Красные слезы рябины-15. И снова черная собака

Неожиданно мне снова приснилась черная собака. По возвращению домой, как будто еще на старой квартире, увидел лежащую на ступеньках лестницы у двери в квартиру черную суку. Сначала я испугался. Но быстро понял, что от нее не исходит угроз. Она лежала и смотрела на меня умными, жалостливыми глазами, которые говорили мне, что она нуждается в помощи. Я нагнулся и взял собаку на руки. Не знаю, зачем я взял ее на руки. Но как только я взял ее на руки,  сразу понял, что она очень тяжелая… Я не знал, что мне с ней делать. И в этот момент  проснулся… Холодный пот выступил у меня на лбу. Я с испугом вспоминал сон и никак не мог понять, почему  собака лежала на лестнице. Почему она лежала, как будто ждала помощи, и почему смотрела такими жалкими глазами. Я долго не мог прийти в себя после этого сна. Все время к нему возвращался и не мог ответить на вопросы, которые у меня возникали. Ничего хорошего этот сон мне не предвещал.  И черная собака мне снилась всегда не к добру.
Этот сон мне снился несколько раз в некоторых вариациях, и я не мог понять, что это все означает. Все, что я видел, как лежала собака, как она смотрела на меня, как я взял ее на руки, что-то значило, но что я не понимал… На какое-то время сон перестал мне сниться.

Галя никак не выходила на работу после больницы. Многие ей звонили. И я понял, что она находится пока дома.
По субботам и воскресеньям я ездил к Вите на кладбище.  Привозил цветы, стоял, слушал тот реквием, который с каждым месяцем звучал тише и тише. Я надеялся встретить Галю, предполагая, что она выходит на прогулки. Мне встречались знакомые по прошлой жизни люди.  Так я встретил тетю Зину, которая жила на первом этаже дома, где жила Света. Она рассказала мне, что Света вышла замуж, что она беременна. По вечерам с мужем они выходят погулять. Я вспомнил Светиного мужа. Он мне тогда показался монотонным, спокойным и очень скучным. «Зато мне сейчас  совсем не скучно», - подумалось горько мне. При этом мне совсем не хотелось встречаться с бывшей женой, ее мужем,  и я, распрощавшись с тетей Зиной, поторопился скорее пойти на электричку.

Наконец, Галя вышла на работу. Она иногда звонила Юрьевичу и разговаривала с ним о планах. Мне очень хотелось ее видеть, хотя бы ей позвонить, но я не мог себе позволить этого сделать.
 
В начале лета, когда на деревьях распустились зеленые сочные листья, умер Юрьевич. Пошел в отпуск, собираясь поехать на дачный участок, который только что купил, чтобы начать стройку. Через несколько дней начала его отпуска мне позвонила его жена и сказала, что Юрьевич умер.
- Как он умер? – спросил я ее, когда она приехала за собранными для нее деньгами и вещами покойного.
- Сидел выпивал перед тем, как ехать на дачу. Вещи и инструменты собрал. Все никак не мог остановиться, наливал себе, выпивал и наливал. Потом упал у стола и все. Врачи приехали и ничем не смогли помочь.

Мы помолчали. Я передал ей собранные деньги и личные вещи: технический словарь английского языка, справочная литература, блокноты, ручки, карандаши.
Она смотрела на меня через очки глазами женщины, измученной обстоятельствами. Ее бесцветные серовато-водянистые глаза с  суженными зрачками казались мне потухшими и полными переживаний. Мне хотелось ей чем-то помочь, и я не знал как. 
Мы хоронили его своей частью отдела. И все было так, как он говорил. Около его дома, во дворе, где он жил, поставили табуретки, из машины вынесли гроб и поставили на табуретки, чтобы знакомые по дому с ним простились. Я стоял у гроба, и все его сослуживцы, родственники стояли по разным сторонам  у гроба. Стояли программисты, аппаратчики и все те, кто с ним давно работал. С другой стороны от меня у гроба стояли: его брат, приехавший из Крыма, жена с сыновьями и невестка в черном платке.
Все было точно так, как он мне рассказывал, когда мы находились в командировке. Солнечным днем вокруг гроба расположились знакомые лица сотрудников и его родные. Я словно глядел на все его глазами.  Он свои похороны видел во сне, и теперь они проходили по сценарию, написанному всевышнем. Об этом я никому не рассказывал, потому что находился под большим впечатлением. В последующие дни я много думал о судьбе и о том, что ее изменить нельзя. Что написано на роду человека - так тому и быть.

