Мемуары Арамиса - Книга 2 Полностью

Мемуары Арамиса, Книга 2

Предисловие

Первые 44 главы вы найдёте в первой книге.

Вторая книга мемуаров Арамиса описывает период между окончанием романа Александра Дюма «Три мушкетёра» и началом романа «Двадцать лет спустя».
Чем занимались эти двадцать лет д’Артаньян, Атос, Портос и сам Арамис? Что происходило во Франции? Читателю, быть может, очень интересно, ведь мы оставили своих любимых друзей в 1629 году, а вновь повстречаем их только через двадцать лет, в 1649 году! Неужели мы так и не узнаем, что произошло с ними в их самые лучшие годы, когда они уже не были чрезвычайно юны и наивны, но ещё не были слишком старыми для активных действий? И неужели же поездка в Англию за подвесками Королевы, завтрак на бастионе Сен-Жерве, неудачная попытка спасти Констанцию и казнь Миледи – это единственные славные дела наших славных мушкетёров? Разумеется, это не так! Читайте же обо всём, что вас интересует.

Глава 45

Я всё же должен написать некоторые заметки в отношении мемуаров Атоса, озаглавленных «Три мушкетёра».
Прочитав внимательно чуть более трети этих воспоминаний, я понял, что написаны они не Атосом. Их написал Гримо.
Этот неглупый и проницательный слуга попросту боготворил Атоса. Но это отношение к нему в некоторых местах прямо-таки выпирает. Разумеется, у Атоса почти не было секретов от Гримо, также вполне может быть, что материалы для этой книги Гримо собирал и путем расспросов других наших слуг, Планше и Мушкетона. Что касается Базена, то он настолько замкнут и предан мне не только в делах, но и в сохранении тайны обо мне даже перед лучшими своими друзьями, что я вполне уверен, что он никому никогда ничего не расскажет обо мне. Именно поэтому я выгляжу порой в этих «Мемуарах» совсем не таким, каким был в то время на самом деле.
Чтобы убедиться в своём предположении я переписал несколько фрагментов на отдельные листы и при случае показал их Атосу.
— Друг мой! — сказал я ему. — Мыслимо ли, что этот текст написан или продиктован вами?
— Я так давно что-то писал или диктовал, что, как мне кажется, этого и вовсе не было в моей жизни никогда, не считая завещания, — ответил Атос. — О каком тексте вы говорите?
— Сначала прочтите, — ответил я уклончиво.
Атос взял листки и начал читать вслух.

«Из всех друзей д'Артаньяна Атос был самым старшим, а потому должен был быть наименее близким ему по своим вкусам и склонностям».

— Что это такое, Арамис? — спросил Атос с недоумением.
— Читайте, читайте дальше! — ответил я.

«И тем не менее д'Артаньян отдавал ему явное предпочтение перед остальными. Благородная, изысканная внешность Атоса, вспышки душевного величия, порой освещавшие тень, в которой он обычно держался, неизменно ровное расположение духа, делавшее его общество приятнейшим в мире, его язвительная веселость, его храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если бы она не являлась следствием редчайшего хладнокровия, — все эти качества вызывали у д'Артаньяна больше чем уважение, больше чем дружеское расположение: они вызывали у него восхищение».

— Откуда вы это взяли и что это всё означает? — ещё больше удивился Атос. — Вы полагаете, что я способен так себя расхваливать, ставя себя выше своих друзей?
— Читайте, Атос, здесь ещё пять абзацев, восхваляющих вас и называющих вас полубогом, — усмехнулся я.
— Едва ли кто-то мог писать это всерьёз обо мне, — ответил Атос. — Если же это насмешка, то она мне не смешна, ей Богу! Выбросьте это или лучше порвите.
— Это копия одной страницы из книги, название которой утверждает, что её автор – граф де Ла Фер, — ответил я. — Есть ещё и вторая страница в том же духе.
— Если бы здесь не было имени Атос, я бы подумал, что вы имеете в виду какого-то моего предка, но ведь у меня не было предков с именем Атос! — ответил Атос. — Следовательно, это – мистификация, — сказал Атос. — Не может порядочный человек так превозносить себя даже в том случае, если всерьёз оценивает себя таким образом. Я же ни коим образом не считаю себя полубогом, и даже не стал бы применять к себе и десятой доли тех эпитетов, которые тут присутствуют.
— Кто бы это мог написать? — спросил я с хитрой улыбкой.
— Чёрт меня дёрнул научил грамоте Гримо! — воскликнул Атос. — Этот негодяй, оказывается, лишь прикидывался больным, так что последние три года по два часа якобы отлёживался в своей каморке! Чёртов графоман! Ну погоди же, я проучу тебя!
— Не горячитесь, Атос, — попытался я его успокоить. — Быть может, через сто или двести лет от нас с вами ничего не останется кроме этих не всегда точных и не слишком объективных воспоминаний. Нас самих уже точно скоро не будет. Так пусть же этот труд Гримо останется хотя бы малейшим напоминанием о том, какими мы были, и что делали.
— Но, судя по этим двум страницам, здесь же нет ни слова правды! — воскликнул Атос.
— Здесь почти всё правда, кроме того, что вы сами могли бы о себе написать подобное, — ответил я. — Впрочем, я внимательно прочитал первую треть и намереваюсь дочитать до конца, а также снабдить этот текст своими примечаниями и даже, быть может, правками.
— Что ж, это дело достойное, — согласился Атос. — Только ради бога уберите эти две страницы, вырвете их и сожгите, чтобы никто не подумал, что я о себе мог написать подобное. И уберите моё имя с обложки. Пусть Гримо подписывает эти воспоминания своим именем.
— Какая разница, кем они подписаны, если в них будет изложена правда? — спросил я. — И кто же станет читать мемуары, написанные слугой, а не дворянином?
— Вы правы, Арамис, но кто же будет читать мемуары, подписанные моим именем? — спросил Атос. — И надо ли нам, чтобы кто-то читал эти мемуары?
— У меня, вопреки написанному в этой книге, я ведь заглянул в её конец, остались кое-какие потомки, — ответил я. — Им-то я и завещаю этот труд с моими примечаниями.
— А как к вам попала эта книга? — спросил Атос.
— Вы же знаете, кем я сейчас являюсь, — ответил я. — Ничто, что хоть как-то связано со мной, тем более с моими действиями в прошлом, не может остаться вне сферы моего внимания. Мои люди находят эти документы и доставляют мне, изымая их из любых кладовых, даже самых надёжных.
— Вы уверены, что других экземпляров этой книги нет? — спросил Атос.
— Совершенно уверен, иначе все они были бы у меня, — ответил я.

Мы расстались, и я продолжил чтение, время от времени возмущаясь наглостью Гримо, который привирал, не мелочась.

Во-первых, читая эти мемуары, как, впрочем, и мои, читатель может подумать, что мушкетёры имели очень много свободного времени, и только тем лишь и занимались, что затевали дуэли с гвардейцами кардинала, калечили или убивали друг друга на них, пьянствовали, обжирались в кабаках, и флиртовали с хорошенькими женщинами из различных сословий.
Уверяю вас, это далеко не так.
Должен сказать, что наш капитан де Тревиль любил повторять одну фразу: «Мушкетёр, не имеющий задания – это потенциальный нарушитель дисциплины». Поэтому он очень ревниво следил за тем, чтобы у каждого мушкетёра всегда было какое-то поручение, которое, как правило, требовало отваги, решительности, находчивости, и, разумеется, всех воинских умений, или хотя бы части их. Мы были солдатами ежедневно по десять-двенадцать часов в сутки, а в дни, когда выпадало дежурство, даже и больше, включая ночное дежурство. Но эти действия были для нас рутиной, они знакомы каждому мушкетёру. Поэтому нет никакого смысла описывать этот ежедневный ратный труд.
Хочу обратиться к тому эпизоду, когда все мы четверо отправились в Лондон за подвесками Королевы.
Я был вынужден на некоторое время скрыться из Парижа совсем по иным причинам. По пятам за мной шли ищейки кардинала, и прежде всего – Рошфор, который и вовсе хотел меня убить по настоянию миледи.
Сообщать об этом означало создать лишние проблемы моим друзьям, поэтому я поберёг их от этой информации.
Одно дело – спешить выполнить поручение Королевы, другое дело – удирать от шпионов кардинала, и совсем уж иное – пытаться совместить и то, и другое.
Понимая, что вариант, предложенный д’Артаньяном, для меня весьма удачный, а также понимая, что Портос ни за что не согласиться удирать, а Атос, быть может, предпочёл бы явиться к кардиналу для выяснения вопроса о том, в чём перед ним могут быть виновны его друзья и он, и лишь сам д’Артаньян поступил бы точно также вне зависимости от того, имеют ли к нам претензии лично ищейки кардинала и сам кардинал, или же они будут преследовать нас исключительно в связи с нашей миссией, я решил не загружать своих друзей излишней для них информацией. Кроме того, я ведь не знал, что у д’Артаньяна появились личные причины ненавидеть Рошфора и искать с ним встречи. А если бы я это знал, то тем более постарался бы содействовать его отъезду из Парижа.

Глава 46

Мы, действительно, остановились в Бове и потеряли два часа в надежде, что на нагонит Портос. В одной миле от Бове нас ждала засада. Мы решили прорываться сквозь ряды солдат, притворявшихся до этого дорожными рабочими, благо, их было лишь полторы дюжины, то есть по три на каждого из нас, если считать наших слуг, которые также были вооружены мушкетами и стреляли в ответ. Наши выстрелы прогремели первыми, я и Атос не промахнулись, так что двое из наших недругов тут же предстали перед Господом. Д’Артаньян, который ещё не привык стрелять по согражданам почти в упор, ранил противника, находящегося прямо перед ним, в правое плечо, чем лишил его возможности стрелять. Я сожалею, что мы с Атосом стреляли на поражение, поскольку, что ни говори, это были наши сограждане, и они не виноваты, что выбрали своим поприщем службу кардиналу. Но в тот момент мы не думали об этом. Наши слуги стреляли по ногам наших врагов, поскольку они не осмеливались убивать дворян, безошибочно распознав гвардейцев кардинала в этих неприятелях, столь неумело притворяющихся дорожными рабочими. Уж их-то трудно было обмануть, поскольку ни один из гвардейцев не делал ничего такого, что обычно делают дорожные рабочие, и видно было, что для них лопата, лом и кирка – совершенно незнакомые предметы.
Нас почти выручило то единодушие, с которым мы почти одновременно поскакали на врага, и первым был Атос. Также нам повезло, что хотя свои мушкеты наши недоброжелатели почти держали наготове, всё-таки они не были в боевой позиции, тогда как для нас выхватить пистолеты из дорожной сумки не представляло никакого труда, поскольку эти сумки были устроены чрезвычайно продуманно. Тысячу раз прав был д’Артаньян, который предупредил нас, чтобы пистолеты были заряжены, и чтобы мы взяли пистолеты именно с кремниевым запалом, что позволяло использовать их почти моментально, что, правда, создавало определённый риск осечки. Кажется, у одного их наших слуг случилась осечка, но всё же выведя пятерых нападающих, мы почти уже прорвались сквозь них, но, к нашему величайшему огорчению, мы увидели, как Мушкетон свалился с коня, очевидно, получив серьёзную рану. Спустя пару секунд я ощутил жгучий удар в левое плечо, после чего почти разу почувствовал, что моя сорочка становится тёплой и прилипает к телу. Я понял, что ранен, но старался не подавать виду, чтобы не задерживать товарищей в столь опасном месте. Те, кто устроил нам засаду, не бросились за нами в погоню, поскольку лошадей им, по-видимому, пришлось увести подальше и спрятать. Поэтому как ни старался я держаться, и это время показалось мне вечностью, в конце концов, когда мы уже точно были на достаточно безопасном расстоянии от наших врагов, я почувствовал, что уже не в силах держаться в седле, и как только я увидел у дороги подходящий кабачок, где мог бы остановиться и попросить о помощи, я позволил себе сообщить своей ране и о невозможности дальше скакать своим товарищам.
— Арамис! — воскликнул Атос. — Почему же вы молчали? Ведь вы потеряли столько крови!
— Я перетянул на ходу рану уздечкой и подсунул под неё платок, — ответил я. — Когда я это делал, идея казалась мне подходящей, но сейчас, увы, это уже не спасает.
— Чёрт побери! — воскликнул д’Артаньян. — Мы потеряли два часа, ожидая Портоса, мы могли бы позволить себе потерять пять минут, делая вам перевязку.
— Как знать? — возразил я. — Быть может, этих пяти минут вам не хватит для того, чтобы выполнить нашу миссию.
Как оказалось, я был прав. Если бы мы потеряли это драгоценное время, д’Артаньян не встретил бы графа де Варда, который отплыл бы в Англию раньше него и вся наша миссия провалилась бы. За победу не жаль отдать немного крови, так что я и сейчас считаю, что поступил верно.
Друзья препоручили меня заботам Базена, который кликнул прислугу. На его зов подошли двое прислужников из трактира, и втроём они бережно сняли меня с коня, занесли в трактир и разместили в удобном номере. Я заплатил трактирщику за труды и за постой на три дня вперёд, что позволило нам с Базеном неплохо разместиться в этом трактире. По мере того, как наш кредит иссякал, я платил трактирщику ещё на два-три дня вперёд, что вызвало у него восторг, так что мы ни в чём не нуждались. Желая отблагодарить меня за столь благожелательное поведение, поскольку обычно постояльцы никогда не платили вперёд, трактирщик пристрастился заводить со мной подобострастную беседу, из которой я узнал, что он весьма сочувствует иезуитам. Я вспомнил, что дал себе слово попытаться войти в Орден Иезуитов, и решил узнать о них побольше, воспользовавшись этим удобным случаем, поскольку я всё равно не был способен ни на какие иные действия, пока моя рана не затянулась, а на это требовалось немало времени, полагаю, что не менее трёх недель. По счастью трактирщик призвал ко мне довольно умелого хирурга, который обработал мою рану неразбавленным вином и приложил повязку с какими-то мазями или присыпками. Рана была сквозная, кость не была задета, так что извлечения пули не потребовалось.
Итак, немного поправившись, я смог позволить себе понемногу выяснить, что представляют собой иезуиты изнутри, поскольку всё, что можно было узнать от них из книг, я уже знал.
— Вас интересуют иезуиты? — спросил трактирщик зловещим шёпотом, дождавшись, когда Базен уйдёт по хозяйственным делам.
— Собственно, в моих планах стать одним из них, — попросту ответил я.
— Тсс! — воскликнул трактирщик. — Хотя этот Орден существует вполне легально, но членство в нём не слишком афишируется. Нам полагается проявлять скромность.
«Ну да, как же! — подумал я. — Ты уже рассказал, что состоишь в этом ордене почти первому встречному постояльцу только потому, что он платит тебе за постой на три дня вперёд!»
Я тогда и не подозревал, что эта оплата вперёд была одним из лучших моих денежных вложений. Сам трактирщик был в ордене мелкой пешкой, но он настолько проникся симпатией ко мне, что согласился пригласить ко мне для беседы одного весьма влиятельного иезуита, настоятеля Амьенского монастыря иезуитов отца Бенедикта. Вероятно, его звали совсем иначе, но он представился мне под этим именем. Разумеется, отец Бенедикт не пошёл бы знакомиться со мной всего лишь по просьбе простого трактирщика, но трактирщик, кажется его звали Жульен, действовал исподволь. Сначала он пригласил ко мне священника из Мондидье, который также был иезуитом. На этого священника я произвёл должное впечатление своими рассуждениями на богословские темы. Он, в свою очередь, пригласил ко мне отца Бенедикта.
Я сразу понял, что отец Бенедикт далеко не так прост, как старается казаться. Он был одним из активнейших деятелей Ордена, хотя и не занимал слишком высокого поста в иерархии, но оказывал заметное влияние вследствие недюжинного интеллекта, активной позиции и почти фанатической преданности Ордену. Я решил приложить все усилия, чтобы произвести на него должное впечатление, и не пожалел об этом. Своей тактикой я избрал беседу о диссертации на богословскую тему, которую я якобы собирался написать. Отец Бенедикт проникся этой идеей и загорелся желанием стать моим теософским наставником, на что я с радостью согласился.
Поскольку латынь я знал уже тогда превосходно, и был достаточно начитанным в предметной области, я предложил тему о том, одной или двумя руками должны благословлять прихожан духовные лица не самого высокого звания. Разумеется, это была лишь зацепка, но я уже и раньше заинтересовался имеющимися разногласиями на эту тему в различных священных текстов, так что я понимал, что при должном упорстве можно легко извлечь массу материала для этого исследования и написать диссертацию, которая послужит ключиком к входной двери в высшие иерархические круги священнослужителей. Защитив подобную диссертацию и заручившись должной финансовой поддержкой, а также рекомендациями влиятельных дворян, можно было даже рассчитывать на сан епископа, хотя, разумеется, не сразу и не столь легко, как я это здесь описываю. Положив на это около десяти лет, можно было бы достичь успеха, но я отнюдь не собирался всего себя отдавать этому поприщу, поэтому установил для себя срок в два или три раза дольше, что впоследствии полностью оправдалось.
Так мы общались, пока я залечивал свою рану, отец Бенедикт регулярно посещал меня, Базен приносил мне книги из библиотеки Амьенского монастыря, так что первый вариант диссертации был мной написан вчерне уже через две недели. 
За это время д’Артаньян успел вернуться из поездки, выполнив свою миссию по возвращению Королеве её подвесок, после чего, как я помню, он обнаружил, что Констанцию Бонасье похитили, догадался о том, что это произошло с подачи и по наущению её супруга, и осознал, что без помощи друзей ему с этим делом не справиться.
Мне было бы приятно думать о том, что д’Артаньян решил повторить свой путь по дороге в Англию чтобы собрать друзей, которых на этой дороге растерял при своей первой поездке исключительно ради счастья увидеть их всех и оказать им помощь, если они в таковой нуждаются. Но мой ум привык видеть с прагматической точностью истинные причины всех поступков людей, которые мне приходит в голову анализировать. Будь это д’Артаньян хотя бы годом позже, тот д’Артаньян, с которым плечом к плечу мы прошли через Ла-Рошель, через опасность быть отравленными вином от Миледи, тем, с которым мы нашли умирающую Констанцию, и тем, с которым мы совершили свой жестокий, но справедливый суд над этим чудовищем, леди Винтер, я ни секунды не сомневаюсь, что он бы помышлял о том, чтобы отыскать нас и даже отдать при необходимости жизнь за любого из нас, уже с той самой минуты, как обстоятельства разлучили нас. Но в тот момент это был всего лишь влюблённый в Констанцию и чрезвычайно амбициозный молодой человек, которому Атос два раза позволил думать, что он является лидером нашей четвёрки. Он был тем юношей, которому, как он полагал, удалось заразить своей идеей спасения чести Королевы четырёх более опытных и старших товарищей, воинов, уже опалённых боевыми сражениями и славой за успешные вылазки против врага, за разведывательный рейд и за штурм одной из крепостей. Называя д’Артаньяна умнейшим из нас, Атос, разумеется, шутил, имея целью подбодрить его и хотя бы как-то приподнять до нашего уровня, с чем мы вполне согласились. Действительно, этот юноша был нам симпатичен благодаря решимости, с которой он принял нашу сторону в стычке с гвардейцами кардинала, благодаря успеху его шпаги. Он был неуклюж и выглядел наивным, излишне гордым и порой даже задиристым в некоторых своих действиях, но это ему шло, это было в порядке вещей для амбициозных молодых дворян из достойных, но бедных семейств. В те времена быть бедным гасконским дворянином было весьма престижно, поскольку таковым же был поначалу и наш покойный Король Генрих IV, и его ближайшие министры, да и сам де Тревиль, и все они достигли небывалых или уж во всяком случае весьма больших высот.
Итак, наш юный гасконец поехал собирать своих потерянных друзей по той дороге, где он их растерял, и уже, кажется, отыскал Портоса, а следующим в этом списке был я.
Мы как раз вели беседы на богословские темы, которые интересовали меня лишь как мостик в Орден Иезуитов, но я разыгрывал энтузиазм и полную заинтересованность перед отцом Бенедиктом и священником из Мондидье по имени отец Жак де Поркю. Этот священник, на свою беду, не знал латыни вовсе, в чём боялся признаться, так что мне доставляло неописуемое удовольствие вставлять в наш разговор латынь, прибавляя такие обороты речи, как «вы, разумеется, помните, что» или «как вы, бесспорно, знаете». Один раз я даже сказал: «Не вы ли на днях приминали это прекрасное изречение?». После этого я произнёс: «Noli te nitidior videri quam tu videri, et timere aliis doctior videri». После этого я добавил: «Ведь это кажется, из Сенеки?
Бедняга Жак кивнул, и заявил, что, вполне может статься, что именно это он недавно припоминал, хотя уже не помнит, по какому именно поводу.
Я взглянул на отца Бенедикта. Тот, разумеется, прекрасно знал, что де Поркю не владеет латынью, он хотел было рассмеяться, но увидев моё серьёзное лицо, а также глупую подобострастную улыбку отца Жана, решил, что, быть может, кое-что из сказанного этот бедолага уже смог понять.
Он согласился со мной с самым серьёзным видом и продолжил дискуссию. Мне показалось, что д’Артаньян понял, что я сказал и стал поглаживать рукой свои усы, чтобы скрыть усмешку.
Я понял, что разговор следует как можно быстрей сворачивать, и постарался завести наш корабль теологической мечты из волн богословских прений поскорее в какую-нибудь тихую гавань умиротворённого признания начитанности всех собеседников, ободряя их высокой целью намеченных свершений во славу Господа.
Приземление с небес на землю было осуществлено как можно мягче, после чего я расстался со своими духовными гостями, не тратя сил на их проводы по причине того, что моё ранение пока ещё снимало с меня обязанности подобного гостеприимства.
Я решил ещё немного позабавиться на счёт д’Артаньяна и изобразил перед ним святошу, который полностью решил отречься от земных забот и отдать себя в лоно католической церкви. Видели бы Атос и Портос кислую мину, с которой д’Артаньян всё это выслушивал! Мысленно я покатывался от хохота над ним, но это было мне полезнейшим уроком, поскольку я давно уже решил, что мысли и эмоции – это именно то, что следует скрывать тщательнейшим образом ото всех, и что лучшее прикрытие истинных эмоций – это маска эмоций противоположных, или, по меньшей мере, весьма далёких от истинных.
Думаю, что будь это лет через тридцать после этого, д’Артаньян легко раскусил бы меня, но тот юноша, который тогда лишь едва знал меня, поддался на эту уловку, и решил, что может потерять в моём лице друга и мушкетёра, которого отнимет у него какая-нибудь святая обитель.
Д’Артаньян пошёл против меня с козырей. Он заезжал на мою квартиру и имел для меня письмо от самой Марии де Шеврёз. Это письмо чрезвычайно интересовало меня, поскольку мы с Марией уже вступили в ту форму отношений, в какой длительное время состояли Король Генрих IV и его царственная супруга Королева Марго. Мы из любовников, которые позволяли себе иногда помогать друг другу советами, обмениваться информации и быть союзниками в заговор, превратились в первую очередь союзников по заговорам, которые достаточно хорошо знают друг друга, что уже решили почти никогда не хитрить друг с другом, и по старой памяти иногда позволяют себе для разнообразия вновь стать любовниками. Письмо Шевретты интересовало меня вследствие важности своего содержания о раскладе сил на политическом фронте, о затеваемых интригах и об их подоплёках, но Мария умело маскировала подобные донесения под любовные письма, и использовала столь тонкие намёки на суть, что лишь такой проницательный читатель как я понимал смысл подобных писем, тогда как любой шпион кардинала не придал бы этому письму значения и не увидел бы в нём ничего, кроме любовного послания.
Д’Артаньян торжественно вручил мне письмо Марии и остался в полной уверенности, что он только что вернул мушкетёра в строй, удержав его от пагубной идеи податься в аббаты.

