После всего

7. «Но закваска могильная бродит…»

На примере воззрений В.И. Лихоносова можно увидеть то, в каком бесхозном и извращённом состоянии находится вся наша духовно-мировоззренческая и мыслительная жизнь, от которой зависит наше народное и государственное бытие. И мы не касались бы теперь его писаний, если бы такие воззрения, получившие невероятное распространение в обществе, не сыграли основную роль в новом крушении страны. Увы, ныне, как и во все времена, в начале было Слово…
Но было ли  глубокое и честное осознание русской драмы? Разумеется, было. В.В. Кожинов отмечал трудность постижения этой эпохи. Тем не менее, один из первых историков и литераторов предпринял  глубокий анализ революции и Гражданской войны, природу и соотношение противоборствующих сил в работе «Революция: современный взгляд» («Судьба России: вчера, сегодня, завтра», М., Военное издательство 1997). Выдающийся историк, основатель нового направления в изучении Древней Руси Игорь Яковлевич Фроянов писал о происходящих в девяностые годы событиях: «Ставка опять делалась на разрыв исторической преемственности. В современной сверкающей упаковке обществу навязывалось  «второе издание» революции 1917 года». В книге «Октябрь семнадцатого» (издательство Санкт-Петербургского университета, 1997) он вскрыл бережно охраняемый и свирепо навязываемый догмат, что это большевики порушили самодержавие.  Либеральная жандармерия устроила расправу над учёным, посмевшем объективно представить соотношение Февральского и Октябрьского революционных переворотов 1917 года. Убедительно показавшего, что самодержавие и монархию в России свергла либеральствующая элита, а не большевики. Она снизвергла самодержавие и устроила отречение царя от престола. Эту «тайну» ревностно оберегают и нынешние либералы, свершившие новую революцию, приписывая «низвержение царизма» большевикам. Вот кто в самом деле, был по выражению В.И. Лихоносова,  «оболдуй с дубиной»…
Но такие глубокие работы В. Кожинова, И. Фроянова, А. Панарина, В. Федотовой, К. Мяло, Н. Покровского, А. Уткина, Н. Нарочницкой в мире писателей того направления, о котором и говорю, кажется, напрочь отсутствовали. Между тем И.Я. Фроянов, кубанец, родом из казаков, родился в 1936 году в Армавире. Впрочем, феномен историка Фроянова заслуживает более обстоятельного анализа. Но этот, тоже казак, для писателя казаком не был. Для него казаками были лишь те, кто был там, и только те из них, кто воевал со своей родиной. Но коль серьёзного обсуждения родной истории во всём её трагизме, в общественном сознании нет, можно довольствоваться фетишами о «белом рыцарстве», о  «маленьком Париже». Тогда можно, как это последовательно и постоянно делал В.И. Лихоносов, тех, кто совершил Февральский либеральный переворот в России 1917 года, сверг монархию, вверг страну в хаос, стоивший миллионов жизней, выставлять спасителями Отечества. В том числе и генерала Л.Г. Корнилова, прямого участника Февральского буржуазного переворота, лично арестовывавшего царскую семью, выставлять «рыцарем» и «спасителем России». На каком основании, неизвестно. Просто «рыцарь» и всё… Тогда можно неистово бороться за установление, нет, не памятного знака, а целого мемориала в Краснодаре на месте гибели Л.Г. Корнилова. Памятника разрушителям монархии и страны. И одновременно печалиться о царской России… Такая интеллектуальная несваримость могла восторжествовать в общественном сознании только при отсутствии честной исторической оценки происшедшего.
Родину тогда, в результате революционной катастрофы начала века, потеряли все без исключения – и те, кто её покинул, и те, кто остался в разорённой революцией стране, «в глухом чаду пожара» (А. Ахматова). Но в общественном сознании всё ещё преобладает представление, как понятно, сохраняющееся не само по себе, что Родину потеряли лишь те, кто оказался в эмиграции. И лишь потому, что это было нагляднее и зримее, чем потеря её людьми, оставшимися в родных пределах. Но возвращать её пришлось в основном тем, кто остался. И не извне, как многие полагали, а изнутри, трудной созидательной и жертвенной духовной работой в стране. Причём, такое представление сохраняется даже теперь, после нового разорения страны начала девяностых годов.