На похоронах я видел Галю. Она появилась  в черном платке с мрачным лицом и говорила, что очень жалеет, что лишила Юрьевича последний раз премии. Ее  тяготило больше всего именно это. Мне хотелось с ней поговорить, но я не осмелился.

Дома у меня все шло спокойно. Мы с мамой плачем потихоньку друг от друга так, чтобы один не видел, как это делает другой.
Она моет посуда, я зайду на кухню и вижу, что она опустила голову и дрожит плечами. Мне не остается ничего другого, как потихоньку уйти.
Мы с ней делаем вид, что у нас все хорошо. Она знает, что мне плохо, я знаю, что ей плохо. Но на лжи счастья не построишь. В моей голове вертелось много разных мыслей. Я думал: «Мне ее жалко… Что мне для нее сделать?»
- Я знаю, ты от меня хочешь уйти, - сказала она.
- Нет…  От любимых уходят… От родных никогда… - ответил я ей искренне.

Я делал все, как надо, и думал о своем, понимая, что мне  очень не хватает Галины. Душа к душе просится. Я очень боюсь ее потерять. Хотя я ее уже потерял.
Невольно я стал разговаривать с Галей, вспоминать наши разговоры.
- Валера, ты не можешь удрать? У меня есть левая тысяча, давай ее прогуляем, сходим в кафе… - как-то говорила она.
- Не могу… - отвечал я. - Обещал раньше домой прийти.
- Тогда я напишу тебе послание…

Мы несколько раз собирались расстаться. И я вспоминал, как она говорила, когда  мы очередной раз расставались: 
- Хватит!.. Все, начинаю новую жизнь… Теперь все будет по-другому…
Она приходила, садилась за свой стол, доставала  рабочую тетрадь с программами и писала, что начинает новую жизнь.  И потом через некоторое время жизнь брала свое, и все шло как-то иначе, не как она собиралась жить. И тогда через некоторое время она снова говорила:
- Все, начинаю новую жизнь…
Она всегда мне представлялась девчонкой, девочкой и в то же время женщиной.  По характеру и оптимизму ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. Она могла себе позволить делать то, что я себе позволить никогда бы не смог.
- Ты по сравнению со мной глубокий старик, - говорила она. -  А мне все можно.
Ее свободолюбие заражало.
В жизни она так же, как я,  быстро переходила на «ты», завоевывала человека, располагала к себе и делала своим другом. Когда мы оставались одни, раздетыми, она всегда надевала мою майку или рубашку. Майка прикрывала ей интимные места, и она чувствовала себя в ней комфортно. Мама иногда замечала, что трусы на мне или майка надеты наизнанку и спрашивала:
- Что это у тебя трусы наизнанку надеты?
Я краснел и тут же говорил:
- Сегодня утром, когда душ принимал, поспешил и надел наизнанку.
Она подозревала, что мы встречаемся, и давала мне на смену плохое или старое нижнее белье. На этом белье были дырки или оно имело потертости  в каких-то местах. Раньше она за этим следила и, если увидит дырочку, то зашивает или откладывала, чтобы выбросить. Теперь я знал, для чего она это делает. Чтобы мне было неудобно  показывать нижнее белье и стыдно раздеваться.  Всегда постороннему стыдно видеть человеческую подоплеку, изнанку того, что человек не хочет показывать и прячет под верхней одеждой. Это как нехорошие мысли, которые вежливый и порядочный  человек старается не допустить к себе или прячет подальше от окружающих. Очень неприятно видеть у кого-то дырявый носок на пятке или на мыске, которые становятся видными, когда человек приходит в гости и снимает ботинки. Эта неопрятность не слишком хорошо рекомендует пришедшего, хотя дырка могла появиться только что, при снятии ботинка. И тогда он начинает сверкать пяткой или мыском с дыркой, которая почему-то так и лезет в глаза. И тогда хозяин или кто-нибудь из других гостей незаметно на ушко ему скажут: «У вас на пятке носка дырка. Так что вы не очень ей сверкайте». Я это знал. И поэтому старался снимать нижнее белье одновременно с верхним или незаметно и так, чтобы не сверкать дырками и потёртостями. Трусы снимал с брюками, майку незаметно и так, чтобы показывать  приглядную сторону. И главное было, конечно, не то, что у кого-то на одежде имелись недочеты. Когда мы оставались одни и раздевались, то для нас было важным стремление друг к другу. Мы не видели, кто, во что одет и, словно метеориты, неслись душа к душе. 