Глава 47

Гримо в своих воспоминаниях, подписанных именем Атоса, рисует Бекингема в чересчур радужных красках. Не удивительно, ведь он знал его лишь со слов Атоса! А Атос всегда отзывается о людях либо хорошо, либо никак, таков уж он.
Из этих мемуаров вы не узнаете, что смерть Короля Якова I многие в Англии объясняли тем, что Бекингем якобы отравил его, поскольку Король утратил к нему ту привязанность, которая возвела этого выскочку на самую вершину власти в королевстве, тогда как его сын, Карл, тогда ещё лишь принц, уже воспылал к нему такими же или даже ещё большими чувствами.
Быть может, это наветы и клевета. Не берусь утверждать со всей уверенностью. Но подобные слухи не вырастают на пустом месте.
Скажу лишь о том, что никто не смог бы так поступить с Королём Франции. По многим причинам. Сколь бы сильную привязанность Людовик XIII ни испытывал к любому из своих фаворитов, он никогда не передавал никому из них такой огромной власти, чтобы подобное могло бы произойти. К тому же все его фавориты никогда не были настолько критичны к себе и внимательны к отношению к ним Короля, чтобы вовремя почувствовать, как почва безнаказанности ускользает у них из-под ног. Никто из них не догадался вовремя уйти в почётную отставку, все они считали себя хозяевами положения до конца.
Если же Бекингему, действительно, удалось своевременно заметить тучи на горизонте, если он, почуяв опасность, устранил Короля и возвёл на опустевший трон его сына, сохранив таким способом свою власть, то я должен признаться, что он поступил как наиболее ловкий и дальновидный политик Европы из всех известных мне.
Я готов приписать ему эту подлость, быть может, несправедливо, поскольку я не скрываю, что не люблю его даже теперь, когда его нет. Я ревновал Шевретту к нему и не простил его. У него таких Шевретт было множество, и могло быть ещё больше, стоило ему лишь захотеть. Забирая её у меня, он отнимал у меня почти полностью то немногое, что у меня было, не обогащая себя ни капли. Впрочем, я понимаю, что решение в этом деле принимала сама Мария, она же была инициатором их связи, но ведь он мог бы не принять её эту женскую «самоотверженность» с такой готовностью, с какой он это сделал, обижая этим даже другого моего недруга, графа Холланда!
Прочь это лирическое отступление, буду описывать лишь события, хотя не обещаю, что не буду сопровождать их своей оценкой.
То, что я прочитал далее в записках, написанных Гримо, вызвало у меня двойственное чувство. Поначалу я чуть было не разгневался, и это произошло бы, если бы я длительными усилиями не приучил себя к тому, что такие чувства как гнев, ревность, зависть и уныние являются величайшим грехом, ведущим непосредственно в Ад.  Я научился не только не проявлять внешне эти чувства, но и в действительности не предаваться им, не допускать в себя ни малейшей толики подобных чувств, что, вероятно, послужило одной их существенных причин того, что Господь позволил мне довольно долго задержаться на этом свете, и не торопит моего прибытия на тот свет. Не следует путать два разных состояния. Тот, кто испытывает одно из подобных чувств, но не подаёт виду, позволяет этому чувству разъедать самого себя изнутри подобно тому, как морская вода разъедает железный бочонок. Тот же, кто не позволяет этим чувствам даже зародиться, остаётся чист и свеж, как бочонок, наполненный наилучшим оливковым маслом.
Итак, я не испытываю гнева, читая записи Гримо, лишь по той причини, что я – это я, и гнев никогда не отвоюет у меня ни единой даже самой малой толики моей души даже на самое кратчайшее время.
Второе чувство, которое я испытал, читая записи Гримо, это веселье. Этот умный и деловой с виду лакей, оказывается, почитывал Мольера и других писателей и поэтов. Вот отчего в нём появилась страсть к писательству! Разумеется, у него был доступ ко всей великолепной библиотеке Атоса, и поскольку, как я уже упоминал, сам Атос велел обучить Гримо грамоте, для чего раскошелился на преподавателя из Блуа, то, в конце концов, сам Атос посеял семена этого многотомного памфлета на нас, мушкетёров, так что было бы лишь справедливо, чтобы на титульном листе подобного фарса оставалось имя графа де Ла Фер. Во всяком случае, не я буду исправлять эту фальсификацию, полагая, что у меня в силу моего положения и без того полно обязанностей. Я надеялся, что чтение этого многотомного труда, доставит мне удовольствие и отдых, но никак не рассчитывал, что буду веселиться, отмечая неточности и несообразности этой книги, как малое дитя веселится, видя впервые в своей жизни, как щенок пытается догнать свой хвост, или как мышонок пытается выскочить из огромной бутыли из-под оливкового масла, куда свалился по недомыслию.
Великолепные кони, полученные д’Артаньяном от Бекингема, были подарком врага. Это большая удача, что кардинал не прознал о них. Мы не смогли бы представить дело так, будто это были военные трофеи, поскольку никаких сражений ещё не начиналось. Недалёкий Гримо полагал, по-видимому, что мы потеряли этих коней вследствие того, что были кутилами, неумеренными игроками и обладали тысячей иных недостатков, которые молва приписывала французским мушкетёрам и венгерским гусарам. Таковыми были не все мушкетёры и гусары, а лишь представители ремонтного взвода, иными словами, интендантский взвод. Именно на них лежала обязанность закупки коней, снаряжения, включая сёдла, сбрую, попоны, вальтрапы и всё прочее. Эти бездельники получали от своего капитана деньги для соответствующих закупок и сопроводительные документы, позволяющие им беспрепятственно рыскать по городу в поисках лучших товаров, что они и делали, но искали они отнюдь не товары, а приключения. Имея в кармане приличные суммы денег, они тратили их на дам с низким уровнем социальной ответственности, после чего пытались восполнить недостачу игрой в карты или в кости, надеясь на удачу. Разумеется, чаще всего они оказывались в проигрыше, после чего, дабы избежать позора, затевали дуэль по возможности с большим числом военных из конкурирующих полков, предпочитая позору героическую смерть. Так мушкетёры оказывали подобные услуги проворовавшимся и проигравшим в карты интендантам из числа гвардейцев кардинала, которые предпочитали быть отправленными на тот свет ударом шпаги мушкетёра, нежели от петли палача. Подобные же услуги оказывали и гвардейцы кардинала проворовавшимся интендантам-мушкетёрам. Впрочем, таких случаев было столь мало, что и говорить о них не стоит, но воспоминания о них оказали дурную услугу народному мнению о мушкетёрах и гвардейцах.
Итак, от дорогих английских коней необходимо было избавиться, поскольку эта английская порода была известна во Франции, ведь в ту пору почти все дворяне были лучшими знатоками лошадей. Если дорогое седло могло бы быть сделано на заказ, или куплено, пусть даже и было бы очевидно его английское происхождение, история его приобретения могла уходить корнями в неизвестность, и это никого бы не смутило. Но появление четырёх великолепных английских коней у трех бедных мушкетёров и у одного ещё более бедного гвардейца было бы равносильно признанию того, что нас взяло на содержание английское правительство или какой-то английский вельможа. Я с большим трудом могу допустить, что Бекингем был настолько глуп, что не понимал этого, но предполагать, что он этим актом хотел бы бросить на нас тень подозрения в том, что мы продались Англии в качестве шпионов, это уже совершенно немыслимо, ведь мы могли, защищая себя от обвинений, выдать шпионам кардинала истинное их происхождение, во всяком случае, не зная нас, он мог бы такое ожидать! Вероятнее всего, он просто не подумал, а кони уже находились во Франции, так что для того, чтобы нам подарить их, ему достаточно было передать д’Артаньяну пароль.
Каждый из нас посчитал неделикатным указывать д’Артаньяну на его оплошность, щадя его самолюбие. Когда же молодой гасконец сказал Атосу о том, что по этим коням нас должны были бы узнать на поле битвы, Атос понял, что поступил исключительно верно, избавившись сразу от двух коней. Совершенно ни к чему людям, скрывающим под псевдонимами свои истинные имена, в особенности – Атосу, содействовать тому, чтобы представители вражеской страны узнавали бы вас на поле битвы.
Все мы, и Атос, и Портос, и я, приняли одинаковое решение: от коней следует срочно избавиться, превратив их в деньги или вовсе в ничто. Дворяне вроде нас не могли бы продавать подобных коней, не выдавая себя, и не выдавая их происхождения. При торге надлежит доказывать права обладания, поэтому лучшим вариантом было поставить их в качестве ставки в игре. Это самое сделал Атос. Он понимал, что д’Артаньян не позволит ему продать коней, к, кроме того, Атос не был таким человеком, который способен продать подарок, полученный от друга. Корысть – это не про Атоса. Я же не мог заявить, что проиграл коня, поскольку аббату не следует играть в азартные игры. Не мог я и заняться его продажей. По счастью трактирщик, состоящий в Ордене Иезуитов, обустроил всё так, что перекупщик, купивший у этого коня не у меня, а через трактирщика, предоставил полные гарантии тайны сделки, так что ни одна живая душа не сможет дознаться, кто именно продал ему это великолепное животное. Естественно, эти условия существенно снизили цену сделки, однако, я помнил поговорку относительно того, что за стоимость дарённого коня претензий дарителю не предъявляют.
Это же самое сделал и Портос. Но он не ставил особых условий, поэтому выторговал лучшую цену за своего коня, впрочем, разница эта была немедленно превращена в еду и вино, после чего исчезла в великолепной глотке нашего доброго гиганта для того, чтобы установить на некоторое время полную гармонию в его желудке, насладив перед этим его вкус и обоняние. Гастрономические удовольствия Портоса за счёт стоимости коня, конец которого мы застали и разделили вместе с ним дало повод Атосу пошутить, что мы едим конину. Проев коня Портоса, мы ничуть не жалели об этом, и лишь один д’Артаньян сокрушался по поводу этого своего невезения. Но он был не прав. Своим подарком он хотел доставить удовольствие своим друзьям, и он нам его доставил. Он желал нам легко и уверенно скакать на своих скакунах на поля сражения, и мы достигли этого, заменив коней, поскольку это гораздо приятней, чем в застенках Ришельё давать его дознавателям объяснения о том, каким путём у нас появились чистокровные английские кони, которым суждено было бы получать призы на гонках в Честере и даже в Ньюмаркете. Такие кони могли принадлежать лишь покойному королю Якову I, а дарить их после его смерти мог лишь Бекингем или Карл I.
Этого не мог знать д’Артаньян, но этого не мог не знать любой из нас, как, впрочем, и кардинал, и его мушкетёры из числа именитых дворян. Тем более, этого не мог знать бедолага Гримо. Поэтому история о том, как мы избавлялись от коней, изложена настолько далеко от истины, как это только возможно. Истинная цена этим коням была в двадцать, а то и в тридцать раз больше, чем это указано в мемуарах Гримо, но продать таких коней было столь же затруднительно, как, например, продать дворец Пале-Кардиналь, или Тауэр.

Глава 48

Неувязки и нелепости в изложении истории того, как д’Артаньян познакомился с Миледи, сближался с ней в ночи под видом графа де Варда, завёл шашни с её служанкой Кэтти, после чего был приглашён на свидание к Миледи уже под собственным именем, где разомлел настолько, что решил изложить все перипетии своего обмана, выгораживая де Варда, имеет столько же общего с действительностью, сколько изображения божков, сделанные древними скифами с истинным ликом Божьим. Наш д’Артаньян, как всякий гасконец, по прошествии двух и трёх десятков лет излагал эту историю в дружеских попойках, обогащая её всё более и более цветастыми деталями, что простительно любому стареющему солдату, вспоминающему свою молодость не с той сладострастной ностальгией, какую испытывают большие в прошлом ловеласы. Придумывая различные повороты сюжетов, содержащие, в основном, признания в любви со стороны всевозможных красавиц, а также ответные признания со стороны рассказчиков этих историй, они сами начинают верить в них. Влюбиться в Констанцию, гоняться за благосклонностью и высшими знаками расположения со стороны Миледи, и её служанки Кэтти, это было вполне в духе д’Артаньяна. Юношеский пыл, заставляющий верить в то, что сильнее самой жизни любишь именно ту женщину, которую видишь в данный момент перед собой, вполне извинителен, и он, порой заставляет совершать крайне необдуманные поступки. Но совершеннейшая ложь кроется в том, что подобные поступки наш славный д’Артаньян обсуждал с Атосом, получая от него время от времени то осуждение, то одобрение, то ненавязчивый совет, в сочетании с утверждением о том, что Атос никогда никому не давал советы, если его об этом не просили (что является чистой правдой), все эти нестыковки делают эту часть мемуаров Гримо совершенно фантастической. Я догадываюсь об источниках, из которых Гримо почерпнул свои романтические бредни, знать которые ему самому не довелось.
Истина проще и скучней. Д’Артаньян узнал в Миледи ту даму, с которой беседовал Рошфор, встретив её случайно. Следя за ней, он попытался войти в доверие к её служанке Кэтти, и сделал это настолько успешно, что служанка предоставила ему все доказательства своего расположения почти тотчас, когда он выказал это желание, не особо надеясь на успех. Впрочем, победа дворянина над служанкой всегда была довольно обычным делом, так что если она и удивила д’Артаньяна, то лишь вследствие его молодости и неопытности. Будь Кэтти чуть умней, она сначала выяснила бы финансовую сторону вопроса, и, узнав, что за душой у высокого, нагловатого и стройного гасконца нет ни гроша, вероятно, была бы не столь покладиста. Ведь едва ли она могла рассчитывать на брак с дворянином, пусть даже и самым наибеднейшем гасконцем. Кэтти сама рассказала своему возлюбленному все тайны Миледи, не подозревая, что он выпытывает их с целью розыска пропавшей любовницы. Но д’Артаньян не был столь подл, как это описывается в мемуарах Гримо. Он не проникал в постель Миледи, намеренно претворяясь графом де Вардом. И он не был также и настолько глуп, чтобы, достигнув подобного успеха с подменой, выложить всё начистоту обманутой жертве.  Всё было гораздо проще. Он занимался умиротворением Кэтти, Миледи же направила де Варду письмо, которое ему передано не было. Никакой двери из комнаты Кэтти в спальню Миледи не было и в помине, тем более, не было и перегородки, настолько тонкой, что были бы слышны любые разговоры. Сама Миледи не допустила бы такого. Разумеется, Кэтти проживала в комнатах поблизости, но не в столь непосредственной близости, которая давала бы ей возможность следить за госпожой и подслушивать её разговоры при ночных свиданиях, каковые были не редкостью. Миледи назначала встречи глубокой ночью и в полной темноте отнюдь не потому, что так потребовал д’Артаньян в подложном письме от имени графа де Варда, намереваясь подменить собой его. Сама Миледи опасалась, что её любовник невзначай увидит клеймо на её плече. Этим объяснялась полная темнота в её спальне во время любых свиданий. В этот вечер она ожидала де Варда, тогда как наш молодой гасконец, разгорячившись в своих бурных изъявлениях любви к Кэтти, наделал столько шуму, что Миледи, услышав мужской голос, решила, будто явился де Вард. Поэтому она позвонила в колокольчик, вызывая Кэтти, дабы она проводила де Варда в её спальню. Бедняжка Кэтти не могла признаться в том, что никакого де Варда нет. Но не могла же она сказать, что мужской голос донёсся из её спальни! Таким образом, она сама предложила д’Артаньяну зайти к Миледи под видом де Варда и, пожаловавшись на недомогание, ограничиться кратким разговором, после чего покинуть спальню.
Именно это пообещал исполнить д’Артаньян, и честнейшим образом намеревался так в точности и поступить. Никакой любви в этот момент к Миледи он не испытывал, а охотился за ней лишь в целях отыскать Рошфора, а через него и Констанцию Бонасье.
Постыдная, быть может, для д’Артаньяна правда состоит в том, что он не устоял перед нежным голосом Миледи и её ласковыми руками. Впрочем, то же самое было бы с любым из нас. Я даже полагаю, что окажись на его месте Атос, не устоял бы и он. Многолетняя ненависть легко плавится в сердце мужчины от ласкового женского голоса и нежных рук, и губ. Он мог бы устоять лишь в том случае, если бы презирал её. Но Атос никогда её не презирал. Он продолжал её любить и ненавидеть всё это время. Таким вот образом, наш славный юный гасконец смог причислить Миледи в число своих немногих побед молодости и горячности, которых было, насколько я понимаю, в ту пору крайне мало, быть может, всего лишь две – сначала Кэтти, затем Миледи. С Констанцией он ещё не успел обменяться доказательствами любви, что, между прочим, объясняет его пылкость и страсть в отношении этой в целом неплохой дамы, в которой я, впрочем, не видел ничего особенного, и смотрел на неё лишь как на средство, с помощью которого Мария де Шеврёз и Королева Анна удовлетворяли свои прихоти, а Рошфор и Миледи осуществляли свою месть. Ей не повезло, она стала игрушкой в руках людей более сильных и более решительных, чем она могла предположить, что ошибочно называют игрушкой в руках судьбы.
Итак, д’Артаньян под видом графа де Варда обладал Миледи, ничуть не намереваясь заранее это делать, и ни коим образом, не планируя такого исхода.
Младший брат лорда Винтера, Эдвард Винтер, в своё время встретил Миледи в Лондоне и влюбился в неё настолько, что когда она заявила, что желала бы жить в Париже, обратил свою недвижимость в деньги, перевёл их французским банкирам на своё и на её имя, прибыл в Париж, где приобрёл обширные имения и добился того, что они были объединены в маркизат под названием Бренвилье. Таким образом, упоминаемый мной маркиз де Бренвилье был тем самым маркизом, который намеревался меня убить, полагая что я являюсь любовником его супруги, Миледи. Всё это затеяла Миледи, знавшая о том, что я был отличным фехтовальщиком и не менее выдающимся стрелком. Об этом я уже рассказал выше. Братом маркиза был, таким образом, лорд Винтер, смерти которого Миледи желала всей душой, дабы стать наследницей не только своего супруга, но также и его неженатого брата. Её нетерпеливость объяснялась тем, что она опасалась, как бы лорд Винтер не женился и не обзавёлся наследником мужского пола. Лорд Винтер был старшим братом, так что основная часть достояния семьи досталась ему. Кажется, находясь в Париже по делам, связанным с похоронами брата, а также с приведением в порядок его дел, поскольку маркиз назначил брата своим душеприказчиком, лорд Винтер, разумеется, не искал себе супругу среди знатных и красивых француженок. Но поскольку уже прошло немало времени со смерти маркиза, траур закончился, а лорд Винтер готовился к отбытию в Лондон. Миледи понимала, что если её деверь отбудет в Лондон, она уже не сможет осуществить задуманное, так что богатство деверя от неё ускользнёт навсегда. Вот почему она пришла в ярость, узнав, что д’Артаньян не убил лорда Винтера на дуэли, которая так кстати разгорелась между ними. А ведь она возлагала на неё большие надежды. Если не лорд Винтер, то хотя бы сам д’Артаньян, виновник неудачи её миссии в Лондоне по делу подвесок, кто-нибудь один из двоих обязательно должен был бы погибнуть. Тот факт, что они не только не поубивали друг друга, но ещё и стали друзьями, приводил её в ярость. Она предпочла бы, чтобы эти двое закончили свою дуэль так, как мифические Килкеннийские кошки, которые, согласно легенде, яростно и беспощадно дрались до тех пор, пока от обеих не остались одни лишь хвосты.
В связи с этими кошками я сейчас припомнил один эпизод, который произошёл примерно тогда же.
Кардинал Ришельё, любивший и кошек, и шахматы, однажды сравнил одну из своих шахматных партий с Рошфором, тоже любителем шахмат, с такой дракой Килкеннийских кошек. В результате этой партии на доске остались лишь два короля.
— Как шахматист, граф, вы добились ничьей, но как политик вы безбожно проиграли, — сказал тогда Ришельё, откидываясь на спинку своего высокого кресла.
— Я вас не понимаю, монсеньор, — ответил Рошфор.
— Вот потому-то вы и никогда не станете дипломатом, — продолжал кардинал. — Уж если добиваться ничьей, то вы могли бы оставить мне хотя бы коня. Результат был бы в точности таким же, но мне было бы не столь обидно. А если лицу, стоящему много выше вас, вы не доставляете огорчений, или максимально их минимизируете, то, поверьте, вы только выигрываете от этого.
— Я полагал, что шахматы… — проговорил смущённый Рошфор.
— Что это всего лишь игра? — подхватил Ришельё. — Друг мой, не может быть всего лишь игры с тем, кто держит в руках ваше благополучие и самоё жизнь. Не вздумайте обыграть Короля или хотя бы свести партию вничью.
— Я никогда не играл в шахматы с Его Величеством, — ответил Рошфор.
— Разумеется, и никогда не будете играть, ведь вы не выдержали испытания, — рассмеялся Ришельё. — Думаете, что я не заметил той вилки конём, которую вы поставили на пятьдесят втором ходу, надеясь на мою невнимательность? Я подумал испытать, насколько далеко зайдёте вы в своей дерзости. Вы не прошли испытания, Рошфор.
— Увы мне! — воскликнул граф.
— Не огорчайтесь, граф, — успокоил его кардинал. — Ваше место там, где ваши таланты будут блистать лучше всего и пригодятся в наивысшей степени. Шаркать ногами в приёмной Короля и поддаваться в любой игре, не только в шахматах, это не ваше. Я иногда предлагал Королю некоторых благородных молодых людей с безупречной внешностью, которые, как я полагал, бесконечно преданы мне, дабы укрепить своё и их положение. Но не всегда мой выбор был удачным. В отношении вас я сегодня лишний раз убедился, что вы не годитесь на роль королевского пажа или сокольничего, но вы нужны мне в качестве офицера по особым поручениям и великолепно справляетесь с этой ролью.
— Значит, я не стал новым де Шале? — спросил Рошфор. — Быть может, это к лучшему?
После этих слов кардинал очень внимательно и с уважением посмотрел в лицо Рошфора и задумчиво кивнул головой.
Что-то в лице де Рошфора напомнило ему одного молодого человека, благородного, достаточно знатного, стройного, красивого и весьма обходительного.
«Франсуа де Баррада, — припомнил Ришельё его имя. — Это то, что нужно. Впрочем, ставка на одного – это очень опасно. Надо приискать и других».
Франсуа де Баррада, был представлен Королю Людовику XIII кардиналом и занял опустевшее после казни де Шале место королевского фаворита.

Итак, д’Артаньян отыскал Миледи и умудрился смертельно поссориться с ней. Эта дама искала и моей смерти, но совершенно по иным причинам. Если бы она знала о том, что под именем Атоса скрывается её бывший муж, граф де Ла Фер, она бы непременно пожелала убить и его. Так что к этому времени единственным из нас, кто мог бы не опасаться её коварного покушения, был Портос.
Гримо сообщает, что д’Артаньян случайно обнаружил на плече Миледи клеймо в виде лилии и рассказал о нём Атосу, а также показал ему подаренный ей перстень, в котором Атос опознал свою семейную драгоценность, подаренную Миледи в день свадьбы.
Это не вполне так.
Миледи действительно подарила д’Артаньяну перстень, но совсем по иным причинам. Она прекрасно знала графа де Варда, ведь она влюбилась в него. Ей показалось, что голос человека, проникшего в её спальню и называющего себя графом де Вардом, не соответствует голосу того, кого она любила. Но она не могла проверить свои сомнения, велев зажечь свечи, ведь она боялась, что её гость заметит клеймо на её плече. В отношении этого разоблачения она испытывала просто животный страх после того, как такое разоблачение едва не стоило ей жизни. Взяв за правило заниматься любовью лишь в полной темноте, она боялась отступить от него. Поэтому она решила подарить своему любовнику перстень и взять с него обещание носить его всегда. Таким путём она решила удостовериться, что её гостем был именно граф де Вард. В потёмках она взяла по ошибке из выдвижного ящика прикроватной тумбочки не тот перстень. Она предполагала вручить совсем иной перстень, который был достаточно изящен, но не носил такой зловещей печати событий, о которых она не могла вспоминать без содрогания. Перстень Атоса она носила для того, чтобы подогревать в себе ненависть к нему, дабы не остывало желание расправившись с ним отомстить за себя. На этом перстне была одна острая грань, с помощью которой она перерезала верёвку, на которой её повесил Атос, так что перстень был также и талисманом, символизирующим защиту, которую Ад предоставил ей от мстительности земных врагов. С ним она не рассталась бы ни при каких обстоятельствах.
Отдав д’Артаньяну по ошибке перстень Атоса и обнаружив эту ошибку под утро, миледи сильно сокрушалась и рассчитывала обменять его на другой при следующей же встрече.
Случилось, однако, так, что Атос увидел это перстень на руке д’Артаньяна и сражу же узнал его. Сомнений быть не могло. Пришлось д’Артаньяну объяснить историю происхождения перстня, не вдаваясь в тонкости того, каким образом была организована эта встреча, чем, впрочем, Атос и не интересовался.
Атос спросил у юного друга, не обратил ли он внимания на плечо своей возлюбленной, на что д’Артаньян заявил, что встреча происходила в полной темноте.
— По чьей инициативе было договорено о таком условии? — спросил Атос и внимательно посмотрел в лицо д’Артаньяна.
Д’Артаньян смутился. Он вспомнил, что сам воспользовался темнотой, поэтому ему не следовало протестовать против такого поворота событий.
— Это было обоюдное решение, — ответил он смущённо.
— Вот вы уже и лжёте мне, — с грустью сказал Атос. — Подумать только, во что превращают женщины отличных мужчин!
— Простите, Атос! — воскликнул д’Артаньян, покраснев. — Инициатива исходила от неё, а я лишь воспользовался ей.
— В таком случае, друг мой, вы должны во что бы то ни стало добиться того, чтобы взглянуть на её левое плечо при свете хотя бы одной свечи, а ещё лучше – при свете солнца, — сказал Атос чрезвычайно серьёзно.
— И что же я должен там увидеть? — осведомился д’Артаньян.
— Молю Бога о том, чтобы вы не увидели у неё на плече ничего особенного, — мягко сказал Атос. — В этом случае я выставлю вам пять бутылок лучшего бургундского вина. А вы назовёте меня старым занудой, чья фантазия разыгралась от какого-то жалкого камушка.
— Но я вовсе не хочу оскорблять вас, Атос! — запротестовал д’Артаньян.
— Я прошу лишь успокоить мою непростительную мнительность, — мягко ответил Атос. — Можете вы сделать это для меня?
— Но как?! — воскликнул д’Артаньян, однако, взглянув в серьёзное лицо Атоса осёкся. — Я постараюсь. Я обещаю. Я сделаю это.
— Сделайте это как можно скорей, сын мой, — сказал Атос и прижал д’Артаньяна к своей груди. — Иначе сердце моё будет вечно болеть за вас.