Поклонники белого движения, как якобы спасительного, ведут себя так, словно Гражданская война закончилась вчера, словно не было предельно сложного ХХ века вместе с Великой Отечественной войной. Словно не было той жизни, в которой они сами родились, получили приличное образование, состоялись как люди. Словно в советский период истории ничего не было кроме «красной идеи». И поучаствовали в новом революционном разорении страны в девяностые под псевдопатриотическими догматами. Эти догматы им оказались дороже самой России…
У Юрия Кузнецова есть поразительные стихи о Гражданской войне и её осмыслении:
В прах гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.

В этой «могильной закваске» всё ещё пребывает осмысление революционной драмы в России. Подозреваю что В.И. Лихоносов потому и избрал темой своего романа преимущественно эмиграцию, что сам оказался в положении «внутреннего эмигранта». Декларации о «родном» и «корневом» – не в счёт. Явление в общем-то, обычное в среде либеральной интеллигенции. По сути, всю жизнь прожив на Кубани, он так и не постиг глубоко этой своеобычной южной, казачьей жизни. В силу житейских обстоятельств и специфических убеждений далеко не новых, сам оказался в сходном с эмиграцией положении. Впрочем, он и сам признавался в этом: «Прошли годы, и я начинаю чувствовать, что живу не там, и, наверное, скоро уеду отсюда, – назад к себе, на Тамбовщину. Всё-таки это юг, это не Русь, и мне тяжело без нашей чистой великорусской речи и бедненьких изб, без лесов, снега, мороза, без валенок… Есть ещё что-то, чему не могу найти объяснения, зато чувствую: другая душа у моей Руси… Чем больше живу на юге, тем сильнее начинаю страдать». Словом, не тот народ попался: «Среди кого жил, Боже мой?!!».

Почему на Тамбовщину, неведомо, так как он всю жизнь сообщал читателям, что родом из Сибири, из Новосибирска. То ли сам запамятовал уже откуда он родом, то ли эта печальная красивость оказалась для него дороже всего на свете: «О какая тоска, какое наказание чувствовать себя перелётной птицей в родном углу» («Родная Кубань», № 2, 1998). Во всяком случае, мне трудно представить истинно русского писателя, сострадающего народу, всегда, при любых обстоятельствах, даже самых трагических, остающегося с ним, который бы так просто нашёл виновника своих, неизбежных для писателя терзаний – народ: «Среди кого жил!». То есть «я» такой хороший, но какие «мне» современники и соотечественники достались… Это подтверждается даже в каких-то, вроде бы, мало что значащих мелочах. В «Записях перед сном» 22 октября 1986 года он записывает: «Ночь. Сижу перед зеркалом один». Какой-то и вовсе нарциссизм, причём сообщаемый в публичных дневниках.   На это можно сказать разве что точным наблюдением Василия Розанова: «Писатели значительные от ничтожных почти только этим и отличаются: – смотрятся в зеркало, – не смотрятся в зеркало. Соловьёв не имел силы отстранить это зеркало. Леонтьев не видел его».

Всё-таки он какой-то советский писатель, несмотря на пугливую фронду к власти в советское время. А тема сама по себе не выручает. В какую эпоху состоялся, как писатель?  Разве не в советскую, при которой, по его мнению, господствовала «красная идея»? От какой власти принимал премии? Неужто всё это происходило по какому-то недосмотру? Нет, конечно. Но самое главное – без этой власти, без всякой власти, без «начальства» он оказался беспомощен. Говоря о гибели литературы и писательской организации в наше время, он пишет так, словно не вполне осознавая смысл написанного: «Но! Никто ничего не читает, не анализирует. Не докладывает высокому начальству». Быть убеждённым в том, что литература зависит от «начальства», что состояние её зависит от докладов начальству, значит, действительно не представлять себе, как  жила литература, скажем, в девятнадцатом веке… Ведь по начальству пишутся совсем иные бумаги. Писатель же сообщает открывшееся ему, – городу и миру, народу, читателям, но не начальству. Это вовсе не упрёк, а констатация факта, из которого и следует только то, что в таком положении «фигу в кармане» для этого «начальства» держать не следовало…
Творцы всяких революций обыкновенно оправдывают их чудовищное безобразие романтикой, «романтикой революции». Не избежал этого и В.И. Лихоносов: «Я сочувствовал всему погибшему миру, царскому, той эпохе, казакам, потерявшим землю, уехавшим, умершим на чужбине… Всё было в тумане, романтической дымке времени, и казалось даже лучше, чем оно было в жизни». Но сочувствовать всему, значит не сочувствовать ничему и никому. А «скорбеть о себе самом», такая «скорбь» является безответственностью и перед своим дарованием, и перед людьми, и перед такой многотрудной историей и судьбой России.