От нее всегда исходило столько энергии. Кажется, это не человек, а фонтан жизни.  Она делает много хорошего, но так, как будто это делает кто-то другой.
Когда мы с мамой обсуждали Галю, ругались, говорили о ней, у меня начинали дрожать руки, как под током. Это происходило от сознания, что у меня отнимают самое дорогое.
Мама нервничала и говорила мне обидные слова.
- Ты мое говно, - говорила она. - Я тебя высрала… - для убедительности добавляла она.
- Да, ты дала мне жизнь, но не для того, чтобы я воровал у тебя свои куски. Чтобы я крал свои радости  маленькими незаметными и вороватыми встречами.
Я жил, откладывая что-то важное на потом. Ладно, говорил я себя, позже сделаю, достигну, совершу. Галка жила впопыхах. Хочет любить наспех, как только можно, и любит. Она всю жизнь искала большой любви и вот, когда она ее нашла, все произошло так тяжело. Но она борется за свою любовь, несмотря ни на что.
Две женщины соревновались в любви и боролись за меня. Эта дуэль матери и любимой женщины выводила меня из себя. Мать не хотела меня отдавать, думая, что делает для меня благо. И любимая женщина не хочет меня отпускать, как единственное в жизни то, что она нашла. Я любил этих двух женщин. Одну неосознанно, впитав любовь с молоком, которым она вскормила меня, что  для меня было очень важным. Мне кажется, что она и с того света будет карабкаться из могилы, чтобы спасти меня от беды. И другую, Галю,й любил за то, что прорвалась ко мне, схватила за сердце и поит жизненным эликсиром жизни, наполняет несказанно прекрасным чувством.    

Я чувствовал в себе некую раздвоенность и понимал, что с одной стороны  яростно хочу свободы, с другой стороны боюсь потерять бесконечно дорогое то, что еще имею. Это в продолжение разговора о желании смерти близкому человеку.  Да, я как будто желаю ей смерти, но не могу позволить себе этого желать. Я не раз замечал, как беру со стола нож, и он становится в моих руках особенным. Помогаю ей, вытираю волосы на затылке, и мои руки становятся особенными. Да, я не даю себе возможность осознать, что могу сомкнуть свои руки на ее шее. Я не могу себе этого позволить даже в мыслях. Или утром делаю зарядку с гантелями. Мама заходит ко мне в комнату. И гантели в моих руках становятся особенными. В них появляется другая тяжесть, которая может дать успокоение и как будто обладает своей отдельной силой, которая что-то может совершить такое, что я желаю таинственно и не позволяю себе совершить сознательно.  Я же эту тяжесть не принимаю такой, какой она становится.  Потом это проходит, и я становлюсь любящим, ласковым сыном. Но эта раздвоенность страшна от  желания соединить невозможное.  Я боюсь  потерять мать, дрожу над ней и делаю все, чтобы она жила. Без нее мне будет плохо, я не смогу дальше жить, сознавая, что причастен к ее болезням, к ее уходу, исчезновению. И мне будет плохо  оттого, что я в последний момент не протянул ей руку и не помог. Ей тяжело, и я знаю, что ей тяжело, хожу, рыдаю, молю бога, чтобы ей стало лучше, чтобы он облегчил ее участь. Ей легче и мне становится тяжело, невыносимо, потому что рядом нет той, другой и желанной для меня.
Когда лишаешь себя любви, жизнь кажется непривлекательной, серой. И я думаю о ней, о Гале, потому что от нее  всегда идет тепло.  Она вся, как горячее молоко с клубникой. И иногда я с грустью и самоиронией думаю: «Неужели мой вулканчик потух и не воскурится больше любовью?» Галка все время старалась потратить любовь, как последнюю копейку. И тратила щедро бессмысленно и безоглядно.  И тогда, оставшись наедине, я читал ей свои стихи: «Я парил над тобой, как орел. Ты текла подо мною рекой…»
Когда я увлекся Галей, то не смотрел матери в глаза. Во мне сияло отдельное счастье. Я смотрел как-то мимо нее. И она почувствовала себя лишней в моей жизни. И это было убийственно для нее. Мне нужно было смотреть ей в глаза и не врать. Но как я мог это сделать?

Сегодня мне приснился странный сон. И сам сон я не запомнил. Запомнил только цифру - одиннадцать.  Все происходило как-то смутно и вдруг какая-то женщина говорит осуждающе: «Она умерла…» И вот здесь всплывает цифра «11». И я сам себе говорю: «Одиннадцать лет прошло». И я проснулся, не понимая вещий сон был или нет. И цифры 11 так и стояли у меня перед глазами. Что это могло означать, я не понимал.