Это был первый раз, когда Атос назвал д’Артаньяна сыном. Он делал это не часто. Очень редко. Не столь часто, как это можно заключить, читая записки великолепного фантазёра Гримо.

Глава 49

Разумеется, поход на Ла-Рошель было личным делом Ришельё, но лишь такой поверхностный «мыслитель» как Гримо, мог написать: «Ришелье знал, что, победив Англию, он этим самым победит Бекингема, что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингемом и, наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он унизит Бекингема в глазах Королевы». Конечно, всё это было так, и, конечно, мы в своих разговорах не раз говорили именно это, но справедливо и то, что кардинал затеял этот поход отнюдь не для того, чтобы унизить Бекингема, и даже не для того, чтобы восторжествовать над Королевой. Он был не такой человек, чтобы ради собственных мелочных побед отправлять на войну собственных сограждан. Он сознательно приносил всего себя в жертву интересам Франции, которые ставил премного выше даже интересов Короля. Как ни был для него свят Людовик XIII, сама династия Королей Франции была для него гораздо более существенна, настолько более важна, что он умудрялся даже Короля воодушевить на некоторые личные жертвы во имя интересов династии и государства, чего никогда не удавалось сделать Мазарини по отношению к Королеве Анне или по отношению к Людовику XIV. Доказательством тому, что кардинал не задумываясь отдал бы жизнь ради Франции служит хотя бы то, что даже будучи глубоко больным, находясь на смертном ложе, он не переставал трудиться и принимать величайшие решения во благо страны, не испрашивая у судьбы и нескольких часов для того, чтобы отдохнуть в спокойствии и уюте. Даже его любимое занятие – гладить своих обожаемых кошек – было для него всего лишь одной из форм раздумья для принятия ответственных и важных решений. Поверьте мне, я знаю, о чём говорю, поскольку вся документация, написанная им лично или продиктованная им, у меня имеется, если не в подлинниках, то в копиях, и она занимает десять шкафов. Я дорожу этой документацией как собранием бесценных мыслей и свидетельств своего времени. Не уверен, что когда-либо Франция будет располагать столь богатым наследием этих документов, каким располагаю лично я, поскольку я отнюдь не намерен завещать ей все те документы, копий или подлинников которых не имеется в государственных архивах Парижа.
Разумеется, Ришельё довершал действия по созданию единой и крепкой Франции, чему мешал оплот гугенотов, готовый в любую минуту открыть порты для высадки англичан или флота иного любого недружественного нам государства, имеющего целью ослабление нашего влияния на западном побережье.
Вход со стороны моря должен был быть надёжно закрыт. Эту мысль я, к своей радости, нахожу и в писаниях Гримо, с чем я его поздравляю, что говорит о том, что далеко не все наши ценные мысли, которые мы запросто высказывали в разговорах, нисколько не стесняясь своих слуг, прошли мимо его ушей. Но Гримо, безусловно, ошибается в том, что истинной ставкой в походе на Ла-Рошель была Королева Анна, и что эту ставку разыгрывали между собой Ришельё и Бекингем.
Он понимает это дело так, как будто бы и вовсе не было Королей Карла I и Людовика XIII, а были лишь их первые министры, которые решали всё в своих государствах по личному усмотрению. В этом утверждении имеется лишь доля правды, но не вся правда. Захоти Людовик XIII устранить Ришельё, он сделал бы это с лёгкостью.  Поэтому несмотря на то, что Ришельё руководствовался высокими целями, не связанными с личным благополучием, для их достижения и даже для возможности хоть как-то повлиять на их постановку он был обязан заботиться о сохранении своего влияния на политику Франции, и именно это является причиной его огромнейшего внимания к тем обстоятельствам, которые могут создать опасность его физического или политического устранения. Впрочем, времена были такие, что вслед за политическим устранением фигуры такого значения непременно последовало бы устранение физическое.
Д’Артаньян первым из нас оказался на поле боя, отправившись туда в составе войск под руководством герцога Орлеанского. Поскольку Королю мешало поехать туда состояние здоровья, мы, мушкетёры Короля, оставались некоторое время в Париже.
В целом Гримо довольно точно описал события, которые происходили с нами во время осады Ла-Рошели в 1627-1627 годах.
К этому времени Франсуа де Баррада уже получил отставку из фаворитов, а его место занял Клод де Сен-Симон, который, как правильно описал Гримо, доставил в Париж шестьдесят знамён противника, захваченных в качестве трофеев. Все потери обеих сторон точно подсчитаны, так что нет никакого смысла обсуждать это здесь.
Надо сказать, что Баррада сослали в собственное поместье не за те крупные грехи, которые нельзя было утаить, а за те мелкие недостатки, которые раздражали Короля. Людовик настолько увлёкся молодым красавцем, то с учётом, что это уже был далеко не первый и не второй фаворит, Короля стали всё чаще сравнивать с Генрихом III, а гугеноты так и вовсе говорили, что коль скоро итальянский грех распространился во Франции, то вскоре в ней распространится также и реформаторская ересь. Действительно, с каждым новым фаворитом круг развратных забав Короля расширялся, что непременно становилось известно, поскольку двор Короля кишел шпионами не только от кардинала, но и от Королевы-матери, так что те грехи Людовика, которые выгодно было замалчивать Королеве, распространялись в виде слухов по указанию кардинала, а те его грехи, которые бросали тень на монархию как таковую, и которые кардинал всячески покрывал, распространялись в виде сплетен и памфлетов уже по указанию Королевы-Матери, глубоко уязвлённой на своё недостаточно высокое по её мнению положение, которое её попросту унижало. Самыми крупными недостатками Баррада была чрезвычайная восприимчивость к сплетням самого мерзкого толку, которые он передавал Королю. В основном он передавал сплетни, порождённые фантазией Королевой-матери в отношении Королевы Анны, хотя, впрочем, они имели под собой некоторую почву, но, разумеется, совсем не в том масштабе, как это докладывали Королю. Бедная Анна Австрийская не могла просто взглянуть на мужчину при дворе без того, чтобы её и его тут же не объявляли бы любовниками, или, по меньшей мере не приписывали бы ей влюблённость в него. Так в любовники зачислили даже Монморанси, и многих прочих. Королева, надобно сказать, была отнюдь не такова. Единственная её вина перед Королём была в том, что до сих пор не родился наследник. Более неё в этом был виновен сам Король, и его любовники, включая того же Баррада, но вина эта была, действительно, велика, что позволяло многим презирать её за глаза, хотя она беспрестанно молила Господа о желанной благодати, приносила жертвы многим святым. Быть может, правы были те, кто утверждал, что для рождения наследника требуется не Господь, а кое-кто ближе и ниже его, и коль скоро Король не выполняет своих обязанностей в этом вопросе, Королеве лучше было бы попросить помощи у тех, кто мог её оказать в существенно большей степени, нежели Господь, который, по-видимому, не склонен повторяться в своём чуде беспорочного зачатия, полагая, по-видимому, что одного такого события достаточно на все времена вперёд. Преимущества Сен-Симона перед Баррада были в том, что он был лучшим охотником, знал множество рассказов про охоту, был в курсе всех новостей в этой области, умел отличить качества гончей, был знатоком соколов и соколиной охоты, умело трубил в охотничий рожок, не напуская туда слюны. Разумеется, при таких достоинствах, он оттеснил Баррада на второй план, после чего неудачника изгнали прочь с глаз.
Возвращаясь к описанию жизни мушкетёров во время осады Ла-Рошели, я вновь повторяю, что Атос никогда не написал бы того, что написал негодник Гримо. Без зазрения совести он сообщает: «Что касается мушкетёров, то они, будучи не особенно заняты во время осады, содержались не слишком строго и вели весёлую жизнь. Это давалось им, а в особенности нашим трем приятелям, тем легче, что, находясь в дружеских отношениях с г-ном де Тревилем, они часто получали от него особое разрешение опоздать в лагерь и явиться туда после тушения огней».
 Он полагал, что если вместо «господ мушкетёров» он написал попросту «мушкетёров», никто не узнает его слога? С чего это он решил, что мы были не особенно заняты во время осады? Даже в мирное время мушкетёры строго и добросовестно несут службу по охране Короля и выполнению его личных приказов. Недаром Король, который любил кардинала и ненавидел одновременно, боялся его потерять, но и боялся попасть в окончательную зависимость от него, хвастался тем, что на монсеньора кардинала у него всегда отыщется управа в лице господина де Тревиля. Правда и в том, что в конце концов победил-то кардинал, по чьему наущению де Тревиля отправили в конце концов в почётную отставку, но это случилось позже, много позже. Теперь же мушкетёры были необходимы и к их услугам прибегал не только сам Король, но и другие вельможи, с согласия Короля. Так что без дела мы не оставались, причём поручалось нам порой самое опасное и самое ответственное дело, которое требовало не только умения сражаться и храбрости, но также и холодного расчётливого рассудка, недюжинной смекалки и отличной наблюдательности. Я уже рассказывал, как ранее нас высылали в разведку. Теперь же, зная об этой нашей способности, де Тревиль поручал нам аналогичные дела, которые мы с честью выполняли. Повторяю, что описывать трудовые военные будни – занятие скучное, а читать об этом скучно вдвойне, по этой причине и я не буду излагать это здесь, на этих страницах. То, что Гримо считал праздным шатанием и весёлой жизнью, было порой лишь прикрытием, поскольку де Тревиль прекрасно знал, что среди обычных солдат и даже среди гвардейцев кардинала могут быть и вражеские лазутчики, или попросту сочувствующие гугенотам люди, поскольку ведь в этой войне сражались граждане одной страны, так что кое-кто из солдат мог иметь родню в Ла-Рошели. В отношении мушкетёров можно было не сомневаться в их преданности, де Тревиль был уверен в нас, как в самом себе, зная каждого не только поимённо, но и зная семьи из которых мы происходили, подкрепляя мнение о нас памятью о совершённых нами подвигов, среди которых дуэли или стычки с гвардейцами кардинала едва ли занимали хоть какое-то существенное место. В этом отношении не следует доверять воспоминаниям Гримо, которому подобные дуэли казались верхом благородства и мужества, и чуть ли не единственным занятием мушкетёров.   Будь это так, мушкетёры и гвардейцы давно бы уже истребили друг друга. Во время военных действий отношение к дуэлям было крайне нетерпимым даже со стороны Короля и де Тревиля, которые в мирное время пару раз проявили снисходительность, подпитываемую гордостью за честь воинского подразделения, главой которого формально числился сам Король.
Смешно звучит фраза Гримо о том, что «д’Артаньян нёс караул в траншее». В траншеях не несут караул, это вам, господа, не штаб и не склад боеприпасов. Из траншеи палят по врагу, в то время, когда враг в ответ стреляет по тем, кто засел в траншеях. Слуги, чьё место было бы в передовых рядах пехоты, разомлели на должностях лакеев при господах мушкетёрах, что позволило им переложить почти всю тяжесть воинских сражений на своих господ, оставив за собой лишь функции снабжения провиантом, ухода за лошадьми, оруженосцев и денщиков. Впрочем, справедливости ради скажу, что наши слуги умели при случае воевать не хуже солдат и даже почти столь же успешно, как офицеры и дворяне, но действовали при этом шпагой словно ухватом для горшков или косой, или лопатой, тогда как стрелять из мушкетов и пистолетов они были выучены вполне сносно, а мушкетон даже овладел таким экзотическим видом боевого искусства, как метание лассо.

Глава 50

Рассказ о том, как Атос вырвал у Миледи расписку кардинала, дарующую прощение за любой поступок, совершённый предъявителем этой расписки, и то, как Атос опознал в Миледи свою бывшую жену Анну де Бейль, графиню де Ла Фер, передан довольно точно по той причине, что Атос рассказывал её во всех подробностях друзьям, и Гримо слышал её, разумеется. Но Гримо наивно пишет, что Миледи не решилась признаться кардиналу в том, что Атос забрал у неё силой эту бумагу, опасаясь, что граф сообщит кардиналу, что она носит на плече клеймо воровки. Во-первых, напрасно Гримо полагал, что Ришельё не знал этого. Во-вторых, тем более напрасно полагал он, что по такой ничтожной причине кардинал мог бы отказаться от услуг довольно ловкой шпионки, и предал бы её суду. За что? Ведь клеймление было само по себе наказанием! Понеся это наказание, Анна де Бейль уже свела счёты с правосудием за те грехи, которые предшествовали этому событию, а грехи последующие были теми грехами, которые она совершала на службе кардиналу! Если она и могла опасаться наказания со стороны кардинала, то лишь за убийство своего супруга, маркиза де Бренвилье, а также своей служанки. Этот грех ещё следовало доказать! Покушение на мою жизнь, несколько покушений на жизнь д’Артаньяна, всё это ничего не значило в глазах кардинала. Ведь он сказал о том, что хотел бы, чтобы ему так же легко было расправиться с врагами Миледи, как со своими! Ведь он же назвал жизнь д’Артаньяна ничего не значащей! Нет, конечно, Атос не мог бы навредить Миледи тем, что рассказал бы про её клеймо. Это могло бы лишь изгнать её из высшего общества, в котором она пребывала и чувствовала себя как рыба в воде. И граф де Рошфор также не отвернулся бы от неё, что я знаю достоверно. Да, клеймо изобличало её как воровку, или же как проститутку, но скажите, положа руку на сердце, лишены ли на деле проститутки возможности общения с людьми, называющими себя благородными? Так ли уж настойчиво мужчины изгоняют их из своего общества? Да и что в конце концов значило это клеймо? В какой-нибудь Индии или Бирме, в Новой Зеландии, или в Полинезии женщина сама добровольно могла бы сделать себе татуировку, в качестве всего лишь украшения тела. И такая татуировка вполне могла иметь форму лилии. Миледи легко могла бы скрыть клеймо под такой татуировкой. А закон не предписывал дальнейшее преследование подобных персон, их всего лишь сторонились, с ними лишь избегали завязывать тесное общение. Скажите на милость – клеймо на плече! Если бы клеймо было предназначено для того, чтобы заклеймённого человека навсегда изгнали из общества, его следовало бы ставить не на плече, где его легко скрыть под одеждой, а на лбу, на щеке, или, по меньшей мере, на шее.
Кроме того, Гримо запамятовал, что в последнюю встречу д’Артаньян сам увидел это клеймо, только увидел он его не случайно, а выполняя обещание, данное Атосу, которое состояло в том, что он постарается взглянуть на левое плечо знатной дамы, с которой сблизился, благодаря флирту с её служанкой Кэтти. 
Дело было так.
Миледи, как я уже писал, подарила д’Артаньяну перстень. И хотя она дала ему по ошибке не тот перстень, который намеревалась дать, целью такого подарка было увидеть его на руке де Варда и убедиться, что это именно он приходил на свидание с ней. При этом она взяла с д’Артаньяна, то есть с мнимого де Варда, обещание носить этот перстень не снимая. Разумеется, после этого Миледи постаралась встретиться с де Вардом, чтобы увидеть на его руке этот перстень и успокоиться, что это был именно он, или же не увидеть его и убедиться в том, что кто-то другой её обманывает, выдавая себя за де Варда. Ей это удалось, и она удостоверилась в том, что её подозрения были правильными.
Она решила разоблачить мнимого де Варда, а поскольку новая встреча была назначена на последнем свидании, все её приготовления свелись к тому, что она приготовила и припрятала на поясе длинный острый нож с узким лезвием, называемый стилет. На подоконнике за занавеской она положила два заряженных пистолета и с трепетом ожидала прихода неизвестного, который посмел овладеть ей, выдавая себя за де Варда. Она решилась прежде, чем убить его, взглянуть в его лицо и увидеть в нём страх перед смертью, чтобы в полной мере насладиться своей местью.
Когда же д’Артаньян явился к ней, она прошептала ему: «Подожди одну минуту, милый, я сейчас приду».
После этого она дернула за шнур, после чего плотные шторы на окнах раздвинулись и комнату осветили четыре канделябра, которые заранее были зажжены и скрывались на подоконнике за этими плотными шторами.
Увидев д’Артаньяна, Миледи воскликнула с удивлением, поскольку она не ожидала обнаружить именно его, своего заклятого врага, нарушившего её планы в поездке в Лондон.  Злобная улыбка растянула её тонкие губы, лицо её из прекрасного стало отвратительным.
— Какая приятная неожиданность! — воскликнула она, наводя на него стволы обоих пистолетов. — Я буду иметь двойное удовольствие убить вас. Во-первых, я отомщу вам за мою неудачу в Лондоне, а во-вторых, вы поплатитесь за то оскорбление, которое нанесли мне, заполучив мои ласки обманным путём!
— Возможно, вы промахнётесь, — с презрением ответил д’Артаньян. — А возможно, что и нет, но в любом случае вам придётся объяснять своим слугам появление в вашей спальне трупа мужчины.
Миледи лишь на секунду задумалась, поскольку ей не пришла в голову эта проблема, в это самое мгновение д’Артаньян выхватил из-за пояса свой пистолет, так как предупреждение Атоса заставили его ожидать подвоха от этой дамы.
— У меня хоть всего лишь один пистолет, но я не промахнусь, даже если вы успеете меня ранить, — сказал он. — Кроме того, мне нет дела до ваших слуг и до тех вопросов, которые они будут задавать. Пистолет в вашей левой руке бесполезен, поскольку левой рукой вы не сможете прицелиться хорошенько, так что бросьте его.
Миледи рассеянно взглянула на свой пистолет в левой руке, д’Артаньян выстрелил и попал, как и намеревался, в пистолет, который находился в правой руке Миледи. Оружие было выбито у неё из рук, что доставило ей неожиданную боль в кисти. Вскрикнув от боли, Миледи выронила пистолет из левой руки, чтобы схватиться ладонью за правую. В это время д’Артаньян в два прыжка словно молодой леопард подскочил к ней и взял своими сильными руками её за обе кисти рук.
— Вы в моей власти, сударыня! — сказал он. — Не бойтесь! Я сейчас уйду и не причиню вам никакого вреда, но прежде я должен сделать ещё одну вещь.
С этими словами он, отпустив левую руку Миледи, рывком сорвал с её левого плеча кружевной пеньюар, и устремил свой взгляд на её плечо.
Увидев клеймо, он от неожиданности выпустил вторую руку Миледи. Анна де Бейль тут же отскочила на два шага и выхватила из-за пояса свой стилет.
— Негодяй! — вскричала она. — Я убью тебя! Никто не должен знать мою тайну! Тебе не будет пощады!
— Вот как? — воскликнул д’Артаньян. — Фехтование на стилетах? Это мне по душе!
После этого он выхватил из-за пояса свой кинжал, который хотя и был вдвое короче стилета Миледи, но в его руках был вчетверо более опасен, чем холодное оружие разъярённой Анны де Бейль.
Миледи в бессильной ярости отступила и стала медленно оседать на пол. Плечи её судорожно дёргались от рыдания, которое переполняло её.
Этого д’Артаньян не ожидал. Ему стало жаль эту поверженную женщину, жалкую и беззащитную в её унижении.
Он убрал кинжал и намеревался подойти и успокоить её, однако, Миледи только этого и ждала. Её слёзы были очередным притворством. Она попыталась нанести удар д’Артаньяну своим стилетом, и ей удалось бы это, если бы в своё время старый батюшка д’Артаньяна не обучил его уклоняться от ударов, наносимых в самый неожиданный момент с самых разных сторон. Даже не успев понять, что происходит, ловкий гасконец натренированным в непрерывных упражнениях движением левого локтя ловко отбил стилет и схватил Миледи за кисть руки.
— Вот что, голубушка! — сказал он. — Я вижу, вы ещё не угомонились!
С этими словами он с силой швырнул её на кровать, после чего поднял с пола два её пистолета и стилет, и выбросил их в окно.
— Надеюсь, в этой комнате больше нет оружия, — сказал он. — Впрочем, я сюда больше не вернусь.
После этого он решительно толкнул ногой дверь, выбивая хлипкую задвижку, и покинул дом Миледи.
Всё это мне рассказал д’Артаньян, и я ему верю, хотя всем известно, что гасконцы любят прихвастнуть, рассказывая о своих сражениях хоть с мужчинами с оружием в руках, хоть и с женщинами в баталиях иного рода. Но гарантией искренности рассказа д’Артаньяна служит то, что всё это он рассказывал нам не для того, чтобы похвастать, а когда мы разбирали все действия Анны де Бейль перед тем, как принять непростое решение избавить мир от этого дьявола в женском обличье.
Итак, разумеется, мне следует вернуться к рассказу о том, как Атос отобрал у Миледи открытую бумагу кардинала, индульгенцию без указания проступка и имени человека, совершившего его.
Любой читатель найдёт здесь несообразность.
Действительно, несколько раз до этого Атос утверждал, что если Миледи жива и если она решила, что д’Артаньян – её враг, тогда наш друг находится в величайшей опасности. Он и про себя также говорил, что коль скоро Миледи не умерла, то за свою жизнь он не даст и ломанного гроша, добавляя, впрочем, что он не очень-то этому огорчён, так как охладел к жизни и не ждёт от неё ничего хорошего. Миледи, действительно, была чрезвычайно опасна вследствие абсолютной неразборчивости в средствах достижения целей. Мы помним, что она нанимала убийц и высылала отравленное вино под видом подарка от друзей. Лишь счастливая случайность в обоих случаях уберегла д’Артаньяна от гибели. Никто и ничто не мешало Миледи повторить своё покушение столько раз, сколько понадобится для того, чтобы довести дело до конца. Как же объяснить, что Атос, забирая бумагу у Миледи, полностью успокоился на её счёт, сказав при этом: «А теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь»? Неужели он, действительно, полагал, что обезвредил её? Разумеется, нет.
Но он знал, что Миледи поедет в Англию для того, чтобы заставить Бекингема прекратить войну. Это делалось по приказу Ришельё и во благо Франции. Атос видел, что французы гибнут на полях сражения, стреляя во французов же, и что Англия несла ответственность за эту братоубийственную войну.
Да, друзья мои. В лице Бекингема Англия творила зло по отношению к нам, французам. Англия всячески разжигала и подогревала религиозную рознь, разжигала сепаратистские настроения на западе страны. Она стремилась использовать часть нашего народа против остального населения, для ослабления и разорения и тех, и других. Великий кардинал противодействовал этому, и Атос не мог не понимать его политики и не соглашаться с ней. Именно поэтому он сказал Миледи: «Убьете ли вы или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингема — мне до этого нет дела: я его не знаю, и к тому же он англичанин». Так не должен был бы говорить обычный мирный гражданин и христианин, но только так мог рассуждать военный, мушкетёр, солдат, воюющий на стороне Франции против Англии в отношении лидера страны, с которой шла война. Атос понимал, что Миледи не может сообщить кардиналу о том, что так легко потеряла выданный им с таким трудом документ не потому, что боялась разоблачения в отношении клейма на плече, а потому что Ришельё, как и любой политик, не любил проигравших, каковой она сделалась вследствие того исключительно морального поражения, которое ей нанёс Атос. Явившись к кардиналу в качестве побеждённой, она не могла рассчитывать на его поддержку. Битую карту выбрасывают из игры, срубленную фигуру снимают с шахматной доски, разоблачённого шпиона, к тому же отдавшего документы, которые ни в коем случае не следовало отдавать, кардинал бы не пощадил. Он бы вычеркнул её из числа своих людей, после чего она уже не оправилась бы. Атос это понимал. У человека, лишившегося благоволения сильных мира сего возникает аура неудачника, все начинают сторониться его как прокажённого, словно опасаясь, что его невезение перебросится и на них тоже. Единственный выход для Миледи был в том, чтобы выполнить поручение кардинала, после чего искать у него поддержки, которую он оказал бы победительнице, но в которой непременно отказал бы проигравшей. Недаром даже к д’Артаньяну, как и ко всем нам, к недругам, проявившим достаточную силу и независимость, как мы видели, он относился с уважением, тогда как даже к тому, кто сломился, сдался и покорился, как господин Бонасье, он относился лишь с презрением.
Сражаясь против кардинала мы, сами не замечая этого, проникались к нему всё большим уважением, тогда как помогая герцогине де Шеврёз в её многочисленных интригах, я постепенно утратил ту свежесть восприятия её красоты и привлекательности, которая значительно померкла в моих глазах вследствие нечистоплотности той игры, которую она вела в интересах Королевы против Короля и кардинала, а также порой в интересах кардинала против Королевы и Месье, и в собственных интересах против всего мира.
Чтобы поставить точку в истории любовных похождений д’Артаньяна, добавлю, что я определил служанку Миледи по имени Кэтти к Камилле де Буа-Траси, о чём она никогда не пожалела. Кэтти была послушной служанкой у Миледи, но недостаточно преданной по той причине, что прекрасно понимала, как жестока и безнравственна Анна де Бейль, поэтому она искала любого удобного случая найти себе более достойную работу. Камилла была полной противоположностью, она была добросердечна и искренне полюбила свою новую камеристку. Впоследствии её забрала к себе герцогиня де Шеврёз. Я ещё расскажу о судьбе Кэтти в дальнейшем своём повествовании.
Теперь же я мысленно возвращаюсь ко времени осады Ла-Рошели.