Георгий Адамович в статье «Вклад русской эмиграции в мировую культуру» в 1961 году писал о том, что русская эмиграция «в лице наиболее чутких и творчески ответственных» людей должна думать о будущем, но и «помнить о прошлом, не возвеличивая его без разбора, но и не клевеща на него…оставаться подлинно русским, быть подлинно верными России, нас создавшей и воспитавшей… отбрасывать доводы и соображения сусально-патриотические, что этого будто бы ждёт и даже требует от нас наша обновлённая родина». Словно предвидя то, что в России вновь могут появиться такие прозападные «парижелюбцы», как  уже не раз бывало, что из «драмы, которую пережила русская эмиграция» под вздохи сочувствия и сострадания сотворят новую идеологию, которая вызовет  новое крушение России…
Мой станичник Алексей Л. рассказал мне поразительную историю, которую можно приложить к этим размышлениям о писателе и о его «Нашем маленьком Париже». Недавно к нему приходили казаки, молодые ребята,  –  Какие казаки? – спросил я его. – В казачьей форме, в папахах…
Оказывается, они приходили к нему как к старожилу, хотя он рождения начала шестидесятых годов. А живёт Алексей на кучугурах, рядом с зароями, где добывали песок и глину. Так вот молодые ребята пришли узнать у «старожила», где именно здесь, в этих зароях «коммуняки» в 1920 году расстреливали казаков. Зарои же эти открыли на моей памяти, где-то году в шестидесятом.
К этому можно было бы отнестись как к некоему казусу, если бы за этим мимолётным случаем не открывалась бездна, пугающая своим ужасом. Молодые люди, деды которых родились уже после Великой Отечественной войны, из всей, такой многотрудной родной истории уяснили  и перенесли в день сегодняшний лишь то, что «коммуняки» расстреливали казаков. И всё. И ничего более. А о том, что среди «коммуняк» казаков было не меньше чем собственно «коммуняк», и это в Гражданскую войну 1-я и 2-я конные армии состояли из казаков, они не знали.  По сути, вообще ничего не знали, что происходило в стране. Но были исполнены решимости «разобраться» с теми «коммуняками» в дне сегодняшнем. Здесь и сейчас привлечь их к ответу… Семена новой распри в новых поколениях уже посеяны… Разве это не печальный результат таких интеллектуально и исторически несостоятельных писаний как «Наш маленький Париж»? При всей их лиричности и «музыке слова»…

Пожалуй, у каждого истинно русского писателя есть то, что можно было бы назвать завещанием, а вместе с тем итогом его устремлений и трудов. Печаль, конечно, о быстротечности жизни человеческой, но не страх пред ней, а откровение о том, какой стороной ему открылась жизнь, которую он и вносит в общую народную сокровищницу. Когда читаешь «Последние песни»  Н. Некрасова или стихи последних лет А. Твардовского, в них – не только печаль прощания, но мудрость, которую они стяжали.

Так было в русской литературе всегда. И сами писатели, и их персонажи были исполнены высоких дум стремленьем. «Зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне предназначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…» (М.Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени»). Да и ранее, изначально. Этим высоким стремлением пронизаны Послания Ивана Грозного. Владимир Мономах, «сидя на санех», то есть, по сути, на смертном одре, рассказал детям своим и иному кому о своих военных походах, но вместе с тем задавался главным вопросом: «Что такое человек, как помыслишь о нём?».
В этом смысле и «Эхо родное» В.И. Лихоносова можно назвать  итоговым словом писателя. О чём это клочковатое, составленное из случайных записей слово? Каких высоких дум исполнено? А думы эти были вполне обывательские, о том, как попав учительствовать на хутор Новопокровский, вырывался из этой сельской глуши, где «чужое место, чужие люди»: «Как неизвестна была в ту осень моя судьба. Началось наше учительство. В селе. И до каких пор? Так и суждено  закопаться в каком-то хуторе? Кто вытащит? …Отбывать сорокапятиминутные уроки». Как стремился и наконец попал в сонм «сытых волшебников слова». «Повезло», «не вынесло бы меня вверх, пропал бы я в учительстве». Вот друг залетел в столицу, «а мне навеки корячился хутор с дубами или городишко вроде Темрюка».
 
