Железный камзол

В черной воде Замкового пруда отражались огни «Обители Муз». Увы, после того, как его хозяйка Каролина Амалия заболела, во дворце всё реже и реже звучала музыка. Но иногда всё же ещё звучала.
Вот и сегодня здесь давали оперу Моцарта «Дон Жуан». Подъезжали кареты, оттуда выходили знатные дамы и ещё более знатные кавалеры. В большой зале туда-сюда сновали важные слуги, разнося бокалы с вином, так что насладиться музыкой никто особо не торопился, тем более под рейнское – хоть и не самое лучшее, было о чём поговорить и что показать. Кто-то демонстрировал блестящие пряжки на своих лакированных башмаках, кто-то слишком усердно размахивал тростью, в изумрудном набалдашнике которой отражались не только мерцающие языки свечей, но и завистливые физиономии тех, у кого таких набалдашников не было.
– Милый Иммануил,  я так рада вас видеть! – Навстречу низенькому худощавому старику в модном узком камзоле, сверкающем дюжиной золотых пуговиц, заспешила хозяйка, хрупкая и изящная. Издали она смахивала на юную девушку. Но только издали, поскольку  даже грим не мог уже спрятать глубоких морщин. – Вы стали редко к нам захаживать. Я скучаю, – пожурила она гостя.
– Я тоже, графиня, – почтительно раскланялся старик. – Вы тот идеал женщины, в котором воплощено всё самое лучшее.  Видеть вас, слышать ваш голос – уже счастье.
– Так отчего же вы от него отказываетесь? – Едва заметная улыбка не смогла спрятать тревожную грусть в её глазах.
– Оттого, что это подарок для тех, кто его заслужил.
– А вы, стало быть, его не достойны? – Графиня натужно засмеялась.
– Собственное счастье и несчастье зависит от нас самих, – не заметив её иронии, продолжал рассуждать гость. – Кто научит нас стать счастливыми? Никто!  Учиться следует тому, как стать достойным счастья…
– Вы неисправимы, – снова засмеялась графиня. – Но надеюсь, Моцарт подарит вам хоть несколько минут наслаждения. Он – гений. А его «Дон Жуан» – нечто божественное. Я очень признательна, что вы приняли моё приглашение.  Так хочется, чтобы среди моих гостей были истинные почитатели гения, а не только напыщенные франты, пришедшие лишь для того, чтобы покрасоваться друг перед другом.
– Да вряд ли меня можно назвать истинным ценителем музыки,  – смутился старик. –  Доверюсь вашему вкусу. Он безупречен.
– В самом деле? – Амалия изумленно взглянула на своего гостя. – Это так неожиданно услышать от вас. Не вы ли мне говорили, что о вкусах спорить бессмысленно?
– Не потому ли мы спорим о них постоянно, – парировал тот, и его губы дрогнули в улыбке.
Они замолчали. Амалия изучающе рассматривала своего гостя, не решаясь спросить у него то, что волновало её многие годы. И всё же решилась.
– А вы помните тот наш первый учёный разговор об искусстве в Раутенбурге? – нерешительно начала она. –  Он тоже, кстати, закончился спором. 
– Я тогда служил у вас гувернёром. Правда, не самым лучшим…
– Господи, как давно это было… – Графиня прикрыла лицо руками, как бы пытаясь что-то вспомнить. –  Лет тридцать назад… Или больше? А я ещё помню, как вы краснели за столом, словно мальчик, когда граф отпускал шутки в ваш адрес…  по поводу того  - имеете ли вы понятие о таком явлении, как любовь. Или оно противоречит вашим  убеждениям? – Она взглянула на стыдливо понурившего голову старика и громко расхохоталась. – Иммануил, вы и сейчас краснеете.
– Это всего лишь физиология, сударыня. Не больше, – резко оборвал он её.
– А я думала…
– Нет, – категорически возразил старик. – Как видите, даже в преклонном возрасте я всё ещё покрываюсь румянцем. Но это вовсе ничего не значит… – Он сердито ударил тростью об пол и повторил по слогам: – Ни-че-го.
