Похождения Тепкина

                (Повесть перестроечных лет)


                Глава первая
                ТАИНСТВЕННОЕ  ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
                Дидактическая диктатура. – Логика школы. – Как пишутся самостоятельные работы. – Загадочная гостья. – Безалаберные дежурные. – А дело-то неладно. 

       – Только сами же у себя время отнимаете. А ну-ка давайте быстрее доставайте листочки! Задания по вариантам все на доске. Темы легкие, их уже проходили раньше, так что должны успеть справиться до конца урока.

       Произнесший эту патетическую тираду казался непоколебим и непреклонен. Он отнюдь не повышал голоса, не раздражался, не психовал, а ровно наоборот – был весьма спокоен, понимая прекрасно, что, как бы кто ни попытался хитро выкручиваться или тупо впадать в апатию (уж дело вкуса и темперамента каждого), но выполнять его распоряжение им все равно так или иначе непременно придется, некуда им деваться, сами понимают. Дидактический диктат в педагогике должен во что бы то ни стало торжествовать, даже несмотря ни на какие там демократические перемены в государстве.         

       Итак, ясное майское солнце ласково грело окончательно пробудившуюся после долгой, мрачной и многоснежной зимы разнежившуюся под вешними лучами влажную землю, а ученики девятого, то бишь предпоследнего школьного класса, сидя в душном и вечно полутемном кабинете физики, с натугой и тоской кое-как писали самостоятельную работу.

       Учитель их, Сергей Александрович Блозин, по совместительству еще и классный руководитель, монотонно прохаживался между рядами парт, то и дело свысока заглядывая в тетради к ученикам, и выражение лица его всякий раз полностью менялось в зависимости от увиденного.

       Подопечные Блозина относились к предписанному им заданию по-разному: некоторые, особенно старательные, добросовестно выучившие всё, спокойно писали формулы, тогда как другие (а их оказалось абсолютное большинство), дождавшись момента, когда Блозин повернется к ним спиной, торопливо начинала перелистывать учебник или рыться в тетради; наконец, третьи, не имевшие при себе ни учебника, ни даже задрипанной тетради, и совершенно ничего не знавшие и не понимавшие во всей этой скучной премудрости, напряженно сидели, зажав в потном кулаке бесполезную линейку или совсем уж никчемный листик, пустыми глазами уставившись в предательски чистый лист.

       Тишина стола мертвенная, и казалось иногда, что от нее попахивает кладбищенским погостом; попытки же хоть малейшим звуком нарушить ее немедленно пресекались Блозиным, который гневно сдвигал кустистые седоватые брови свои, внушительно изрекая приличествующее подобному случаю суровое замечание.   
 
       Вова Тепкин, скромный ученик в сером помятом и мешковатом костюме, с бледным, припухшим, бегемотообразным лицом, подвергался назойливым нападениям со стороны соседа своего по парте Семкина. Тот, ничего не зная по теме задания, надеялся как-нибудь выкрутиться за счет Тепкина и, тыкая его в бок обгрызенной шариковой ручкой, то и дело спрашивал злобным шепотом:
       – А ну-ка, погляди сюда! Быстро! Как тут делать?

       Тепкин пытался суетливо отмахиваться, но бок его, в который его энергично тыкал Семкин, был отнюдь не железным, и, чтобы избавиться от досаждающей боли, он вынужден был подсказывать Семкину правильные решения задачек – к величайшей азартной радости последнего.

       Несколько раз Блозин останавливался возле их парты, сокрушенно покачивая густоволосой всклокоченной головой и, пристально глядя на Тепкина, приговаривал едко: «Да-а!» 

       Семкин при этом нахально делал вид, будто бы ничего не произошло, а Тепкин судорожно отворачивался и краснел обширными разляпистыми пятнами.

       Блозин, видя это, вторично покачивал седовласой шевелюрой и, продолжая свой путь, останавливался уже у другой парты, внимательно и строго всматриваясь в работы попарно сидящих за ней школяров.

       ...Тихий, но настойчивый стук в дверь неожиданно нарушил кладбищенскую тишину кабинета, и наставник, вынужденный покинуть подопечных своих, пошел открывать.

       Как только он показал спину ученикам своим, тихая возня поднялась в классе и, начав неуклонно расти, превратилась в гул, перемежаемый шелестом открываемых учебников. Блозин, обернувшись перед дверью, попытался приструнить разбушевавшихся отроков ястребиным своим взором, но, когда это у него ни фига не получилось, махнул рукой и покинул пределы класса.

       Там он остановился в растерянности, ибо того, кто перед ним предстал, он увидеть никак не предполагал. А стояла перед ним девица лет пятнадцати, намазанная не по годам, причем вкрадывалось подозрение, что под массивным слоем обильной косметики своей она попыталась прикрыть следы многочисленных пороков. Помимо этого девица обладала крупной комплекцией, выпирающими бамперами и наглыми глазами, глядевшими из-под загнутых ресниц.

       – Вову Тепкина на минуту можно? – Довольно вежливо (что даже странно!) спросила она Блозина.
       – Вову?.. – Только и смог вымолвить чрезвычайно изумленный наставник.
       – Да, Вову. На минутку. Очень нужно.
       – Но ведь урок...

       Благородное негодование стало овладевать Блозиным, и он уже приготовился категорически ответить: «Нельзя!», как вдруг девица поглядела на него как-то особенно пристально и лукаво, от чего Блозин смешался и вместо твердого отказа стал бормотать всякую ерунду типа того, чтобы она подождала до конца урока, что идет самостоятельная работа, что Володя занят и выйти не может, – словом, что-то в этом духе.

       – Понимаете, я не могу ждать, – сказала девица, послав Блозину второй загадочный свой взгляд, после которого смущенный педагог окончательно размяк.

       – Ну, хорошо, – полушутя ответил он после небольшой заминки. – Уговорила. Только смотри: на минуту.
       – Конечно, конечно, даже не сомневайтесь.

       Услышав этот обнадеживающий ответ, Блозин вернулся в класс, и при его солнцеподобном появлении гул исчез, словно никогда и не рождался вовсе. Физик подошел к Тепкину и что-то шепнул ему, после чего последний стремительно снялся с места и торопливо последовал к выходу из класса.

       – Стой! – Закричал вслед ему Семкин. – А кто самостоятельную писать будет? Чтобы через две минуты был здесь!

       Тепкин молча вышел, плотно притворив за собою дверь, а Блозин продолжил свое хождение между рядами парт, покряхтывая и покачивая кудлатой головой.

       ...Звонок с урока прозвенел, ученики, сдавая работы, потянулись к выходу, а Тепкина всё еще не было. Вещи его нетронутые лежали на месте, и только Семкин, неистовствуя из-за отлучки нерадивого напарника, скинул на пол тепкинский дипломат и слегка прошелся по нему башмаками.

       Блозин выглянул в коридор, но Тепкина там не было. После этого, решив, что пропавший вот-вот вернется, он отправился по своим педагогическим делам, не став запирать дверь кабинета, ибо должны были прийти дежурные старшеклассники, чтобы вымыть пол.

       Вернувшись где-то через час в кабинет, Блозин уже не обнаружил валявшихся там ранее вещей Тепкина, после чего, облегченно вздохнув, решил поговорить с ним завтра о сегодняшнем скандалезном инциденте, не переросшем, слава богу, ни в какое чрезвычайное происшествие. Дежурные, судя по всему, успели уже побывать в классе: стулья были в беспорядке взгоромождены на парты, веник валялся прямо посреди аудитории, а повсюду, особенно по углам, виднелись подсыхающие лужи и сочные разводы пыльной грязи.

       – Надо же было так неаккуратно вымыть, – мысленно посетовал Блозин сам про себя. – Экое свинство тут устроили!

       Пройдясь взад-вперед по классу, он, забрав в лаборантской свой потертый дерматиновый дипломат и тщательно заперев кабинет на ключ, со спокойной совестью отправился домой.

       ...Дома, по привычке деловито восседая за обширным письменным столом, Блозин полуавтоматически проверял самостоятельные работы, щедро одаряя учеников своих двойкам и тройками, лишь изредка великодушно снисходя до более положительных оценок. В глазах его изрядно рябило; та ахинея, которая была в работах, выводила его из душевного равновесия: ему хотелось отбросить прочь груду этих бестолковых бумажонок и, блаженно откинувшись на спинку кресла, вкусить сладостный отдых утомленного труженика, но усилием воли, натренированной за долгие годы школьного учительствования, он не позволял себе делать этого. В квартире никого не было, поэтому телефонный звонок, некстати прозвучавший из прихожей, показался особенно отчетливым и вдвойне назойливым.

       – Да, – устало произнес Блозин, взяв чуть было не выскользнувшую из его затекшей руки трубку.
       – Это вы, Сергей Александрович? – Раздался на другом конце провода встревоженный женский голос.
       – Я. А кто спрашивает?
       – Это мать Вовы Тепкина.

       – Вот как? И что такое? – Недовольным тоном спросил Блозин, машинально прокручивая в голове обстоятельства тепкинской загадочной ретирады прямо посреди урока.
       – Дело в том, что Володя не пришел сегодня домой, – срывающимся голосом сообщила собеседница.

       – Как не пришел? – Встрепенулся Блозин. – Вещи-то хоть принес?
       Спросив это, он вдруг, к стыду своему, почувствовал, что сморозил явную глупость.
       – Какие вещи! В том-то и дело, что ни разу еще не было, чтобы он допоздна со всеми вещами где-то болтался, не предупредив.

       Блозин вынужден был вкратце рассказать матери Тепкина обо всем, что сам знал из этой мутной истории, то бишь сперва о посещении странной девицы, затем о таинственном исчезновении Тепкина, а вслед за этим и о пропаже его вещей, ну а под конец не вытерпел и пожаловался на безобразное мытье полов лоботрясами-дежурными.

       – А он нам действительно говорил, что у него есть какая-то там девчонка, но мы с отцом ему не поверили: думали, что он выдумывает и просто выпендривается перед нами, – ответила на всё это мать Тепкина. – Ну, слава богу, а то я подумала, что не прибили уж ли его где-нибудь по дороге. Спасибо вам, Сергей Александрович. Теперь хоть буду знать, где он околачивается, паршивец. Ну а уж как вернется – я с ним хорошенько поговорю. Надолго запомнит!

       ...На следующий день, снова придя в школу и проводя уроки в кабинете физики, Блозин увидел, что по классу весело летает ловко перекидываемая из рук в руки отодранная крышка от чьего-то облупленного портфеля-дипломата, а вдогонку за ней такой же дружный запуск испытывают замызганные тетрадки и довольно жалко выглядящий учебник с напрочь оббитыми уголками. Когда он поднял из-под своих ног печальные остатки печатного пособия и заглянул на последней странице в табличку «Сведения о пользовании», чтобы дать заслуженный нагоняй растяпе-недотепе, так варварски обходящемуся с казенным имуществом, то вдруг невольно вздрогнул и почувствовал, как внутренний холод пробирает его под излюбленным серым костюмом, вечно запачканным мелом. В графе «Имя и фамилия ученика» столь знакомым ему угловато-косоватым почерком было старательно выведено: «Вл. Тепкин».

       –  Ну и ну! – Подумал насторожившийся Блозин. – Как же так-то? Нет, кажется, дело здесь неладно, совсем неладно.


                Глава вторая
                СТРОПТИВЫЙ  ШОФЕР
                Въедливая диспетчерша. – Перебранка перед рейсом. – Адский Пейсацк. – Шоферские посиделки. – Как скверно бывает по утрам. – Работа есть работа. 

       Водитель пригородного автобуса Кириллов, молодой человек со стройной фигурой и ангельским лицом, пришел на работу с двухчасовым опозданием и трещащей головой после вчерашней пьянки. Диспетчерша, гнилозубая тетка, со следами всех смертных грехов на сальной роже, посмотрела на него – и взгляд этот был ехиден.

       – Ну, Кириллов, – произнесла она, предвкушая разнос.
       – Че ну? – Хмуро огрызнулся Кириллов. Взгляд его светлых глаз был туманен. – Путевку давай выписывай, а не нукай.

       – Вовремя же ты приперся, – ответила диспетчерша, отнюдь не торопясь исполнить пожелание шофера. – Все порядочные люди уже давно разъехались. Куда ты теперь поедешь?

       – А это уже твое дело! Выписывай путевку, да я поеду. Сама же тянешь кота, – и тут с его ангельских губ сорвался ряд матерных слов.    

       – Придется тебе, Кириллов, ехать в Пейсацк, третьей машиной, с пропуском одного рейса.
       – Кондуктора дашь?
       – Ты бы еще позже явился. Кондуктора он захотел! – Воскликнула диспетчерша, картинно всплеснув руками.

       – Ладно, не дурачься, – глухо произнес Кириллов. – Давай путевку, да я поехал... Экспрессом?
       – Со всеми остановками, – диспетчерша устало ухмыльнулась. – Как же мне вас еще наказывать? Да, – добавила она отошедшему было Кириллову, – твою машину взял Сафонов, а ты возьмешь из третьей бригады.

       – Гармошку?
       – Пока ты отсыпался, все гармошки уже разъехались. Трехдверник только остался. Его и бери.
       – И со всеми остановками?      
       – Сказано же тебе: со всеми.
       – Да ты че?
       – А ниче. Иди давай. Пить надо меньше.

       ...Трехдверник, доставшийся Кириллову, оказался грязным, вонючим и с проколотыми глушителями, что резко повышало выбросы едкой гари и оглушительного шума в оторопелую округу. Вообще-то такая рухлядь давно уже подлежала незамедлительному списанию в утиль, да вот поди ж ты. Кириллов, нетвердым шагом походив вокруг закопченного «Икаруса», похмельно вздохнул и произнес горестно:
       – На этом-то – в Пейсацк?   

       Реченный Пейсацк был самым тягостным городским предместьем в плане пассажирских перевозок. Находясь в восемнадцати километрах от центра города, он имел значительный контингент жителей, постоянно сновавших туда-сюда, и вследствие этого девять «гармошек» и шесть «луноходов», обслуживавших эту горячую линию, были битком набиты в любое время суток. Большинство шоферов боялось ездить туда даже с расторопным кондуктором. Что же до бескондукторных горемык, то они шуровали экспрессом, не делая ни единой промежуточной остановки. Поэтому будет нетрудно уразуметь все чувствования и переживания Кириллова, посланного в этот транспортный ад на разваливающемся трехдвернике, без кондуктора, да еще и со всеми многочисленными остановками.