Словно там и не люди живут и только о том и думают, как бы покинуть этот родной, но проклятый, Богом забытый хутор… А писатель, «классик» являет им пример который исповедовал до конца дней своих: я вырвался из этого тёмного угла «вверх», а вы неумехи, так там и останетесь, так и сгинете… Какое-то и вовсе презрение к людям, русским писателям никогда не свойственное. И это – главное достижение и предмет гордости, итог – на последних страницах его писаний… Надо полагать – самое драгоценное и сокровенное, о чём надо сказать людям, прощаясь с ними навсегда?.. Но, «как же скоро перелетел я в высокое гнездо!». Действительно ли «вверх» и действительно ли в «высокое гнездо»?

Наша российская жизнь переполнена такими превратностями, что нередко тот, кто полагает, что поднимается, на самом деле опускается и наоборот, что «пораженье от победы», говоря словами Б. Пастернака, писатель и сам не отличает… Но свершилось: «Разве мог я даже прикинуть, что буду с ними выпивать в Доме литераторов… В Кремле не сиживал бы в том белом зале, где хлопали Сталину». Жизнь удалась! Учись племя младое… А удивление его самого этим «верхом» и «высотой» проистекает, кажется, единственно от того, что всё досталось ему как бы не по чину и он всю жизнь не может отойти от этого ошеломления… И это – высоких дум стремленье?.. Вот путь великого писателя, «классика»: из глуши – «вверх», по русской пословице – из «грязи в князи». Это, конечно, совсем не то, что: «Выхожу один я на дорогу,/ Подо мной кремнистый путь блестит» (М.Ю. Лермонтов), «Выхожу я в путь, открытый взорам» (А.А. Блок).
Ну а личное присутствие в хуторе на торжестве присвоения школе, где он учительствовал, его имени и открытии мемориальной доски, так же, как и личное присутствие на конференции о его большом вкладе в русскую литературу да ещё в такое нелитературное время, – это уже факты не литературной или общественной жизни, а скорее – факт медицинский… К сожалению, конечно.

Теперь после всего, я не стал бы писать о В.И. Лихоносове, если бы всем своим творчеством и своей писательской судьбой он не выражал такую сторону нашей духовно-мировоззренческой, культурной жизни, которая, несмотря на весь трагизм происшедшего так и не получила внятного мировоззренческого, а не декларативного объяснения. Между тем, как именно она сыграла решающую роль в нашем государственном, народном и духовном  падении в девяностые годы. Так что речь не только о писателе В.И. Лихоносове, но о том умственном и нравственном состоянии общества в послевоенный период, когда страна только-только начала обретать смысл своего существования и которое вновь оказалось разрушенным.

В.И. Лихоносов – из той плеяды патриотических писателей, которые оказались, может быть, и сами того не ведая, идеологами либерально-криминальной революции, в числе разорителей страны, заодно с революционными неолибералами. И даже новое и очередное крушение страны не поколебало их веры во что угодно, кроме ныне существовавшей России. Не «старой», не «исторической», что значит никакой, а именно ныне существующей. И ненависти к ней, вычеркнув весь ХХ век из истории  как якобы «тупиковый». Да что они, знал бы И.А. Бунин, что его гнев «Окаянных дней» станет оправданием очередного разорения страны, его идеологией. Иначе почему его «Окаянные дни», издавались бессчётно раз массовыми тиражами в начале девяностых годов… Так сложно устроена жизнь в России, понять и объяснить которую лёгким лирическим набегом, даже с «музыкой слова», невозможно.

Глава из литературно-критической повести Петра Ткаченко "ПОСЛЕ ВСЕГО. Пилигрим советской литературы В.И. Лихоносов".
Продолжение следует.