– Да? – удивилась графиня. – Ну а скажите, – она на секунду замялась, – нет, не стоит… – Впрочем, сознание, что другого такого случая не будет, придало ей решительности, –  теперь, когда уже прошло столько лет и ничего не изменить, скажите,  ну а я, я вам нравилась? Хоть малость? Мне же было тогда…
– Графиня, я был всего лишь гувернёром и должен был обучать  наукам ваших детей, – тихим, ровным, скрипучим голосом ответил старик.
– Да, конечно, – кивнула она. – Но, хоть какие-то добрые чувства я у вас вызывала? Считали ли вы меня умной, красивой?
– Да, безусловно, считал и сейчас считаю… Но я не могу быть объективным. Для того чтобы выступать судьёй в вопросах вкуса, надо быть совершено незаинтересованным в существовании вещи, о которой идёт речь, и испытывать к этому полное безразличие.
– Господи, – Амалия снова всплеснула руками, – да мне и не надо вашей объективности, мне нужно знать, что  вы чувствовали ко мне…
– Думаю, что вы это отлично знаете и без меня, – тем же ровным голосом ответил старик.
– Да, знаю. Но хотела хоть сейчас услышать  это от вас.  – Она взяла его за руку и нервно сжала её. – Отчего вы так и не решились переступить ту черту, которой уже почти не было? Вам нужно было сделать всего лишь один шаг.
– Вы требуете от меня невозможного, – он попытался высвободить руку. –  Я не вправе был сделать его.
– Отчего же?
– Оттого, что вы были замужем…
– И что же?
– Вы это сами отлично знаете. – Он с отчаянной грустью взглянул в её глубокие серые глаза. – Как я мог отречься от своего внутреннего убеждения?
– Ради счастья! 
– Счастье есть идеал не разума, а воображения, – тем же ровным скрипучим голосом стал объяснять он ей. –  Мы способны созерцать и без присутствия предмета… Визуальное воображение – одно из основных способностей человеческой души.
– И вам этого достаточно для счастья?  – Глаза Амалии были полны отчаяния.
– Вполне, – спокойным голосом ответил он. 
Амалия хотела ещё что-то спросить, но тут всех пригласили в зал.
Старик с нетерпением ждал, когда начнется представление, надеясь, что оно отвлечёт его от слишком откровенного разговора с хозяйкой «Обители Муз».  Однако зрители не спешили рассаживаться по местам, да и те, кто уже расположился в глубоких золочёных креслах, обитых красным бархатом, продолжали громко разговаривать, смеяться, пить дармовое вино и шуршать завёрнутыми в яркие обёртки сладостями. Это шуршание, тяжёлые шаги припоздавших театралов, громкие разговоры, перемежающиеся с ещё более громким смехом, продолжились и после того, как маленький щуплый капельмейстер взмахнул смычком, и оркестр заиграл увертюру. Когда же севильский развратник, похотливо запел:
– Ручку, Церлина, дай мне,
В домик с тобой пойдём.
Всё сохранится в тайне,
Мы будем там вдвоём…
– а ветреная Церлина, вместо того, чтобы  достойно ответить наглому ловеласу, стала откровенно с ним кокетничать, зал взорвался от возмущения:
– Позор!
– Мерзость!
– Прекратите это безобразие! – орала возмущённая безнравственным представлением добропорядочная публика.
Не дожидаясь окончания скандала, старик встал и медленно направился  в конец зала.

У выхода его нагнал Михаэль Трутман – промышленник и эстет, не пропускающий ни одного события города. Его витиеватые статьи ни о чём можно было частенько видеть в различных городских газетах. И даже журналах, пока их не закрыли.
– Какое безобразие! Не правда ли, профессор? – Михаэля просто распирало от возмущения. – Посвящать целую оперу сластолюбцу – человеку без каких-либо моральных и нравственных ценностей! Будь моя воля, я бы вообще запретил её исполнение, так как эта опера развращает умы и сознание добропорядочных граждан. Какой пример господин Моцарт подает нашему подрастающему поколению? Согласитесь,  что наш обожаемый городской композитор Людвиг Бенда обладает куда большим талантом, чем этот, с позволения сказать, Вольфганг Амадей. Одна «Луиза» его чего стоит. Шутка ли – тридцать с лишним представлений в одном городе. Бедному Моцарту такое и не снилось… – Он громко раскатисто расхохотался.
