Разговор в поезде

В четырёхместном купе их было двое. Пожилой муж-
чина с седоватой кудрявящейся бородой, больше похожий
на старика, и сидящий против него, выложивший на глад-
кую поверхность откидного столика руки с нервно вздра-
гивающими тонкими пальцами молодой человек, аккуратно
выбритый с коротко стриженными волосами. Они были не-
знакомы, и им предстояло провести в этом купе длинную
осеннюю ночь.
Поезд был старый, сохранившийся ещё с советских
времён, подкрашенный, подновлённый, с длинной чередой
жёстких плацкартных вагонов. И, словно жалуясь на свою
старость и на людскую невнимательность к нему, он как-то
особенно зло раскачивал на ходу полупустые вагоны и угро-
жающе стучал на стыках рельсов. За окном купе, невольно
навевая тоску, долго и скучно тянулась лишённая жизни и
света чёрно-серая полоса леса. Старик привстал и задёрнул
на окне занавеску.
— Не возражаете?
Сосед пальцами отбил на поверхности столика короткую
барабанную дробь и согласно кивнул головой.
— Ну, что ж, тогда давайте знакомиться, — снова сказал
старик и протянул руку. — Пётр Авдеевич…
Словно раздумывая, нужно ли ему в действительности
это мимолётное знакомство, сосед снова на столике отбил от-
рывистую барабанную дробь, потом слегка привстал.
— Кирилл Александрович.
Плохо закреплённая дверь купе медленно поползла в сто-
рону, открывая проход, и Пётр Авдеевич захлопнул её. Он сел
на своё место и зачем-то снова отдёрнул оконную занавеску.
Пейзаж изменился. Вместо скучного в своей наготе осеннего
леса вереницей потянулись невесёлые в холодном свете осени
сельские домики, окружённые уже пустыми безлистными са-
дами-огородами. Сказал:
— Жалкая, словно бы обиженная стала у нас страна, и
особенно это заметно в осеннюю пору.
— А что раньше веселее была?
— Веселее не веселее, но как-то радостнее было на неё
смотреть.
Дверь купе снова поползла в сторону. Пётр Авдеевич под-
нялся было с готовностью закрыть её, но в дверном проёме уже
возникла проводница с подносом в руках. На подносе в такт
мерному ходу поезда в тонких стаканах, упрятанных в подста-
канники, плескалась какая-то мутновато-жёлтая жидкость, по
виду напоминающая чай.
— Чай будете?
Кирилл Александрович согласно кивнул головой. Прово-
дница поставила тяжёлый подстаканник на край столика. По-
езд внезапно дёрнулся, и чай выплеснулся ей на руку.
— Ой! А вы?
Обернулась она в сторону Петра Авдеевича.
Тот отрицательно покачал головой.
Между тем сосед из целлофанового пакета уже выкла-
дывал на расстеленную на столике салфетку многоэтажные
бутерброды, в которых между ломтиками хлеба просвечивали
розоватые куски ветчины.
— Нет, нет, — сказал Пётр Авдеевич в ответ на предло-
жение присоединиться, — спасибо.
Чтобы не мешать, он отодвинулся и сел ближе к двери.
Ну, не любил он эти дорожные перекусы, не любил. Другой
раз, правда, мог выпить пива, или уж если сильно тянуло к еде,
выкурить сигарету. Но пивом на этот раз он не обзавёлся, а вы-
курить сигарету — теперь не дано было, сердце шалило, да и
дыхание после этого становилось трудным, мучила одышка.
— А я, знаете ли, люблю потрапезничать в дороге, — ска-
зал Кирилл Александрович, поднося бутерброд ко рту, — са-
мое милое дело, без спешки, без обычной торопливости.
— И часто вам это удаётся?
— Не скажу, чтоб часто, но бывает… Люблю ездить…
Сейчас ведь на край света можно уехать, дорога открыта.
— Вы путешественник?
— Не угадали. — Он приосанился и положил надкусан-
ный было бутерброд обратно на салфетку. — Я учитель. Учи-
тель истории…
— Какая интересная встреча, — сказал Пётр Авдеевич, —
и, словно приготовляясь к какому-то важному делу, азартно по-
тёр рукой об руку. — Ну, держитесь, у меня к истории накопи-
лось слишком много вопросов.
— Хорошо, хорошо, разберёмся… А вы художник. Я прав?