       ...Накануне он приглашен был на день рожденья своего сотрудника – шофера Анискина. Торжество было пышным, шумным и долгим, но содержание его Кириллов помнил довольно смутно, ибо с самого начала как следует поднажал на водку. В его затуманенном похмельном сознании мелькали отдельные, не связанные между собою картины: вот он охотится за какой-то телкой, она убегает от него, а он не в силах догнать ее; вот бригадир Пашкин зычно провозглашает тост за здравие хозяина торжества; вот Анискин о чем-то спорит с кем-то, и спор их кончается вялой дракой; вот молчун Шалихов сидит довольный в сторонке и не спеша потягивает из стакана темноватое винцо домашней выделки. Далее в памяти Кириллова всплыл еще ряд несвязных обрывков, окунувшихся затем в совсем уже мутный туман, и опомнился он лишь в своей собственной постели, причем рядом с той самой телкой, за которой так неудачно гонялся у Анискина, чувствуя себя предельно паршиво и понимая, что безнадежно опоздал на работу. Потянувшись к колченогому табурету и глянув на лежащие там облупленные наручные часы с разбахромившимся ремешком, он убедился в том, что именно в эту вот минуту должен был бы выезжать из гаража в первый утренний рейс.

       Кириллов кое-как сполз с постели, медленно поднялся на ноги, тут же покачнулся, едва-едва не плюхнувшись обратно в постель, но все-таки сумел удержать равновесие и, выматерившись как следует, начал торопливо одеваться, убив, однако же, на это занятие уйму времени. Ноги его не лезли в штанины, руки – в рукава, необходимые вещи упрямо пропадали из поля зрения, так что приходилось долго и судорожно искать их, тупо слоняясь туда-сюда по квартире и дико бесясь из-за этого.

       Наконец процедура одевания была худо-бедно завершена, и Кириллов, явственно слыша треск собственной головы и заранее предчувствуя неизбежную грызню с диспетчершей, шаткой походкой вышел на улицу. Настроение его было наипоганейшее, а весь мир казался ни к черту не годным. О дальнейших перипетиях читателям уже в подробностях всё известно.

       То ли на подсознательном автопилоте, то ли каким-то чудом все-таки овладев собой, Кириллов с мрачным видом выехал из гаража и принялся резко рулить по направлению к посадочной площадке на первой автобусной остановке в сторону Пейсацка.


                Глава третья
                БУДНИ  ЭКСУЛАПОВ
                Чем нагружают школяров. – Все профессии хороши. – Медицинские приманки. – Халатность в белом халате. – Отработка практических навыков. – Экстренный пациент реанимации.   

       Помимо основного учебного процесса в школе существовал еще и побочный ритуал предстоящей профориентации – так называемая производственно-ознакомительная практика. Все ученики 9-х и 10-х классов раз в неделю вместо обычных скучных уроков посещали, по предварительному собственному выбору, то место, с которым они в дальнейшем планировали связать свое будущее послешкольное трудоустройство. Это мог быть и радиозавод, где учили паять, и политехнический институт, где наставлял азам перевода инженерной литературы, и больница, где предоставляли завидную возможность выносить за больными горшки. Именно на таком почетном месте подвизался и практиковался Владя Лисаев, будущий врач.

       Росту Владя был отнюдь не высокого, за что нередко был обзываем шпентиком, однако фасад имел довольно симпатяжный. Глаза его были по цвету небесно-голубыми, а выражение румяного лица – невинно-ангельским. Однако таковое состояние вещей, судя по всему, внутренне противоречило расположению звезд и предначертаниям лисаевской планиды, ибо нисколько не мешало ему тяготеть к матершинным словечкам, охаживать девах, а где придется – даже понемногу приворовывать. Короче говоря, обладал он типичными качествами большинства молодых людей нынешних предприимчивых времен. Хотя внутреннее его содержание столь разительно не соответствовало внешней видимости, Владя по этому поводу ничуть не расстраивался, а жил себе, как живется, в полное свое удовольствие и ни капельки ни о чем не беспокоясь.

       ...Расписание на больничной практике было таково: один час теоретических занятий, а затем – три часа практических, включавших в себя самую что ни на есть квинтэссенцию санитарского труда, то бишь прилежное мытье больничных палат и проворное вынесение регулярно наполняемых больными уток и горшков.

       Многие не слишком сознательные практиканты, в число которых входил и Лисаев, умышленно прогуливали эту свою еженедельную обязаловку, ссылаясь постфактум на различные невзгоды жизни, и частенько бывали снисходительно прощаемы. Однако руководитель лисаевской санитарской практики, по фамилии Гаврон, по имени-отчеству Юрий Владимирович, а по неформальному заглазному прозвищу ГЮВ – куриный клюв, страшно не любил прогульщиков, и нелюбовь его выражалась в том, что за три прогула он безжалостно изгонял лентяя из больницы, заставляя отрабатывать на каникулах, а вдобавок лишая причитающейся небольшой, но отнюдь не лишней зарплаты.

       К Лисаеву подобных претензий предъявляемо не бывало никогда, ибо ходил он исправно, радуясь возможности не посещать опостылевшую школу. К тому же, работал он в реанимации и в некотором роде был там хозяином положения: мог поставить горчичник вовремя, а мог и не поставить вовсе, мог пощупать прихворнувших барышень, пользуясь их бедственным положением, мог обрадовать и обнадежить вниманием, а мог огорчить демонстративным пренебрежением, – словом, имел прекрасную возможность вытворять что душе угодно, хотя и в строгих, но отнюдь не тесных рамках дозволенного.

       При таком положении вещей он встретил очередной день своей практики. Скучно в этот раз было Владе: в палате лежали одни старухи, не желавшие отправляться на тот свет, и уход за ними тяготил Лисаева. К тому же утром он получил генеральное предупреждение от ГЮВа за регулярную неявку на теоретические занятия. Владя ходил между койками немощных старух, как отец Федор в «Двенадцати стульях» между мебелью генеральши Поповой. Он успел полаяться с медсестрами, весьма распущенными девицами, с которыми раньше он никогда не конфликтовал, и это его очень тяготило.

       Из невеселой задумчивости его вывела одна из этих фей в белом халате:
       – Лисаев, – сказала она недовольно, – пойдем новенького принимать.
       – Ну, пойдем, – хмуро откликнулся Лисаев.

       Новеньким оказался молодой парень лет двадцати двух, с ангельскими чертами лица, несколько обезображенными сероватой бинтовой повязкой на голове. У Лисаева настроение сразу же повысилось при виде нового лица. Медсестре новенький тоже, видимо, понравился, и он повезли его на каталке в палату.


                Глава четвертая
                НЕПУТЕВЫЙ  ПАССАЖИР
                Работенка хоть куда. – Профессионалы быстро восстанавливаются. – Экспресс-рейс. – Разные бывают попутчики. – Безбилетников не любят. – Происшествие в дороге.

       Вопреки всем ожиданиям штрафная работа без кондуктора на подлежащем аварийному списанию трехдвернике положительно сказалась на самочувствии Кириллова: туман и разброд в голове его понемногу стали куда-то исчезать, а мысли, в конце концов, хоть и с немалым трудом, но пришли-таки в почти нормальный порядок. Пассажиры в этот день попадались по большей части всё какие-то наивные и забавные, что окончательно привело неунывающего Кириллова в отличное настроение.

       Народу в автобусе было немного, поскольку, цинично наплевав и на билетный план, и на брюзгливую диспетчершу, Кириллов решил шуровать экспрессом. Так-то и проще, и быстрее, и веселее! Азартно подумывая даже о том, чтобы после завершения смены позвонить знакомой телке с заманчивым предложением совратить ее ближайшей же ночью, он хотел было вообще скостить последний рейс, однако непредвиденное обстоятельство внезапно помешало его перспективному предприятию.

       Возвращаясь назад из предпоследнего рейса, он вдруг заметил, что пассажиры с придурковато-изумленными физиономиями столпились возле одно из боковых сидений.

       – Чего это они там торчат? – Недовольно хмыкнул про себя Кириллов. – Случилось что-то? Вот еще не хватало! Надо будет подойти и посмотреть.

       Остановив автобус прямо на обочине, он ловко перелез из шоферской кабины в салон и уверенной поступью прирожденного хозяина положения направился к теснящейся поодаль растерянной группке людей. Энергично растолкав оную, Кириллов пробился к сидению и почувствовал, что его лицо становится лунным и глуповатым от удивления.

       Перед ним сидел некий странный индивидуум лет шестнадцати, с бегемотообразной рожей, покрытой мелкой багровой сыпью, с белесыми глазами и толстыми губами. Самым удивительным же в нем было то, что из одежды на оном индивидууме не было ничего, кроме цветастых семейных трусов с бахромой по краям и пыльных, донельзя стоптанных кирзовых сапог. Взгляд его был бегающ и тревожен.

       Кириллов, подавив глупо-удивленную гримасу на своем ангельском лице, превратив его в львино-грозное, строго произнес:
       – У тебя есть билет?

       Ответом ему было нечленораздельное мычание и мигание белесых бессмысленных глаз.
       – Ну так как? – Повторил Кириллов еще более грозно. – Язык проглотил, что ли?
       – Отстань, – последовал забитый тихий голос с оттенком тайной угрозы.
       – Что ты проскимел? Ты, сопляк! Давай у...бывай отсюда, пока п...ды не получил!

       Кириллов хотел схватить полуголого пассажира под мышки и выкинуть ко всем чертям, однако этот бешеный тип опередил его.

       С неизвестно откуда взявшейся резвостью и силой он мгновенно стащил со своей ноги кирзач, обнажив грязную босую ступню, и, размахнувшись, со всего маху долбанул им Кириллова по башке.

       Белый свет стремительно померк в глазах шофера, ноги его подкосились, лицо разгладилось и стало ко всему совершенно безучастным, и он, отрешившись от низменности окружающего, рухнул на руки оцепеневших пассажиров.


                Глава пятая
                ДРУГ  ОТПРАВЛЯЕТСЯ  НА  ПОИСКИ
                Встреча двух героев. – Крайности сходятся. – Дружба обязывает. – Тернистый путь исканий. – Обретение горького опыта. – Туман сгущается.

       Маленького роста, нагленького вида и не шибко-то высокого уровня развития, некто Глушаев был всерьез обеспокоен пропажей друга своего Тепкина.   

       Знаменательна и небезынтересна история дружбы их; весьма странным и непонятным может показаться связь между шпаной-телогреечником и забитым школяром-полуинтеллигентом.

       Вовсе не удивительно, что до встречи с Тепкиным у Глушаева было много друзей, никогда не уходивших далеко вперед в сторону умственного развития, с которыми он травился никотином, бухал, а иногда и покуривал дурь, от коей балдел и начинал нести всякую ахинею. Так и тянулась бы эта не весьма отличающаяся пестротой жизнь, полная развлечений и драк между микрорайонами, если бы краеугольным камнем не появился на мутном горизонте жизни Олега Глушаева Вова Тепкин, бабник-книгочей.

       И что-то незримое стало тянуть шпану к этом бегемотообразному субъекту, и стал Глушаев отходить от своих прежних друзей, встречаться с ними всё реже, и расхождение это, сначала медленное, было наконец-то мгновенно закончено тем, что бывшие его дружки-собутыльники, пьяные и накурившись в придачу дури, так набили ему морду, что он целую неделю не показывался потом из дому.

       После этого инцидента Глушаев окончательно сдружился с Тепкиным, поняв, однако, что с твердой почвы он сошел в вязкое болото.

       Но, так или иначе, они стали слоняться повсюду вместе, делиться друг с другом своими дешевыми секретами, и прервана идиллия эта была только неожиданной пропажей Вовы Тепкина.

       А началось всё с того, что, придя к другу своему, Глушаев застал вместо Тепкина его разозленную мать, огревшую его пребольно веником и, в ответ на робкий вопрос о местонахождении Володи, пробурчавшую, что ему самому, засранцу, лучше знать об этом.

       Ознакомившись с таковым положением вещей, Глушаев почел за благо ретироваться и, совершив это благое дело, отправился на поиски Тепкина в близлежащую библиотеку, где в свободное от учебы, побоев и телок время обретался обычно его непутевый друг. Потолкавшись там среди серой вшиво-интеллигентской шушеры, он выяснил, что в течение всей последней недели Тепкин в этом хранилище науки ни разу не появился.

       После этого, почесав тугой затылок и заодно прищелкнув ногтем некстати подвернувшуюся под руку вошь, Глушаев вознамерился отправиться в Пейсацк, где обретались все замечательные пассии его ничуть не менее замечательного приятеля.

       Поездка эта оказалась неудачной с самого начала. Сперва он долго прождал автобус, медленно поджариваясь на солнце; затем небо покрылось тучами, и разухабистый ливень изрядно поостудил его пыл, не оставив, между прочим, на нем ни одной сухой нитки; и только после всех этих стихийных передряг наконец-то пришел переполненный автобус, где Глушаеву, рискуя быть облапошенным, пришлось разменивать у хмыря-шофера новехонький чирик, так как мелочи в его замызганных карманах на сей раз не оказалось.

       Но все эти неурядицы и многотрудности показались ему воистину за сущее ничто по сравнению с тем, что его ожидало в самом Пейсацке. Начав обход известных ему адресов небезызвестных тепкинских телок, он испытал такое чувство, словно бы на него опрокинули целое ведро ядреных помоев да еще вдобавок сверху смачно нагадили. Каждая телка почему-то считала хорошим и даже шикарным тоном высказать ему нечто неприятное, как-то: салага, шпентик, козявка, шмакодяв и прочее в том же язвительном духе. Обращение такое со стороны прекрасно подкрашенного пола его угнетало чрезвычайно, и Глушаеву вдруг ужасно захотелось крепко побиться головой об стену, но чувство долга перед пропавшим другом всё же пересилило это греховное его желание, и отправился наш многострадальный Олег по самому последнему из всех известных ему пейсацких явочных адресов разгульного Тепкина. 

       Град насмешек и оскорблений, под который он до сих пор неизменно попадал на пороге жилищ тепкинских жриц свободной любви, несколько отупил разум безутешного Глушаева, и он шел под конец уже с довольно-таки смутной и туманной головой. Однако доблестный наш поисковик-затейник все-таки продолжал, вопреки всем испытанным только что нравственным тяготам, механически следовать вдоль по разбитой вдрызг кривой улице на окраине Пейсацка, сплошь оставленной однообразными кособокими хрущевками по обеим тесным ее сторонам, и ни о чем уже не думал. Он не отреагировал даже тогда, когда проезжавшая мимо чья-то нещадно тарахтящая машина стремительно окатила его с ног до головы содержимым ближайшей глубокой лужи с подозрительно канализационным запахом. 
 