Глава 51

Вы встречали в записках Гримо упоминание о дамбе, которую построил Ришельё, разумеется. Я напомню.
Первый раз она упоминается при описании встречи господина Бонасье с кардиналом Ришельё. Бонасье доставили к кардиналу для допроса, он сидел, ни жив, ни мёртв, со страхом ожидая своей участи. В это время кардинал склонился над кардой дамбы. Вот что пишет Гримо: «И кардинал с величайшим вниманием склонился над картой Ла-Рошели, развернутой, как мы уже говорили, у него на столе, и принялся карандашом вычерчивать на ней линию знаменитой дамбы, которая полтора года спустя закрыла доступ в гавань осажденного города». Боюсь, у читателя не задержались в памяти эти примечательные строки, но я благодарен Гримо за то, что он вставил в свою фантазию этот прелестный оборот. Он хотел подчеркнуть, что уже тогда, за полтора года до её строительства кардинал разработал её план в самых мельчайших подробностях. Боюсь, к сожалению, что план это вызревал позже и более поспешно, что не делает его менее великим.
Второй раз дамба упоминается в моей реплике, где я якобы жалуюсь на то, что плохо поел, поскольку день был постный, а в трактире не нашлось даже приличной рыбы. Вот те слова, которые приписал мне великий фантазёр и не менее великий летописец Гримо: «Говорят, что дамба, которую сооружает господин кардинал, гонит всю рыбу в открытое море». Далее она ещё дважды упоминается в этих мемуарах Гримо. Но фантазии Гримо о моём пренебрежительном упоминании этой дамбы меня почти огорчают. Если бы я не взял себе за правило не огорчаться, я бы по-настоящему огорчился от этого. Мог ли я, солдат, мушкетёр, ведущий сражения с врагом, и, между прочим, весьма интересующийся фортификацией, инженерией, сапёрным и артиллерийским делом, столь пренебрежительно отзываться о столь существенном действии, как строительство дамбы для того, чтобы не дать возможность врагу получить подкрепление, оружие, съестные припасы и прочие необходимые вещи? Ришельё практически лишил жителей мятежной Ла-Рошели какой-либо поддержки с моря, у них не оказалось тыла как такового. Блокада с моря и блокада с суши – и вот уже они полностью окружены, поэтому единственный исход этой войны был очевиден – полное поражение Ла-Рошели.
Стратегам всех времён и всех народов я бы сказал самый важный вывод из всего, что произошло тогда в Ла-Рошели. Если вашего врага поддерживает иностранное государство, или блок из иностранных государств, вы никогда не победите его до тех пор, пока не лишите его этой поддержки. Невозможно на небольшом клочке собственной или соседней территории вести войну против целой коалиции государств. Первым делом следует перерезать все пути сообщения этого мятежного клочка земли с теми, кто имеет в сравнении с ним неизмеримо больший ресурс, и заинтересован кровно в том, чтобы снабжать и снабжать, денно и нощно, непрерывно и неустанно, этого мятежника продовольствием, боеприпасами, и при случае даже посылать туда наёмников, добровольцев и даже собственные регулярные войска, если дело запахнет победой. Перерубите эту артерию, и тогда вы возьмёте мятежников бескровно и наверняка. Оставьте эту артерию невредимой, и тогда войне не будет конца, количество жертв с обеих сторон будет нарастать, а толку не буде никакого, или же вам придётся воевать не только с собственными мятежниками, но и со всеми государствами, поддерживающими их, в том числе и через проливы, через моря и даже через океаны. Ришельё понимал это как никто другой. Эта дамба дала нам победу. Не будь этой дамбы, полководцы Людовика XIII, одержимые манией военной славы и маршальских почестей, положили бы на этой не самой значительной войне столько солдат, сколько потребовалось бы для их возвеличивания, и для победы громкой, помпезной, кровавой и беспощадной с обеих сторон. Нет таких крепостей, которые бы не сдались, будучи окружёнными, но при этом мало таких крепостей, которые не смогли бы продержаться против атаки с одной стороны, при наличии действенной поддержки со стороны противоположной. Поэтому нет крепостей неприступных и нет крепостей легкодоступных, а есть стратегия победителей и есть стратегия затяжной безрезультатной односторонней осады.
Великая дамба кардинала Ришельё, возможно, спасла наши жизни, мою, а также Атоса, Портоса и д’Артаньяна. Поэтому я позволю себе остановиться на этом вопросе.
Гримо в своих мемуарах пишет то, что сам, разумеется, не мог бы сформулировать, если бы не вычитал половину этого текста в какой-то из многочисленных книг из библиотеки Атоса, соединив это с фрагментами наших бесед: «Хотя Ла-Рошель была в тесном кольце, хотя успех осады благодаря принятым мерам, и в особенности благодаря дамбе, препятствовавшей лодкам проникать в осажденный город, казался несомненным, тем не менее блокада могла тянуться еще долго, к великому позору для войск Короля и к большому неудовольствию кардинала». Это лишь часть правды. Если бы не дамба, осада могла тянуться не просто долго, а бесконечно, и безрезультатно, вот что следовало ему написать.
Впрочем, что с него возьмёшь и какой может быть спрос с него, с Гримо? Ведь в другом месте Гримо пишет о себе: «Бедняга дошел до того, что уже почти разучился говорить». Что тут скажешь! Лучше бы он разучился писать! Он пишет, что один из солдат насадил на саблю гуся, чтобы его зажарить! Небывалая глупость, которая могла бы стоить ему жизни! Разве сабля – это вертел? В иных случаях вертел, разумеется, можно использовать как оружие, если другого выхода нет, но вот использовать оружие как вертел, это чересчур, ведь это означает безнадёжно испортить важнейшее оружие! После такого использования сабля перестанет быть саблей, а превратится в полосу отвратительного по качеству железа, которое будет гнуться и тупиться, с таким оружием воевать нельзя. Если бы я когда-нибудь увидел, что кто-то из наших слуг использует саблю подобным образом, я бы прогнал его взашей, но прежде бы вздул хорошенько, и не выплатил бы ему никакого жалованья из того, что ему могло бы причитаться. Причём, это касается и не только моих слуг, но и слуг моих товарищей. Гримо, должно быть, спятил, когда писал это. По счастью он ничего подобного не делал, иначе худо бы ему пришлось. К оружию Атоса он на самом деле относился с таким благоговением, что не решился бы даже провести ногтем по лезвию, а не то, чтобы насадить на него гуся или каплуна. Так неужели же он считал, что дворяне могут так обращаться со своим оружием? Я бы вознегодовал, если бы был способен на столь греховные поступки пусть даже хотя бы лишь мысленно. Или вот ещё – возможно ли, чтобы д’Артаньян назвал сапёров землекопами? Милый, старый, седой графоман Гримо! Какой же нелепый писатель из тебя получился!
Итак, об осаде и о взятии Ла-Рошели. Истоки этого застарелого конфликта относятся к зарождению протестантства, постепенное накопление взаимной неприязни усугубилось нанесёнными обеими сторонами обидами, затем и преступлениями, в итоге и убийствами. Противостояние обострилось в ночь с 23 на 24 августа 1572 года, в ту самую печально известную Варфоломеевскую ночь, которая окончательно разделила Францию на два непримиримых лагеря — на лагерь католиков и лагерь протестантов. Решительные и жестокие действия Карла IX, вдохновляемого на это Екатериной Медичи, его матерью, вдовствующей Королевой, а также Гизами, привели к физическому истреблению огромного количества гугенотов Франции, которые, к тому же, сконцентрировались в Париже, съехавшись туда на свадьбу своего предводителя, Генриха Наваррского с сестрой Короля Марго.  Гугеноты поверили в установление мира и в собственную безопасность, что позволило расправиться с ними почти без жертв со стороны католиков. Гугенотов и их семьи вытаскивали из постели, чтобы убить, наскакивая среди ночи группами с большим численным превосходством, вооружёнными всеми видами оружия, которое только можно было достать, убивали их жён и детей, не дав даже возможности одеться, так что перед Господом они предстали в ту же ночь, в большинстве своём обнажёнными и с многочисленными ранами, свидетельствами жестокости озверевших от крови и безнаказанности католиков. Эта ночь стала нарицательной, памятной для тех немногих гугенотов, которые её пережили, потерей ими своих друзей и близких, и осталась в памяти поколений как позорнейшая для католиков ночь. Поскольку сам Генрих Наваррский чудом спасся, а впоследствии стал Королём Франции Генрихом IV, он пытался примирить католиков (каковым он и сам стал, перейдя в католическую религию ради примирения сторон и, главным образом, ради закрепления за собой прав на корону Франции) с гугенотами, издав Нантский Эдикт, дающий гугенотам права отправлять свои религиозные обряды по месту проживания, за исключением Парижа и некоторых других крупных городов Франции.
Война между оставшимися гугенотами и преобладающей католической частью страны проходила в форме долгих и кровопролитных войн, охвативших периоды царствования Карла IX, Франциска II и Генриха III. Конец этой братоубийственной войне смог положить только Генрих IV указанным Нантским эдиктом. Ошибкой или умыслом Генриха IV было предоставление этим Эдиктом также прав гугенотам иметь свои собственные войска для защиты своей жизни и своих прав. Гугеноты получили несколько крупных городов на территории Франции, которые, в связи с этим, стали окончательно гугенотскими, поскольку все католики из этих городов выехали. Суверенитет породил сепаратизм, сепаратизм развился до крайности, в итоге суверенная не воинственная изначально часть Франции превратилась в территории, ощущающие себя полной противоположностью остальной частью страны, вследствие чего они были готовы вступать в самые неожиданные союзы с кем угодно, лишь бы против собственной страны и собственных сограждан другого вероисповедания. Это не замедлили использовать ближайшие соседи, поскольку соседние государства всегда являются антагонистами, если не являются сателлитами или колониями, либо верными союзниками, каковыми принуждены становиться ради совместной защиты от ещё более сильных и ещё более агрессивных соседей с других сторон.  Разумеется, первым из таких антагонистов была Англия, и, разумеется, именно с ней вступили в сговор сепаратисты-гугеноты. Возникла реальная опасность того, что мы потеряем эти территории вместе с портами, с побережьем, с крепостями и с той частью флота, которая приписана к этим портам. Если не противостоять этому процессу, можно было в перспективе и вовсе лишиться выхода к морю и суверенитета, каковой и без того был в большой опасности вследствие недружелюбного окружения со стороны двух Габсбургских государств, взявших Францию почти в кольцо.
После убийства религиозным фанатиком Равальяком Короля Генрих IV хрупкое перемирие разрушилось. Вероятно, руку Равальяка направляла более могущественная рука. Подозревали, и не безосновательно, супругу Короля, Королеву-Мать Марию Медичи, а также её фаворита Кончино Кончини, маршала д’Анкра. Поскольку они в результате этого события пришли к власти, расследование убийства велось лишь для виду, с Равальяком жестоко расправились, причём, зеваки, стоящие ближе к нему во время этой жестокой расправы, утверждали, что Равальяк просил дать ему слово для того, чтобы он изобличил своих сообщников, но это привело лишь к тому, что пытки усилились, и велено было барабанной дробью заглушить его крики о желании сделать ужасное признание.
Противостояние гугенотов и католиков вступило в новую жестокую фазу. Католики были недовольны гугенотами, открыто обвиняя их в убийстве Короля, гугеноты же, подозревая в этом деле руку главнейших католиков страны, и ощущая новую волну притеснений, напротив, обвиняли в этом католиков и ещё больше ожесточились против них. В результате даже те из них, которые надеялись жить в добром согласии с католиками, стали крайними сепаратистами, а их города совместно образовали своеобразное государство в государстве. Они получали самую разнообразную поддержку от Испании и Англии, поскольку эти соседние государства были чрезвычайно заинтересованы в ослаблении Франции и надеялись если и не урвать от неё себе территории, то, во всяком случае, максимально её ослабить. Не помогли и династические браки, в результате которых супругами обеих Королей были родные сёстры французского Короля Людовика XIII.
Противостояние разгоралось и дошло до открытого военного противоборства. Восстал Лангедок, а затем и Ла-Рошель.
Надо сказать, что прибрежные острова и крепости-порты представляют собой стратегические объекты особой важности. Таковы острова Бель-Иль, Киберон, Нуармутье ан Л’иль, Йе, Ре, таковы также, разумеется порты, и среди них наиболее значительный – Ла-Рошель.
После того как в апреле 1621 года Людовик XIII занял крепости Сомюр и Туар, которые сдались без сопротивления, армия двинулась дальше. Город Сен-Жан д’Анжели был взят за две недели, его стены были разрушены, а горожане лишены привилегий. Осада Монтобана не привела к успеху, армия Короля принуждена была отступить из-за разразившейся эпидемии, которая спасла этот город от разорения войсками Его Величества. Мы, мушкетёры, участвовали в этих походах, о чём я уже сообщал, описывая нашу разведывательную вылазку.
В мятежных городах обосновались знатные дворяне, возглавлявшие гугенотов. В Лангедоке воцарился герцог де Роган, сделав своей главной резиденцией крепость Андюз, его ближайший сподвижник герцог де Субиз обосновался в Ла-Рошели. В результате своего выгодного географического положения Ла-Рошель стала важнейшим оплотом гугенотов на атлантическом побережье, откуда их отряды регулярно совершали грабительские походы к городам Пуату. Мы тогда ещё не знали, что графство де Ла Фер серьёзно пострадало от этих набегов, что нанесло существенный финансовый ущерб лично Атосу.
Такое положение вещей, разумеется, не устраивало Короля Людовика XIII. Королевская армия выбила гугенотов из Гиени, захватив все принадлежавшие им города. У стен Монпелье непримиримые де Роган и де Субиз пошли на переговоры. Согласно решению ассамблеи, Король обязал протестантов срыть все укрепления своих городов и даровал им амнистию. Но мир, заключённый в Монпелье, оказался лишь короткой передышкой.
Придя к власти, Ришельё предпринял ряд действий с целью захватить Кастр в Лангедоке и остров Рэ, находившийся на выходе из гавани Ла-Рошели. Ришельё объявил подавление восстания протестантов приоритетом королевства.
Франция получила поддержку Голландии, тогда как восставший Ла-Рошель получил поддержку Англии, так что в этой точке происходила не просто борьба Франции против отторжения её исконных территорий, но происходило военное столкновение влиятельнейших государств Европы на чужой территории, чужими руками, которое оплачивалось, в основном, чужими жизнями, то есть жизнями французов с обеих сторон.
Государства, ввязывающиеся во внутренние конфликты, безусловно, являются разжигателями войны, которая может перерасти в войну многих государств, что я решительно осуждаю. Уж лучше было бы нам не прибегать к помощи Голландцев, при условии, конечно, что сепаратисты не прибегали бы к помощи Англии. Что ж, в этом смысле Англия несёт свою долю ответственности за те жертвы, которыми закончилась эта внутренняя война, и Атос, безусловно, был прав в том, что не пожелал вступиться за Бекингема, фактического главу Англии в тот период.
Кардинал арендовал у Амстердама корабли для того, чтобы захватить Ла-Рошель. Надо сказать, что ранее Папа разрешил заключать союзы с гугенотами иностранными для борьбы с гугенотами собственными, так что в этом смысле Ришельё не отступил ни на йоту от позиции католической церкви, выраженной в указе одного из понтификов. Но в городском совете Амстердама начались дебаты по вопросу о том, следует ли разрешать католикам проводить свои проповеди на протестантских кораблях. Было решено запретить проповеди, но голландские корабли переправили французских солдат к Ла-Рошели. Голландцы помогали по причинам того, что состояли с Францией в союзнических отношениях в борьбе против двух империй Габсбургов – Священной Римской империи и Испании.
Бекингем убедил Карла I поддержать гугенотов Ла-Рошели в борьбе против Франции, которую он считал личной борьбой против Ришельё за место в сердце Королевы Анны. Карл направил гугенотам восемьдесят боевых кораблей. В июне Бекингем осуществил высадку шести тысяч солдат на острове Ре, от которого до Ла-Рошели рукой подать. Надо отметить, справедливости ради, что хотя остров принадлежал гугенотом и был прекрасно укреплён, его жители не присоединились к восстанию, а лишь высказывали симпатию и моральную поддержку ларошельцам.