Старик брезгливо отошёл в сторону, дабы  Михаэль не обрызгал его слюной.  Но  тот даже не заметил этого.
– Да и зачем нам Дон-Жуан, когда у нас есть свой местный развратник? –продолжал он болтать. – Вам знаком некий господин Эрнст Теодор? 
– Нет, – ответил профессор, – не знаком.
– Ну как же, – не  сдавался Михаэль. – Студент, музыкант. Нет? Вы что, его на своих лекциях никогда не видали?
– Представьте себе, не видал…
– Ну конечно, – снова засмеялся Михаэль, – зачем ему ходить в университет. У него же любовь…
– Любовь? – оживился старик. – И что же в этом дурного?
– Всё! – Михаэль страшно обрадовался, что наконец-то подвернулся случай поделиться, хоть с кем-то, свежей городской сплетней. – О, это целая история, о ней весь город судачит. Вы, конечно, слыхали о Доре Хатт, жене нашего почтенного пивовара Иоганнеса. Того самого, которого, помните, облили из ночного горшка, когда он под утро возвращался из клуба. Тогда ещё все смеялись, что то ли горшок был золотой, то ли его содержимое, потому как после этого неприятного случая дела у Иоганнеса пошли в гору. И он даже смог взять учителя музыки для своей милой супруги.
– Да, да, что-то припоминаю, – наморщил лоб старик. – Ещё этот, как его, Фридрих Энгельгард тогда пошутил у меня за обедом, мол, под какими окнами гулял Иоганнес? Дескать, он тоже не прочь получить такой «освежающий»  душ, если это, конечно, принесёт ему такие же доходы, как достопочтимому пивовару.
Похоже, старика развеселила  эта история, и он даже рассмеялся.
– Так вот, – продолжил Михаэль, – этот жалкий музыкантишка умудрился влезть в доверие к господину Иоганнесу и под предлогом занятий музыкой скомпрометировал бедную Дору, жену пивовара. Вы, профессор, понимаете, о чём я говорю?
– Нет, не понимаю, – сердито ответил старик. Его стал раздражать докучливый собеседник, и он искал предлог, как бы от него избавиться.
– Ну как же, ском-про-ме-ти-ро-вал… – Михаэль задергал бровями, пытаясь хоть таким образом объяснить непонятливому старику, что он имеет ввиду. – Понимаете? И теперь хочет на ней жениться. – Он снова громко, брызгая слюной, расхохотался. – Говорят, она в положении… Представляете?  А у неё уже своих  пятеро. Согласитесь, нам надо что-то делать! Нам надо помешать этому… разврату.
 – Не надо никому мешать, – перебил Трутмана профессор. – Он сам должен во всём разобраться и сделать свой выбор. – Старик тяжело вздохнул и продолжил, – хотя выбирать ему, в общем-то, не из чего.
– Как это не из чего? – не понял Михаэль.
– Ну, посудите сами, возможно ли представить этого молодого человека отцом шестерых детей? Ему и одного-то не прокормить… Куда он заберет свою возлюбленную со всеми её домочадцами, когда сам скитается по углам? Где он найдёт средства на то, чтобы обеспечить большую семью всем необходимым? Даже если он и решится на столь опрометчивый поступок, то уже через пару дней будет об этом горько жалеть, а ещё через некоторое время сам сбежит от своей любимой. Впрочем, я думаю, ему хватит ума самому во всём разобраться. Не безумец же он и должен понимать, что жизнь людей, предающихся только наслаждению без рассудка и без нравственности, не имеет никакой цены. Ему надо переболеть этой болезнью и идти дальше.
Старик замолчал и после долгой паузы продолжил:
– И всё-таки я ему страшно завидую… Он живёт чувствами, страстями. Я так не мог.  – И, раскланявшись с назойливым собеседником, направился домой.
Но мысли вновь и вновь возвращали его  к недавнему разговору с Амалией.
«Отчего вы так и не решились переступить ту черту, которой уже почти не было? Вам нужно было сделать всего лишь один шаг». Эти полные откровения и запоздалого отчаяния слова невольно заставляли всё чаще биться его уже изрядно потрёпанное сердце.