       Наконец, грязный и безучастный ко всему в мире, кроме своей маниакальной идеи упрямых поисков исчезнувшего Тепкина, Глушаев сумел добраться до цели своего инспекционного визита и онемевшим, почти не сгибающимся пальцем нажал на замусоленную кнопку дверного звонка.

       Открыла Глушаеву хмурая телка, растрепанная, непричесанная и с мутными разводами плохо смытой вульгарной косметики на припухшем лице, в утлом цветастом халатике без половины пуговиц, из рыхлых отворотов которого выпирали весьма объемистые буфера.

       – Вовка у тебя был? – Сходу спросил осиплым голосом Глушаев.
       – Какой Вовка? – Непонимающе ответила телка, раздраженно сплюнув и попав при этом прямо на пыльный глушаевский башмак.

       – Тепкин, – лаконично пояснил Глушаев, отступив на шаг и бессознательно вытирая густой плевок об затрепанную штанину.
       – Этот, что ль?
       – Этот, этот, – недовольно подтвердил Глушаев, старясь дотереть липкие остатки плевка подошвой другого башмака. – Пропал он.

       Зависло долгое молчание. Почувствовав упоительный аромат винного перегара и заключив по этой несомненной примете, что телка была в пень бухая, Глушаев решил с ней особо не конфликтовать, так как ее внушительные габариты по сравнению с его собственной субтильной комплекцией однозначно свидетельствовали о том, что закончиться подобное роковое происшествие могло для изнуренного Олега более чем плачевно.      
               
       – Был он у меня дня два назад, – соизволила между тем лениво произнести равнодушная телка, глядя на встрепенувшегося от этих слов Глушаева, как на пустое место. – Но выгнала я его. В одних трусах придурок уперся.

       – Чего ты мелешь? В каких трусах? – С патетическим негодованием воскликнул Глушаев.
       – В каких-каких! – Огрызнулась телка. – Известно, в каких: в сатиновых, семейных.

       – Как же ты его выгнала? – Продолжал любопытствовать до крайности возмущенный Глушаев.
       – Да рожа мне его не понравилась! – Выпалила телка и заржала от собственного остроумия. – Но ты-то чего топчешься там? – Неожиданно продолжила она. – Так и будешь стоять под дверью? Давай заходи. Я сегодня дома одна.

       С этими словами она расстегнула одну из оставшихся пуговиц, обнажив еще больше свой объемистый бампер и скорчив при этом приглашающую рожу.

       – А куда он пошел? – Медленно спросил Глушаев, в чью голову вновь стал вползать туман, рассеявшийся было во время разговора.
       – Я, что ли, знаю, да? – Ответила телка вопросом на вопрос. – Заходи же, дурак!

       ...Медленно, с лунатическим видом спускался Глушаев по лестнице, и туман в голове его достиг наивысшей концентрации. Он шел, не слыша воплей недавней своей собеседницы, которая, казалось, хотела перекричать саму себя, упражняясь во всяческих неприличных словесах и выражениях, обращенных к недотепистому Глушаеву.

       Сам же Глушаев даже не заметил, как вышел из этого дома, как очутился на автобусной остановке, как сел в подъехавший автобус и, в конце концов, чуть не был выгнан оттуда кондуктором, поскольку в расстроенных чувствах и спутанных мыслях совсем позабыл вовремя оплатить проезд.


                Глава шестая
                ВОВЛЕКАЮТСЯ  КРУПНЫЕ  СИЛЫ
                Покой нам только снится. – Вечернее посещение. – Роковые вопросы, типовые ответы. – Что-то вроде очной ставки. – Не всякие знания радуют. – Прочь от разврата и порока. 

       И вновь переутомленный Блозин сидел за письменным столом своим, машинально проверяя очередные самостоятельные работы, и вновь хотелось ему бросить всё и расслабиться, откинувшись в кресле; вновь морщился он, читая белиберду нерадивых учеников, и паки негодовал, скорбно помышляя об их лености и разгильдяйстве.

       Как и в тот предыдущий день, когда исчез Тепкин, дома никого не было, и телефонный звонок опять резко оглушил его.

       – Слушаю, – буркнул Блозин в трубку.
       – Здравствуйте, Сергей Александрович, – услышал он в ответ знакомый голос тепкинской матери.
       – Ну, здравствуйте, – неохотно отозвался Блозин, мысленно чертыхаясь. 
      
       – Несчастье, – слезливо-плаксивым тоном, под которым скрывался плохо сдерживаемый гнев, продолжала мать Тепкина. – Вовка так до сих пор и не вернулся.
       – Да, я знаю, – неосторожно вырвалось у Блозина.

       – Это откуда же? – Гнев тепкинской матери стал прорываться наружу.
       – Вещи его... – Блозин замялся. – Он не забрал своих вещей, они так и остались лежать в школе.
       – Как в школе? Что же вы мне сразу не сказали?
       – Я только сегодня это обнаружил. А вы сами случайно не знаете, где бы он мог быть?

       – Вот я и хочу, чтобы вы помогли мне в поисках. Телефона у нас дома нет, соседей в это посвящать ни к чему, из автомата звонить неудобно...
       – Хорошо, – обреченно произнес Блозин, поняв намек. – Вы знаете, где я живу?
       – Да, знаю. Как же не знать?

       – Вы можете сейчас ко мне подойти?
       – Прямо сейчас? Ну да, могу. А вы точно дома будете?
       – Да уж буду, дождусь, так и быть.
       – Я приду.
       – Хорошо. До встречи.   

       Повесив трубку, Блозин тяжело опустился на пуфик, смутно чувствуя, что происходит что-то не то.

       ...Через час с небольшим тепкинская мать была у Блозина. Сам физик, видевший ее раньше на родительских собраниях, вновь взглянув на нее, лишь незаметно покачал головой и сочувственно вздохнул.

       – Куда звонить будем? – Спросил он у своей гостьи.
       – По библиотекам сначала. Вовка вечно там торчит.

       На эту процедуру ушло полтора часа. Везде Тепкина знали, но в последние два дня его там никто не видел.
 
       – Скажите, а были у него друзья вне школы? – Поинтересовался Блозин, когда их изыскания окончились абсолютным крахом.

       – Да есть один: Глушаев Олег. Вчера приходил, когда Вовка-то исчез. Спрашивал его, ну а я погорячилась и выгнала его. Он, по-моему, ничего не знает.
 
       – Что ж вы его выгнали? – Укоризненно сказал Блозин. – Может быть, тогда не знал, а теперь всё уже знает.
       – Да я думала, что Вовка скоро притащится, а он вот взял да и не пришел. Как знать, как знать...

       – Ну, а, может, подруга у него была? – Осторожно осведомился физик.
       – Да я ж по телефону говорила вам, что он там намекал мне раньше на что-то такое. А вообще-то еще до этого у него одна была, да сплыла – уехала в Минск.

       – Давно?
       – Прошлым летом. Вообще он целыми днями пропадал. Спрашиваю: где, – отвечает: в библиотеке. Не буду же я, в самом деле, бегать за ним.
       – Но его вызвала из класса в коридор именно какая-то девица. Может, Глушаев ее знает?
       – Да уж наверное.

       – Вот видите, а вы его выгнали. А где он, кстати, живет?
       – Неподалеку от вас. Вот адрес, – с этими словами тепкинская мать достала замызганную бумажку, на которой было написано имя Глушаева и его адрес. – У Вовки нашла, – пояснила она.

       –  Вы хотите, чтобы я сходил к нему сам? – Испытующе спросил Блозин.
       – Да, пожалуйста, а то мне как-то неудобно.
       – Хорошо, я схожу. А может, пока еще куда-нибудь позвонить?
       – Не знаю. Телефонов никаких я у него не нашла.
       – Значит, только Глушаев.
       – Только он. Больше не к кому.

       На этом закончилось их совместное расследование, и мать Тепкина, попросив держать ее в курсе всего, отбыла восвояси.

       ...На следующий день, в пять часов вечера, Блозин звонил в дверь Глушаева. Открыл ему сам Олег и, увидев физрука, с удивлением на него воззрился.

       – Чем могу быть?.. – произнес он с потугами на некую старомодную вежливость, и глумливая рожа его приобрела при этом несколько более благопристойный вид.
       – Где Вова? – Сразу же строгим тоном спросил Блозин.

       Благообразие мгновенно слетело с физиономии Глушаева. Он тяжко вздохнул и медлительно проговорил, в каждом слове своем смакуя глубокое сожаление:
       – Я сам не знаю! Искал его, искал, да так и не нашел.

       – Но хоть где бы он мог быть?
       – Да я даже знаю, где он был!
       Глаза Блозина начали округляться от изумления и чуть ли не повылезали из орбит.

       – Как так: знаешь?! – Воскликнул он. – Что ж ты сразу не сказал?
       – А меня никто об этом не спрашивал, – резонно возразил Глушаев.
       – Так теперь я спрашиваю. Рассказывай немедленно всё, что тебе известно.

       Глушаев, со свойственными ему, фигурально выражаясь, ужимками и прыжками, стал в подробностях расписывать свой пейсацкие похождения, вследствие чего глаза у Блозина окончательно оказались на лбу, ибо даже такой всезнающий человек, как он (а именно таковым он себе мнился в минуты гордыни), ни малейшего понятия не имел о поведанной ему Глушевым тайной стороне жизни Тепкина. 

       Почти совершенно обалдев от всего услышанного, весь переполненный сумбурными мыслями, Блозин, наскоро распрощавшись с говорливым энтузиастом и мысленно с раздражением сплюнув, почел за благо побыстрее покинуть этот вертеп разврата и порока, какой показалась ему сейчас глушаевская квартира.


                Глава седьмая
                КАК  ДОШЕЛ  ОН  ДО  ЖИЗНИ  ТАКОЙ?
                Предыстория героя. – Где найдешь, где потеряешь. – Разлука ты, разлука. – Утешение на стороне. – Пейсацкий рай. – Гурия становится фурией.    

       Ввиду того, что в предыдущих главах было напущено преизрядно тумана, сокрывшего очень многое в эстетическом сознании читателей, есть необходимость разъяснить кое-что из жизни Тепкина, предшествовавшей непосредственно описываемым событиям, дабы дальнейшее повествование не вызывало ни у кого маски удивления и разведенных в растерянности рук.
 
       ...До 8-го класса Тепкин был подростком старательным и прилежным, ни к чему дурному не склонным, кроме разве что безобидных мелких пакостей. Всё свободное время он просиживал в библиотеках, одноклассниками никогда любим не был, зато бит ими бывал частенько; особой физической силой не обладал; лицо его кувшинообразное с картофелеподобным носом было тупо и непроницаемо и лишь при виде учителей окашивалось краской подобострастия.

       У себя дома он, как и в школе, бывал бит неоднократно, и побои эти с возрастом не уменьшались.
 
       Такое положение вещей не могло сделать его счастливым, а счастья между тем Тепкину жаждалось неумеренно, и он решил искать его там, где еще не терял, а именно – в любви.

       Все попытки понравиться кому-либо в своем классе ничего, кроме неудач и смеха, не вызывали. Вова с полгода очень от этого страдал, но потом, плюнув на всё с высокой колокольни и чуть оттуда не свалившись, пошел искать любовь на стороне.

       Долго шлялся он по улицам родного города, частенько натыкаясь на чей-нибудь массивный татуированный кулак, долго присматривался к проходящим ничейным телкам, однако не осмеливался познакомиться или, говоря по-русски, снять, долго терпел усиленные побои от матери своей, так как из-за своих похождений скатился в учебе весьма значительно, и, ложась в постель, долго ворочался и терся о подушку, рисуя в воображении своем пылкие сексуальные сцены.

       Примерно через месяц ничего, кроме этих последних горячечных миражей, от незадачливых тепкинских похождений не осталось, и он с жадностью голодного волка ринулся вновь в библиотеки, дабы найти утешение в чтении всяческой литературы, имеющей хоть малейшее и отдаленнейшее отношений к любви – разумеется, исключительно платонической.

       Как говорится, счастье найдешь тогда, когда не ищешь его совершенно, и таковая закономерность отнюдь не собиралась обойти стороной Тепкина.

       Однажды солнечным апрельским днем, находясь в очередном приступе библиомании, он при наибанальнейших обстоятельствах познакомился со вполне симпатичной, интеллигентной девушкой, единственным недостатком которой была значительная хромота. Тепкину, несмотря на это, встреченная им барышня очень понравилась, и он, с неизвестно откуда взявшейся смелостью, стал неуклонно и планомерно расширять свои с ней отношения, всё более получая удовольствие не от самих этих отношений как таковых, а от их скрытости от внешнего глаза.

       Но длинный язык Тепкина, являвшийся врагом как самому ему, так и всем окружающим, чьи секреты когда-либо улавливали его мясистые уши, вскоре стал разрушать этот идиллический рай.

       Короче, Вова сболтнул одному, нашептал второму, намекнул третьему (черти его за язык тянули!), и вскоре все одноклассники узнали о любви его, что послужило поводом к тому, что шквал издевательств обрушился на несчастную Вовину голову, хотя всерьез его дотоле не принимал никто. Тепкин страдал от этого чрезвычайно и утешение находил в том, что бежал к своей возлюбленной, где рассказывал о различных своих героических похождениях и описывал красочно свои подвиги на почве самоутверждения.

       Когда учебный год закончился, для Тепкина начался период максимального сближения с возлюбленной. Что это были за интимности и взаимности, как выразился по такому случаю сам Тепкин, скрывается завесой таинственности и мраком неизвестности, и здесь нам ничего не остается делать, кроме как сказать, что время для влюбленных текло слишком быстро и неуклонно влекло их обоих к бездонному обрыву разлуки.

       По каким-то неведомым соображениям, в конце лета Вовина подруга должна была отбыть на постоянное место жительство в славный город Минск, о чем и сообщила своему кавалеру незадолго до предстоящего отъезда. Внутренние переживания влюбленного ловеласа трудно передать, внешне же это выразилось в том, что он почти перестал есть, стал психовать по любому мельчайшему поводу и надолго уходить из дома. Где он пропадал, вовсе не трудно догадаться, ну да, впрочем, и не в этом дело.

       После отъезда дамы сердца Тепкин еще долго блуждал, как в воду опущенный, терзаясь тягостными мыслями о полнейшей никчемности своего бренного существования и, наконец, воскликнув в сердцах: «Я не могу быть один!», отправился прямиком в Пейсацк снимать телок, которые водились там в превеликом изобилии.