Глава 52

Впрочем, мои мемуары становятся скучны даже для меня самого, когда я излишне увлекаюсь изложением политических и военных событий, забывая о главных героях, моих друзьях и врагах.
Дальнейшие события тесно связаны с деятельностью Миледи, Анны де Бейль, леди Кларик, она же маркиза де Бренвилье, графиня де Ла Фер, и многое иное. Именно эту даму Ларошфуко называет графиней Карлайл, поскольку это имя она использовала несколько раз, прикрываясь именем своей знакомой, предварительно убедив её не поднимать по этому поводу шума.
Чтобы не возникало далее путаницы, придётся пояснить кое-какие моменты. Гримо ошибочно называет лорда Винтера старшим братом покойного супруга Миледи. Если бы он был старшим братом, тогда лордом Винтером после смерти супруга Миледи назывался бы её сын Мордаунт, рождённый в этом браке.
Позволю себе поправить неточности, которые допустил Гримо.
В его трудах имеется глава «Беседа брата с сестрой», где для читателя возникает, по меньшей мере, два вопроса о некотором несоответствии с ранее изложенными сведениями. Действительно, мы уже знаем, что у Миледи был сын, и именно поэтому она была озабочена тем, чтобы оставить ему достаточное наследство, ради чего и желала избавиться от брата своего мужа. Гримо не сообщает до этой главы ни о каких прямых попытках это осуществить, а пишет лишь о том, что она была огорчена тем, что д’Артаньян не убил лорда Винтера на дуэли. У читателя может возникнуть ложное впечатление, что Миледи подбивала д’Артаньяна на убийство лорда Винтера на дуэли, обещая себя в качестве награды за убийство, но ведь там речь шла не об убийстве лорда Винтера, а об убийстве графа де Варда!  Едва ли это могло бы служить основанием для претензий со стороны лорда Винтера. Пожалуй, он мог бы сердиться на неё за то, что она, как выяснилось, уже ранее состояла в браке, что не помешало ей выйти замуж за его брата. Таким образом, обвинения лорда Винтера в том, что Миледи уже дважды пыталась его убить, беспочвенны, а ведь он почерпнул их из письма, составленного мной! Стало быть, я безосновательно обвинил Миледи в попытках убийства лорда Винтера?
Может быть, Миледи, не такая плохая, как это утверждается в мемуарах Гримо?
Я чувствую себя обязанным дать разъяснения. Миледи дважды пыталась убить д’Артаньяна (нанимая солдат и посылая отравленное вино). Миледи стреляла в меня. Миледи уговаривала д’Артаньяна убить де Варда. Она сожалела о том, что лорд Винтер не погиб на дуэли с д’Артаньяном. Но где же её непосредственные попытки убить лорда Винтера?
Скажу лишь, что они были. Я это знаю достоверно. Но в записках Гримо вы этого не сыщете. Итак, я был прав, сообщив лорду Винтеру, что Миледи уже дважды пыталась его убить. Но из записок Гримо это никак не следует, поэтому я даю здесь свои комментарии.
В главе «Англичане и французы» Гримо пишет следующее о разговоре Миледи и д’Артаньяна: «Она рассказала д'Артаньяну, что лорд Винтер не брат ее, а всего лишь брат ее мужа: она была замужем за его младшим братом (Sic!), который умер, оставив ее вдовой с ребенком, и этот ребенок является единственным наследником лорда Винтера, если только лорд Винтер не женится». Читатель узнаёт из этого сообщения, что Миледи была замужем за младшим братом лорда Винтера.
В главе «Беседа брата с сестрой» лорд Винтер якобы говорит Миледи: «У меня есть наготове судьи, которые, если понадобится, учинят расправу над женщиной настолько бесстыдной, что она при живом муже прокралась на супружеское ложе моего старшего брата (Sic!), лорда Винтера, и эти судьи, предупреждаю вас, передадут вас палачу, который сделает вам одно плечо похожим на другое». То есть в этом случае лорд Винтер называет покойного мужа Миледи своим старшим братом.
Старшинство в дворянских семьях вследствие закона о майорате – это очень существенный момент права наследства. Наследство делилось между братьями не поровну, а почти всё переходило именно старшему брату. Поэтому лорд Винтер не мог сделать ошибки в разговорах подобного рода, как не могла бы её сделать и Миледи. Если бы она была замужем за старшим братом, то её супруг бы звался лордом Винтером, сама она звалась бы леди Винтер, а после смерти её мужа, следующим лордом Винтером стал бы его законный сын, то есть сын, рождённый в этом браке. Человек, называемый в мемуарах Гримо лордом Винтером, таким образом, был бы узурпатором до тех пор, пока он не оспорил брак Миледи и его брата, но именно этого он, если верить этим мемуарам, делать не собирался. Читаем у Гримо слова, обращённые лордом Винтером к Миледи: «О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил бы в Тайберн на потеху толпы! Я буду молчать, но и вы должны безропотно переносить ваше заключение». Итак, узнав из письма, составленного мной от имени д’Артаньяна, что Миледи имела первого мужа, француза, который ещё жив, лорд Винтер получил возможность оспорить её права наследования, вследствие чего законно именоваться лордом Винтером, унаследовав это звание от старшего брата, но он этого делать не хочет из уважения к брату, дабы не бросать тень на его имя. Но, позвольте, ведь в таком случае получается, что он сам – узурпатор, ведь если старший брат оставил после себя сына, то звание лорда должно переходить по наследству к нему, как и всё состояние этого брата. Читатели, обнаружившие несоответствие в словах Миледи о том, что её муж был младшим из двух братьев, со словами лорда Винтера, утверждающего, что этот брат был старшим, скорее поверили бы словам лорда Винтера, нежели словам Миледи, и ошиблись бы. Ведь в случае, если бы был прав лорд Винтер, а не Миледи, тогда этот человек не мог бы именовать себя лордом Винтером. По счастью мне не требуется решать эту проблему логическим путём, поскольку я знаю истину, которая объясняет все несоответствия данных утверждений. Разумеется, Миледи была замужем за младшим братом лорда Винтера, поэтому вопрос о том, чтобы её супруг назывался лордом, никогда не возникал, как не мог бы возникнуть и вопрос о том, чтобы её сын также стал лордом, до тех пор, пока сам лорд Винтер, её деверь, не умер бы бездетным, или, во всяком случае, не оставив после себя хотя бы одного сына.
Если бы муж Миледи был старшим сыном, он не назывался бы маркизом, поскольку был бы английским лордом. Он был маркизом де Бренвилье, и стал бы лордом Винтером лишь в случае смерти его старшего брата. Наследство маркиза составило чуть более миллиона ливров. Миледи должна была бы называться маркизой де Бренвилье, а её сын Мордаунт – маркизом де Бренвилье, но не всё получилось так, как она замышляла. Дело в том, что маркиз заподозрил Миледи в супружеских изменах, а когда у его жены, блондинки, родился темноволосый сын, то маркиз, также блондин, задумался всерьёз о том, как природа может выдавать подобные фокусы. Изучив некоторые биологические труды, он удостоверился в том, что знал и без того, а именно, что он не является отцом Мордаунта. Он предпринял небольшое расследование, и поскольку деньги позволили ему нанять нескольких сыщиков, он узнал и имя отца Мордаунта, каковым оказался безродный аферист, а также, к своему величайшему огорчению, узнал, что этот аферист был далеко не единственным мужчиной, получающий от Миледи то, что надлежало получать лишь ему одному на правах законного супруга. Кроме того, он узнал, что у Миледи имелся первый муж, с которым она не была разведена, и который был, вероятнее всего, жив, хотя скрывался в неизвестном направлении, по-видимому, изменив имя и внешность. Причиной этого было то, что между супругами, вероятно, вспыхнула ссора, в результате которой он повесил её и покинул свой дом, однако, Миледи спаслась благодаря удачным для неё стечениям обстоятельств. Рассказывали, что верёвка оказалась непрочной, так что Миледи почти сразу же сорвалась с петли, но её супруг не обратил внимания на шум в доме, поскольку был чрезвычайно возбуждён происходящим, собирая в это время лишь самые дорогие его сердцу фамильные драгоценности перед своим исчезновением, и посчитал, что этот шум возник, по-видимому, вследствие падения каких-то полок или шкафов.   
Узнав об этих шокирующих фактах, маркиз тотчас составил завещание, согласно которому титул маркиза и половину своего состояния он оставил своему троюродному племяннику Джону Фостеру, проживающему в Лондоне. Он, разумеется, не стал завещать титул своему брату или его будущим детям, поскольку подобный титул был не нужен лорду Винтеру, а состояние маркиза было ничтожным в сравнении с состоянием старшего брата. Итак, один миллион ливров и титул маркиза он оставил троюродному племяннику, родственнику по линии матери, и лишь половину состояния в размере одного миллиона ливров он оставил своей супруге и её сыну. Не признавая сына Миледи своим сыном, он всё же решил, что не подобает обездоливать собственную супругу даже и в том случае, если она была с ним не честна настолько, что прижила ребёнка от любовника.
Копию завещания, заверенную нотариально, маркиз направил в Лондон своему старшему брату, которого назначил своим душеприказчиком, другой экземпляр хранился во Франции у нотариуса. Также он направил письмо в церковный суд, испрашивая согласие на развод. Маркиз был вне себя, поскольку даже развод в те времена в Англии не означал возможности вступления во второй брак, а в случае его заключения таковой брак признавался незаконным, исключение могло быть сделано только для Короля. Маркиз, который страстно желал оставить после себя наследника, был, таким образом, просто убит известием о том, что его сын на самом деле не является таковым, а нагулян его неверной женой на стороне от какого-то жалкого авантюриста.
К несчастью для себя, маркиз столь сильно переживал своё горе, что в сердцах проговорился обо всём своей супруге, высказав ей наболевшее и обвинив её в собственном несчастье. Он также сообщил и о своих мерах, принятых против неё и против незаконного сына.
Миледи поначалу пыталась оправдываться, но когда маркиз представил ей доказательства её измен, назвал имена всех её любовников, а также сказал, что она незаконно вышла за него замуж, поскольку у неё имеется муж-француз, она возразила, что, насколько ей известно, её первый муж утонул в пруду.
Тогда маркиз сделал ещё одну ошибку.
— Я достоверно знаю, что он жив, но чтобы и вы в этом не сомневались, я разыщу его, и представлю свидетельства о том, что он жив, в церковный суд! — вскричал он сгоряча.  — Быть может тогда я получу не только развод, но и право на брак с какой-нибудь честной женщиной, которая будет мне верна и родит мне моих детей, а не ублюдка от своего любовника!
— Маркиз, меня оклеветали! — ответила Миледи с отчаянием. — Дайте мне возможность оправдаться. Не далее, как послезавтра я предоставлю вам доказательства моей честности и разоблачение тех, кто предоставил вам поддельные свидетельства моих якобы измен.
Маркиза охватило сомнение, поскольку Миледи умела весьма искусно притворяться невинной жертвой обстоятельств.
— Что ж, я буду ждать ваших оправданий и если вы сможете оправдаться, я принесу вам самые искренние извинения, — сказал он. — Но не ранее того, как эти доказательства будут мне предоставлены.
Эта ссора погубила маркиза. Миледи понимала, что доказательства её измен, имеющиеся у маркиза, были бесспорными, тогда как она сама не могла ничем опровергнуть их и оправдаться. Обещание оправдаться она дала лишь с одной целью: ей потребовалось время для того, чтобы избавиться от супруга. Сутки ушло у неё на приготовления к убийству, она постаралась всё обставить так, чтобы ничто не разоблачило её. Накануне назначенного дня она отравила ни о чём не подозревающего маркиза, а также свою служанку, которая слышала часть их разговора и могла засвидетельствовать, что накануне супруги крепко поссорились. После этого Миледи обставила всё так, будто бы в доме произошло ограбление. Сама же она, подпалив дом, скрылась со своим сыном в доме своего любовника. Её план был таков, чтобы сначала судьи решили, что маркиз был ограблен, и что грабители убили его вместе с его женой.
Впоследствии, когда она убедилась, что никто не подозревает её в убийстве, так что она может возвратиться, ничем не рискуя, и потребовать свою долю наследства,  она вернулась и объявила, что муж направлял её на лечение на воды, чем объяснялось её отсутствие, а что женщина, чей обгоревший труп нашли в доме маркиза, была его любовница. Это позволило бы ей вызвать сочувствие следователей и судей и без проблем получить наследство маркиза, но не его титул для ребёнка, поскольку завещание, сделанное маркизом, вступило в законную силу, так как было сделано по всем правилам и засвидетельствовано нотариусом.
Естественно, что Миледи считала себя ограбленной, поскольку надеялась на получение двух миллионов и титула маркиза для своего сына.
Поэтому она обратила внимание на старшего брата своего покойного супруга, составив план завладеть его наследством и титулом, для чего требовалось лишь чтобы он погиб так, чтобы ни одна душа не могла бы обвинить её в этой смерти.
Первую попытку Миледи убить лорда Винтера она осуществила при помощи Рошфора. Миледи пожаловалась графу Рошфору на лорда Винтера и попросила его вступиться за неё. Она обвинила его в том, что он считает её виновницей гибели своего брата. Рошфор согласился вызвать лорда Винтера на дуэль, но сделал это в весьма благородной форме. Он написал ему письмо с объяснением причин своего негодования.
Лорд Винтер явился на дуэль с двумя секундантами-англичанами.
— Для начала я должен сказать, граф, что ваш вызов принят и я буду иметь честь сразиться с вами, — сказал он. — Но поскольку у этой дуэли может быть такой исход, при котором либо вы будете убиты, либо я, то я не хотел бы, чтобы между нами осталось недопонимание, которое уже невозможно будет решить в случае гибели одного из нас. Вы вступаетесь за честь вашей знакомой, что вызывает безусловное восхищение. Но я защищаю доброе имя своего брата, который лишил половины наследства и титула своего законного сына. Это может выглядеть жестоко. Поэтому взгляните на это письмо от моего брата, написанное незадолго до его гибели, а также на документ, прилагаемый к нему.
Рошфор поклонился, взял предлагаемые ему бумаги и внимательно изучил их.
— Достопочтимый сэр, — сказал он после того, как дочитал до конца. — Моё отношение к этой дуэли изменилось. Я не желаю вашей смерти, полагая, что вы действовали совершенно в своём праве. Поскольку я сделал вызов, не имея на то достаточных оснований, вы вправе выбирать оружие, так как я признаю вас оскорблённой стороной.
— Я тоже не имею намерения убить вас, как и не имею намерения умирать, однако, полагаю, что дуэль должна состояться, — ответил лорд Винтер. — Я думаю, что нашим секундантам нет необходимости сражаться друг против друга, как это заведено в случае нанесения серьёзных оскорблений. Меня удовлетворит, если мы будем биться до первой крови.
Дуэль прошла в чрезвычайно деликатной форме, оба соперника берегли друг друга, но сражение есть сражение. Поначалу они лишь делали пробные выпады и отражали выпады друг друга, но через четверть часа это их утомило, каждый решил положить конец этому нелепому соперничеству. Граф де Рошфор решил ранить лорда Винтера в левую руку, но именно в тот самый момент, когда он выполнял свой маневр, он сам ощутил холод стали чуть выше локтя своей левой руки. Тем не менее, он успел пронзить кисть левой руки лорда Винтера.
Соперники по достоинству оценили искусство фехтования и выдержку друг друга и признали ничью, после чего расстались друзьями. Рошфор узнал о Миледи кое-что интересное, что намеревался использовать для своей защиты от неё на тот случай, если бы она затеяла какую-либо интригу против него самого. Я узнал об этом совершенно случайно.
Граф де Роншан сообщил мне об этом в письме. Дело в том, что Миледи упрекала де Рошфора в том, что он не выполнил своего обещания убить лорда Винтера, но письмо по ошибке было доставлено не графу де Рошфору, а графу де Роншану, другу покойного маркиза, с которым я встречался вследствие ошибки, по которой маркиз считал меня виновником супружеских измен Миледи. Роншан посчитал необходимым предупредить меня о коварстве вдовы его покойного друга, которая замыслила также убить и своего деверя. В этом же письме де Роншан сделал приписку: «Это уже, как минимум, вторая попытка маркизы устранить своего деверя, чтобы унаследовать его состояние. Берегитесь, господин д’Эрбле, эта женщина ни перед чем не остановится, чтобы расправиться со своими врагами, и вы, насколько я знаю, попали в их число».
Гримо об этом не знал, но полагал, по-видимому, что описал эти попытки в своих мемуарах. Это не вполне точно. Она косвенно повлияла на намерение д’Артаньяна вызвать её деверя на дуэль, но прямой попытки убить лорда Винтера в этот раз не было. Увидев, как д’Артаньян, повстречавшийся ей в пути, с неудовольствием смотрит на лорда Винтера, Миледи постаралась быть как можно более любезней с деверем, чтобы ещё больше рассердить д’Артаньяна, вызвав у него ревность. Отметив про себя, что он уже достаточно взбешён, она поспешила скрыться, оставив двух мужчин наедине для того, чтобы их ссора перешла в дуэль.
Расследуя дело Миледи много позднее, я поинтересовался также и тем, почему Миледи не вышла замуж за самого лорда Винтера, который был намного богаче своего младшего брата. Ответ кроется в том, что у неё просто не было возможности с ним познакомиться, а после того, как она познакомилась с его младшим братом и влюбила его в себя, она с первого взгляда на лорда Винтера поняла, что этот человек никогда не посмотрит на невесту или жену своего брата как на возможный объект любви. Для него она была лишь родственница, а не женщина, в которую можно влюбиться, которую можно пожелать.
Уже в ту самую минуту она решила, что неплохо было бы овдоветь, после чего обратить более пристальное внимание на своего деверя, однако, вскоре поняла, что такой человек как лорд Винтер всегда будет видеть в ней лишь родственницу, подобный брак он посчитал бы инцестом, так что для неё самым интересным моментом было то, что лорд Винтер не женат. Тогда она решила заделаться его наследницей при первом удобном случае, и с этой минуты жизнь лорда Винтера стала в опасности.
В этой же главе мемуаров Гримо мы можем прочитать о том, что Миледи была любовницей Бекингема. Гримо пишет: «Миледи скорее опасалась, что выплыли наружу ее прежние проделки в Англии. Бекингем мог догадаться, что это она срезала два алмазных подвеска, и отомстить за ее мелкое предательство; но Бекингем был не способен совершить какое-нибудь насилие по отношению к женщине, в особенности если он считал, что она действовала под влиянием ревности». Ревность возникает лишь между любовниками, поэтому можно понять, что Гримо намекает на связь между Миледи и Бекингемом. Гримо прав. Но Миледи представилась Бекингему под именем графини Карлайл, такая графиня действительно существовала и была дружна с Миледи. Графиня была незнакома с Бекингемом, но слухи о её красоте заставили Бекингема написать ей письмо с приглашением её на небольшой ужин. Графиня понимала, что это означает, и она не принадлежала к тем дамам, которые непременно отказывают или возмущаются подобными предложениями, но дело лишь в том, что в тот самый вечер она не могла явиться на такое свидание, и, кроме того, её муж был довольно ревнив. Графиня поделилась своими сомнениями со своей подругой, и они замыслили шутку в духе Бомарше. Миледи предложила, что она явится к Бекингему под видом графини Карлайл и соблазнит его, после чего они вместе разоблачат герцога как волокиту, гоняющегося за каждой юбкой. Миледи воспользовалась этим случаем вовсе не для того, чтобы унизить Бекингема, а для того, чтобы сблизиться с ним, поскольку она уже тогда была шпионкой кардинала и прекрасно понимала, что её ценность многократно возрастёт, если она сойдётся с главным вершителем политики Англии. Так она и поступила, после чего призналась в невинном розыгрыше герцогу. Она объяснила свои действия тем, что была влюблена в него. Герцог посмеялся вместе с ней, после чего они ещё много раз встречались, но Герцог в шутку называл её графиней Карлайл, что весьма устраивало Миледи, которая усмотрела в этом возможность лишний раз не светить своё имя в высшем свете, чтобы сохранить большую возможность для всевозможных интриг в будущем.
Итак, в Англии Миледи могла рассчитывать на дружеское отношение лорда Винтера, который не подозревал об её планах отправить его на тот свет, также на дружбу графини Карлайл и её супруга, графа Карлайл, на повышенное внимание со стороны самого Бекингема, который, впрочем, почти тотчас забывал о своих любовницах, едва лишь они исчезали с горизонта. Миледи понимала, что герцог догадался о том, кто именно срезал два алмазных подвеска с его костюма, поскольку вполне могло быть и так, что лишь она приближалась к нему настолько близко, чтобы иметь возможность сделать это. Она приготовила слезливую речь о том, что почувствовала близкую разлуку, неминуемость расставания навсегда, и решила оставить себе о герцоге хотя бы такое скромное напоминание. Она была уверена, что герцог поверит ей и простит.
Лорд Винтер, предупреждённый нашим письмом, арестовал Миледи сразу же по прибытии её в Англию и перепоручил её охрану лейтенанту Фельтону.

Глава 53

Если бы я ещё не понял, что мнимые мемуары Атоса написаны Гримо, то главы, рассказывающие о наших действиях при осаде Ла-Рошели, убедили бы меня в этом окончательно. Стоит почитать хотя бы рассказ о том, как мы обедали под огнём неприятеля в бастионе Сен-Жерве, и все сомнения испарятся. Этот геройский подвиг, судя по описанию, мы бы не совершили, если бы не Гримо. Но прежде я процитирую предыдущую главу. Обратите внимание на то, что Атос приучил повиноваться Гримо без слов, и Гримо великолепно понимал его. Нигде и никогда не сказано о каком-то непонимании со стороны Гримо, хотя я могу припомнить не менее десяти ситуаций, когда Гримо делал совсем не то, что требовал Атос, что вызывало у нас живейший смех, поскольку жест, который безусловно указывает на требование принести ещё одну бутылку шампанского, никак невозможно истолковать как просьбу принести горчицу. А когда Гримо походил с горчицей и видел перед своим носом кубок, который протягивал ему Атос, его удивлённая и виноватая гримаса вызывала у нас такой смех, который сдержать было решительно невозможно. Жест, чтобы Гримо замолчал и закрыл свой рот, бедняга Гримо истолковывал, что ему следует закрыть окно или двери в комнате. Когда Атос указал на плащ, намекая, что хочет, чтобы Гримо подал его и помог одеться, непонятливый слуга схватил щётку и принялся очищать плащ от пыли, чем вызвал ярость Атоса и приступ веселья у нас. Кстати, это веселье защищало Гримо от затрещины, которую иначе Атос непременно влепил бы недостаточно сообразительному слуге. Впрочем, после нескольких месяцев тренировки Гримо, действительно, стал понимать жесты Атоса великолепно, и так же точно научился отвечать на них. Можно сказать, что Атос и Гримо изобрели особый язык жестов. Но никто объективный, кроме самого Гримо, никогда бы не охарактеризовал общение Атоса и Гримо как успешное, во всяком случае, во времена осады Ла-Рошели. Гримо, помимо прочего, не объясняет причину того, что Атос запретил ему говорить. Дело в том, что Гримо ранее был чрезвычайно болтлив, что вызывало наши дружеские подшучивания над Атосом. Мы предположили, что Атос при всей мрачности своего характера выбрал себе слугу, который развлекает его пустопорожними разговорами и рассуждениями о том и о сём, словно шут. Атос возразил, что ему разговоры Гримо также не по душе, как и нам, и заключил с нами пари о том, что меньше, чем через месяц полностью отучит Гримо от болтливости, настолько, что даже приказы будет отдавать ему знаками, и ровно также будет получить от него всю необходимую информацию. Ставкой в пари было то, что в случае, если мы проиграем, тогда мы все трое должны будем…
Впрочем, это к делу не относится. Атос, выиграл пари, вы выполнили его требования, и надо отдать должное чувству юмора Атоса, выглядели мы нелепейшим образом. Ни за что больше не надену женское платье! Чёрт подери, я проболтался об условиях пари. Плевать, всё равно эта книга не для чтения на досуге какими-нибудь болванами, которые используют эту информацию для того, чтобы надсмехаться над нами. Ближе к теме.
Итак, Гримо солгал о том, что он блестящим образом понимал бессловесные указания Атоса. Далеко не так.
Далее по тексту, как вы помните, Атос напросился на пари о том, что мушкетёры проведут целый час в бастионе Сен-Жерве, где и позавтракают. Если вы внимательно прочитаете дальнейшие описания этих событий, то признайтесь честно, не создалось ли у вас впечатление, что мушкетёры только болтали и завтракали, тогда как Гримо сделал всё дело чуть ли не в одиночестве? Он собирал ружья, отстреливался от врагов, наконец составил трупы солдат, убитых ранее в этом бастионе, придал им живописные позы защитников бастиона, вставил им в руки оружие, чем, собственно, и задержал тех, кто пытался атаковать бастион. Попутно Гримо успевал прислуживать мушкетёрам, накормив их обедом, который собственноручно принёс в корзинке, разливая им вино, а сам удовольствовался лишь небольшой долей пиршества, которую Атос соизволил ему разрешить «прихватить хлебец, две котлеты и бутылку вина». Какая точность! Видно, что Гримо был не вполне доволен таким скудным обедом, коль скоро запомнил всё в деталях.
К тому же Гримо довольно грубо передаёт речь мушкетёров. Чего лишь стоит фраза Атоса: «Вы глупы, друг Портос!». Неужели Атос мог бы столь грубо общаться со своими друзьями? Так разговаривали между собой наши слуги, которые задирали друг друга, но не обижались на это, поскольку у людей простого звания грубые шутки друг над другом воспринимаются как проявления доверия и дружеской близости, тогда как среди дворян это неприемлемо. В диалогах, выписанных Гримо, мы часто называем друг друга на «ты», чего никогда не было.
Далее я не могу пройти мимо следующей фразы Гримо: «Между тем королевская армия, которой были чужды тревоги его единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство и различных забавах. Хватать шпионов и вешать их, устраивать рискованные экспедиции на дамбу и на море, затевать самые безрассудные предприятия и хладнокровно выполнять их — вот в чем армия проводила все время и что помогало ей коротать дни, долгие не только для ларошельцев, терзаемых голодом и мучительным ожиданием, но и для кардинала, столь упорно блокировавшего их».
В этом описании королевская армия выглядит разухабистыми бездельниками, пьяницами, игроками в карты и в кости, которые находили забавы в том, чтобы ловить шпионов и вешать их. Это явная клевета, за которую я проткнул бы любого дворянина, который позволил бы себе так отзываться о мушкетёрах Короля или даже о гвардейцах. Правда состоит в том, что любой из нас понимал, как скоротечна может оказаться наша жизнь, которую в любой момент может оборвать шальная пуля, ядро, картечь или даже обычный камень, выбитый из своего места пушечным ядром. Наше показное безразличие к своей судьбе, которое мы порой скрывали даже от себя, никак нельзя назвать весельем. Для игр и пьянства у нас не было времени, поскольку, как я уже говорил, де Тревиль часто говорил: «Солдат, не имеющий поручения – это потенциальный нарушитель дисциплины, а в военное время – потенциальный преступник». Так что без поручений нас не оставляли. И поручения эти были опасными. Кроме того, если говорить о нашей четвёрке, то опасность нам угрожала не только со стороны Ла-Рошели, но и со спины, что намного страшней. Нашими врагами были Миледи, которая могла подослать к нам наёмных убийц даже с учётом того, что сама она была в это время в Англии, а также Рошфор, и, что хуже всего – кардинал Ришельё. Одного лишь кардинала было достаточно для того, чтобы за нашу жизнь нельзя было бы дать и су. Кардинал мог просто направить нас в самую горячую точку сражения, даже на совершенно бессмысленную операцию. Мы не могли обсуждать приказы и отказаться выполнять их, тем более, когда речь идёт о приказах, отданных первым министром Франции, фактическим главнокомандующим французской армией. Если бы он сказал: «Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян, идите и умрите под стенами Ла-Рошели!», мы были бы вынуждены сделать это, и постарались бы при этом захватить с собой на тот свет как можно больше врагов, только и всего. Я думаю, у нас даже не было бы времени, чтобы написать последнее прости своим близким, да это и не делалось в таких случаях. То, что кардинал не дал нам такого приказа, столь явно демонстрирующего его неприязнь к нам, доказывает лишь то, что он обладал изрядным чувством справедливости, уважал в нас храбрых и честных противников, но не считал нас врагами. Да, я делаю разницу между этими понятиями. С врагами сражаются до конца, не считаясь с этичностью методов, противников побеждают лишь в честном бою, в сражении умения, интеллектов и даже порой в противостоянии благородства. Мы отказались бы выполнить приказ кардинала лишь в том случае, если бы он приказал нам арестовать Короля или де Тревиля. В этом случае мы арестовали бы его самого. Если же приказ его был направлен против врагов Франции, мы его бы выполнили, поскольку и сам де Тревиль подтвердил бы его, о чём мы, разумеется, знали, ведь кардинал командовал военной кампанией.
Вот ещё интересный образчик нелепости в текстах мемуаров Гримо. Он описывает как «кардинал выехал из дому в сопровождении только Каюзака и Ла Удиньера, выехал без всякой цели, лишь затем, чтобы прокатиться». Чтобы Ришельё делал что-либо без всякой цели, такого не бывало. Каждая минута его времени была предназначена для какой-либо цели. Кардинал никогда не прогуливался. Если он куда-либо направлялся, он имел чёткую цель. Иное дело, что он мог представить свои перемещения как прогулку, не имеющую никаких целей. Но это ни одно и то же. Разумеется, у Ришельё была цель, и она была, как минимум, в инспекции состояния дел на фронте. Далее Гримо сообщает: «Неторопливо поднявшись на холм, он увидел невдалеке за изгородью семь человек, которые лежали и грелись в лучах солнца, редко проглядывающего в это время года, причем вокруг них валялись пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши мушкетеры, приготовившиеся слушать чтение письма, только что полученного одним из них. Это письмо было настолько важно, что из-за него они оставили карты и кости, разложенные на барабане».
 Мы уединились для того, чтобы обсудить важные известия из Парижа, и принять решения о дальнейших действиях, а карты, кости и вино были взяты для отвода глаз, именно для того, чтобы на случай, если бы кто-нибудь спросил, чем мы занимались, мы ответили бы, что воспользовались свободным временем для того, чтобы отметить перевод д’Артаньяна в мушкетёры. Впрочем, «свободное время» у солдат во время сражения – это почти мифическое понятие. Иногда после очень трудной вылазки или кровавой битвы мы могли получать в качестве поощрения час-другой на отдых и восстановление сил. Но военное время – не время для пикников, распития вина, игр в кости или в карты. Лишь недалёкие слуги могли решить, что жизнь мушкетёров во время войны состоит в бесконечных пикниках, попойках, играх и застольях. В отношении отлавливания шпионов и развлечений в том, чтобы повесить их, это обычное злословье. Как правило, шпионов отлавливали те, в чью обязанность это входит. Мы не принадлежали к отряду по вылавливанию шпионов и дезертиров. Не принадлежали мы и к числу их палачей. Так что мы не отлавливали шпионов и не казнили их. Если кардинал или Король желал, чтобы казнь проводилась прилюдно, на неё полагалось являться. Это могло происходить лишь в том случае, если казнили дезертира или изменника в назидание тем солдатам, с которыми он служил. Поскольку среди мушкетёров таковых не было, мы ни разу не были свидетелями повешения какого-либо шпиона за всё время осады Ла-Рошели. Думаю, что наши слуги воспользовались своим свободным временем, которое у них также было очень нечасто, когда-то, раз или два, развлеклись тем, что наблюдали подобную казнь. Это так впечатлило бедного Гримо, что он решил описать нечто подобное в своих мемуарах, давая волю своей фантазии.
В то время, когда мы собрались, чтобы прочитать письмо, полученное мной, мы обставили дело так, что попросту сидели на пикнике, разбросав вокруг пустые бутылки и разложив кости и карты. Трое наших слуг должны были предупредить нас о приходе посторонних.
Разумеется, первым заметил приближение кардинала именно Гримо, и он не мог упустить случая сообщить об этом в своих мемуарах. Он предупредил нас своим возгласом: «Офицер!» За это он получил выговор от Атоса, а когда выяснилось, что это был Ришельё, Атос после ухода кардинала выговорил Гримо за то, что он слишком поздно предупредил нас о приближении посторонних. Сообщив оба эти факта, Гримо выразил свой протест против противоречивых требований Атоса, при этом постарался сделать это как можно более деликатно, не обвиняя Атоса напрямую в несправедливости, но эта несправедливость барина по отношению к слуге просто выпячивает из этого описания. Бедняга Гримо таким образом запоздало ответил на нанесённую ему обиду. Признаюсь, что Гримо был великолепным слугой, так что он несколько десятков лет не подавал виду, что обиделся, и служил верой и правдой своему хозяину, но всё же не удержался и втиснул шпильку в свой текст в адрес Атоса.
Что ж, подобные шпильки лишь оживляют мемуары.