Последнее время Галя говорила: «Нечего вспомнить из близости. Мне надо обязательно вспомнить твое движения, что бы его повторять и чтобы это было только наше». А я помню… Как мы стояли на улице  и целовались. Огромными хлопьями падал мокрый снег. Губы носы, и щеки наши были мокрыми. И мы целовались… Снег опускался нам на ресницы, на головы. Помню, как у нее на снег упала шапка и как я сам сбросил на снег свою, и мы все равно целовались, и нас ничего не могло разъединить. 
Я ей говорил: «Учись носить чувство в себе, как ребенка. Не показывай его никому… Кто хочет всего и сразу имеет одни хлопоты».

Когда нам было хорошо, она часто повторяла: «Любовь всегда права!»

Я больше не мог думать о ней. Мне нужно было ее увидеть, поговорить с ней, потому что больше никак не мог быть отдельно от нее. Да, она отказалась от меня. Он сказала: «Все кончено… Маскарад прошел…» Но я все рвано хотел ее видеть. И поэтому стоял и ждал ее у той проходной, где выходила она и где обычно ходило мало народа. Пропустил ее сослуживцев и дождался, когда она выйдет с Татьяной Бабиной. Татьяна пошла к метро, а Галя направилась к автобусной и троллейбусной остановкам.
- Галя, - позвал я тихо. И тут же позвал громче. – Галя!
Она обернулась. Я ее догнал.
- Можно тебя проводить? – спросил я.
- Можно, - ответила она.
Я пошел с ней рядом.
- Я не могу без тебя.
- Мне тоже плохо без тебя, - сказала она. - Но скоро все измениться. Я так решила.
- Что изменится?  - испугался я. 
- Я скоро исчезну.
- Как исчезнешь? Куда? – воспрянул, всколыхнулся, забеспокоился я.
- Мне нужно уехать, - сказала она.
- Куда ты хочешь уехать? – взволнованно спросил я.  -Мне нужно знать… Куда ты хочешь уехать?
- Не хотела никому говорить… - сказала она и посмотрела мне в глаза. До этого мы старались не смотреть друг другу в глаза.
- Скажи мне, - попросил я.
- Считай, что я лягу на операцию.
- На какую операцию? Что за операция?
- Мне надо… Считай, что так…
Она никому никогда не говорила о своих планах и болезнях. Я понимал, что больше она мне ничего не скажет. И мы оба замолчали.
- Ты не мог бы мне купить лекарство? – спросила она. - Оно есть в аптеке около твоего дома.
- Куплю, - твердо сказал я, желая быть полезным.
- Я дам тебе рецепт. И деньги.
- Не нужно деньги. Я куплю лекарство, давай рецепт, - заторопился я, желая ей хоть чем-то помочь.
-  После больницы мне сказали пить эти таблетки.
Она достала из сумки рецепт и протянула мне. Я взял у нее рецепт и убрал в карман.
- Завтра же куплю, - коротко сказал я. 
- Я искала их по всему городу и узнала, что они есть в твоей аптеке. 
- Завтра утром принесу, - пообещал я. – Операция не слишком сложная?
- Считай, что не слишком, - обнадеживающе ответила она. 
«Если бы операция была сложная, она бы мне все равно ничего не сказала, - подумал я. – Она сказала – считай… Может быть, это и не операция. Тогда куда она хочет уехать?»
- Сегодня в обед я ходила на почту посылать телеграмму родителям. Взяла бланк и вот…  - Она достала из кармана бланк и протянула мне.
Я взял бланк и прочитал: «Валера, я люблю тебя… Думай обо мне, пожалуйста, только хорошее…»
В этот момент я почувствовал, что глаза мои увлажнились.
- В больнице было нечего делать, и я писала стихи.
- Дашь почитать?..
- Дам…
Я обнял ее за талию и хотел прижать к себе.
- Ой, нет… Не надо…  Я обещала твоей матери, что у нас ничего не будет.
- Я тоже ей обещал, - сказал я обреченно.
Мы проехали несколько остановок на автобусе, и вышли у платформы, где останавливались электрички.
- Езжай домой, тебя мама ждет, - сказала она и подала мне руку.
Я хотел ее поцеловать, но она отстранилась.
- Ой, нет, пожалуйста… Возьми, это тебе.
Она подала мне большой пухлый пакет. Заглянул в него и увидел, что это стихи.
Я стоял с пакетом в руках, провожал ее взглядом и видел, как она поднялась по ступенькам, пошла по платформе и скрылась наверху. Убрав пакет в сумку, я направился к остановке транспорта.
Не откладывая посещение аптеки, я поехал на автобусе обратно. Очень переживал и просил бога, чтобы лекарство не кончилось. Аптекарша в окошке взяла у меня из рук рецепт, долго на него смотрела и скрылась за полками. Вернулась, назвала цену и подала мне в окошко  рецепт. Цена мне показалась высокой. К тому же не во всех аптеках оно есть.  Значит, лекарство редкое. Я заплатил деньги, забрал лекарство и вышел из аптеки. На улице я достал из кармана коробочку с лекарством и прочитал название. Раскрыл коробочку, вынул инструкцию по применению и прочитал текст под заголовком «Показания к применению». Лекарство назначалось для улучшение черепного кровообращения. Убрав инструкцию в коробочку, положил ее глубже в карман, я направился домой.
Поужинав, я зашел к себе в комнату, достал из сумки пакет и принялся читать ее стихи.
К своему удивлению в стихах она открылась для меня, как совсем другой человек, не только искренний, чувственный, но и глубокий, думающий и понимающий. Они были написаны от руки на белой бумаги крупными буквами. Я читал их, перечитывал. Все стихи были о нас. И написаны они были страдающим человеком. Ночью я плохо спал, перечитывал стихи  и собирался утром пойти к ней.    
 