       То ли физиономия его стала малость привлекательней, то ли сам он сделался хоть немного обходительней, но факт тот, что там он снял кучу телок и так запутал свои отношения с ними, что, гуляя подчас с одной подругой, встречал другую, ссорился с нею, снова мирился, затем опять ссорился, и так многократно.

       Вскоре всё это надоело Тепкину до чертиков, он перестал ездить в Пейсацк, сексуальные видения больше не мучали его, а казались даже противными, и он остался бы совсем один, если бы не припадки нимфомании, овладевавшие вдруг одной из его пейсацких пассий.

       Ощутив как-то раз такой неукротимый приступ, она не нашла ничего лучше, как немедленно разыскать Тепкина, который первым мелькнул в ее распаленном воображении. Она разыскала его, как было о том поведано ранее, прямо в школе и увела его с урока физики.

       Вожделение ее было столь сильно, что, не дав Вове даже толком собрать вещи, она, обладая куда большей, нежели он, физической силой и массивными кондициями, повлекла его к себе домой. Там, напоив Тепкина дешевым вином, она уложила его с собой, и всё бы было хорошо, но Вова спьяну стал бахвалиться своими многочисленными постельными подвигами, чего ревнивая подруга его на дух не переносила. Сама бухнув уже изрядно, она схватила злополучного недотепу Тепкина за шкварник и вышвырнула за дверь в одних трусах, но, так как припадок нимфомании стремительно сменился у нее тотальным опьянением, она тотчас же напрочь забыла о самом факте тепкинского существования.

       ...На этом кончается краткая экскурсия в ясное прошлое, и продолжается дальнейший путь в туманное будущее.


                Глава восьмая
                ДАЕШЬ  ЛЕЧЕБНО-ОХРАНИТЕЛЬНЫЙ  РЕЖИМ!
                Не надо лаяться с коллегами. – Больничные распорядки. – Всюду жизнь. – Любопытный санитар. – Взаимная дружелюбность. – И вот дошло до выписки. 

       Лисаев и медсестра, с которой они только что перед тем основательно полаялись, отвезли новенького, не подававшего никаких признаков жизни, в реанимационную палату. Там они принялись перекладывать больного, по-прежнему мертвенно бледного, на больничную койку, и, когда они подняли его с каталки, крепко обхватив под мышки и за лодыжки, пациент внезапно ожил, широко открыл на белый свет голубые глаза свои и изрек при этом длинное и замысловатое ругательство. Лисаев от неожиданности даже отпрянул, чуть не уронив больного головой на пол, но, справившись с собой, лишь ухмыльнулся про себя: ну и ну! Медсестра отреагировала куда более спокойно и насмешливо взглянула на Лисаева.

       – Где я? – Тихо, но твердо спросил больной.
       – В больнице, милый, – саркастически ответствовала медсестра. – А в больнице вообще-то не матерятся.   
       – А зачем я здесь?
       – Вот хорош! – Воскликнула в пределах допустимого в реанимационном отделении шума возмущенная медсестра. – Посмотри на себя! Кто тебе кумпол-то раздубасил?

       Тут больной что-то припомнил; ангельский лик его омрачился крайним негодованием, и он изрек новое ругательство, еще более изощренное и замысловатое, чем прежде.

       Медсестра только нервно пожала плечами, а в это время Лисаев ловко отпихнул ее, проскользнул у нее чуть ли не под мышкой и, склонившись к изголовью сквернословящего страдальца, участливо спросил:
       – Как тебя зовут-то?

       – Ну, Саша, – ответил тот. – И что?
       – А меня Владя, – продолжал Лисаев, уничтожающим взглядом стрельнув в оторопевшую от такого нахальства медсестру.
       – Значит, будем знакомы, – заключил больной.   

       Ввиду сильного сотрясения мозга пациенту был предписан полный покой, но молодая и энергичная натура его требовала общения. Лисаев тоже был не прочь скрасить больничную скуку досужим разговором, поэтому всё время своих дежурств он не упускал случая вдоволь поболтать со своим новым знакомцем о том и о сем, причем другие пациенты реанимации, преимущественно дряхлые бабки, страдали от недостатка внимания и ухода.

       Из многочисленных бесед с Сашей Лисаев выяснил, что фамилия его – Кириллов и что работает он водителем автобуса, причем больной так смешно рассказывал о некоторых эпизодах из своей практики, что Лисаев буквально покатывался со смеху.

       Медсестра, с которой Лисаев успел к тому времени вполне помириться, также принимала участие в разговорах, и вскоре Кириллов, несмотря на немощь свою, стал понемногу с ней заигрывать и даже приставать к ней, на что получил многообещающий ответ:
       – Когда выпишешься...

       Лечащий врач, видя столь резвое поведение пациента, велел перевести его из реанимации в общую палату, но и там Лисаев не оставил его своими посещениями.

       Тем временем учебный год подошел к концу, началась летняя трудовая практика, что дало Лисаеву отличную возможность ежедневно торчать в больнице, мозоля глаза всему персоналу и от души веселя Кириллова.       

       Сашу выписали только в последних числах июня, причем он успел за эти недели так надоесть врачам постоянным нарушениями внутреннего больничного распорядка, что они еще долго вздыхали с облегчением, избавившись от беспокойного и недисциплинированного пациента. 


                Глава девятая
                КАТАСТРОФА  НА  ДОРОГЕ
                Когда день не задался. – Гадкая эстакада. – Депрессия за рублем. – Километры пути. – И еще, и еще. – Стоп, приехали.

      Водитель «Рафика» с шашечками «Маршрутное такси» Иванов находился в пресквернейшем настроении. Причиной этому послужило неприятное происшествие, которое случилось с ним в Пейсацке.   

       Совершив очередной рейс, Иванов обнаружил, что потекло масло. Привычно обругав сменщика, который совсем уже запустил машину и совершенно за ней не ухаживал, Иванов стал въезжать на эстакаду, находившуюся тут же, на площадке автовокзала, с намерением устранить неисправность. Однако здесь-то и крылось зло, ибо эстакада была рассчитана на автобусы и колея ее оказалась чересчур широка для «Рафика», вследствие чего Иванов, не сумевши удержаться, съехал передним, а затем и задним правым колесом в яму между колеями, сильно поцарапав бок машины. Три дюжих шофера, находившихся поблизости, с трудом вытащили «Рафик» из ямы, обругав Иванова лопухом, и стали укорять его за косые руки и скудный умишко.

       Кое-как отделавшись от их вполне заслуженных упреков невнятным и бессодержательным полумычанием, Иванов ощупал царапины на кузове и поехал на посадку, причем повреждения на боку машины горели в его душе, как будто они были нанесены ему непосредственно самолично. Сокрушенно думая об этом печальном происшествии, Иванов почти не смотрел на дорогу, и это, а может, и не только это, послужило причиной второй пакости, которую ему преподнес этот злополучный день.

       Не глядя по сторонам и предаваясь печальным мыслям своим, Иванов попросту не заметил, как какой-то парень, торопившийся, видимо, на автобус, подъезжавший к остановке, кинулся наперерез через дорогу прямо перед его машиной. Когда шофер заметил его, было уже поздно: раздался короткий вскрик, затем – глухой удар, а затем – хруст костей.


                Глава десятая
                СТРАШНОВАТАЯ  ОТМЕСТКА
                Неразливная дружба. – Алкоголь и его роль. – Криминальная импровизация. – Погром во мраке ночи. – Случайные свидетели всегда есть. – Расплата будет неизбежной. 

       Уже значительное время минуло с тех пор, как Кириллов выписался из больницы, но дружба их с Лисаевым не прервалась, а даже, наоборот, еще более окрепла.

       Они вскладчину покупали бухло, вместе снимали телок и, погуляв с ними несколько времени, обрабатывали их в автобусе Кириллова, после чего, чрезвычайно довольные собой, травили похабные анекдоты и наперебой делились фантастическими байками о былых своих похождениях.

       Лисаев часто рассказывал о школе своей, о болванах-учителях и еще бОльших болванах-учениках, и Кириллов, чьи школьные годы еще не успели напрочь скрыться за пологими перевалами времени, с интересом слушал его и частенько хохотал от души.

       Ни одной темы из школьной жизни не миновал язык Лисаева, и только Тепкин, его облик, характер и похождения ни разу не были им затронуты.

       Недавний отъезд одноклассников Лисаева в летний трудовой лагерь вместе с классруком их Блозиным вызывал в нем удивление такой их глупостью и поток насмешек в их адрес. Кириллов полностью понимал его чувствования и сам нередко смеялся над «сельскими тружениками», которых, запекающихся на жаре, он повидал изрядно, путешествуя на автобусе в окрестностях города.

       Вместе со всем вышеперечисленным Лисаев усердно культивировал в Кириллове неприязнь к Блозину, подбивая его сделать тому какую-нибудь пакость, и докультивировался до того, что однажды за бутылкой вина Кириллов с пьяной откровенностью предложил:
       – Давай расх...ярим блозинскую машину!

       Предложение это было подобно искре в бочке с порохом, и Лисаев заверещал восторженно:
       – Давай, он в ЛТО как раз на ней уехал!
       – Там и сделаем, – кратко ответил на это Кириллов.

       План предстоящих действий был обсужден тут же, еще до окончательного захмеления, и вскоре осуществлен на трезвую голову.   
               
       ...В установленный день Кириллов, предварительно договорившись с диспетчером и механиком, наглейшим образом скостил рейс и приехал в гараж на полтора часа раньше положенного времени.

       Маленькая фигурка ангелочка Лисаева уже маячила перед гаражом, и Кириллову оставалось лишь загнать автобус, сдать путевку и отправиться за мотоциклом.

       Мотоцикл стоял в сарайке во дворе его дома и выделялся среди других окрестных мотоциклов новизною своею и блеском нетронутости. Кириллов редко пользовался этой «Явой», возбуждавшей нехорошее чувство зависти у местных доморощенных байкеров, предпочитая служебный транспорт. Между тем в роковую ночь эта металлическая коняга очень Кириллову пригодилась для осуществления их с Лисаевым коварного замысла.

       ...Выехав за город, они помчались по шоссе с максимальной скоростью. Лицо Кириллова было каменно, Лисаев же корчил гримасы то удовольствия, то страха, и на неровностях шоссе тихонько попискивал.

       Машин было мало, а те, что попадались, напоминали собой торопящихся с работы издерганных служащих.

       – Вот и приехали, – переведя дух, сказал Лисаев, указывая на длинный белый сарай, огороженный колючей проволокой и освещенный одинокими фонарями.

       – Да это ж коровник! – Искренне изумился Кириллов.
       – Нет, это почетное жилище наших трудолюбивых советских школьников, – съязвил Лисаев.   

       Еще раз с удивлением оглядел Кириллов обветшалый этот коровник и понял, что здесь действительно живут люди. В освещенный круг попали: убогая спортплощадка с заржавленным турником, агитсцена с поломанными скамейками перед нею; вдали белел дощатый домик сортира.

       – Да-а, ну и живут же люди, – сказал Кириллов, покачав головой.
       – Хорошо, что я сюда не поехал, – отвечал ему Лисаев самодовольно.

       ...Машина Блозина стояла в тени агитсцены, будто бы моля своими блестящими боками о предстоящем разгроме.

       Но перед Кирилловым и Лисаевым встала вдруг неожиданная задача: как попасть на территорию лагеря? Железные ворота его были заперты на висячий замок, колючая проволока же была натянута надежно, не предполагая нигде ни малейшего разрыва.

       После получасового хождения вокруг неприступной крепости, сопровождавшегося матом и чертыханиями, лазейка была наконец все-таки найдена позади беленького домика сортира.

       ...В ту ночь, когда всё это происходило, правильной девушке, активистке и комсомолке Оле Плешнер не спалось. Она ворочалась, нещадно скрипела кроватью и никак не могла понять, чего же ей хочется. Долго бы еще находилась она в таком состоянии, если бы не посетила ее голову мысль о том, что хочется ей в туалет. Аккуратно и тихо, чтобы не разбудить спящую крепким сном палату, она встала со скрипящего ложа и выскользнула за дверь...

       Выходя из сортира, ощущая блаженную легкость во всем теле и сладкую томность в душе, Плешнер неожиданно замерла, и холодный пот излился на ее спину. Взору ее предстали две тени – одна высокая, другая намного ниже, и слуха ее коснулись два замысловатых матерных ругательства.

       – Наверное, воры, – обреченно подумала Плешнер, приготовившись незаметно улизнуть в коровник, чтобы поскорее забраться под одеяло. Но неожиданный прилив отчаянной смелости и шального любопытства помешал этому ее предприятию, и она решила посмотреть, что же все-таки эти двое собираются делать.

       Тем временем фигуры уже маячили около агитсцены, готовые вот-вот за нею скрыться, и Плешнер тихо, вдоль колючей проволоки, чтобы не попасть в свет фонаря, устремилась вслед за ними.

       Злодеи же, остановившись и о чем-то гнусно между собой пошептавшись, исчезли за агитсценой, и через минуту резкий звук разбитого стекла остро царапнул Олины уши.
       – Машина!.. Сергея Александровича... – Только и успела беспомощно подумать она.

       Чувство благородного негодования вскипело в ней. Оле вдруг захотелось кинуться и закричать истошно: «Что вы делаете, негодяи!», но комсомольская закваска и сознание того, что не пришло еще время для решительных действий, остановили ее.

       Подкравшись поближе, она увидела, как злоумышленные фигуры вовсю орудуют возле несчастной машины. Тот, что поменьше, то и дело потирая руки, суетливо бегал туда-сюда, давая, видимо, различные советы, а тот, что повыше, очень много матерился, отмахиваясь от него.

       Шипение спускаемых автопокрышек и звон разбиваемых фар услаждали плешнеровский слух, а благородное сердце ее сжималось от жалости к испорченному имуществу.

       – Давай еще лобовое кокнем! – Внезапно воскликнул малорослый, и Оля содрогнулась, узнав голос Лисаева.
       – Ты ох...ел, да? – Последовал ответ. – Чем платить-то будем, если найдут?
       – Не найдут!
       – Как знать... И вообще, попи...довали отсюда, пока не поздно.
       – Да ну, давай еще что-нибудь рас...уярим.
       – А пошел ты! Здесь и так на полтыщи хватит.
       – Ну, пойдем, – обреченно произнес Лисаев, и они направились обратно к сортиру.

       Плешнер, видя, что злодеи проходят в непосредственной близости от нее, испугалась, что ее могут заметить, и забилась еще глубже в тень, почти прислонившись к колючей проволоке. И мерещилось ей, что злоумышленники сейчас увидят ее, надругаются над ней и приставят кулак к носу, чтобы помалкивала, и от мыслей таких стало ей совсем уж не по себе.