Глава 54

Гримо сообщает, что я в письмах называл Марию де Шеврёз Аглаей Мишон. Это не вполне соответствует истине. Я называл её Мари Мишон, как она сама представилась мне первый раз при знакомстве. Но в то время, когда она особенно опасалась шпионов кардинала, она попросила меня изменить и имя, чтобы никто не догадался о том, кому адресовано письмо. Так Мари Мишон превратилась в Аглаю Мишон. Между прочим, обратите внимание на то, что во второй книге своих мемуаров, озаглавленной «Двадцать лет спустя», тот же автор, Гримо, вкладывает в уста Атоса и самой Герцогине де Шеврёз именно имя Мари Мишон. Столь непоследователен и невнимателен был Гримо, так что можете мне верить, уж я-то не ошибаюсь насчёт её настоящего и вымышленного имени.
Далее Гримо с наслаждением описывает, как ему пришлось съесть письмо от Аглаи Мишон, запив его стаканом бордоского вина. Ему не часто удавалось дегустировать такое отменное вино, поэтому целый стакан такого вина для него был великолепной компенсацией за неудовольствие съесть письмо. По описанию этого события чувствуется, что он с удовольствием повторил бы подобную закуску при условии, что ему достался бы второй стакан этого вина. Что ж, Гримо не был пьяницей, но хорошее вино он умел оценить по достоинству. Атос это знал. Я не убеждён, что если бы подобную закуску и выпивку я предложил Базену, его не выворотило бы после этого. Пожалуй, надо придумать какое-то название талантам Гримо по измельчению и уничтожению бумаги.
Впрочем, он, действительно, талантлив как романтический писатель. Кто бы мог подумать? Описание того, как Миледи совратила Фельтона с пути истинного и внушила ему ненависть к Бекингему достойно стать шедевром авантюристической литературы. Библиотека Атоса – это, действительно, великолепная школа!
Видимо, именно увлечение этим собственным вымыслом заставило Гримо поверить в то, что Миледи была замужем именно за старшим братом лорда Винтера. Но ведь даже если бы описание её рассказа было передано совершенно точно, мы же знаем, что её рассказ был полностью вымышленным, так что для того, чтобы вызвать негодование Фельтона, она вполне могла добавить такую деталь, что лорд Винтер был младшим братом её мужа, так что приписываемые ему коварные действия становятся ещё более подлыми и более понятными. Ведь получается, что лорд Винтер причастен к смерти своего брата, поскольку у него был прямой интерес получить в наследство семейный майорат, то есть самую значительную долю наследства, которое получил ранее его якобы старший брат.
Здесь, разумеется, всё не сходится. Не мог младший брат получить это наследство в том случае, если у его старшего брата имелся сын. Сама Миледи якобы не рассказала Фельтону о том, что успела родить сына от своего мужа, поскольку это не укладывалось бы в её теорию о том, что он погиб, не успев отомстить за её поруганную честь. Но ведь на деле-то она успела родить этого сына. Итак, я вновь утверждаю, что Гримо всё напутал в вопросах старшинства братьев Винтер.
Я должен сказать, что те слова, которые Миледи говорила Фельтону для того, чтобы совратить его с пути истинного, никто никогда не узнает, так как они были произнесены между ними двумя, и свидетелей их разговора не было. Миледи, разумеется, никому не передавала этого разговора, и Фельтон также не исповедовался на эту тему. Пуритане не исповедуются.
Полагаю, что Гримо взял для своего детища идеи из какого-то авантюрного романа. Описание дней, проведённых Миледи в заточении, как и её побег, это просто плод буйной фантазии Гримо. Диалоги выписаны прекрасно, идея о том, что Миледи разжалобила Фельтона, рассказав о жестоком преследовании её со стороны Бекингема и лорда Винтера вызывает уважение. Разумеется, если бы Миледи рассказала Фельтону о том, что лорд Винтер – младший брат её покойного мужа, то преступления его приобрели бы и мотив, и коварство. Но едва ли Миледи могла столь серьёзно рисковать. Ведь Фельтон мог навести справки, да и сам лорд Винтер мог сообщить ему, что Миледи является вдовой его младшего брата, а не старшего. Установить истину было бы несложно, а Миледи лишилась бы доверия.
Кроме того, Гримо слишком уж решительно и густыми красками рисует ненависть и презрение лорда Винтера к Миледи. Оснований для этого в ту пору ещё не было. Если бы лорд Винтер знал, что Миледи убила его брата, своего мужа, он бы добился её казни, в этом случае он не обращался бы с ней столь мягко, как это описано в мемуарах Гримо. Если же он этого не знал, а знать он этого не мог, поскольку я ему этого не сообщал, ему просто неоткуда было это узнать, тогда как можно объяснить многие несуразности? Незадолго до этого лорд Винтер прекрасно общался с Миледи, называя её своей сестрой и леди Кларик, и даже представил ей д’Артаньяна как своего спасителя, не пожелавшего его убить на дуэли, несмотря на то, что имел все возможности это сделать, а тут вдруг говорит о её подлости и коварстве такими красками, будто сам на деле в этом убедился и ощутил всё это на себе.  Сначала в описаниях Гримо мы находим лорда Винтера чрезвычайно расположенного к Миледи, поддерживающего с ней дружеские и родственные отношения, называющего её леди Кларик, затем лорд Винтер отбывает в Англию, получает всего лишь короткое письмо от малознакомого ему человека, полностью верит ему и становится тюремщиком и обвинителем Миледи, и называет её при этом уже не леди Кларик, а Шарлотта Бакстон.
Напомню, что для того, чтобы изменить о ней отношение, у него была единственная причина – это моё письмо со следующим текстом: «Дважды вы чуть было не сделались жертвой вашей близкой родственницы, которую вы считаете своей наследницей, так как вам неизвестно, что она вступила в брак в Англии, будучи уже замужем во Франции. Но в третий раз, то есть теперь, вы можете погибнуть. Ваша родственница этой ночью выехала из Ла-Рошели в Англию. Следите за ее прибытием, ибо она лелеет чудовищные замыслы. Если вы пожелаете непременно узнать, на что она способна, прочтите ее прошлое на ее левом плече».
Я не думаю, что предупреждение такого рода является основанием такой серии высказываний, содержащих презрение, ненависть, недоверие, упрёк в притворстве и многое другое. Лорд Винтер мог лишь принять к сведению её намерение его убить, и также, допустим вследствие того, что Планше на словах сообщил об опасности и для герцога Бекингема, опасаться также и такого исхода. В этом случае он попросту распорядился бы заключить её под стражу, и не выпускать до тех пор, пока ситуация не разъяснится. Тогда странным было бы с его стороны намереваться дать ей свободу при условии, что она уедет подальше. Ведь ничто не мешало бы ей вернуться! Следить за ней – было бы непозволительной роскошью, ведь это потребовало бы задействовать несколько солдат и офицеров, в то самое время, когда, напоминаю, шла война. Гораздо проще было бы содержать её взаперти до выяснения всех обстоятельств. Именно это и сделал лорд Винтер на самом деле. Он попросту посадил её под замок и поручил Фельтону руководить тем небольшим штатом, который был необходим для охраны её и для предоставления ей пищи и удовлетворения других потребностей. Никакую наперсницу он ей, разумеется, не предоставлял. Тем более не было и побега с использованием пилы для подпиливания решётки, с использованием верёвочной лестницы и прочих романтических атрибутов бульварных романов. Правда состоит в том, что лорд Винтер не знал ещё в полной мере ничего об умении Миледи обманывать людей, привлекать их на свою сторону и добиваться исполнения ими своих подлых замыслов. Если бы он знал об этом, он попросту сменял бы стражу каждые сутки, поскольку за сутки её план невозможно было бы осуществить. Так что Миледи осуществила побег не вследствие какой-то особой ловкости и силы со стороны Фельтона, который подпилил решётки и вынес на себе по верёвочной лестнице пленницу, доверенную его охране, а просто потому, что Фельтон, обладая достаточной властью, попросту вывел Миледи из замка и посадил на корабль. Никаких фокусов с подпиленными решётками и с бросанием на землю кошелька с золотом не было. Такой кошелёк непременно заметили бы стражники, который проходили бы под окнами тюремной башни, и они, разумеется, заметили бы и веревочную лестницу, свешивающуюся с башни, даже если бы она не доходила до земли несколько футов. Если уж стражники охраняют башню снаружи, то они поглядывают и на окно этой башни, где заключен пленник. Я, впрочем, понимаю, что эту историю побега с помощью веревочной лестницы Гримо вычитал из мемуаров де Сюлли, которые имелись у Атоса. В этих мемуарах рассказывается о побеге Генриха Анжуйского при помощи Генриха Наваррского из дворца Королевы-Матери Екатерины Медичи. Возможно, он использовал другие романтические книги в качестве источника своих фантазий. Особенно меня повеселили места, где Гримо описывает, что подумала Миледи, какое лицо она сделала, когда считала, что её никто не видит, что подумал Фельтон и так далее. Разумеется, лорд Винтер не был столь предусмотрителен, не зная ещё до конца всей глубины подлости своей невестки, он всего лишь поместил её в запирающееся на ключ помещение, полагая, что сделал всё необходимое для собственной безопасности и для безопасности Бекингема. Фельтону не было запрещено общаться с ней, поскольку лорд Винтер не предполагал о коварстве Миледи, о её талантах совратить и обратить в друга человека, которого впервые видит. Разумеется также и то, что, прочитав сообщение о том, что прошлое своей невестки он может прочесть на её левом плече, он попытался разобраться в этом загадочном намёке. Он намекнул в присутствии Фельтона о том, что у Миледи имеется нечто на левом плече, что пролило бы свет на многие обстоятельства. Миледи, не ожидавшая этого, была в ужасе, и не смогла в этот момент скрыть своих чувств. Лорд Винтер, заметив её ужас и смущение, догадался, что там, вероятно, клеймо воровки или проститутки, и не стал добиваться возможности удостовериться в этом. Причина этого в том, что он по-прежнему принимал её в качестве своей родственницы и единственной наследницы. Совершенно необъяснимо при этом то, что лорд Винтер не потребовал от Миледи отдать ему на воспитание сына его брата. Знатные люди поступают в подобны случаях именно так. Если он посчитал, что Миледи – недостойная женщина, это должно было бы причиной попытаться отнять у неё своего племянника, дабы дать ему должное образование и обеспечить его жизнь. Вот что полагалось бы сделать лорду Винтеру из уважения к памяти брата, а не то, что он сказал, что не будет поднимать скандала в отношении того, что её брак не действительный, поскольку она уже была замужем во Франции за неким французским дворянином, не известным ему, который был ещё жив.
Итак, путаница в изложении Гримо этих событий такова, что мне пришлось пролить свет на эти события. Лорд Винтер, не считающий Миледи слишком уж опасной, попросту посадил её под стражу, не удосужившись предупредить своих офицеров о коварстве Миледи, поскольку и сам ещё не знал об этом ровным счётом ничего. Миледи, воспользовавшись возможностью общения с Фельтоном, уверила его, что она является жертвой заговора и наговоров, обвинив во всём лорда Винтера и Бекингема. Фельтон попросту выпустил её, воспользовавшись своим положением начальника стражи. Рассерженный лорд Винтер отправил Фельтона в действующую армию на фронт, чего Фельтон и добивался, поскольку там ему проще было повстречать Бекингема и убить его. Всё это настолько просто, и деталей этих событий мы знаем настолько мало, что эту ситуацию едва ли можно было бы излагать в нескольких главах и на таком большом количестве страниц. Если же говорить о домыслах, то это решительно не ко мне. Я в настоящих мемуарах пишу лишь строго то, что мне известно достоверно. Дело Фельтона для меня остаётся туманным, поэтому всё, что я знаю наверняка, я уже изложил, со всей правдивостью и последовательностью.
В отношении того, что лорд Винтер называет её сначала леди Кларик, а затем Шарлоттой Бакстон, тогда как далее безо всяких видимых оснований для читателя Атос называет её баронессой Шеффилд я могу дать следующие объяснения. Брат лорда Винтера был Кларик Винтер, барон Шеффилд, который по прибытии во Францию приобрел земли, из которых составил маркизат Бренвилье. Соответственно, этот брат именовался сэр Кларик Винтер, барон Шеффилд, маркиз де Бренвилье. В Англии супруга считается единым с её супругом человеком, вплоть до того, что каждое имя её мужа может быть применено и к ней. Так что если мужа её звали сэр Кларик, то её самоё можно было называть леди Кларик. Испытывая к вдове своего младшего брата симпатии, лорд Винтер называл её именем брата, то есть леди Кларик. Когда же он получил известия о том, что она замышляет убийство, он назвал её тем именем, под которым она представилась его брату при первом знакомстве, то есть Шарлоттой Бакстон. Атос называл её баронессой Шеффилд по её второму мужу, точно также он мог бы назвать её и маркизой де Бренвилье, но Атос предпочёл использовать её английское дворянство по мужу, а не французское, ведь по законам Франции её следовало бы называть графиней де Ла Фер. Называть её этим именем Атосу было бы наиболее неприятно.
 В отношении имени «Миледи», которым мы называли эту даму, Гримо тоже допустил промашку. В своих мемуарах он сначала сообщает мысли Рошфора: «Только бы этот проходимец не увидел миледи». То, что Планше умеет читать мысли тех людей, которых встречал в своей жизни, это я уже отмечал, над этим стоит посмеяться. В мемуарах невозможно сообщить мысли других людей. Если же ты домысливаешь эти подробности, то ты пишешь не мемуары, а роман.
Далее мы встречаем это слово в ремарке: «— Вспомните… — вскрикнула миледи…». Откуда мог Гримо знать о диалоге, который произошёл между Миледи и Рошфором, остаётся только догадываться, ведь в то время Гримо ещё не был даже знаком с д’Артаньяном, а сам д’Артаньян в это время был в другом месте и лежал без чувств, он не слышал этого разговора.  Что ж, если Гримо знал мысли людей, то стоит ли удивляться, что он знал и всё то, о чём они говорили?
Третий раз в мемуарах Гримо мы встречаем это имя уже в устах самого д’Артаньяна. Он называет её так без каких-либо оснований, ведь он не слышал, что именно так называл её Рошфор! Далее сам д’Артаньян сообщает де Тревилю, что незнакомец называл эту даму «Миледи», но, как мы видим, он её так не называл. Здесь Гримо допустил ошибку. Действительно, разумеется, Рошфор называл её так при нём, то есть Гримо забыл описать диалог, который произошёл между Миледи и Рошфором, и свидетелем которого стал д’Артаньян. Такой монолог имел место, д’Артаньян, быть может, лишь только потому и потребовал сатисфакции от Рошфора, что нелестный отзыв графа о масти его лошади был произнесён в присутствии Миледи и именно в расчёте на то, что она посмеётся над юношей вместе с ним.