На другой день я пришел к ней на рабочее место, принес  лекарство  и сказал:
- Это Вам, возьмите, пожалуйста.
Она взяла лекарство, которое я ей подал.
- Спасибо. Сколько Вам я должна? – спросила она нарочито на «вы».
- Это я Вам должен.
- Все поняла.
Я улыбнулся и сказал:
- Мне очень понравились твои стихи…
- Правда?
- Да… Видно, что ты их написала быстро, на одном дыхании.
- Все правильно. Я когда пишу стихи, у меня сразу все получается.
- Это видно. С рифмами не всегда все в порядке. Я не знал, что ты пишешь стихи. Пусть они еще не слишком хороши. Но это не важно. Главное, что чувство есть и мысли.
- Хочешь, я тебе еще напишу?
- Хочу.
- Ладно, иди. Ко мне сейчас люди должны прийти.
- Мы еще увидимся.
- Да, я надеюсь, что мы еще увидимся. Если все будет хорошо.
К ней пришли люди, и я вынужден был отойти.
И вот ее последние слова «если все будет хорошо», меня сильно задели. Я не мог понять, что это могло означать. Тревога поселилась в моем сердце.
Через несколько дней я узнал, что Галя не пришла на работу. Через коллег мне ничего не удалось узнать. Не пришла на работу и все. К такому повороту вещей многие ее сослуживцы или привыкли, или начинали привыкать.
- Что все-таки произошло? – спрашивал я у Татьяны Бабиной.
- У нее такое бывает. Вдруг не придет на работу. И потом через какое-то время появляется. Мы сначала тоже беспокоились, а потом поняли, что с ней ничего случиться не может.

Странно, как-то мельком думал я, Юрьевич умер, но ни у кого не возникло мыслей о том, что меня можно назначить на его место, заместителем начальника отдела. Таких мыслей не возникало ни  у меня, ни у  начальства. Галя приходила ко мне поговорить о планах по проверке плат и блоков. С корректировками в планах по программам она ходила к нашим  программистам. Заказав за последнее время стало меньше. Зарплату не прибавляли. Люди начали увольняться. Уволились оба Миши.  Один пошел работать в охранники, другой устроился в автосервис, что тоже говорило о том, что на предприятии не все благополучно.
Я с Геной Широкиным проверял самолетные серийные блоки регулирования и управления электрооборудованием.
Мной владело гнетущее предчувствие, с которым я ничего не мог поделать.


Странно, но в этот день с пятницы на субботу  мне снова приснилась черная собака, черная сука с большими отвисшими сосцами. Она смотрела на меня безвольно и спокойно. Я почему-то взял ее на руки держал на руках. И она не торопилась освободиться от меня. Создавалось такое впечатление, что она не могла освободиться от меня, как будто была моей частью. Ее  желтовато-коричневые глаза смотрели пристально, спокойно и по-доброму. И я не старался от нее освободиться, так как она вела себя спокойно, как будто что-то знала.  И снова я проснулся весь в поту. Что-то должно было произойти в самое ближайшее время, но что я никак не мог понять.