       Между тем ей удалось рассмотреть того длинного, и она подумала, что где-то уже видела его, надо только вспомнить, где именно.

       Как только преступники скрылись за белеющим во мраке домиком сортира, Плешнер моментально юркнула в коровник и уже не слышала, как за оградой взревел мотоцикл.               


                Глава одиннадцатая
                ...ВСЕ  ШИШКИ  ВАЛЯТСЯ
                Вояж к родне. – Пренеприятнейшая компания. – Тернистый путь восвояси. – Бескорыстная помощь. – Очень важная информация. – Техника решает всё.

       Глушаев возвращался из деревни Малиновки, где жила родная тетка его, раздавленный и морально уничтоженный. Вульгарный синяк красовался под правым его глазом, и от этого всё лицо, казалось, стало еще наглей и озлобленней.

       Шофер автобуса, долговязый моложавый парень лет двадцати двух, спросил его, усмехнувшись:
       – Кто ж этот тебя так четко отделал?
       – Местные, – буркнул Глушаев в ответ и, купив билет, прошел в автобусный салон.

       Происшествие, жертвою которого он стал, действительно несло на себе отпечаток трагичности. Покинув дом теткин и свернув за угол, он оказался окруженным толпой здоровенных деревенских парней, чей сумрачный и грозный вид не предвещал ничего хорошего.

       – Ты че? – Угрюмо спросил самый мордастый из них.
       – Я ниче... – Пролепетал Глушаев, тщетно ища отдушину для спасения.
       – На! – С этими словами мордастый заехал ему в физиономию своим тяжеленным кулаком.
       – За что? – Проверещал Глушаев, схватившись за ушибленное место.

       – А так, харя твоя мне больно уж не приглянулась, – ответил мордастый. – И чтоб я тебя больше тут не видел. Понял?
       – Понял, всё понял. 
       – Ну вот и лады. А теперь пи...дуй отсюда, – уже более миролюбиво проговорил мордастый, после чего все злодеи мигом испарились в неизвестном направлении, оставив свою жертву посреди дороги с набухающим синяком.

       Постояв немного, жертва эта выругалась матерно и пошкандыбала к автобусной остановке, причем настроение ее было отнюдь не мажорное.

       ...Между тем автобус тронулся, сотрясаясь на каждом ухабе. Глушаев, стоявший у кабины шофера, видел, как лицо того на каждой кочке вытягивалось и матерное ругательство вылетало из ангельских его уст. Пыль клубилась в салоне, и пассажиры зажмуривали глаза и зажимали носы, дабы уберечься от нее, но пыль была вездесуща.

       Около садов влезла еще порядочная орава, до отказа забив горбатый автобус, который по мере заполнения лишь скрипел, вздыхал и кряхтел.

       Когда подползли к очередной деревне, резкий щелчок неожиданно сотряс гармошку, и автобус бессильно осел, не в состоянии продолжать путь.

       Первое, что сделал шофер, было испускание длинного ругательства, обращенного к пассажирам, автобусу и всему транспортному парку с начальством во главе. Вторым действием его было категорическое объявление о том, что дальше он не поедет, а потому требует немедленно очистить салон.

       Народ, шумя и возмущаясь, потянулся к открывшимся дверям, кляня всё автобусное движение и всех шоферов, когда-либо существовавших на свете. С теми же проклятиями злосчастные люди попылили по дороге, свирепо палимые лучами звезды по имени Солнце, и в салоне вскоре остались только шофер да Глушаев.

       – Может, как-нибудь доедем? – С робкой надеждой спросил последний.
       – Да как! – Расстроенно воскликнул шофер. – Мы все запчасти растеряем на такой дороге.

       После этого он подпустил несколько непечатных фраз и замолчал, крепко призадумавшись. Глушаев тоже молчал и, по-видимому, никуда уходить не собирался. Наконец, выйдя из задумчивости, шофер спросил его:
       – Ты не торопишься?

       – Куда мне торопиться? – Горько откликнулся Глушаев, и нахальное лицо его окрасилось унылой гримасой. – С такой-то рожей куда торопиться?
       – Сделал бы ты доброе дело, сходил в деревню да позвонил оттуда в гараж, чтобы техпомощь выслали. Сходишь?
       – Ладно, схожу.
       – Ну, вот тебе два рубля, сдачу себе возьмешь. Иди, да поскорей. Если хочешь – возвращайся.

       И Глушаев попылил вслед за пассажирами, которые уже успели скрыться за ближайшими домами деревни.

       Первой мыслью Глушаева было, забрав себе эти два рубля, дойти до междугороднего тракта, сесть там на попутный рейсовый автобус и уехать восвояси, однако, раскинув мозгами, он решил не делать этого, памятуя, что не в последний раз ему ехать в Малиновку; к тому же синяк преизрядно тяготил его, и он желал протянуть время, ибо дома в таком виде появляться ему явно не улыбалось.

       В точности исполнив поручение шофера, звеня сдачей в кармане, Глушаев отправился в обратный путь. Какие-то девахи весьма деревенского вида, сидевшие на скамейке, громко расхохотались и стали показывать на него пальцами, но Глушаев прошествовал мимо них с печатью горделивой мрачности на глумливом лице.

       Шофера застал он лежащим под автобусом и яростно матерящимся.

       – А, это ты, – сказал он, вылезая из-под днища машины. – Подушка нае...нулась. А я уж думал, что ты съе...шься с двумя-то рублями. Вызвал техпомощь?
       – Вызвал. Уже едут.

       – Ну хоть это ладно. А то надо же: первый день после травмы – и вот тебе такое! – С этими словами шофер покачал сокрушенно головой и сплюнул.
       – А что за травма? – Полюбопытствовал Глушаев. – Врезался, что ли? 

       – Да если бы врезался! А то один долбоеб заехал сапогом по башке. Два месяца по больницам болтался.
       – Как сапогом? – Искренне изумился Глушаев.
      – Да так вот взял и заехал, пидор!

       И Кириллов (а это был он) подробно рассказал всё, что приключилось с ним в тот злополучный день, со всеми подробностями описав внешность своего обидчика. Рассказывая, он увлекся настолько, что не заметил, как побледнел его собеседник и как нетерпеливо заелозил он на сидении.

       – А что с этим... стало? – Спросил Глушаев замирающим голосом, когда Кириллов закончил свое повествование.
       – Не знаю. Я тут же повалился, а он сбежал. Ну, я его хорошо запомнил. Если встречу – у...бу на ...й!

        – Да-а, – натужно протянул Глушаев. – Не повезло тебе. Сейчас-то всё нормально?
       – Нормально. Только жаль, что такой мудак ускользнул.

       В это время на пыльной дороге показалась машина техпомощи – тяжелый «Урал». За рулем сидел парень, рядом с ним – хохочущая девица.

       – Ну, что там у тебя? – Весело спросил парень, бодро выскакивая из кабины.
       – Ты тут телок катаешь, а я уже три часа здесь кукую! – Гневно ответил Кирилов.
       – Каких телок! – Обиделся парень. – Невеста моя. А как меня вызвали, так сразу и поехал, нигде не задерживался.

       – Ладно, извини, погорячился, – примирительно сказал Кириллов. – Видишь, подушка нае...нулась.
       – Так зачем техпомощь-то вызывал? Доехал бы потихоньку до гаража. Что я-то тебе здесь сделаю?
       – Да я весь автобус растеряю на такой дороге!
       – Ну, ладно, давай попробуем что-нибудь придумать.
       ...Уже смеркалось, когда они наконец кое-как дотащились до города.            


                Глава двенадцатая
                ДОПРОС  С  ПРИСТРАСТИЕМ
                Следственная часть. – Честный следователь. – Приемы следствия. – Чистосердечное признание подследственного. – Всё как следует. – Путь от следствия до суда.   

       Кабинет следователя Ершова представлял собой мрачную комнату с грязно-синими крашеными стенами. Мебели в ней было три стола, расположенных буквой «П», несколько покосившихся стульев да облезлый сейф из массивного металла. Возле одного из столов прямо на полу стоял латанный-перелатанный магнитофон; стены были абсолютно голы, и казалось, вся обстановка была создана исключительно для того, чтобы нещадно давить на и без того страдающую психику допрашиваемого.

       Следователь Ершов восседал за председательским столом, заваленным бумагами и окурками. Из-за спины его, сквозь туго зарешеченное окно, сочился тусклый свет хмурого и ненастного утра.

       Сам Ершов был маленького роста, щуплый, с впалыми, будто стесанными щеками, седеющей головой и колючими глазами. Он сидел на стуле, как на иголках, постоянно ерзая; руками он то и дело перекладывал бумаги с теста на место, и вид у него был такой нервный, будто ему срочно приспичило сорваться со стула и куда-то, не мешкая, бежать.

       ...В этот день его колючему взору предстал шофер Иванов, рослый кудреватый детина с простецким лицом, который обвинялся в том, что сбил насмерть человека.

       – Итак, – начал следователь свой допрос, – что скажете?

       Иванов, еще порядком не пришедший в себя после всех перипетий и сбитый с толку сухим тоном Ершова, молча сидел, тупо уставившись на следователя.

       – Итак, – повторил Ершов, – что вы можете нам сообщить? Расскажите подробно о том, что случилось 15 мая.
       – Выехал, значит, я из Пейсацка, – нудно начал шофер, и курчавая голова его стала понуро клониться.
       – В котором часу это было?
       – Всё по расписанию, то есть в 15.15.
       – Продолжайте.
       – До этого со мной неприятность произошла: я провалился на эстакаде.

       – Как это? – Спросил следователь, и в вопросе его даже почувствовался вдруг некоторый почти что сочувственный интерес.

       Иванову пришлось объяснять долго и подробно, что с ним произошло перед роковым событием, а затем он продолжил:
       – Ну, я был очень огорчен, настроение у меня было вообще никакое, но я все равно не успел бы затормозить: он мне под самые колеса...

       – По порядку, пожалуйста! Что было после того, как вы выехали с территории автовокзала?            
       – Ну как... Ничего особенного.
       – Пассажирский салон был полон?
       – Да, согласно инструкции.
       – Ну, хорошо. А теперь подробнее о том, как произошел наезд на пешехода.
       – Ехал я...
       – С какой скоростью?
       – Примерно пятьдесят километров в час, как положено. 
       – Дальше?

       – Ну, там вокруг дороги кусты растут, и не видно сквозь них ничего. Он, гад, из кустов как вдруг выскочил! Автобус как раз навстречу шел, а он, получается, на него и бежал.

       – Так, – Ершов помялся. Очевидно было, что он хотел ввернуть что-нибудь едкое, чтобы окончательно морально раздавить нескладного детину, сидевшего перед ним.
 
       – А знаете, кого вы сбили? – Наконец жестким и строгим тоном осведомился он, в упор глядя на растерянного Иванова.
       – Кого? – Очень просто и доверчиво спросил детина.

       Не ожидавший такого наивного ответа Ершов помолчал, а затем наставительно и с подчеркнутой укоризной произнес:
       – Володю Тепкина, школьника, комсомольца. Родственники – в горе, отец – в шоке, мать – в трансе. Кстати, она требует, чтобы отдали убийцу ей на расправу.

       – Но я не виноват, – простонал Иванов, и вид его был такой жалкий и несчастный, что Ершов смягчился и произнес, почти ласков глядя на обескураженного детину:
       – Не расстраивайтесь так. Виновность вашу докажет суд.


                Глава тринадцатая
                И  СЛЕД  ПРОСТЫЛ...
                Последствия разгрома. – Риторическая речь. – Не донос, а досье. – Опознание злодеев. – Неотвратимость возмездие. – Как ловко заметаются следы.   

       Удрученный до крайности Блозин безостановочно ходил вокруг своей машины, горестно держась за посыпанную пеплом старения голову.

       Впрочем, ущерб был не так значителен, как ему показалось сначала: были разбиты фары и проколоты колеса, кузов же нигде поврежден не был, и лобовое стекло тоже уцелело, однако даже частичный развал и разгром произвел ужасное впечатление на физика.

       Первой мыслью его было, что это сделал кто-то из «лагерников», и он прикидывал, кто бы это мог быть. Все они столпились вокруг пострадавшей машины Блозина и в тишине удивленно перешептывались.

       Педагогические чувства овладели вскоре Блозиным, и он, выпустив из объятий дрожащих рук свою понурую голову, произнес зажигательную речь.

       – Как много в наших людях все-таки грязи, мерзости! – Начал он патетически. – Это же надо, до чего доходит человек ради удовлетворения своих пакостнических потребностей. Ну скажите, кто это сделал? Это надо же докатиться до такой наглости. Да тот, кто это сделал, наверняка не заработает на такую машину. А ведь никак не хватит смелости признаться. Нагадил – и в кусты. Нет, я просто поражаюсь! Никогда еще за всю мою жизнь такого не было. Ладно, хватит, идите работать по поле.

       Окончив произносить всю эту белиберду, Блозин с облегчением вздохнул и стал прикидывать, кто же мог это сделать, и, к удивлению своему, обнаружил, что никого из тех, кого он считал известными пакостниками и вредителями, не было в ЛТО.

       Между тем «лагерники» неохотно разбредались, и, в конце концов, никого не осталось рядом с блозинской машиной, кроме Оли Плешнер.

       – Оля, а ты что не идешь? – Устало спросил физик.
       – У меня есть что вам сказать, Сергей Александрович.
       – Что именно?
       – Дело в том, что я знаю, кто испортил вашу машину.
       – Кто же это?
       – Лисаев с каким-то его подельником.
       – Как Лисаев? Его же нет в лагере!
       – Это сейчас его здесь нет. Но прошлой ночью он и его напарник были здесь.

       И затем Плешнер изложила со всеми подробностями то, что видела ночью во время своего вояжа в белый домик. Блозин слушал ее внимательно, иногда качая головой, при этом лицо его искажалось брезгливой гримасой, и он становился похожим на гигантскую жабу. 

       – Кто же был все-таки этот длинный? – Спросил Блозин в задумчивости, когда Плешнер завершила свой рассказ.
       – Я его раньше тоже где-то видела, – произнесла Плешнер. – Постойте...

       Холуйская физиономия ее запечатлелась маской лихорадочной мысли, и задумчивость эта продолжалась несколько минут, а затем, превратившись в саму торжественность, Плешнер торжествующе воскликнула:
       – Я знаю: он – шофер!