— И правы, и не правы... Моя теперешняя профессия —
пенсионер. И точка. А всё остальное можно забыть, — сказал
Пётр Авдеевич, и какая-то скрытая боль прозвучала в его слег-
ка дрогнувшем голосе, — но не будем об этом.
Они помолчали.
— Так какие же у вас вопросы к истории? — спросил
Кирилл Александрович, укладывая остатки ужина в целлофа-
новый пакет. — Интересно узнать.
— Самые простые. Почему, например, историей принято
манипулировать, почему она не имеет объективного взгляда
на прошлое, почему она, как продажная девка, служит и при-
служивает весьма сомнительным лицам, заинтересованным в
прямом обмане и фальсификации прошлого? Почему?
Кирилл Александрович поморщился.
— Не надо так, это уж слишком…
— Тогда защищайтесь. Надеюсь, что вы преподаёте не
только историю Древнего мира, но и современную…
— Древний мир и его история — это весьма значитель-
ная часть общей мировой истории. Вот так… Ну, а насчёт объ-
ективности… Ведь каждый новый факт, каждый случайно или
не случайно обнаруженный документ меняет взгляд на про-
шлое. Что поделаешь, многое приходится исправлять…
— С этим не поспоришь… Это так… Но почему сейчас
пытаются оболгать, очернить наше прошлое? Зачеркнуть, за-
ставить забыть?
— Вы это о чём?
— О нашем советском вчера… Ведь мы фактически пер-
вопроходцы в мировой истории. Так ведь? А нам талдычат, что
это был ошибочный путь и с наглой настойчивостью навязали
нам, раззявам, тот самый капитализм, который мы ругали и кля-
ли все семьдесят лет нашего предыдущего существования.
— Не надо так, вы уж очень… Ну, а чем капитализм-то
плох?
— Знаете, я значительно старше вас и мне посчастливи-
лось ещё пожить в том, нашем светлом прошлом…
— Ну, уж светлом… Сомневаюсь…
— Да, я соглашусь с вами, там всего было в избытке, и
черноты много, но сама идея социального равенства — дорого
стоит…
— Идея социального равенства? — Кирилл Александро-
вич рассмеялся. — Нет, вы меня положительно насмешили…
Где это вы такое видели? Мировая история подтверждает, что
социальное равенство — это всего лишь идея фикс, пустая
идея, витающая в воздухе и, простите, призванная всего лишь
пудрить человечеству мозги. Да и человечество-то просто не
способно жить в системе этого, так называемого социального
равенства.
— Ну-у, так грубо…
— Грубо, но честно.
— Ну а сегодняшний наш отечественный капитализм,
чем же он вам так мил?
— Ну, не прикидывайтесь, что вы этого не понимаете…
Мне моя бабка рассказывала, как советские люди давились
в очередях за жалким куском колбасы. А сейчас — везде и
всё есть.
— За куском колбасы… — усмехнулся Пётр Авдеевич, —
вот что… Конечно, колбаса превыше всего… А вот это наше
сегодняшнее разделение на сверхбогатых и нищих… Это вам
как? Наши родненькие миллионеры и миллиардеры захватили
в свои руки почти все национальные богатства страны. Всё
у них, всё в их руках, а у обнищавшего народа — шиш. Это
не наводит вас на какие-то мысли? Что-то подобное было и в
семнадцатом году…
— Послушайте, с вами опасно говорить.
— А что вам никогда не приходили в голову подобные
мысли?
— Знаете, я далёк от политики, меня всё устраивает.
— А меня — нет. Вы, конечно, помните Чеховский рас-
сказ «Палата № 6»?
— Чего-то забылось… Не помню.. А что? Сейчас Чехов-
ские фестивали вошли в моду….
— Чеховские фестивали?… Позор… Там Чеховым и не
пахнет. Традиции Чеховского театра попраны безжалостно и
грубо.
— Послушайте, вы хоть что-нибудь видели?
— Видел и, поверьте, не выдержал, сбежал.
— Это легко объяснить. Чеховские фестивали — творче-
ство молодых. Они вправе экспериментировать, искать новые
пути, новые подходы. При существующих ныне технических
возможностях грех этим не воспользоваться.
— А традиции?
— Это всё ерунда. Каждое новое поколение должно на-
чинать жить с чистого листа. Простите, вот именно это и не-
понятно вам, старикам.
— Ну, конечно, как не понять… А вот как вы относитесь
к современному искусству, например?