Глава 55

Скажу несколько слово о Констанции Бонасье. В мемуарах Гримо мы встречаем двух разных Констанций. Первая Констанция до нашей поездки в Англию. Собственно, до самой Англии доехал только д’Артаньян. Это, как мы видим, достаточно строгая замужняя дама, которая держит д’Артаньяна на расстоянии. Быть может, он ещё не заслужил её благодарности и любви? А как вам тот факт, что он вырвал её из рук похитителей? Четырёх шпионов кардинала, которые связали её, он разогнал в одиночку. Этого недостаточно? Далее наш молодой гасконец пылко признаётся в любви, после чего не только обещает безусловно повиноваться своей даме во всём, но и выполняет своё обещание, ведь он охраняет её по пути к Бекингему, затем охраняет их обоих, после чего обещает не следовать за ней, и выполняет своё обещание, хотя ему это далось трудновато. При этом Констанция разговаривает с ним свысока, требует повиновения и ничего конкретно за это не обещает, уклоняясь от его настойчивости.
При следующей их встрече она уступает его заверениям в преданности и с некоторым сомнением поручает ему отправиться в Англию с письмом к герцогу Бекингему по делу Королевы. Д’Артаньян задаёт ей вопрос: «Я вернусь, заслужив ее благодарность, но заслужу ли я и вашу любовь?» В ответ на это Констанция лишь покрывается румянцем, то есть она не дала ему определённого обещания. Они общаются на «вы», госпожа Бонасье не признаётся в ответных чувствах, так что ничто не доказывает д’Артаньяну, что он любим ей, кроме не слишком значительного факта, что она прибегает к его помощи тогда, когда ей больше просто не к кому за ней обратиться.
После его успешного возвращения Констанция также ничего ему не обещает. У них было две встречи мельком, где она также не признавалась в своей любви к нему, и они даже почти и не беседовали, так что они за это время почти ничуть не сблизились.
Относительно первой встречи Гримо сообщает: «Накануне они лишь мельком виделись у привратника Жермена, куда д'Артаньян вызвал ее. Молодая женщина так спешила передать королеве радостную весть о благополучном возвращении ее гонца, что влюбленные едва успели обменяться несколькими словами». Вторая встреча состояла в том, что Констанция отвела без всяких слов д’Артаньяна в комнату, где он имел счастье видеть и целовать руку Королевы, после чего между ним и Констанцией произошёл изумительный по краткости диалог:
— Вы! Наконец-то! — вскричал д'Артаньян.
— Молчите! — сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. — Молчите и уходите той же дорогой, какой пришли.
— Но где и когда я увижу вас? — вскричал д'Артаньян.
— Вы узнаете это из записки, которую найдете у себя дома. Идите же, идите!
«С этими словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д'Артаньяна из кабинета».
Не правда ли, мало похоже на беседу двух влюблённых? Он два раза вскричал, она зажала ему рот и выпроводила его прочь.
Далее было письмо следующего содержания: «Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре. К. Б.»
Свидание, как вы знаете из мемуаров Гримо, не состоялось. Соответственно, не состоялось и признания, не состоялась и близость, которая даже в случае взаимной любви происходит далеко не всегда, а лишь в случае, если этому ничто не препятствует. Но лишь после такой близости пара может называть себя любовниками, да и то, как правило, избегает столь прагматичного названия. Если же указанной близости не было, то они говорят лишь о своей любви, мужчина называет свою даму возлюбленной или любимой, но уж никак не любовницей. Любое количество писем может лишь подтвердить этот статус любимой женщины, но не делает её любовницей.
Что же мы читаем в мемуарах Гримо при описании разговора Констанции с Миледи, которую она по наивности считает также жертвой кардинала, а, следовательно, своим другом и товарищем по несчастью?
Миледи догадалась и высказывает свою догадку вслух: «Это вы были любовницей д'Артаньяна!»
После некоторых сомнений, Констанция отвечает: «Ну что ж! Да, сударыня! Значит, мы соперницы?»
Серьёзно? Замужняя дама, которая не вступала ни в какие плотские отношения с молодым гасконцем, а всего лишь доверилась ему, поручив доставить какие-то там алмазные подвески, теперь легко соглашается, чтобы её называли любовницей этого юноши? Тот факт, что он спас её от четырёх шпионов, совершавших над ней насильственные действия, я не имею в виду полового насилия, её не заставил принять его изъявления любви благосклонно. Но тот факт, что он для другой женщины, пусть даже для Королевы, пусть даже по просьбе самой Констанции, доставил дюжину бриллиантовых подвесков, сразу же сделал её его любовницей? Я прошу прощения – не сразу же, а после того, как её вновь похитили, и после того, как её рыцарь ровным счётом ничего не сделал для того, чтобы её разыскать и освободить, а поехал собирать своих троих друзей, которых он растерял, выполняя её поручение. Быть может, вы скажете, что он много чего сделал для её спасения? Тогда скажите, что именно, и чем это завершилось? По каким результатам Констанция могла бы понять, что д’Артаньян, не щадя жизни устремился спасать её? Насколько она могла судить, за неё заступилась Королева в благодарность за услугу, оказанную ей, и не более того. Впрочем, если бы она узнала, какой ценой он добывал сведения о ней, это едва ли бы способствовало улучшению её привязанности к юному гасконцу. Ведь д’Артаньян стал по-настоящему любовником Миледи.  Впрочем, я его не обвиняю ничуть, но женщины иначе смотрят на подобные приключения, даже если они являются единственным средством спасти их самих.
Надо сказать, что в этих несоответствиях Гримо также полностью выдал своё авторство этих мемуаров.
Его фантазии поначалу рисовали Констанцию более строгой, нежели она была на самом деле, а когда он описывал её последние дни, старик Гримо (вы же понимаете, что мемуары он писал уже в глубокой старости) расчувствовался и добавил красок в любовь Констанции к д’Артаньяну. Что ж, я не виню его за это, но я, как уже не раз отмечал на этих страницах, стремлюсь изложить правду и ничего кроме правды, однако же признаю и тот факт, что объёмный труд Гримо вполне детально и почти точно передал наши похождения, и, уж во всяком случае, не ставлю себе задачи переписать заново историю этих месяцев, поскольку она написана вполне верно и подробно, кроме, разумеется, тех моментов, на которые я обращаю внимание тех, кто, как знать, может быть всё-таки прочитает эти листы.
Гримо следовало бы внимательней излагать выдуманный им целиком диалог между Миледи и Рошфором. Миледи просит Рошфора передать кардиналу кое-какие сведения, после чего говорит также следующее: «скажите ему, что из этих четырех человек следует опасаться только двоих: д'Артаньяна и Атоса; скажите ему, что третий, Арамис, любовник госпожи де Шеврёз; его надо оставить в живых, тайна его нам известна, и он может быть нам полезен; а что касается четвертого, Портоса, то это дурак, фат и простофиля, и не стоит даже обращать на него внимание».
Должен поправить Гримо. Миледи не знала о том, что я состою в известных отношениях с герцогиней де Шеврёз, поскольку ей неоткуда было это знать. Мы очень умело скрывали это, что было не характерно для герцогини. Связь Марии с графом Холландом, с Бекингемом, с принцем де Марсийаком, известным впоследствии как Франсуа де Ларошфуко, даже с самим Бекингемом была известна многим, но лишь благодаря болтливости именно этих её любовников. Но никто не знал о моей связи с ней, поскольку я на этот счёт не распространялся, и даже мои друзья, Атос, Портос и д’Артаньян, долгое время лишь догадывались о том, что я знаком кое с какой дамой при дворе, которую я называл Мари Мишон, впоследствии Аглая Мишон, и характеризовал её как мою кузину белошвейку. Даже если мои друзья догадывались о том, кто скрывается за этими именами, они принимали мою версию безоговорочно и не пытались вызывать меня на откровенность и дознаться до имени моей подруги. Также никто при дворе никогда не догадывался о связи Марии с Атосом, от каковой связи родился Рауль, которого Атос воспитал и сделал виконтом де Бражелон. Кроме того, как я уже сообщил, у меня происходили встречи с Камиллой де Буа-Траси, а также, каюсь, я иногда осуществлял некое духовное наставничество над некоторыми моими прихожанками и даже порой уступал их настойчивому желанию получать от меня не одну лишь духовную благодать, но также и свидетельства моей наивысшей почтительности к ним и безоговорочного признания мной их женственности и красоты. Не могу сказать, что подобные встречи были мне в тягость. Я с благодарностью принимал их изъявления божественной благодати, к которой мне посчастливилось их приобщить, полагая, что завет Господа нашего «Плодитесь и размножайтесь» должно принимать с почтительностью и не пренебрегать обязанностью, которую он возложил на нас этими словами. Во всяком случае, я прикладывал определённые силы к тому, что если мои прихожанки собирались размножаться, то с моей стороны было сделано для этого всё, что мне по силам, а далее всё зависит от воли Господа. Большинство моих прихожанок были молодыми женщинами, не вполне получавшими положенное от своих престарелых супругов, так что мои усилия лишь позволили появиться на свет младенцам, которым суждено было стать обеспеченными дворянами на радость сладострастным старикам, которые обладали желанием оставить потомство и достаточными капиталами, чтобы вступить в неравный брак, но недостаточными силами для того, чтобы довести это намерение до счастливого конца. Полагаю, они должны быть мне благодарными за то, что их род не угас.
Таким образом, считаю, что приписываемые Миледи слова обо мне ошибочны. Едва ли могла бы она, даже если бы и знала о моей связи с Марией, передавать подобные сведения через Рошфора, она припасла бы эту новость для себя, чтобы лично сообщить об этом Ришельё, который весьма интересовался подобными связями. Кроме того, Гримо не знал того, что, безусловно, знала Миледи, а именно: что Ришельё и сам несколько раз имел весьма близкие свидания с Марией, что позволило ей впоследствии выходить сухой из воды при раскрытии любого заговора, за что она, впрочем, платила определённую цену, которая состояла в том, что заговоры эти раскрывались не без её помощи. Напоминаю, она всеми силами старалась быть ценным осведомителем как для Королевы и её сторонников, так и для кардинала, выбирая по своему собственному разумению, с какой информацией можно ознакомить ту или иную сторону так, чтобы лишь придать веса себе и своим сообщениям, но не разрушать ту изумительной тонкости гармонию равновесия между любовью и ненавистью, которую к ней питали и Королева Анна, и кардинал Ришельё, и король Людовик XIII. Признаюсь, что и моя любовь к Марии имела привкус ненависти, раздражения, но это была любовь такого рода, от которой добровольно не отказываются. Любовники Марии, словно мухи в меду, не имели сил покинуть свою приманку, но и получали острейшее удовольствие от пребывания в таком сладком плену. Не могла Миледи строить планы на том, чтобы использовать меня и мою связь с Шеврёз. Если бы кардиналу была нужна связь с Шеврёз, ему достаточно было бы припомнить собственные отношения с ней, ведь эта дама умудрилась даже влюбить в себя не только кардинала, когда он был ещё лишь епископом, но и самого Короля, правда, лишь платонически. Нет, разумеется, Ришельё не нуждался в посредниках для общения с Марией.
Что касается характеристики Портоса как «дурак, фат и простофиля», на которого «не стоит даже обращать внимание», то и это не соответствует правде ни в малейшей степени. Миледи не могла составить о Портосе ни такого поверхностного мнения, которое влагает в её уста Гримо, ни более глубокого впечатления, просто по той причине, что она не была с ним настолько знакома, чтобы хотя бы как-то его характеризовать, иначе как «крупный и чрезвычайно сильный мушкетёр», поскольку именно таким он представал при первом знакомстве с ним. Заступлюсь за Портоса всей душой. Это был человек добрейшей души, но не от глупости, а осознанно. Он любил покрасоваться в красивых костюмах, но разве это доказывает его глупость? Если так, тогда все придворные глупы, и все они фаты. Простофилей он никогда не был. В тот час, когда я думал, что он погибнет по моей вине, он всё понял, и, как мне показалось, он понял это значительно раньше. Дабы моё сердце не терзалось неисправимой виной, от отшутился, сказав, что коль скоро я поступил так из эгоизма, то он безусловно прощает меня, поскольку понимает, так как считает эгоизм – неотъемлемой и неистребимой чертой любого человека. Надобно обладать огромным сердцем Портоса, чтобы так легко найти оправдание, при том, что сам Портос эгоизмом не обладал ни в малейшей степени. Стремление стать бароном или герцогом я никоим образом не назвал бы эгоизмом, это тщеславие, без которого не бывает военных. Плох был бы Портос, если бы не стремился вовсе ни к чему. Итак, Гримо опять не прав в этих пассажах.
Далее я обратил внимание на описание того, как Миледи вели на казнь Гримо и Мушкетон.
Миледи якобы сказала им: «Обещаю тысячу пистолей каждому из вас, если вы поможете мне бежать! Но если вы предадите меня в руки ваших господ, то знайте: у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь!»
Коль скоро эти мемуары пишет сам Гримо, следует доверять пересказу этой фразы, если только память его не подвела. Но далее автор сообщает: «Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом». После этого Атос по совету лорда Винтера заменил слуг на Планше и Базена. Неужели Гримо сам написал о себе подобное признание, что он заколебался, раздумывая, не принять ли взятку и не спасти ли Миледи? Это – ловушка для недалёкого ума. Гримо решил немного добавить чёрной краски в описание самого себя, дабы скрыть своё авторство. Ему это не удалось.
Поверхностный читатель отнесёт его колебания на счет предложенного вознаграждения за предательство. Но Гримо никогда не был предателем, он был предан Атосу беззаветно. Более проницательный ум отнесёт эти колебания на счёт произнесённых Миледи угроз на случай, если выкуп не возымеет своего действия. Но те, кто знает Гримо и Мушкетона, как знаю их я, не примут и этого объяснения. Я могу восстановить первоначальный текст этой фразы, которую затем Гримо сам преднамеренно сократил, чтобы не выдавать своего авторства. Действительно, когда он с увлечением описывал диалог между Миледи и Фельтоном, он давал своей фантазии полную волю, не боясь, что его авторство раскроется. Здесь же он осознал, что если он опишет причины колебаний Гримо, то читатель сможет спросить: «Откуда автор знал об их причинах, если автор – не сам Гримо?»
По этой причине он сократил текст. В первоначальном варианте, и я не сомневаюсь в этом, было написано так: «Гримо вознамерился передать весь этот разговор Атосу, но усомнился, поскольку Атос запретил ему говорить без особой надобности. Поэтому он колебался между тем, чтобы просто проигнорировать эти слова, и, быть может, не сообщить Атосу нечто важное, и тем, чтобы передать их дословно и получить от Атоса выговор за то, что посмел открыть рот, когда Атос его не спрашивал и не позволял говорить. Он взглянул на Мушкетона, надеясь, что он передаст разговор своему хозяину, ведь от него никто не требовал соблюдать молчание. В этот момент Гримо увидел, что Мушкетон дрожал всем телом, вероятно, раздираемый негодованием на Миледи, посмевшей предложить ему взятку и угрожать ему расправой, пытаясь заставить его не выполнить распоряжения любимого господина».
Быть может, это звучит странно, но наши слуги были для нас почти членами семьи. Они были преданы нам беззаветно, безусловно, в чём у меня никогда не было причин усомниться. Мушкетон, быть может, мог бы позволить себе стащить пару мелких монет у своего хозяина, но я подозреваю, что Портос сам время от времени оставлял несколько монет на виду для Мушкетона, поскольку считал, что давать мелкие деньги слуге без особых причин – не достойно, так как дворянин, подобный ему, должен давать лишь золото, а золотые монеты в те времена у него не водились в таком количестве, чтобы он мог позволить себе беспричинно вознаградить Мушкетона хотя бы одним пистолем сверх его жалования. В пикардийце Планше была также некоторая жилка стяжательства, но он не позволил бы себе обобрать своего хозяина даже на единое су, а стяжательство это проявлялось лишь в его попытках найти дополнительный заработок, который не помешал бы ему исполнять обязанностей слуги д’Артаньяна. Базен, мой дорогой Базен, был предан мне от макушки до пят, ибо видел во мне будущего епископа, кардинала и даже Папу, быть может также и самого Господа Бога, так что полагал искренне и даже как-то фаталистически, что ему требуется лишь во всём повиноваться мне и следовать за мной, не беспокоясь более ни о чём, и что в этом случае ему обеспечен рай как на Земле, так и на Небесах. Что касается Гримо, то он обожал Атоса уже хотя бы потому, что знал о том, что это – настоящий граф, которому в голову пришла блажь побыть некоторое время простым мушкетёром. Он вполне удовлетворялся быть единственным слугой бедного мушкетёра, в особенности, зная, что со временем он станет мажордомом знатного графа.
Итак, Гримо, тебе не удалось меня провести! Это твоё не слишком лестное описание самого себя меня не обмануло. Я всё равно знаю, что мемуары эти написаны тобой, пусть даже и под влиянием изучения некоторых исторических записок, и чтения взахлёб нескольких десятков авантюрных романов, которые восполнили твой ум, жаждущий философских бесед, и лишённый их по прихоти твоего господина, графа де Ла Фер, который предпочитал видеть тебя безмолвным и беззвучным. Что ж, он воспитал из тебя человека-тень, но такого, в душе которого клокочут страсти непризнанного писателя.
Гримо, мой дорогой старый товарищ, слуга и друг моего дорогого Атоса, когда речь заходит о золоте и о бриллиантах, твоя фантазия не знает границ. В твоих описаниях мы, мушкетёры, проигрываем пистоли тысячами, затем не имеем ни су, после чего вновь швыряем деньги без счёта целыми кошельками, набитыми золотом!  В твоих описаниях мы обшариваем карманы убитых на дуэли англичан и распоряжаемся по своему усмотрению найденными у них деньгами, но при этом не имеем ни су для уплаты за постой и за еду в трактирах! Мы только и делаем, что пьянствуем, играем в карты, развратничаем, и сражаемся на дуэлях! Где и когда ты описал достойным образом хотя бы одну битву, которых было множество, и в которых мы проявили недюжинную храбрость, но, что важнее, находчивость, ловкость, сноровку? В эти моменты вы, наши слуги, отсиживались в окопах, или в лучшем случае подавали нам заряженные мушкеты, перезаряжая их за укрытием. Несколько раз вам и самим приходилось стрелять, но это было редко. И, должен сказать, не слишком метко. Это, соглашусь, не ваша вина, поскольку вам не доводилось столь часто тренироваться в стрельбе, что мы делали с завидной регулярностью. Для тренировки слуг никто не отпускает ни пороха, ни пуль. Быть может, это напрасно. Быть может, наш отряд тогда следовало бы исчислять не в количестве четверых мушкетёров, а в количестве восьмерых воинов? Как знать? Вы были нам денщиками, но не напарниками в боях. Поэтому описания Гримо касаются нашего быта в большей степени, нежели наших сражений.
Эти мемуары Гримо рисуют нас очень однобоко, но я не буду их править. Я лишь укажу, как обещал, наибольшие ошибки.
Миледи требует от Рошфора, чтобы он отдал ей все свои деньги. У него якобы было в этот момент пятьсот пистолей, и он, если верить Гримо, отдал всю сумму ей беспрекословно. У неё в этот момент якобы при себе было столько же. Чудесно! С чем же остался Рошфора? Как ему удалось добраться до Ла-Рошели из Бетюна без единого су? Быть может, он решил в дороге голодать? И не кормить коня? И не поить? И не ночевать? Это смешно, право! У Миледи, таким образом, образовалось тысяча пистолей! Это пятнадцать фунтов золота! Как она с ними путешествовала? Куда их прятала? За корсаж?
Атос, который якобы обшарил карманы убитого им на дуэли англичанина, пусть даже он и распорядился после этого отдать найденное золото слугам убитого, всё же совершил не слишком благородный поступок. Гримо не знал, что дуэлянты избавлялись перед дуэлью от всякой ноши, которая бы их стеснила. Этот англичанин должен был бы отдать это золото на хранение своим слугам перед началом дуэли. Если он этого не сделал, то его можно было бы заподозрить в том, что он собирался использовать это золото в качестве защиты от укола шпаги. Что ж, никто не запрещал носить на груди медальон, или иметь в кармане портсигар, и надеяться, что это спасёт, так оно иногда и случалось, но крайне редко. Кошелёк с золотом в кармане будет больше мешать, чем помогать сражению. Безусловно, противник Атоса это знал, поэтому он не имел золота в своих карманах. Победители имели право забирать оружие побеждённого. Это и сделал Атос. Он забрал шпагу, тогда слуга его соперника, также англичанин, не знающий обычаев французов, спросил, не желает ли победитель забрать также и золото побеждённого, на что Атос ответил отрицательно. Со стороны Гримо это выглядело так, как он это и описал по своему недомыслию. Он запомнил лишь, что Атос отдал золото слуге, хотя мог бы оставить его при себе. Поэтому он пишет, что Атос нашёл золото на теле убитого им англичанина и отдал его слугам этого англичанина. Гримо запомнил лишь тот факт, что Атос отказался от денег побеждённого им англичанина, подробности этого события его память не удержала, поэтому он домыслил остальное, и домыслил очень неудачно.
Я пишу об этом по той причине, что в конце первой книги Гримо, названной «Три мушкетёра», Атос расплачивается с палачом кошельком с золотом, который палач принял, но тут же бросил в реку, поскольку считал, что казнь Миледи – дело его чести, и за него не следует брать плату.
Что ж, написано красиво, но не верно ни единой строкой.
Это золото было найдено в домике, в котором мы нашли Миледи. Мы не могли не обыскать домик, поскольку Миледи была шпионкой кардинала. Кроме того, мы надеялись найти дополнительные улики против неё, либо сведения, которые могли бы быть нам полезными в нашей если не борьбе против кардинала, то хотя бы для защиты от него. Золото было найдено, но, конечно, это была не тысяча пистолей, а всего лишь сто. Гримо преувеличил сумму ровно в десять раз. Половину этих денег Атос вручил д’Артаньяну для того, чтобы он заказал молитвы за душу рабы божьей Констанции Бонасье. Вторую половину он заплатил Палачу. Палач попросил забрать их и заказать поминальные мессы по душе Шарлотты Баксон. Он произнёс это тогда, когда Миледи ещё была жива.
— Нет, нет, вы не убьёте меня! — закричала Миледи. — У меня есть сын! Лорд Винтер, ведь вы не оставите моего сына сиротой! Ведь это – ваш племянник! Это – сын вашего дорогого брата! Неужели вы сделаете малышку сиротой?!
Лорд Винтер помрачнел.
— Я никогда не слышал о существовании вашего сына, миледи, — ответил он. — Сколько ему лет?
— Он совсем малыш! — воскликнула Миледи. — Он пропадёт без меня!
— Я закажу поминальные мессы из своих денег, а все ваши средства в размере миллиона ливров достанутся вашему сыну, если он существует, — ответил лорд Винтер. — Но он не сможет унаследовать титулы моего брата, поскольку ваш брак не действителен, ведь вы уже были замужем здесь, во Франции.
 — Сударыня, я даю вам развод, — сказал Атос. — Господин Лильский Палач скрепит это моё решение. За гробовой доской вы уже не будете графиней де Ла Фер, оставайтесь леди Винтер, если вы того желаете.
После этих слов он повернулся к ней спиной.
Палач бросил золото на песок, миледи вскочила на ноги и побежала прочь, но её ноги увязли в грязи, она споткнулась и упала, после чего поднялась на колени и, подняв голову, увидела, что прямо перед ней стоит палач, обнаживший свой меч.
— Всё пропало, — проговорила она с отчаянием. — Я погибла! Что ж, руби!
И она откинула свои длинные волосы к макушке, подставив палачу свою обнажённую шею.
Ей повезло больше, чем бедняге де Сен-Мару. Лильский палач снёс её голову одним ударом, так что она мучилась на так долго, как поверженный фаворит Людовика XIII.
 После этого палач завернул тело Миледи и её голову в свой плащ, бросил туда два тяжёлых камня, чтобы тело пошло ко дну, после чего завязал плащ двумя узлами с угла на угол. Эту ношу он положил в лодку с достаточной осторожностью, граничащей с почтением. После того, как казнь свершилась, к телу погибшей следовало относиться с должным уважением. Палач мягко опустил свой ужасный узел в реку, которая приняла его и увлекла на своё илистое дно.
Я видел, как Мушкетон поднял кошель с золотом и, не имея у себя карманов соответствующих размеров, положил его в карман Гримо. Гримо не возражал.
К чести наших слуг, я должен сказать, что не менее половины этой суммы они действительно использовали на то, чтобы заказать поминальные молитвы за душу Миледи. Атос добавил к этой сумме все свои деньги, которыми располагал в этот момент.
Половину денег, поднятых Мушкетоном, наши слуги поделили между собой.
Я не могу осуждать их. Мы, мушкетёры, столь часто забывали об их нуждах и предоставляли им заботиться о себе самим, и при этом ещё и возлагали на них обязанности заботиться о нас, так что когда судьба посылала им доход, мы делали вид, что не замечали этого. Такова жизнь.
Итак, с Миледи было покончено.
Граф де Рошфор, которого Гримо в своих записках иногда ошибочно называет шевалье де Рошфором, узнал об этом не от нас. Когда он попытался арестовать д’Артаньяна, чему мы воспрепятствовали, он сказал, что так или иначе мы всё равно должны ехать к Ла-Рошели, куда мы и направлялись. Там мы неминуемо попадём под власть господина кардинала Ришельё, который в этом случае арестует всех четверых. Д’Артаньян признал себя арестованным и попросил Рошфора лишь о том, чтобы его конвоирами были мы, Атос, Портос и я. Рошфору ничего не оставалось, кроме как согласиться с этими условиями, ведь нас было больше, сила была на нашей стороне.
Должен ещё сказать несколько слов о патенте на должность лейтенанта королевских мушкетёров, выданных Ришельё д’Артаньяну без указания имени лица, для которого этот патент предназначен.
Д’Артаньян последовательно предложил этот патент Атосу, Портосу и мне.
Атос отказался со словами, что для графа де Ла Фер это слишком мало, а для Атоса это слишком много, Портос отказался, ссылаясь на намерение покинуть службу и жениться на богатой вдове, госпоже Кокнар, а я отказался, ссылаясь на намерение податься в аббаты и расстаться с мушкетёрским плащом. Так, во всяком случае, описывает это Гримо.
Но надо припомнить, что этот патент был подписан кардиналом Ришельё.
Также следует напомнить о том, что королевские мушкетёры должны были подчиняться господину капитану де Тревилю и считалось, что они подчиняются непосредственно Королю, а де Тревиль лишь исполняет его обязанности в этой части. Следовательно, подобные патенты должен был выписывать только Король по представлению де Тревиля. Ришельё мог выписать патент только на должность лейтенанта мушкетёров кардинала.
Да, я напоминаю моим читателям, что хотя мы и называли их гвардейцами кардинала, точное их название было «мушкетёры кардинала», тогда как мы были мушкетёрами Короля, мушкетёрами, носившими голубые плащи с серебряными лилиями.
Тот самый момент, когда Ришельё «сделал» д’Артаньяна мушкетёром после нашего завтрака на бастионе Сен-Жерве, ситуация была иной. Ришельё лишь предложил Королю сделать д’Артаньяна мушкетёром Короля, после чего Король велел де Тревилю подготовить соответствующий патент и подписал его.
Патент, подписанный кардиналом, был патентом на должность лейтенанта мушкетёров кардинала, мушкетёра, носившего красный плащ с большими серебряными крестами на спине и на груди.
Разумеется, мы все трое это понимали, но мы не хотели разочаровывать д’Артаньяна. Когда его арестовали по приказу Ришельё, мы опасались, что больше не увидим его в живых. Известие о том, что кардинал выдал д’Артаньяну открытый патент на должность лейтенанта мушкетёров могло означать лишь одно: кардинал завербовал нашего друга себе на службу, простил его лишь при условии, что он станет лейтенантом его мушкетёров, мушкетёров кардинала, наденет красный плащ с крестами.
Атос, взглянув на этот документ, подумал, вероятнее всего, то же самое, что подумал я, и то же, что, скорее всего, подумал и Портос.
А я подумал следующее: «Бедный д’Артаньян! Вам пришлось выбирать между смертью или службой кардиналу! Что ж, вы сделали верный выбор! Но кардинал дал вам открытый патент! Если кто-нибудь из нас согласится вписать сюда своё имя, кардинал даст такой же патент и на вас, д’Артаньян, поскольку в отношении вас он уже принял своё решение. Но он хочет заманить к себе в сети не только вас, но и нас, или хотя бы одного из нас. Но этому не бывать! Лучше я уйду в монахи».
Так подумал я.
Атос подумал, полагаю, также, но решил уйти не в монахи, а в графы, поскольку графство его ждало в славном городе Ла Фер. Город этот был столь значительным, что сам Генрих Наваррский осаждал его, дабы сделать своим. Так что Атос был достаточно знатен и достаточно богат, чтобы иметь возможность в один миг покончить со службой у де Тревиля.
Портос действительно предпочёл женитьбу службе на кардинала.
Сам д’Артаньян при первом разговоре с кардиналом сказал ему, что волею судьбы все его друзья являются друзьями Короля, все враги – друзьями кардинала, так что сама судьба сделала за него выбор.
Гримо пишет, что Атос вписал в патент имя д’Артаньяна, чем решил вопрос об этом выборе окончательно.
Гримо не знает, что Атос при этом посадил огромную кляксу на половину подписи Ришельё и словно случайно проколол патент пером в двух местах.
— Простите меня, д’Артаньян! — воскликнул Атос. — Вы видите, до чего доводит моё пристрастие к вину! Руки мои дрожат. Я испортил документ. Но ничего, я берусь поправить эту беду. Завтра же я пойду к де Тревилю и попрошу его переписать этот патент на ваше имя и получить на нём подпись Его Величества.
Атос сделал такое ударение на словах «подпись Его Величества», что д’Артаньян понял решительно всё.
— Атос! — воскликнул он. — Не клевещите на себя! Я прекрасно понял, от какого позора вы только что меня спасли! Действительно, не подобает мне принимать милость от того, кто принёс столько зла мне и моим друзьям! Уж лучше я никогда не буду лейтенантом, чем стану лейтенантом кардинала!
— Потому-то я и сторонюсь двора, — ответил Атос, — что интриги всех этих герцогов, министров и кардиналов при Короле таковы, что вы и не заметите, как станете плясать под их дудку! Я рад, д’Артаньян, что моя рука дрогнула, и что этот документ испорчен, но я полагаю, что капитан де Тревиль правильно поймёт меня. Сегодня вечером у вас будет другой патент, взамен этого.
После этого Атос небрежно свернул патент и засунул в карман.
Действительно, вечером того же дня Атос вручил д’Артаньяну патент, подписанный Королём.
— Атос, вы чародей! — воскликнул д’Артаньян. — Почему бы вам не остаться в мушкетёрах ещё хотя бы на один-два года? Если вы не хотите служить под моим началом, что я понимаю и принимаю, то побудьте хотя бы некоторое время моим наставником и заместителем?
— Мне это не нужно, д’Артаньян, но это, как я вижу, нужно вам, — ответил Атос. — Что ж, я готов остаться мушкетёром ещё на некоторое время, но только до тех пор, пока вы сами не поймёте, что легко обходитесь без моих советов. И ни на один день дольше, имейте в виду!

Атос выполнил своё обещание дословно. В 1631 году он уволился из мушкетёров Короля и уехал к себе в Блуа.