       – Шофер? – Блозин чуть не пошатнулся от неожиданности.
       – Да, шофер. На автобусе.
       – С чего ты это взяла?
       – Я видела его недавно, когда в Пейсацк ездила. Прямо рядом с кабиной стояла.
       – Постой, а ты уверена, что это он?
       – У меня отличная память на лица. Высокий такой, с лицом примерного мальчика, ангелочка вылитого. Красавец, в общем.
       – А что, он тебе понравился? – С интонацией, несколько напоминающей ироническую, полюбопытствовал Блозин.

       Плешнер покраснела и опустила глаза.
       – Только вот матерился он много, – вздохнула она.   
       – Слушай, а ты не помнишь дату и время, когда это было?
       – Без двадцати двух три... Как раз на часы поглядела, прежде чем сесть. Народу было много, а он только с обеда поехал.
       – А какого числа это было?
       – В пятницу... Ой, то есть седьмого июля. Точно.
       – А марка автобуса?
       – «Икарус».
       – Хорошо, спасибо тебе! Теперь он от нас не уйдет. И как ты это всё запомнила?
       – Да так. Даже самой удивительно.
       – Ну, спасибо тебе, спасибо, – медленно произнес Блозин и впал в глубокую задумчивость.

       ...В тот же день он не поленился съездить в город, чтобы навести кое-какие справки, и, зайдя к Лисаеву, узнал, что тот с утра пораньше уехал вместе с родителями в Ялту. 


                Глава четырнадцатая
                БЕСПЛОДНЫЕ  ПОИСКИ
                Разведка на месте. – Испытание ожиданием. – Автотранспортный контекст. – Не всё так просто. – Диалог с начальством. – Теперь-то не отвертится.

       Лазурное Черное море услаждало взор и тело ангела Лисаева, когда Блозин отправился в автобусный парк выяснять личность напарника его в черном деле.

       Войдя в здание под косым взглядом главного механика, он остановился в нерешительности, не зная, куда идти дальше. Он находился в полутемном коридорчике, по стенам которого висели всяческие лозунги и портреты почетных вохровцев.

       Пройдя дальше, он очутился перед застекленной комнатой с окошечком, чем-то напоминавшей сберкассу. Блозин понял, что это диспетчерская и что именно отсюда надо начинать поиски, однако его несколько смутил тот факт, что комната была пуста.

       Несчастный физик решил ждать и с этой целью стал прогуливаться туда-сюда. Спустя полчаса, когда терпение его стало истекать, подобно песочным часам, диспетчерша наконец появилась на своем посту.

       – Что вам надо? – Спросила она, явно сдерживаясь, чтобы не сказать «тебе».
       – Видите ли, – вежливо начал физик, – мне надо узнать кое-что о вашем водителе...
       – Зачем? – Прервала его диспетчерша.
       – Да тут дело такое... – Блозин замялся. – Нехорошее.
       – Фамилия?
       – Видите ли... Это я и хочу у вас узнать. Дело в том, что он из Пейсацка выехал в 14.38 седьмого июля.

       – 14.38... – Диспетчерша порылась в бумагах. – Это девятый выход. Кто это был – не знаю. Сходите в табельную, пусть там путевку поднимут.
       – А где, простите, эта табельная?
       – Направо и прямо.
       – Спасибо.

       Блозин, почесав пепельный затылок свой, отправился в указанном направлении. Впрочем, идти ему пришлось всего метра три, так как табельная была тут же рядом.

       Принят в этом почтенном кабинете он был холодновато. Интеллигентного вида табельщица, поинтересовавшись, что у него за дело, сказала, что необходимо разрешение начальника колонны Княжевича и указала ему на второй этаж.

       Вновь почесал свой пепельный затылок обескураженный Блозин и отправился на этот раз на второй этаж. Проблуждав по нему некоторое время, он, наконец, нашел приемную и, войдя туда, наткнулся на предостерегающую физиономию похожей на стрекозу секретарши, изрекшей:
       – Тише, пожалуйста, у Владимира Петровича совещание.

       – А долго ли оно будет?
       – Не знаю, не знаю... Но шумят сильно – наверное, затянется.    
       Действительно, из-за тонкой стены доносились отдельные рубленые фразы:
       – Не будет посадки!.. Машина в гараже простаивает!.. А у Сметанина опять авария, ему платить нечем!   

       Блозину всё слышимое искренне казалось редкостной ахинеей, и он, с обреченным видом усевшись в кресло, стал ждать, думая о том, кто такой Сметанин и почему он такой неудачник.

       Ждать пришлось часа полтора, а то и больше. В течение этого времени какие-то люди синюшного цвета сновали туда-сюда, то вбегая, то выбегая. Несколько раз выходил сам Княжевич (его Блозин сразу узнал по начальственному виду) и просил подогреть чаю.

       Томительно было ожидание для Сергея Александровича, мысли его были тягостны и путанны, и между собой не стыковывались. Он начинал заметно нервничать, подгрызая нижнюю губу и тотчас же выплевывая ее обратно, вовремя спохватываясь.

       На улице, несмотря на конец июля, стояла довольно холодная погода, просачивавшаяся в здание, отчего Блозин слегка подрагивал.

       Наконец синюшные люди с командиром во главе вывалились из кабинета, и начальник, кивнув зачем-то Блозину, сказал секретарше:
       – Пойду поем, а то столовую закроют, – и, захлопнув за собой дверь, ушел.

       Явственно чувствовал Сергей Александрович, что с ним обходятся уж очень по-хамски, однако ничего поделать не мог и вынужден был продолжать томительное свое ожидание.

       В то мгновение, когда он в мыслях уже проклинал всю свою затею, за окном раздался грохот катящейся тяжелой машины, после чего сильнейший удар потряс здание до основания. Секретарша, а вместе с ней и Блозин, кинулись к окну, и глазам их предстала «Колхида» с двумя прицепами, красиво врезавшаяся в КПП, видимо, скатившись под уклон, не будучи поставленной на тормоз. К машине уже спешил от столовой водила с довльно-таки растерянной рожей. Вокруг начала собираться толпа из находившихся поблизости шоферов и механиков, шумно обсуждая происшествие.

       Когда ополоумевший водила отогнал предмет своей материальной ответственности, обнаружилось, что ничего, кроме легкого помятия передка и более сильного помятия левой двери, не произошло.

       – Как врезался! – Сказала секретарша, покачав стрекозиной своей головой.
       – Ничего страшного, – отозвался Блозин.   
       – Ну, все равно, – задумчиво продолжила секретарша, добавив при этом, неизвестно к кому обращаясь: – Лопух!

       Примерно через полчаса вернулся Княжевич, сытый и довольный, пригласив Блозина кивком головы войти.

       Очутившись в кабинете, физик сразу же понял причину синюшности людей, здесь так долго совещавшихся, и почувствовал, что сам постепенно становится таким же. Несмотря на холодную погоду, все окна были настежь распахнуты, и ветер свободно гулял по увешанному наглядной агитацией кабинету, шевеля покрытые инеем волосы Княжевича.

       Хозяин кабинета сел на свое начальственное место во главе стола. По правую руку его стояло два телефона, по левую – пульт со множеством кнопок, позволяющий держать связь с любой точкой гаража.

       – Садитесь, – сказал он вполне дружелюбно Блозину. – Чем могу быть полезен?
       Ободренный таким снисходительным обращением, Блозин начал:
       – Мне тут одного шофера надо найти...
       – Фамилия? – Энергично перебил его Княжевич.
       – В том-то и дело, что я не знаю его фамилии.
       – Как же вы собираетесь его найти?
       – Он седьмого июля выехал из Пейсацка в 14.38.
       – Так идите в табельную, пусть путевку поднимут.
       – Да я уже был там. Меня к вам за разрешением направили.

       – За разрешением? – Удивился Княжевич. – Могли бы и без разрешения. Ну, если за разрешением, то ладно.
       Княжевич повернулся к командирскому пульту и, подняв трубку, нажал на одну их кнопок.

       – Табельная? Княжевич говорит. Поднимите, пожалуйста, путевку, 124-й маршрут, девятый выход. Да... за седьмое июля. Что узнать? Кто работал. Да... Всё.

       Положив трубку, Княжевич повернулся к Блозину.
       – А зачем он вам нужен?
       – Да дело тут... нехорошее...
       – А-а, – хозяин кабинета сочувственно кивнул покрытой инеем головой. – Ох уж эти молодые шофера. Не могут не нагадить.

       – А как мне его адрес узнать?
       – Так вы зайдите в отдел кадров, там, в конце коридора. Я позвоню, предупрежу.
       – Спасибо вам большое, – сказал Блозин растроганно. – До свидания.            
       – До свидания.

       ...Через полчаса Блозину стало доподлинно известно, что фамилия злоумышленника – Кириллов, а еще через четверть часа он узнал и его адрес, и ангельское лицо шофера, глядевшее с официальной фотокарточки отдела кадров, твердо запечатлелось в его памяти.

       Чтобы не терять зря времени, Сергей Александрович решил сразу отправиться к Кириллову, дабы объясниться с ним, поэтому, подойдя к диспетчерской, он спросил в окошечко у диспетчерши:
       – Простите, а Кириллов сегодня работает?

       – Выходной – буркнули в ответ, после чего Блозин отправился прямиком на квартиру к ночному разбойнику, надеясь его там застать.

       Однако злонамеренного шофера дома не оказалось, и лишь соседская собака из-за обмызганной клеенчатой двери безжалостно и яростно облаяла Сергея Александровича.


                Глава пятнадцатая
                СЕЛЬСКАЯ  ИДИЛЛИЯ  В  НОВЕЙШЕМ  СТИЛЕ
                Всем ехать надо. – Типажи пассажиров. – Порядок и самоуправство. – Не надо лезть куда не следует. – Смычка города и села. – Интеллигентские штучки и мещанские хитрости.   

       На автовокзале, как обычно, было шумно и кучно, всё пространство было забито автобусами и пассажирами, толпившимися на тесных перронах. Кого только нельзя было бы не встретить в этой толкучке: и городского интеллигента, в силу каких-либо обстоятельств уезжающего в деревню, и довольного татарина, возвращающегося домой после удачной торговли на рынке, и какую-нибудь сельскую разбитную деваху, врубившую на полную мощность дешевенький магнитофон с записями «Ласкового мая», и сельского механизатора, ездившего в город для получения нового паспорта, и молодых парней, закупивших полный рюкзак водки. Одним словом, легче было бы перечислить тех, кого здесь не было.

       Глушаев несколько припозднился и пришел на вокзал, когда автобус уже стоял на посадке. Он ехал в Малиновку, к своей тетке, и в голове его радужная мысль о том, что он куда-то поедет, соседствовала с неприятным воспоминанием о прошлом тамошнем злоключении.

       В автобусе была открыта только передняя дверь, возле которой стояли трое: посадочная контролерша, девица лет двадцати пяти, шофер, высокий и здоровенный черноусый детина, лет двадцати семи, и кондуктор, высокий веснушчатый парень лет шестнадцати. Все они о чем-то между собой оживленно переговаривались.

       Глушаев подошел к двери и попытался войти, однако контролерша, преградив ему путь рукою, заявила тоном, не допускающим ни малейших возражений:
       – За билетами – в кассу!

       – А я здесь куплю, – ответил Глушаев, кивнув на сумку кондуктора.
       – В кассу, в кассу, не ясно, что ли? – Вмешался шофер.

       В это время к двери автобуса медленно приковылял плюгавый старикашка с забинтованной шеей и тоже попытался влезть внутрь.

       – В кассу, папаша, – ласково сказала девица, не пуская его на облезлую подножку.
       – Я старый, больной, инвалид, – просипел старикашка и повторил свою попытку.
       – Да ты, я вижу, папаша, наглый, – произнесла контролерша елейным голосом, оттаскивая его за локоть.

       Старик побледнел, заволновался, отчего сипеть стал еще больше, и начал ругаться последними словами, грозясь пожаловаться куда надо, и Глушаев, воспользовавшись моментом, попытался проскользнуть в автобус, однако шофер, доселе не спускавший с него глаз, успел схватить несчастного за плечи. Оттащив его от автобуса, он пнул изловленного нарушителя под зад, обозвал бушменом и послал в кассу, а также и в некое другое место, находящееся, однако, значительно дальше кассы.

       Потирая отшибленную пятую точку, Глушаев поплелся в здание автовокзала и с ужасом обнаружил громадную очередь перед пригородными кассами. В этот момент, вероятно, вследствие полученной только что обиды, он почувствовал такой прилив наглости, что, даже не попытавшись встать в хвост очереди, протиснулся прямо к окошечку, грубо оттолкнув кого-то, и протянул заготовленные заранее деньги. Но тут чья-то жесткая рука больно вцепилась ему в плечо, и противный старушечий голос проскрипел:
       – Ты куда, молодой человек?

       Заряд наглости еще не иссяк у Глушаева, и он, отпихнув бабку проорал ей в ухо голосом, почему-то ставшим визгливым:
       – Ц-цыть, бабка!

       ...Предъявив билет свой контролерше, не имевшей к нему больше никаких претензий, он взобрался, наконец-то, в автобус и, усевшись справа у окна, задумался, предчувствуя вкусные теткины пироги и щедрые дары ее обширного огорода.

       Вообще родственница его была в своем роде особой выдающейся. Двадцати восьми лет от роду, она отличалась исключительной красотой и не менее крутым характером, доказательством которого мог бы служить поучительный случай, когда она в порыве негодования запустила ухватом в мужа своего, вскоре после чего ее благоверный благополучно скончался. Вследствие такового эксцесса тетку чуть не замели, и спасло ее лишь подтверждение врачебной экспертизы о то, что смерть произошла отнюдь не из-за удара ухватом, а ввиду нервного потрясения и застарелого порока сердца.

       После трагической кончины супруга толпы хахалей стали крутиться возле славной глушаевской родственницы. Желания некоторых она удовлетворяла, некоторых – отвергала с презрением.

       Всё это не мешало ей быть хорошей хозяйкой и подчас использовать энергию хахалей на первейшие бытовые нужды. Эта хитрость ее полностью проявилась в таком наглядном эпизоде.      
               
       Как-то осенью, во время копки картошки, через год после смерти неуклюжего и неувертливого муженька, дом по соседству купил какой-то городской дачник-интеллигент. Увидав однажды глушаевскую тетку, он уже не мог не увидеть ее во второй раз, то бишь влюбился по уши. Он стал ухаживать за ней, всячески пытаясь добиться ее благосклонности, но все вздохи и потуги его пропадали вотще. Он уже был близок к тому, чтобы отступиться с кровоточащею раною в сердце, как вдруг неожиданное счастье привалило ему, ибо тетка наконец-то соизволила обратить на него свой взор.