— Обеими руками за…
— Другого ответа я и не ожидал. Когда-то Малевич горь-
ко посмеялся над подобными любителями, возможно, и над
самим собой, бросив вам на растерзание свой «Чёрный ква-
драт». Да он, поверьте, и сейчас оттуда, — Пётр Авдеевич
поднял глаза вверх, — издевательски наблюдает за всей этой
бесконечно продолжающейся шумихой. Только ненормально-
му могут нравиться эти ваши творческие изыски. Нет, нет, со-
вершенно точно — это искусство больных людей.
— Ну, уж… Ну, и картиночку вы нарисовали… Не забы-
вайте, время движется вперёд, оно сметает на своём пути всё
старое, всё отжившее, всех этих ваших Шишкиных, Репиных,
Левитанов. Давайте будем честными, по сути дела, это всего
лишь голые фотографии. Красиво, но пусто, голо, нет поиска,
нет ничего нового, просто красивые фотографии.
— Всё? Я вас выслушал, теперь выслушайте меня.
Талантливый художник — это не фотограф, он вклады-
вает в каждое своё творение часть души, и это невольно
передаётся зрителю. Вот почему перед полотнами великих
художников можно стоять часами. А вы говорите — фото-
графия…
— Да вы просто пещерный человек.
— Пусть так, но моя душа, простите, не приемлет это
ваше новое искусство. И вот ещё о традициях… Как это вы
сказали — традиции — это, мол, ерунда… Новое поколение
начинает жить с чистого листа. Так?
— Ну, да… Опять будете возражать?
— Буду… Традиции — это остов, на котором держится
связь поколений, та самая связь, которую вы пытаетесь раз-
рушить.
— Ну уж, кому нужны эти ваши традиции? Я бы ска-
зал, они подобны цепям на ногах бегущего человека. Человек
стремительно бежит в будущее, так не мешайте ему.
— В таком случае вашему будущему не на что будет опе-
реться, и оно рухнет…
— Как страшно…
— Да, страшно, потому что речь идёт о будущем нашей
с вами страны.
— По-моему, вы не понимаете самого главного. Огля-
нитесь назад. Какие колоссальные перемены произошли в
историческом развитии человечества. И как вы думаете — по-
чему? Отбрасывалось всё старое, ненужное, обветшавшее, на-
ходились новые формы, и происходило движение вперёд.
— Не знаю, не знаю, но есть и другой пример — наша
церковь.
— Вы верующий?
Пётр Авдеевич приподнял угол оконной занавески, по-
молчал, глядя в темноту, сказал отрывисто:
— Это не имеет значения.
Он резко обернулся и посмотрел в лицо собеседника. Из-
девательская улыбочка кривила губы сидящего напротив.
— Не верите? Так вот, церковь за два прошедших тысяче-
летия никогда не изменяла принятым ею правилам. Два тыся-
челетия, не года, а тысячелетия.
— Да это какая-то косность…
— Косность? Да благодаря этой самой, как вы сказали,
косности, церковь жива и будет жить вечно.
Дверь дёрнулась и медленно поползла в сторону.
— Рассчитаемся за чай…
Пётр Авдеевич теперь с какой-то нарастающей в нём не-
приязнью к соседу смотрел на его тонкие, словно бы женские
пальцы, перебирающие высыпанную из кошелька мелочь. Ког-
да дверь купе закрылась, наступило долгое и какое-то тягост-
ное молчание. Молчание нарушил Кирилл Александрович.
— Знаете, а я вот никак не могу припомнить, что же это
за рассказ такой «Палата № 6»? Интересно о чём это?
— О нашей с вами матушке России. Палата № 6 — это
Русь Чеховских времён. Люди там бедны из-за безразличия к
ним государства, умирают от безразличия к ним врачей, быва-
ют осуждены от безразличия судей… И судят-то их за то, что
у кого-то есть другое мнение. Это один из лучших рассказов
Чехова.
— А вам-то чего далась эта самая шестая палата? Всё
было и прошло.
— Нет, не прошло, и наша матушка Россия опять оказа-
лась заключённой в подобную палату, только более комфорта-
бельную, в палату № 7.
