Волге» вместе со всей своей семьей какой-то важный административный чин районного масштаба отчитывал растерянного и оторопевшего главврача: «Что это у вас тут гаишников понаставлено, ловят прямо перед самым въездом!» Еще через полчаса доблестный наш капитан Молчанов был застигнут совсем уже ничего не понимающим главврачом и пыхтящим от праведного негодования чиновником администрации непосредственно в процессе жаркой работы. А работа поистине кипела: машины шли довольно часто и, ничего не подозревая и не чуя подвоха, мчались на полной скорости – прямо на сурово поднятый жезл капитана. Герой предстал глазам ревизоров во всей своей красе, то бишь в сизой запылившейся и взмокшей под мышками гаишной форме и в криво напяленной фуражке, сдвинутой от жары низко на лоб в крупных каплях стекающего пота. Жезл так и мелькал в густом воздушном мареве, а планшет ритмично раскачивался на боку.

       Но, как известно, ничто не вечной под луной, а тем более под жгучим июльским солнцем. Не прошло и десяти минут, как приунывший Молчанов сидел на жестком стуле перед заваленным всякой бумажной рухлядью большим столом главврача в его душном кабинете и тупым, от всего отстраненным и ко всему безучастным взглядом без какого-либо интереса рассматривал сомлевшие от зноя березовые верхушки, виднеющиеся за окном. Главврач нервно и неуверенно расхаживал неровными шагами вдоль стены, отделенный от капитана широкой полированной плоскостью стола, где на свободных от бумажного хлама фрагментах коричневой глади расплывчато отражались блики не столько голубого, сколько какого-то белесоватого неба, выжженного солнечными лучами и лишь слегка приглушенного разрозненными облачными клочкам. Однако ни главврачу, ни капитану было сейчас не до горних красот вечной природы. Их обоих, в особенности первого из них, куда больше волновали злободневные и сиюминутные частности дольних забот текущей суеты сует. Внезапно главврач, совладав наконец с тревожными мыслями, прекратил свое бесцельное расхаживание взад-вперед по кабинету, остановился, повернулся к Молчанову и, уставив на него до крайности раздраженный взгляд, торопливо заговорил неприятным, тонким, срывающимся на фальцетные ноты голосом, всё больше и больше распаляясь, как будто нарочно по контрасту с подчеркнутой безучастностью капитана: «Это... да это... вы что же себе позволяете? Вы сюда отдыхать или что? Кто вас просил? Что за фокусы! Давайте-ка хватит! Вы или прекратите это, лечитесь, как все, отдыхаете, как следует, или я должен буду выселить. Нет, это же ведь надо что придумать!..»

       Капитан, словно нарочито вознамерившись подтвердить полнейшую аутентичность своей фамилии личностным свойствам собственной натуры, продолжал сохранять невозмутимое молчание и даже не удостоил почтить тщетно распинающегося перед ними главврача хотя бы мимолетным ответным взглядом. В данном случае, явно вопреки известному присловью, молчание олицетворяло собой знак несогласия. Это и решило исход казусного дела. Уже к вечеру того же дня экстренно выписанный из санатория Молчанов благополучно и с чувством внутреннего облегчения добрался домой, нетерпеливо отпер дверь, включил, войдя, свет в прихожей, небрежно кинул на пол у стены свою багажную сумку – и потеплевшим, сразу же ожившим и повеселевшим взглядом удовлетворенно обвел такую давно знакомую и до мельчайших деталей известную обстановку. Улыбка озарила доселе хмурое лицо капитана. Он снова оказался в исконной и столько дней искомой среде. Вот и слава богу!

       На следующий день капитан Молчанов, добровольно и досрочно прервав так и не состоявшийся отпуск, вышел на службу и с удвоенным рвением вновь приступил к доскональному исполнению своих должностных обязанностей.      

       5 сентября 1992