       – Ты меня и вправду любишь? – Спросила она как-то его.
       Ошеломленный и наивный интеллигент, очкастый романтик, не подозревавший никакого подвоха, пылко выпалил:
       – О, конечно, дорогая!

       – А что ты сможешь сделать для меня? – Вновь спросила тетка.
       – Что угодно! Чего только пожелаешь!
       – А картошку сможешь выкопать?
       – О, да!

       На следующий день хлюпик-интеллигент потел, пыхтел, кряхтел, копал, таскал и опускал мешки с картошкой в теткин погреб, а она, посмеиваясь, поглядывала на него, мысленно приговаривая: 
       – Ну и дураки же эти интеллигенты, хотя и умные!

       Наконец, поздно вечером, усталый, но довольный сосед-энтузиаст окончил усердную свою работу и, утерев обильный пот с ученого чела своего, отрапортовал:
       – Я всё сделал, дорогая!
       – Спасибо, – ответствовала ему тетка с холодностию. – Теперь уже время позднее, пора тебе идти к себе домой спать.

       С тех пор она, казалось, начисто забыла о существовании очкастого трудяги, никак не реагируя на его влюбленные взгляды. Почувствовав себя обманутым и посрамленным, сосед в отчаянии продал дом и, покинув Малиновку, больше туда не возвращался.


                Глава шестнадцатая
                ИНЦИДЕНТ  НА  ОГОРОДЕ
                Разносолы для дорогого гостя. – Прилив бодрости и вспышка смелости. – Огородная топография. – Ночь в засаде. – Бурная погоня. – Неожиданный персонаж.

       Когда запурханный вконец Глушаев после весьма утомительного пути прибыл все-таки к своей славной родственнице, принявшей его с распростертыми объятиями (она, при всей своей насмешливости, искренне любила племенника и всегда была ему рада), тетка мгновенно препроводила его к столу, плотно уставленному разнообразными сдобными яствами ее собственного искусного приготовления. Глушаев с волчьею жадностью накинулся на предложенные кушанья и через несколько минут не мог уже от объедения двинуть ни рукой, ни ногой.

       Доведя до такой предельной кондиции своего дражайшего племянника, тетка принялась заинтересованно расспрашивать его. 

       – Ну, что там, в городе? – Был первый ее вопрос.
       – Да так-то всё нормально, – сыто рыгая и закрывая рот кулаком, отвечал ей Глушаев. – А вот у вас тут, в Малиновке, хорошего мало.

       – Чего это тебе вдруг Малиновка разонравилась? – С недоумением спросила тетка.
       – А отволтузили меня здесь, вот что!
       – Кто ж тебя так, бедного?
       – Да такой мордастый...
       – Со шрамом на щеке?
       – Во-во.

       – Да это ж Васька-Дылда! – С хохотом выпалила тетка и повалилась на кровать. – Он тебя, видно, за моего хахаля принял. Но ты не расстраивайся: я накручу ему усы-то!

       Тетка вновь захохотала, а Глушаев, пересилив себя, принялся за новый беляш.

       Затем беседа их перешла к хозяйству, огурцам, помидорам и прочим природным дарам огорода, которыми тетка в изобилии снабжала всю семью Глушаевых. И тут она посетовала, что кто-то каждую ночь наведывается к ней в огород и вытаптывает грядки, наводя вокруг сущий беспорядок и опустошение.

       Как ни был до отвала пресыщен сдобными яствами Глушаев, ему непременно захотелось самому посмотреть на скандальные художества ночного пришельца, и, кое-как выбравшись из-за стола, он с трудом отправился вслед за теткой на огород.

       Тут обязательно надо сказать, что истинный деревенский огород значительно отличается от огорода какого-нибудь горожанина-частника, вынужденного опутывать свои жалкие четыре-пять соток несколькими рядами колючей проволоки. Обычное деревенское хозяйство выглядело следующим образом: со двора, на котором ничего, кроме цветочных клумб, бани и сортира, отродясь не бывало, вела калитка на частные поля, а вот поближе к ней как раз и находилось то, что, собственно, и называют огородом, то бишь там росли огурцы, помидоры и прочая овощная мелочь. Далее же, метров эдак на сто, вплоть до самого конца поля, тянулись картофельные посадки, огороженные длинными оглоблями снаружи. Между соседями эти участки никак разграничены не были, так что можно было войти в ворота с одного конца квартала и, пройдя огородами, преспокойно выйти с другого.

       Оглядевшись, Глушаев увидел, что огород действительно был весьма значительно потрепан. Там и сям виднелась притоптанная ботва, огрызки моркови валялись повсюду и, ввиду того, что колонка с водой находилась совсем не близко, можно было заключить, что этот аппетитный корнеплод был съеден немытым. Еще не созревшие помидоры своим жалким обликом явно производили впечатление того, как будто на них кто-то вповалку выспался. Редиска, посаженная совсем недавно и тоже еще не успевшая созреть, была сплошь повыдергана и неряшливо разбросана. Одним словом, разгром был абсолютный.

       – Ну, как тебе это нравится? – С горечью спросила тетка.
       – И часто он приходит? – Уныло осведомился Глушаев.
       – Да каждую ночь. И не только ко мне: соседи вон тоже все жалуются.

       Секундный прилив храбрости неожиданно окатил Глушаева с ног до головы. Забыв о всяком благоразумии и похвальной осторожности, он, не раздумывая, выпалил:
       – Я его выслежу и поймаю!

       – Попробуй, – радостно отозвалась тетка. – А не струсишь?
       – Да нет, ты че, разве ж я трус, – пролепетал успевший уже пожалеть о своих опрометчивых словах Глушаев, внутренне подрагивая от противного страха.

       После этого разговора он с внутренним трепетом ждал ночи, заранее ежась от нехороших предчувствий. Однако в это время он заодно уж успел натаскать воды в бак для полива огорода и собирался было сходить на часок в сельский клуб, но, вспомнив прошлое свое посещение Малиновки и плачевные его последствия, все-таки решил на сей раз этого не делать. 

       Но вот наконец ночь явилась во всем своем бесподобном великолепии, а значит – настало время шествовать на роковую ловитву. Еще раньше, засветло, Глушаев выбрал себе укромное местечко позади поливного бака и запасся ручным фонариком, дабы внезапной вспышкой света ослепить супостата. Как только стемнело окончательно, Глушаев засел в своем стратегическом укрытии.

       Ночной огород начинал пугать юного сыщика; различные шорохи пренеприятно щекотали напряженные нервы его, и он то и дело передергивал плечами, матерясь шепотком, чтобы хоть как-то смягчить то сосущее ощущение, имя которому – страх. Ко всему прочему, он почти ничего не различал вокруг себя, ибо ночь выдалась, как назло, совершенно безлунная, и лишь смутные контуры близрастущих помидорных кустов доказывали ему, что он еще не вовсе ослеп.

       А время шло, и с каждой минутой Глушаеву становилось всё страшнее и холоднее. Затаившийся в своей засаде Глушаев, в силу этих необоримых стихийных причин ужасно страдавший, подумывал уже взять да и плюнуть на героическую затею свою и скрыться под сень уютного и безопасного теткиного дома, как вдруг явственный шум чьих-то тяжелых шагов потряс слух его, и вновь, уже второй раз за этот долгий день, стремительный приступ смелости и решимости ощутил всем своим тщедушным телом воспрянувший Глушаев. Он в этот миг почувствовал, что готов схватить кого угодно, хоть самого черта или даже Ваську-Дылду (что, впрочем, было бы, по сути, одно и то же).

       Между тем шум усиливался, треск вытаптываемого огорода нарастал, и вскоре чей-то неясный поджарый контур возник на фоне темного неба и поредевших изрядно помидорных кустов.

       Глушаев явственно чувствовал, как силы, порожденные благородным негодованием, поднимаются в нем, как с упругим упорством напрягаются скромные мускулы его, и подумал он за несколько тревожных секунд до начала решающего наступления, что вот он – его наставший звездный час.

       – А ну-ка стой, падла! – Во всё горло заорал он, бестрепетной рукой включив электрический свой фонарик и одним прыжком устремляясь за неведомым ворогом, который, сокрушая остатки невезучих помидоров, ринулся вспять, пытаясь скрыться в стороне картофельного поля. Глушаев, как буйный вихрь, со всех ног несся за ним, сшибая и затаптывая на бегу остатки ни в чем не повинных огородных произрастаний, и сладостное чувство погони вкупе с подворачивающимися подчас на пути стеблям жгучей крапивы буквально подстегивало его. Он мысленно видел уже себя истинным защитником и избавителем несчастных сельских жителей от злостного и прожорливого посягателя на их законную огородную собственность, умозрительно прозирал восторженные взоры, направленные на его миловидными малиновскими девушками, и осознание собственного безусловного превосходства всецело переполняло его.

       Подгоняемый честолюбивыми мечтами, Глушаев пядь за пядью стал настигать улепетывающего без оглядки злодея, как вдруг тот, по всей вероятности, окончательно выдохшийся, внезапно резко затормозил, вследствие чего разгоряченный преследователь чуть было со всего разгона не налетел на него; при этом беглец ни с того и ни с сего вообще неожиданно развернулся на сто восемьдесят градусов.

       Глушаев с неукротимой яростью впился в него глазами и даже начал уже замахиваться судорожно сжатым кулачком... но в тот же миг оцепенел и остолбенел от изумления: перед ним, тяжело дыша и дрожа всем телом, худой, грязный, в изношенной до дыр ветхой рубахе, подобранной, по всему видно, где-то на помойке, в сваливающихся с чресел штанах, которые правильнее было бы назвать портками и в каковых даже самый распоследний забулдыга-шофер постеснялся бы лезть под неисправную машину, в донельзя разбитых, стоптанных, потерявших всякий пристойный вид кирзовых сапогах стоял... да, перед ним самолично стоял не кто иной, как покойный Тепкин.      
               

                Глава семнадцатая
                ВСЕ  ДОРОГИ  ВЕДУТ  В  СУД
                Искусство убеждать. – Подготовка к монологу. – Неосновательная повестка. – Лучше не спорить с психом. – Гардероб фигуранта. – Только суд узнает обо всем.

       – А знаешь, у нас одного чувачка из класса задавили, – сказал однажды слегка поддавший Лисаев слегка поддатому Кириллову. – Завтра будет суд над убивцем.

       – Что ж его так? – Потянувшись, лениво ответил Кириллов. – Где задавили-то хоть?
       – В Пейсацке.
       – Как в Пейсацке? – Изумился Кириллов. – А кто?
       – Маршрутное такси, говорят.
       – Ха! – Оживился Кириллов. Эти-то кислопузые? Они могут. Им только чуваков и давить.

       – А что ему, убивце-то этому, будет? – Полюбопытствовал Лисаев.
       – Ничего не будет. Он же не нарочно. У нас в гараже уж сколько раз кто кого ни давил, так никого еще ни разу не посадили.

       – Слушай, а пойдем завтра на суд! – Неожиданно предложил, выпалив, разгорячившийся Лисаев.
       – Да ну-у, – скучно протянул его друг и даже поморщился. – Охота время зря терять? Чего там вообще делать?

       – На хари постные посмотрим, – попытался заинтересовать его Кириллов. – Блозин там будет и всё прочее дурачье.

       – Да ведь нас не пустят.
       – Пустят, почему ж бы не пустить?
       – Да ну, не хочу я.
       – Это почему ж?
       – Лень туда переться.
       – Да брось ты! В самом деле, не пожалеешь. Пойдем!
       – Не пойду я. Что ты ко мне привязался?
       – Да я тебе обещаю, что будет интересно.
       – Ты уверен, что интересно?
       – Ну конечно!
       – Да... – Кириллов выдержал длинную паузу. – И впрямь пойти, что ли?
       – Пойдем! – Радостно убеждал его Лисаев.
       – Ладно, убедил, – великодушно согласился Кириллов.   
               
       ...В один из теплых августовских дней Блозин получил казенную бумагу, приглашавшую его непременно явиться на судебное заседание, где будет слушаться дело шофера Иванова, обвиняемого в причинении смерти школьнику Тепкину.

       Блозин решил должным образом приготовиться к предстоящему заседанию, поэтому сосредоточенно уселся за письменный стол свой, дабы тщательно обдумать и вчерне набросать будущую свою речь, а заодно и продумать ответы на предполагаемые вопросы. Дело оказалось трудным, ибо с самого утра Блозину ничего не лезло в голову, а к вечеру натужный ход его мыслей и вовсе застопорился. Однако, так или иначе, к полуночи эта мозгодробильная работа все-таки была более или менее благополучно закончена, а сам он с удовлетворенным чувством честно исполненного долга потушил свет и устало лег спать.

       ... – Мне повестка из суда пришла: завтра твоего убийцу судить будут, – с ухмылкой сообщил Глушаев Тепкину.
       – Но меня никто не убивал! – Нервно ответствовал на это Тепкин, дико водя глазами вокруг себя.

       Фразу эту он упорно повторял уже несколько раз, причем вид у него при этом был настолько безумный, что Глушаев поневоле отшатывался.

       Вообще Олег заметил в друге своем значительные перемены: он стал агрессивен, навязчив, упрям; мания преследования, которой он страдал и раньше, породила в нем манию величия, и ему всё время казалось, что за ним наблюдают, о чем он не преминул с гордостью поведать смущенному собеседнику. В его характере появились к тому же некоторые, мягко говоря, странности. Во-первых, он категорически не хотел мыться, и Глушаеву стоило весьма немалых усилий, чтобы убедить его все-таки забраться в ванну. Во-вторых, он никак не желал расстаться с теми убогими ремками, которые являлись его, с позволения сказать, одеждой. А в-третьих, устроиться на ночлег он намеревался прямо на полу в прихожей, среди грязной обуви, ибо Глушаев не осмелился отпустить его домой после возвращения их обоих в город из Малиновки.

       Услышав о суде, Тепкин наотрез отказался рассказывать о своих таинственных похождениях, с истерической интонацией визгливо заявив, что всю правду он раскроет во время заседания, и Глушаев не стал ему противоречить, поскольку не в шутку стал побаиваться, что таковое разногласие грозило бы очень плохо кончиться. Не касаясь более этой болезненной темы, Глушаев и Тепкин независимо друг от друга собрались отправиться на суд.


                Глава восемнадцатая
                АПОФЕОЗ  ЮСТИЦИИ
                Судебные недра. – На страже дверей. – Сонно и нудно. – Явление хмыря народу. – Вереница потасовок. – Никому ничего не понятно. 