— Ну уж…
— А разве вы сами не видите, не понимаете, что творится
вокруг? Проблемы, некогда поднятые Чеховым, не изжиты и до
сих пор. Чиновничий беспредел, полное безразличие к судьбам
людей, доходящее до цинизма. Поголовное воровство, воруют
везде, где только можно ухватить, и это тебе не кусок хлеба,
стянутый с прилавка голодным человеком, а миллионы и мил-
лиарды из государственного кармана в карманы и без того бога-
тейших людей страны. Лес воруют без зазрения совести, а что-
бы прикрыть содеянное, его поджигают. Скоро вместо таёжных
лесов останутся одни лысые проплешины. Чем будем дышать?
Гарью выжженных лесов? Кучи мусора покрыли страну, на се-
вере — пустые цистерны из-под горючего, а вокруг городов и
населённых пунктов, как в древности, будто боевые укрепле-
ния — горы вонючего мусора. Врагу уж точно здесь не пройти.
Пожалуй, совсем скоро только на полотнах Шишкина и Леви-
тана и останется красота нашей дивной русской природы. А вы
говорите: «Шишкинские фотографии»...
— Вы нарисовали уж слишком мрачную картину, вы всё
преувеличиваете. Страна живёт, народ сыт и благоденствует, а
отдельные недостатки... Где и в какой стране их нет и не было?
Мировая история, к сожалению, подтверждает это. Простите,
но ваш возраст... Он сделал вас ворчливым стариком. Поверь-
те мне, молодёжь смотрит на всё иначе…
Кирилл Александрович отбил на откидном столике паль-
цами руки короткую барабанную дробь, расслабленно потя-
нулся.
— А не пора ли нам в постельку. Давайте-ка лучше вме-
сто пустых разговоров устраиваться на ночь.
Пётр Авдеевич отодвинулся к двери и теперь рассеянно
смотрел, как сосед раскладывает свёрнутый в головах серый
дорожный матрас, стелет простыни. Ему было не по себе,
что-то горело и жгло внутри. Он встал, взялся за ручку двери,
обернулся, собираясь что-то сказать, но только махнул рукой
и вышел из купе.
Ему вдруг захотелось выпить водки, опрокинуть в себя
стакан, обжечь горло и душу и забыться, как это бывало с ним
ни раз в жизни. Но с водкой было давно покончено. Он про-
шёл в конец вагона, налил из бачка в кружку тёплой ещё воды
и залпом выпил. В вагоне стояла глубокая сонная тишина,
лишь равномерно пристукивали колёса на стыках рельсов,
да за окнами стремительно неслась навстречу поезду глухая
тёмная ночь.
Утром, когда они вышли на перрон вокзала, было ещё
темно. Моросил мелкий холодный дождь.
Кирилл Александрович протянул руку.
— Ну что ж, прощайте, только вот что, про эту самую,
как её, вашу седьмую палату не очень-то распространяй-
тесь… Чего-то в этом есть такое… Да и вы сами, наверное,
понимаете…
Пётр Авдеевич ответил ему холодным сдержанным по-
жатием руки.
Они молча постояли друг против друга. Дождь стал за-
метно сильнее. Кирилл Александрович накинул на голову ка-
пюшон куртки, сказал с усмешкой:
— Ну, что ж, приятно было познакомиться. — повернул-
ся и пошёл к зданию вокзала, всё ускоряя шаг. Он явно торо-
пился.
Пётр Авдеевич долго смотрел ему вслед, качал головой:
«Молодые многого ещё не понимают». Мысленно он опять
вернулся к их ночному разговору: «Всё так, всё так, палата но-
мер семь, — это и есть его страна сегодня. Вот и эта, нынешняя
поездка, подтверждала эту мысль. Помнится, студентом худо-
жественного училища, прихватив с собой этюдник, он частень-
ко ездил в эти края. Такой красоты он, пожалуй, нигде больше и
не видел, всё так и просилось на холст. Сколько же деревень он
тогда обошёл, деревень, в которых кипела жизнь. Поля с голу-
бым цветущим льном, река, полная рыбы. Теперь ничего этого
нет. Умерли деревни, поля заросли лесом, река обмелела, и те-
перь редко когда в половодье выплеснет свои воды на прибреж-
ные луга. И народ… Лишь одни нищие старики-пенсионеры в
таких же, как и они, старых домах, доживают последние свои
деньки.. Нет, не надо было ехать, не надо. Так больно видеть,
как умирает русская деревня. Не надо было…»
Пётр Авдеевич подтянул лямку рюкзака, вздохнул и по-
шёл по направлению к вокзалу. Он шёл медленно и думал.
И мысли были горькие, больные.