–  Я не смог переступить через свои принципы. Таков уж мой характер, – оправдывался он сам перед собой. – Я не мог переступить через нравственный закон, он сидит во мне и связывает моё сознание. Откликнувшись на её призыв, я поступил бы безнравственно и не был бы достоин счастья.
Сердце выскакивало из груди. Он замедлил шаги и замер перед небольшой лужей, в которой отражалась звезда.  Всего одна. Но так ярко и вызывающе...
 – Но сейчас мне кажется, что, может быть, я был и не прав… Отчего я так и не решился переступить ту черту, которой уже почти не было? Мне нужно было сделать всего лишь один шаг. Один шаг! – Он задыхался, щеки, лицо горели, тысячи крошечных молоточков непрерывно били в виски, пытаясь  расколоть его полный сомнений череп.
Он отдышался и даже, кажется, успокоился. Но разговор с Амалией не выходил  из головы.
В комнате было темно. Он сам зажёг свечи и медленно, нерешительно подошёл к настенному зеркалу. Оттуда на него смотрел маленький щуплый сгорбленный старик в узком, словно смирительная рубашка, расшитом  золотом камзоле.   
– Да, я всю жизнь прожил в железном панцире морали, нравственности, долга. Они срослись с моим телом и не дают мне жить…
Крамольные мысли  напугали его. Как может он, философ, пойти против собственных максим.  Вправе ли он изменить своим принципам, своим идеалам?
– Как душно, как тесно в этом длинном зауженном камзоле. Я в нём выгляжу  полным дураком.
Он резко, одной рукой рванул жёсткий ворот… Несколько золотых пуговиц оторвавшись, упали на деревянный пол и звонко покатились по комнате.
– А может, я и в самом деле дурак? Кто знает, что бы сталось со мной, переступи я ту черту? Кто знает? Я говорил, что мораль — это учение не о том, как мы должны сделать себя счастливыми, а о том, как мы должны стать достойными счастья. Но разве я его не достоин? Отчего же я был его лишен?
Он снова с ещё большей силой рванул сковавший его тело камзол, чувствуя, как расправляются  плечи, как легко и свободно становится дышать, а за спиной, он это ощутил,  вдруг стали расти крылья…
Всего один шаг отделял его от бескрайнего звёздного неба. Всего один шаг! И он его сделал. Взмыв ввысь, вопреки всем существующим законам. Молодой, стройный, красивый…
– Счастье! Вот оно – счастье! Вот он – идеал не разума, а воображения!
– Иммануил, скажите, Иммануил, ну а я, я вам нравилась? Хоть малость…
Чей это голос? Амалии? Ну, конечно же, её, разве может он его спутать с чьим-то другим.
– Да, да, конечно!
– Считали ли вы меня умной, красивой?
– Да, безусловно, считал и сейчас считаю!
– Отчего же вы никогда мне этого не говорили?
– Оттого, что вы были замужем…
– И что же?
– Вы это сами отлично знаете…
– Ну, а сейчас скажите, хотя бы себе, какие чувства я вызывала у вас?
– Я… – Он вдруг замолчал, не решаясь сказать правду.
– Ну, ну же, смелее, Иммануил…
– Я… Вас…
– Ну?
– Люблю!!!
Он парил над землёй, над чёрным провалом реки, над безмолвствующим Кафедральным собором, среди бесконечных звезд, наполняющих его душу новым и всё более сильным удивлением и благоговением. 
– Счастье! Вот оно – счастье! Вот он – идеал не разума, а воображения!

– Не спите? – В  комнату как всегда бесцеремонно ввалился Лампе – слуга. – Помочь вам раздеться?
– Что?  –  не сразу понял профессор. – Нет, не надо, спасибо. – Он вновь взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрел маленький, щуплый, сгорбленный старик в узком, словно смирительная рубашка, расшитом  золотом камзоле.
 – Как душно, как тесно. – Он резко одной рукой рванул жёсткий ворот ненавистного камзола…
Несколько золотых пуговиц оторвавшись, упали на деревянный пол и звонко покатились по комнате….