       В зале суда было обшарпанно, пыльно и душно. Похоже было, что уборщица не заглядывала сюда как минимум пару-тройку месяцев. На улице, несмотря на ранее время, было уже жарко; в помещении же, куда солнце било через большие, хоть и немытые окна, нещадно слепя и припекая, и где пыль от входящих и выходящих людей стояла в буквальном смысле слова косым столбом, показалось совсем уж невыносимо.

       И как раз в то время, когда Блозин и прочие приглашенные, или, точнее говоря, вызванные, торопливо рассаживались по отведенным им местам, у входа в зал произошел маленький инцидент. Сотрудница в милицейской форме, стоявшая на страже, не пропускала каких-то двоих подозрительного вида граждан.

       – Покажите свои повестки, – гневно требовала она.
       – Нету, – плаксивым голоском ответствовал тот, что был пониже ростом. – Мы близкие друзья покойного и желаем присутствовать на суде.               
         
       После этих нарочито ханжеских слов Лисаев вынужден был весьма невежливо отвернуться, чтобы не прыснуть со смеху прямо в лицо сердитой стражнице, а Кириллов, которому такое пустое проказничество стало уже надоедать, принялся потихоньку тянуть Лисаева за локоть назад в коридор.

       Но в этот самый миг перед входом в зал появились родители Тепкина. Отец хранил скорбное и гордое молчание, мать же была настроена очень злобно и решительно. Он сразу же накинулась на женщину-милиционера и стала громко кричать:
       – Вы виноваты, что Володя погиб, это вы недоглядели! Как у вас только хватает совести стоять здесь да еще и проверять людей?

       Тепкинская мать, продолжая кричать и ругаться, постепенно оттесняла оробевшую постовую от двери и вскоре оттеснила ее настолько, что Лисаев и Кириллов смогли воспользоваться всей этой столь кстати разгоревшейся суматохой и незаметно проскользнуть в зал. Оказавшись внутри, они скромненько устроились в самых дальних рядах, дабы не привлекать к себе излишнего внимания.

       ...Судебное заседание шло крайне нудно и чрезвычайно утомительно, слишком явственно напоминая собой какое-то бесконечное сонное царство. Многие из присутствовавших откровенно и открыто подремывали, опустив головы и прилипая потными подбородками к вымокшим шеям. Измаявшийся от жары и духоты Кириллов приглушенным шепотом от души костерил Лисаева за то, что тот сдуру притащил его сюда, да и сам Лисаев, с досадой убедившись в своей опрометчивости, начал уже искренне сожалеть о содеянном.

       Гвоздем программы должен был стать Блозин. Ввиду того, что пейсацкая знакомая Тепкина, печально известная также и Глушаеву, не соизволила явиться на суд, физику приходилось теперь самолично излагать во всех подробностях события, связанные с загадочным исчезновением Тепкина. Снабдив свою патетическую речь яркими эпитетами, приличествующими важности окружающей обстановки, Блозин уже подошел к кульминационному моменту, когда злосчастный Тепкин был коварно выдворен в одних трусах на грязную лестничную клетку, как вдруг неожиданно вздрогнул, осекся, поперхнулся и на полуслове замолчал. Остолбеневший взор его устремился через головы дремлющей публики по направлению к входу в зал. Некотрые из очнувшихся участников заседания начали недоуменно поворачивать головы в ту же сторону, после чего издавали резкий полувскрик-полувздох и, подобно Блозину, впадали в такой же ступор и оцепенение. Да и было, прямо скажем, отчего онеметь и замереть на месте.

       Медленно, осторожно, смущенно, стараясь при этом не шуметь и ни на кого не смотреть, в зал судебных заседаний вошел, почти крадучись, Глушаев, а за ним, – да, а вот за ним, шаткой походкой, как будто пьяный, воровато озираясь по сторонам, напряженно моргая и втянув голову в плечи, вошел... покойный Тепкин.

       Одет он был во всё глушаевское – мятную клетчатую рубашку, серые заношенные штаны, стоптанные пыльные сандалеты. Этот наряд был ему донельзя мал, придавал его нескладной сутуловатой фигуре какой-то совсем уж скованный вид, от этого живой мертвец предстал очам почтенного собрания в весьма комичном образе.

       Однако всем, находившимся в зале, было сейчас явно не до смеха. Те, кто не был доселе побежден дремотой, оказались охвачены глубоким онемением; те же, кто мирно подремывали, пробудились от общего движения и шороха – и тоже были повергнуты в полнейшую прострацию. Одним словом, мгновенно наступило всеобщее замешательство.

       В это время со своего места вскочил Кириллов. Ангелоподобное лицо его было перекошено от гнева в поистине дьявольскую гримасу. Он со всех ног кинулся к воскресшему трупу и с пронзительным воплем: «Ах ты, козел! Убью гада!» – принялся его что есть сил волтузить.

       Публика при виде нового действующего лица, да еще так агрессивно настроенного, замерла в двойном изумлении, ничем не препятствуя избиению.

       Тепкин пытался сопротивляться, но, ввиду врожденной растяпистости и неуклюжести, делал это лишь во вред самому же себе, а Кириллов, щедро награждая его всё новыми и новыми отборными ругательствами и увесистыми ударами, разъярялся еще больше.

       Когда метких тумаков Тепкину было отвешено преизрядно, а нападавший стал от собственного чрезмерного усердия заметно выдыхаться, окружающие наконец-то опомнились и стали оттаскивать рьяного шофера от его беспомощной жертвы. Блозин, сразу же узнавший Кириллова, принимал в этом самое активное участие и, когда Кириллов был крепко схвачен за руки и цепко удерживаем разнимающими, воспользовался моментом и раздраженно наскочил на него и на подоспевшего Лисаева с такими словами:
       – Вы испортили мою машину! Вы – вредители!

       Он попытался было в свою очередь напасть на Кириллова, но тот, в отличие от увальня Тепкина, не растерялся и умело отражал удары, так что ни один из них не достиг цели.

       На этот раз пришлось уже оттаскивать физика от шофера, что и было предпринято немедленно, хотя и оказалось вовсе не таким простым делом.      


                Глава девятнадцатая
                ПУТАННАЯ  ИСПОВЕДЬ  НЕПУТЕВОГО  БРОДЯГИ
                Слово предоставляется главному герою. – Покровы с тайны сорваны. – Этапы большого пути. – При общем интересе зала. – Отчуждение от ближних. – Преображенный доходяга. 

       Когда все успокоились и вновь заняли свои места, а Блозина и Кириллова вывели из зала, судья объявил, что слушание дела о наезде водителя Иванова на школьника Тепкина прекращается вплоть до окончательного выяснения личности потерпевшего. Но, вместе с тем, следует выслушать рассказ мнимого потерпевшего Тепкина о причинах его отсутствия в поле зрения во время следствия и появления лишь на суде.

       После этих слов судьи Тепкин вышел на трибуну, служившую обычно для разных партсобраний, проводимых в зале. Он долго молчал, затем осведомился, с чего ему начинать.

       – Начните с того, как вы, ввиду каких-то причин, оказались в одних трусах на лестничной клетке, – любезно подсказал судья.

       – Да, я оказался в трусах на лестничной клетке, – угрюмо буркнул Тепкин таким тоном, словно бы кто-то собирался с ним спорить. – Я хотел вернуться домой и думал, как это сделать в таком виде. Мне ничего не пришло в голову, и я вынужден был идти прямо так. У меня не было другого выхода.

       Сначала, когда я шел по улице, я очень стыдился: все на меня смотрели, как на ненормального. Но потом чувство неловкости прошло, и я двигался увереннее. На пустыре, недалеко от автовокзала, я увидел пьяного в кирзовых сапогах. Я снял их с него и надел на себя, потому что босиком идти было очень неудобно. Я пришел на автовокзал и сел там в автобус.

       Денег у меня не было, и я надеялся, что шофер не заметит меня. Но пассажиры так глазели в мою сторону, что он увидел меня, но уже когда мы отъехали от автовокзала. Он стал требовать билет, которого у меня не было. Этот шофер только что был здесь, он нападал сейчас на меня, но его увели. Он попытался выгнать меня из автобуса. Тогда я стащил с ноги сапог и ударил его по голове. Он упал, все пассажиры кинулись к нему, а я выскочил из автобуса и скрылся в кустах.

       ...Гул недоумения растекся по залу. Все присутствующие глядели на Тепкина с удивлением и затаенной опаской, ибо вид у него был такой, словно он вот-вот ринется на кого-либо и разорвет в клочья. Тем временем воскресший продолжал речь свою, которая с каждой новой фразой становилась всё отрывистей и суконней.

       – Скрывшись в кустах, я от перенапряжения потерял сознание... Когда и как очнулся – не помню... Я почувствовал в себе какую-то перемену... Домой не хотелось... Я захотел странствовать... Я подумал, что это ведь тоже нормально – странствовать, побираться... Я почувствовал свободу... Дальше – я нашел на свалке кое-какую одежду, облачился в нее и стал странствовать... Я обошел все окрестности города... Мне трудно перечислить, где я бывал... Помню, что обошел много деревень, питался с огородов... В одном месте меня поймали, избили, но я не расстроился... Домой возвращаться не хотелось... Я не желал никого знать... Кроме себя... Наконец, после долгих странствий, я оказался в Малиновке... Там остался... Построил шалаш и жил в нем... Пропитание добывал на огородах... Мне большего не надо было... Один огород мне особенно понравился, там овощи были как-то вкуснее всего... Да... Там меня и поймал однажды ночью Олег Глушаев... Мой друг... Он меня привез в город, а затем привел вот сюда...

       Тепкин закончил и впал в апатию. Вид его стал отчужденным; он смотрел куда-то поверх сидящих в зале, но взгляд его ничего не отражал.

       Гул между тем возрос до того, что в нем невозможно было ничего разобрать. Родители Тепкина устремились к сыну своему, обнимая его, лобызая и орошая слезами, причем Вова отреагировал на это довольно странно: он резко вырвался из простертых объятий предков своих и кинулся к выходу из зала, однако был тут же задержан.

       Когда Тепкин отдышался и немножко успокоился, судья осмелился спросить его:
       – Неужели вы не думали о ваших близких, которые наверняка беспокоились, волновались и повсюду искали вас?

       – Нет, – ответил Тепкин загробным голосом.
       – А что вы намеревались делать зимой, когда станет совсем холодно?
       – Я об этом не думал.
       – Как же вы путешествовали: всё время пешком?
       – Иногда пешком, иногда на электричке, реже – автобусом. Но меня оттуда очень часто выгоняли, так что я обычно не решался.
       – А у вас были попутчики? Может быть, появились новые друзья?
       – Нет.

       Все взгляды были обращены на Тепкина, и взгляды эти напоминали те, которые устремляются обычно в зоопарке на редкостных животных. Жара, духота и пыль как-то сами собой оказались начисто позабыты.


                Глава двадцатая
                ВОТ  И  ПОВЕСТИ  КОНЕЦ 
Каждому свое. – Такие разные траектории. – Кто обрел, а кто и утратил. – Эпизодические роли второго плана. – Всё течет, всё меняется. – Спасибо перестройке.   

       Так закончилась эта история, случайно задевшая судьбы стольких людей. Те, кто стали ее героями, были глубоко различны по роду занятий и характеру, и последующие судьбы их оказались так же различны, как и они сами.

       Тепкин, из-за которого, собственно, и разгорелась вся эта кутерьма, попал в психиатрическую больницу или, проще говоря, в психушку. Причиною этого явилось то, что он неадекватно реагировал на окружающую действительность, то и дело откалывая такие номера, что ненормальность его становилась для всех беспристрастных наблюдателей совершенно бесспорной и очевидной.   
 
       Лисаев и Глушаев вышли из всех перипетий этой истории живыми и невредимыми, обогатившись новыми впечатлениями. Разница лишь в том, что для Лисаева это стало просто-напросто очередным забавным приключением, а вот Глушаев лишился при этом единственного своего закадычного друга.

       Кириллова чуть не упекли на пятнадцать суток за непотребное поведение и нецензурную ругань в зале суда, куда он даже не был приглашен. Однако, исследовав корни такового поведения шофера, мудрые правоохранители решили не делать этого, а направили только письмо на предприятие, дабы кирилловский поступок был обсужден на собрании бригады.

       Физик Блозин тоже едва не угодил на пятнадцать суток в кутузку, но, ввиду того, что он все-таки вел себя гораздо пристойнее Кириллова, да притом вдобавок еще и не матерился, то был снисходительно прощен. Он подал в суд на Лисаева и Кириллова за порчу его движимого имущества, однако иск его удовлетворен не был, ибо свидетельские показания ясно подтверждали, что Лисаев в это время находился с родителями на даче, а у Кириллова за полчаса до инкриминируемого ему инцидента только-только закончилась смена, и он никак не мог достигнуть территориально столь отдаленной местности за минимальное короткий период времени.

       Шофер Иванов был оправдан и продолжил работу на «Маршрутном такси». Из косвенных источников дошли кое-какие смутные слухи о том, что он со сменщиком взял машину на арендный подряд, но, в силу своей прирожденной несуразности и бестолковости, крупно на этой затее прогорел.

       Тетка Глушаева, по-прежнему живя в благословенной Малиновке, продолжает исправно и радушно снабжать всё глушаевское семейство домодельными вареньями и соленьями со спасенного от ночных набегов огорода. Поговаривали, между прочим, будто бы она шутки ради вышла замуж за бравого сельского механизатора, но быстро разочаровалась в узах Гименея и буквально через неделю вытолкала благоверного взашей.         
      
       Плешнер, обиженная невниманием и пренебрежением к своей персоне, сочла за лучшее перейти в другую школу, и всякие сведения о ней бесследно затерялись в гуще новых дел и событий.

       Пейсацкая знакомая Тепкина, непосредственная виновница всех его злоключений и бедствий, вскоре после посещения ее Глушаевым куда-то таинственно испарилась, а все попытки отыскать ее так ни к чему и не привели.

       Что же касается других, более мелких персонажей этой славной истории, то они легко и просто растворились в потоке дней, не оставив по себе хотя бы какой-нибудь осязаемой памяти, да, пожалуй, их никчемные натуры были бы вовсе не способны на это.

       ...Кстати сказать, коллегам Кириллова так и не довелось разобрать на профсоюзном собрании его непутевое поведение, ибо еще загодя подавший заявление об увольнении по собственному желанию Саша накануне планировавшегося собрания гордо покинул автопредприятие и перешел на работу в новый транспортный кооператив, каких столь много везде понаоткрывалось в самом разгаре благословенной эпохи перестройки.    

       Февраль – апрель 1990      

                (В соавторстве с М. Б. Завьяловым)