Глава 56

Первый том мемуаров Гримо, озаглавленный «Мемуары графа де Ла Фер», и имеющий подзаголовок «Три мушкетёра», начинается с изложения событий 1625 года, в первый понедельник апреля этого года д’Артаньян выехал в Париж. Завершается этот том описанием событий 1628 года – 28 октября 1628 года Ла-Рошель подписал капитуляцию, а 23 декабря Король триумфально вернулся в Париж. Далее указывается, лишь то, что Атос служил под началом д’Артаньяна до 1631 года, то есть ещё три с половиной года после событий на реке Лис, где Миледи была казнена палачом, лишившимся своего брата по её милости.
Если бы мемуары были написаны Атосом, он бы описал хотя бы что-то из этих трёх лет, ведь он любил д’Артаньяна как сына, и ему, безусловно, было бы не безразлично то, как он превратился из юного стажёра в опытного лейтенанта королевских мушкетёров. Для Гримо эти события не представляли интереса, поэтому он их не описал.
Мне предстоит восполнить этот пробел так, как я смогу. Если бы эти мемуары писал я, тогда я бы остановился в своих описаниях там, где остановился Гримо, поскольку в начале зимы 1628 года мы четверо расстались, и лишь Атос остался с д’Артаньяном ещё на три с половиной года.
Мне не полагалось бы знать, что происходило с ними, и что происходило при дворе Короля, поскольку, если верить мемуарам Гримо, я ведь ушёл в монахи.
Вот что сообщает обо мне Гримо: «Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям. Впоследствии стало известно через г-жу де Шеврез, рассказавшую об этом двум-трем своим любовникам, что он принял монашество в одном из монастырей Нанси. Базен стал послушником».
Это именно то, что я хотел бы, чтобы обо мне думали, но это совершенно не то, чем я на самом деле занимался, так что я напишу об этом более подробно, нежели о тех трёх годах, которые описал Гримо, к описанию которого я лишь приложил несколько комментариев в виде десятка глав, объединенных мной во Вторую Книгу.
Это нелогично, если учесть, что Первая Книга содержит сорок пять глав, но это совершенно логично, если учесть, что Первая Книга излагает события, никем другим не описанные, тогда как Вторая Книга лишь дополняет и исправляет уже описанные в целом неплохо события этих беспокойных трёх с половиной лет. Впрочем, у читателей, вероятно, возникло недоумение о том, каким образом изложенные в этой книге события могли занять целых три с половиной года, если этих событий было всего-то лишь – наша дуэль, перешедшая в дуэль с гвардейцами кардинала, поездка д’Артаньяна в Лондон, любовная интрига д’Артаньяна с Миледи, кратковременное наше участие в осаде Ла-Рошели, возвращение в Париж, поездка в Бетюнский монастырь и, погоня за Миледи, а также её казнь и возвращение под Ла-Рошель. Каждое из этих событий занимает от силы пару недель, и даже если поездка д’Артаньяна могла бы занять несколько месяцев, мы же знаем, что его поездка заняла десять дней, поскольку кардинал сообщил Королю, что бал назначен через двенадцать дней, д’Артаньян выехал лишь на следующий день, а вернулся он за сутки до бала. 
Такова память человеческая. Она запоминает лишь самые существенные события, выпуская все прочие. Но в описании Гримо действия развиваются стремительно, каждое следующее действие является прямым следствием предыдущего, у читателя создаётся впечатление, что события произошли за два или, максимум, за три месяца. Откуда же взяться трём с половиной годам?
Признаться, я и сам удивился, прочитав всё это, такому несоответствию, поскольку и моя память выпустила многое из того, что происходило с нами в те времена.
Как я уже говорил, описание нашей службы, состоящей в исполнении обязанностей конвоя и охраны в мирное время и самых обычных солдатских обязанностей во время военное, кои включают героические сражения и при необходимости смерть в бою по приказу командира, действительно, выпало из этих мемуаров, но я не думаю, что эти описания сильно обогатили бы указанные мемуары. По счастью, никто из нас не был убит, хотя приказы идти в бой, не щадя своей жизни, поступали часто, и мы их добросовестно выполняли. Взять хотя бы для примера атаку бастиона Сен-Жерве д’Артаньяном с небольшим отрядом. Это самый настоящий подвиг, о котором, впрочем, Гримо почти ничего не сообщает. Впрочем, я, быть может, припомню ещё кое-какие подробности нашей тогдашней жизни и наши подвиги и опишу их позже, но я не обещаю этого даже самому себе, и тем более не обещаю этого моим читателям.
Теперь же я хочу уделить некоторое внимание персоне Миледи, которая затем навсегда исчезнет со страниц моих мемуаров, но её место займёт вскоре её сын, незаконнорожденный Мордаунт, прижитый ей от безродного авантюриста, и выдаваемый ей за законного сына её супруга, барона Шеффилда, маркиза де Бренвилье.
Кстати, лорд Винтер никогда не был бароном Шеффилдом, в этом Гримо ошибается. Этот титул носил его младший брат в Англии, а во Франции он предпочитал называться маркизом де Бренвилье. Пусть не удивляет вас это, ведь назывался же наш славный Портос бароном дю Валоном де Пьерфоном де Брасье. 
Я расскажу также и о причинах, по которым несчастный маркиз не пользовался своим английским титулом во Франции.
Но ещё в большей степени я считаю своим долгом объяснить, почему я не бросил Миледи обвинение в том, что она пыталась меня убить, а также почему Атос пытался убить Миледи после того, как увидел клеймо на её плече.
Согласен, что узнать, что ты, граф де Ла Фер, женился по любви вопреки воле родных на девушке, которую считал невинной и честной, как выяснилось, женился на воровке или даже на проститутке – это большое разочарование в жизни. Согласен также и с тем, что дворянин такого ранга имеет безраздельную власть в пределах своего графства даже над жизнями своих подданных и даже над жизнью супруги, но эти представления давно отошли в прошлое, и без достаточных оснований отнимать жизнь у супруги, пусть даже и не столь честной и невинной, как ты полагал, было бы крайне несправедливо, а Атос всегда был воплощением справедливости.
В изложении Гримо это место остаётся тёмным, действия Атоса не находят убедительной мотивации.
Действительно, ведь когда преступницу клеймили, после этого её отпускали на свободу. То есть клеймление являлось достаточным наказанием за свершённые ей преступления, после чего её уже не следовало преследовать. Если бы ей полагалось дополнительное наказание, её попросту не отпустили бы. А если её не предполагалось отпускать, её бы не клеймили.
Можно, разумеется, отметить глубокое возмущение Атоса в том, что он подобной женитьбой запятнал честь своего рода? Женитьба на женщине, стоящей много ниже супруга, не так уж и роняет честь рода, в особенности, если этому браку можно положить конец. Достаточно было бы отправить её в монастырь или получить развод, и честь Атоса была бы спасена.
Кроме того, как сообщает Гримо, и это – истинная правда, Шарлотта Баксон получила клеймо вовсе не по приговору французского правосудия, а по инициативе смертельно враждовавшего с ней палача, незаконно, какими бы ни были причины его действий, какое бы она не совершала преступление, но клеймление делается лишь по приговору суда. То, что совершил палач, согласно закону, является преступлением против личности Миледи, нарушением её прав, насилием, так что формально и юридически Миледи была права, когда утверждала (по словам того же Гримо), что клеймо на неё нанесли бесчестным путём. Не незаслуженно, это верно, но и не законно. Если бы оно было ей заслужено и это признал бы суд, имеющий право накладывать подобное наказание, тогда это было бы сделано законно, по приговору суда, но такого приговора ей не выносилось.
Итак, получается, что Атос поступил несправедливо, поскольку, во-первых, формально Миледи не должна была бы носить клеймо, во-вторых, даже если бы это клеймо было поставлено по приговору суда, то оно не давало ему повода и причины казнить её, так как клеймо уже само по себе было наказанием, в-третьих, как справедливо утверждает кардинал Ришельё, «вы присвоили себе права судей, не подумав о том, что те, кто не уполномочен наказывать и тем не менее наказывает, являются убийцами». Итак, из утверждений мемуаров Гримо следует, что Атос является убийцей, пусть даже убийцей несостоявшимся, но его поступок должен был квалифицироваться именно так, если говорить о том, что он повесил Миледи, хотя ей и удалось после этого спастись и выжить. Неужели же Атос сам написал бы подобные мемуары, изобличающие его в подобных преступлениях, не приводя никаких аргументов в своё оправдание, кроме того, что Миледи имела клеймо на левом плече? Разумеется, нет.
Итак, Гримо знал лишь часть истории Миледи, и рассказал лишь то, что знал. Он в эти юридические тонкости не вникал по незнанию.
Наивность Гримо доходит даже до того, что он воспринимает обращение «миледи» как имя собственное Шарлотты Баксон. Он не понял, что мы называли её так лишь для того, чтобы никто не догадался, о ком идёт речь в том случае, если бы нас подслушали. Правда, это наименование возникло само собой, поскольку изначально так её называл д’Артаньян, не зная её истинного имени, но после того, как мы поняли, кем она является, это имя мы использовали исключительно из соображений безопасности.

Итак, история Миледи… Атос произвёл собственное расследование, и с его результатами он ознакомил меня.

Шарлотта Баксон родилась в семье трактирщика Мишеля Мюнье, и Мюнье – её подлинная девичья фамилия.  Этот трактирщик и его супруга Жанна промышляли разбоем, но делали это столь осторожно, что долгое время им удавалось оставаться безнаказанными. Маленькая Шарлотта Мюнье активно участвовала в этом деле. Если родители примечали богатого постояльца, путешествующего в одиночку или с единственным слугой, мать отсылала Шарлотту для того, чтобы разговорить путника, постаравшись выведать у него как можно больше информации. За сведения о том, куда путешественник направляется, где ему предстоит следующая остановка и, в особенности, что ценного он везёт с собой и где прячет, маленькая Шарлотта получала вознаграждение в виде засахаренных фруктов или конфет, а иногда ей дарили что-то из вещей убитого, в особенности, когда она стала чуть постарше. Девочка была весьма привлекательной и сообразительной, со внешностью ангелочка и с умением этого ангелочка изображать. Она научилась провоцировать путника на откровенность, рассказывая ему нежным голосом сказки о своей кукле, сверкая пронзительными голубыми глазами, хлопая ресницами, а также показывая путнику свои «сокровища» в виде осколков цветных стёкол.
— Дяденька, у моей куклы Луизы есть приданое! — говорила она. — Вот, посмотри, это – изумруды, бериллы, сапфиры и бриллианты!
Изображая святую детскую наивность, она показывала путнику осколки стёкол, нахваливая их, словно это были реальные драгоценности, и приставляя палец к губам, чтобы постоялец не проболтался никому о таких «несметных богатствах».
— Только никому не рассказывай про эти сокровища, — шептала она на ухо разомлевшему пожилому богачу, едва касаясь своими влажными губами его уха. — Не подскажешь ли ты мне, как получше спрятать эти сокровища от разбойников? Только не говори никому, даже моей маменьке и моему папеньке, потому что они не подозревают, что моя кукла Луиза – такая богачка. Если ты им расскажешь, они отнимут мои сокровища и отдадут их бедным или отнесут в церковь, как они постоянно делают.
Доверчивый путник проникался доверием к девочке и к её добрым родителям, так щедро раздающим милостыню. Он начинал шутить с девочкой и предлагать разные способы, чтобы запрятать сокровища получше. Часто эти способы совпадали с теми, который избрал сам постоялец. Один предлагал зашить их в шапку, другой – спрятать в каблуке, третий – держать под подушкой.
— Ты смеёшься надо мной, дяденька! — говорила Шарлотта, наконец. — Ты не знаешь, что такое сокровища, и, наверное, не умеешь их прятать как следует. Была ли у тебя когда-нибудь в руках монетка подороже, чем десять су?
Постоялец улыбался и показывал Шарлотте настоящий золотой. Девочка широко открывала глаза и проявляла истинный восторг, начинала разговаривать с постояльцем, изображая высочайшее почтение и преданность, как будто бы она никогда в жизни не видывала таких денег. Это льстило разомлевшему от вина постояльцу, который иногда вытаскивал и настоящий бриллиант, или же целый кошелёк с золотом, после чего, довольный произведённым эффектом, прятал его обратно, тогда как Шарлотта примечала место, куда исчезала ценная вещица или кошелёк.
После того, как родители получали от неё полный отчёт о богатствах путешественника, они решали, стоило ли риска нападение на него. Иногда супруги решали, что риск слишком велик и отказывались от намерения убить и ограбить путника.
Один раз, когда Мишель сказал: «Нет, слишком опасно!», Шарлотта стала капризничать.
— Ну, пожалуйста, папочка! — канючила она. — Убейте этого доброго дядечку! Мне понравился перстенёк, который он мне показывал! Я померила его, он подходит мне на это пальчик! Я хочу, чтобы он был моим. Пожалуйста-пожалуйста, папочка, мамочка, убейте этого доброго дяденьку, чтобы перстенёк стал моим!
Жанна обнимала свою дочурку, целовала её в головку и успокаивала.
— Хорошо, моя дорогая доченька, — говорила она. — Если моя прелестная Шарлотта хочет получить этот перстенёк, она его получит, обещаю тебе!
Перед самым отъездом богатого постояльца супруги Мюнье опаивали путника и его слугу чаем с отваром из ядовитых трав, действующих не сразу, тогда как маленькая Шарлотта давала лошадям путников травы, которые должны были свалить их с ног через час после того, как они были ими съедены. Путник уезжал со двора.
Родители Шарлотты пускались за путником вслед, и вскоре догоняли карету с заснувшими лошадьми и навек уснувшими путешественниками. Карету немедленно отвозили к специальному охотничьему домику в самой глуши леса, где супруги разделывали её на части. Каждая укромная щель осматривалась, не припрятаны ли там деньги или драгоценности. Успешным поискам весьма способствовала информация, полученная от Шарлотты. Обломки кареты исчезали в печи, чтобы не оставлять никаких улик. Коней продавали цыганам из соседнего села.
Долгое время преступления семьи Мюнье оставались тайной, но однажды Мишель Мюнье неосторожно решился продать один из перстней с алмазами, за который выручил полторы тысячи пистолей. Этот перстень купил перекупщик из города, впоследствии его увидел и опознал один из наследников убитого путешественника. Завертелось следствие, семью Мюнье разоблачили, но судьи не подумали, что девятилетняя Шарлотта может быть причастна к преступлениям родителей. Её под другим именем отдали на воспитание в Бетюнский монастырь.

Глава 57

Шарлотта забрала с собой в монастырь те небольшие «безделушки», которые, по её заверению, ей дарил богатый дядюшка-крёстный. Она изображала перед следователями такую невинность и столь ловко использовала свою ангельскую внешность, что следователям даже не пришло в голову сверить те «безделушки», которые были в шкатулке Шарлотты, с перечнем драгоценностей, которые были у людей, пропавших в разные годы вблизи той местности, где стоял трактир семейки Мюнье.
Правда в этой шкатулке уже больше не было прекрасных янтарных чёток, но Шарлотта не жалела о них!
Когда она впервые увидела их у отца Мартена, который остановился в их трактире, глаза её загорелись. Казалось, что в каждой бусине этих чёток сияло солнце! Добрый отец Мартен позволил прелестной белокурой кудрявой девочке поиграться с чётками, хотя это и было, некоторым образом, нарушением, ведь чётки были святыми предметами, играть с которыми детям не следовало. Шарлотта на радостях поцеловала старого отца Мартена в щёку, отчего он растаял и светился счастьем. Он погладил девочку по головке и поцеловал её белоснежные ручки.
— Хочу эти чётки! — заявила вечером Шарлотта матери. — Убейте этого доброго дядечку и дайте мне эти чётки.
— Нет, этого не будет! — строго возразила мать. — Он – священник, и я не возьму такой грех на душу!
— Хочу эти чётки, или ты мне не мать! — воскликнула Шарлотта. — Я не буду любить тебя, если не получу эти чётки!
При этом Шарлотта топнула ножкой и надула губки.
— Прекрати! — возразила мать. — Ты хочешь, чтобы нас колесовали?
— Пусть колесуют, но я хочу получить эти чётки, — возразила Шарлотта.
Мать в сердцах отвесила дочери пощёчину, после чего Шарлотта зарыдала в голос и забилась в дальний угол.
Сердце матери дрогнуло.
— Доченька, прости меня! — воскликнула мать и обняла плачущую Шарлотту. — Не плач! Будут тебе эти чётки.
— Мамочка! Ты самая лучшая! — ответила Шарлотта и обняла мать.
Но в душе у Шарлотты затаилась обида и ненависть к матери. Хотя на следующий день она получила эти чётки, и, заметив на одной из бусин кровь, оттёрла её пальцем, придирчиво осмотрела каждую бусину, после чего, убедившись, что остальные бусины чистые, с удовольствием положила чётки в кармашек платья, всё-таки она злобно посмотрела на мать, когда та не видела этого, и прошептала про себя: «Я не забуду этой пощёчины».
Когда два следователя явились в трактир с обыском, Шарлотта достала из своей шкатулки янтарные чётки, которые ей уже изрядно надоели, и невзначай подбросила их под лавку.
Следователи вскоре нашли эти чётки.
— Надо же! — воскликнул один из них. — Да ведь это чётки отца Мартена! Эти негодяи убили и его! Не пожалели святого человека! Я добьюсь колесования для этой парочки.
— Не трогайте мою жену! — воскликнул Мишель. — Она не знала ничего! Отца Мартена убил только я, я один, она в этот день была в гостях у сестры!
— Что ж, значит, колесуют только тебя, а её просто повесят, — ответил следователь.
— Мужчины такие слабые создания! — прошептала про себя Шарлотта и с презрением посмотрела на отца. — На какие самопожертвования толкает их дурацкая любовь! Я бы никогда так не поступила!
Её никто не услышал, поскольку она сказала это одними губами. Она подбросила чётки, чтобы наказать мать за пощёчину, и была несколько разочарована тем, что её мать только лишь повесят. К отцу она не питала такой ненависти, но в этот момент она его презирала, поэтому ничуть не пожалела.

В день, когда отец Бертран увозил её в монастырь, карета, в которой они ехали, проезжала мимо Гревской площади, где столпился народ.
— Что там происходит? — спросила Шарлотта отца Бертрана.
— Ничего особенного, дитя моё, — ответил отец Бертран и задёрнул шторки кареты.
— Нет, я хочу посмотреть! — возразила Шарлотта и рванула шторы. — Что это? Ведь это же матушка! И батюшка!
— Бедное дитя! — проговорил отец Бертран, полный сочувствия. — Как неудачно получилось, что мы проезжаем здесь в этот момент! Да хранит тебя Господь!
С этими словами отец Бертран перекрестил Шарлотту и перекрестился сам.
— Я имею право посмотреть, как умирают мои родители, — твёрдо сказала Шарлотта.
Ей было интересно посмотреть, как будет болтаться на верёвке её мать, и как будут отрубать руки и ноги её отцу, после чего отрубят и голову.
— Я не допущу этого, — твёрдо сказал отец Бертран и вновь задёрнул шторы, после чего приказал кучеру поскорее свернуть на какую-нибудь улочку.

Привезя Шарлотту в монастырь, отец Бертран попросил настоятельницу быть как можно внимательней к девочке.
— Она из неблагополучной семьи, — сказал он. — Будьте с ней внимательны, вам потребуется много терпения для её воспитания.
— Я всё сделаю, как полагается, не беспокойтесь, отец Бертран, — ответила настоятельница.
Она решила, что отец Бертран просит проявлять больше нежности и заботы к новой воспитаннице монастыря, тогда как отец Бертран имел в виду, что это дитя уже имеет некоторые склонности к пороку, или, во всяком случае, проявляет нездоровый интерес к казни, удивительный в таком малом ребёнке. Он хотел сказать, что эти перекосы в воспитании следует постараться выправить надлежащим обращением с ребёнком. Хотя он был добрым человеком, но не слишком хорошим оратором, так что остался не понятым.

Шарлотта быстро подружилась с Елизаветой де Бельтам, дочери знатного семейства, отданной на воспитание по той причине, что супруги Бельтам вынуждены были на время покинуть Францию. Она обратила внимание на чудесный медальон, украшенный алмазами. На медальоне была изображена Богородица.
— Какая чудная вещица!  — воскликнула Шарлотта.
Елизавета позволила Шарлотте рассмотреть медальон со всех сторон.
Шарлотта показала десять своих колец и сказала:
— Если я умру, эти кольца будут твоими. Я завещаю их тебе.
— Что ты! — воскликнула Елизавета с умилением. — О чём ты говоришь? Почему бы тебе вдруг пришлось умереть? Ведь ты такая молодая!
— Я считаю, что лучшие подруги должны завещать друг другу самое дорогое, что у них есть, — твёрдо сказала Шарлотта. — Ты – моя лучшая подруга. Поэтому я завещаю тебе все мои перстни.
— Тогда и я также поступлю, — ответила Елизавета. — У меня нет перстней, но есть этот медальон, и я завещаю его тебе.
Шарлотта нежно обняла Елизавету и поцеловала в щёку. Она была счастлива.
Через полгода она изобразила, что очень больна. Елизавета не отходила от её кровати.
— Я хочу немедленно с нотариусом оформить завещание моих перстней тебе, дорогая моя Елизавета, — проговорила она слабым голосом.
Настоятельница отказалась призывать нотариуса, но Шарлотта настаивала, и тогда настоятельница сказала, что она сама заверит завещание Шарлотты.
Шарлотта проявляла такое беспокойство по поводу этого завещания, что настоятельнице пришлось его оформить по всем правилам и вручить его Елизавете.
Растроганная Елизавета тут же пожелала оформить такое же завещание в отношении своего медальона, которое настоятельница также заверила и вручила Шарлотте.
Через несколько дней Шарлотта пошла на поправку.
Никто так и не догадался, что вся её болезнь была представлением для Елизаветы и для настоятельницы.
Через полгода после этих событий Елизавета вдруг стала чувствовать себя очень плохо. Через два дня она скончалась. Никто не знал, что за два часа до болезни Шарлотта дала своей подруге прохладительный напиток, в который подсыпала одной ей известные снадобья.
Так Шарлотта стала обладательницей великолепного медальона, усыпанного бриллиантами.

Глава 58

Таланты Шарлотты раскрывались всё сильней. Этому способствовало её самообразование по преступной части.
Дело в том, что у настоятельницы была обширнейшая библиотека, доставшаяся ей от умершего старшего брата, дворянина с широкими взглядами. Шарлотту выучили грамоте для того, чтобы она читала нравственные и духовные книги, и она успешно делала вид, что читает только такую литературу. Обладая блестящей памятью и сообразительностью, она легко выискивала на страницах духовных книг какие-то в особенности яркие фрагменты, читала только их и запоминала их с первого раза. Это позволяло ей блистать эрудицией, и экономить массу времени на чтении таких книг. Всё освободившееся таким образом время она использовала для чтения авантюрных романов и даже судебных отчётов, которые были в библиотеке брата настоятельницы. Сама настоятельница не делала должной ревизии этой библиотеки, что было, разумеется, большой её ошибкой.
Читая эти книги, юная Шарлота Мюнье отыскала для себя целую кладезь примеров того, как можно обманным путём обирать ближних своих, а также становиться их наследниками, обрекая их на смерть. Способы убийств она также со вниманием изучала и запоминала.
Как-то в сочельник, когда Шарлотте было уже тринадцать лет, воспитанницы монастыря, чья будущая жизнь не предполагала служение Господу, решили в тайне от монахинь и настоятельницы погадать на будущего жениха.
— Тут и гадать нечего! — сказала мадемуазель де Ферте. — Совершенно очевидно, что самый лучший жених достанется Анабель де Лерню, ведь она самая красивая.
Юная мадемуазель де Лерню зарделась от удовольствия, но Шарлотта кинула злобный взгляд на мадемуазель де Лерню, а затем на мадемуазель де Ферте.
— Самый лучший жених достанется мне, — сказала она тихо, но уверенно, так, что её расслышали все присутствующие.
Смущённые её словами, юные девушки отказались от идеи гадания. Это прозвучало как пророчество несчастья, которое должно было случиться с мадемуазель де Лерню, поскольку всем было известно, что среди воспитанниц имеется две красавицы – Шарлотта и Анабель, причем, Анабель, по общему мнению, была красивее Шарлотты.
Спустя два месяца мадемуазель де Лерню умерла от какой-то таинственной болезни.
Мать-настоятельница, узнав от мадемуазель де Ферта, что Шарлотта в столь странной форме предсказала, что останется самой красивой из воспитанниц, забеспокоилась. Она припомнила случай с Елизаветой де Бельтам. Настоятельница решила проверить свои сомнения и во время обеда, когда все воспитанницы находились в столовой, она обыскала тумбочку Шарлотты и обнаружила в ней такие книги из библиотеки, которые повергли её в ужас. Настоятельница и не подозревала, что подобные книги могут содержаться в библиотеке, доставшейся монастырю в наследство от её покойного брата. Она велела изъять все подобные книги и предать их огню. Находка книг сильно озадачила настоятельницу, которая не могла не связать этот факт с двумя загадочными смертями. Она тем же вечером написала письмо отцу Бертрану, в котором поделилась с ним своим беспокойством относительно воспитания Шарлотты.
Через неделю пришёл ответ, в котором отец Бертрам, разделяя беспокойство матери-настоятельницы, предложил перевести её в другой монастырь, в котором были установлены более жёсткие правила воспитания, и в котором за Шарлоттой будут приглядывать более внимательно. Месяц с пуста в Бетюнский монастырь прибыл отец Бертрам и забрал Шарлотту. Так она оказалась сначала послушницей, а затем монахиней Тамплемарского монастыря бенедиктинок, при этом отец Бертрам записал её под новым именем, под именем Шарлотты Баксон, надеясь, что, порвав с прошлым именем, Шарлотта порвёт также и с преступными наклонностями.
В этом монастыре службу исправляли священники ближайшего мужского монастыря. Они обычно не общались с монахинями и послушницами, но Шарлотта заприметила одного симпатичного молодого священника Жана, который приглянулся ей густым сочным голосом, приятным правильным лицом, стройной и сильной фигурой. Этот рослый монах, казалось, был столь набожным, что даже не смотрел на монахинь. Шарлотте было трудно привлечь к себе его внимание, тем более что возможностей для этого почти не было. Эти трудности лишь раззадорили её, она поставила себе целью влюбить его в себя, не преследуя при этом никаких других конкретных задач, просто для развлечения. Сама она отнюдь не влюбилась в него, но считала его вполне видным молодым человеком, быть любовницей которого было бы не стыдно. Если бы она в него влюбилась, быть может, у неё ничего бы с ним и не получилось, но поскольку она была к нему совершенно равнодушна, и её инициатива подогревалась лишь азартом решения сложной задачи, она продумывала каждый свой жест, каждый взгляд, каждое ненароком обронённое слово, используя при этом методы обольщения, которые она изучила по фривольным романам библиотеки матушки-настоятельницы.
Методы совращения, соединённые с небесной красотой Шарлотты, с её ангельским голосом, артистическим даром, с её расчётливым умом и холодным сердцем, принесли желаемые плоды. Молодой священник Жан поначалу был крайне смущён, после чего заинтересовался Шарлоттой, она давала ему поводы для смутных надежд и мечтаний, которые тут же отнимала, проявляя высшую стыдливость и непорочность, демонстрируя чистоту помыслов и почти детскую наивность, сочетающуюся с красотой юной женщины и с теми высказываниями почти на грани приличия, которые могут позволить себе лишь натуры чрезвычайно развращённые, либо натуры абсолютно чистые душой, не придающие своим словам того потаённого смысла, который мог бы быть принят за намёки, если бы не уверенность в невинности девушки, говорящей эти слова. 
Жан потерял голову, влюбившись в Шарлотту, он отрёкся от своего предназначения, решился снять священническую рясу, оставить службу в монастыре и предаться светской жизни. Ради обладания Шарлоттой он согласился бы и спуститься навеки в Ад.
Чтобы вызвать ещё больше сострадания у простодушного Жана, Шарлотта придумала себе дворянское имя Анна де Бель. На это имя натолкнуло её воспоминание о некогда отравленной ей Анабель, в которой ей нравилось решительно всё, включая звучное имя, и за что она ненавидела её ещё больше. Итак, Шарлотта превратилась в самозваную дворянку Анну де Бель.
Шарлотта умело подогревала страсть Жана частыми, но короткими встречами, в которых лишь сливались их дыхания и уста, но в которых оба хранили невинность за неимением времени и возможности вознаградить друг друга самыми сокровенными доказательствами взаимной любви.
— Что я должен сделать, чтобы мы, наконец, соединились навек? — спрашивал Жан, дрожащий от любви.
— Милый Жан, дорогой мой! — страстно отвечала Шарлотта. — Ведь и я хочу того же самого! Но нам не бывать вместе, поскольку у нас нет средств к существованию вне монастыря! Вот если бы у нас было богатство!..
— Как же нам разбогатеть? — спрашивал наивный Жан.
— Я не знаю, — грустно говорила Шарлотта. — Вот если бы у нас были такие же золотые кубки, перстни, цепи, кресты и медальоны, которые хранятся в дарохранительнице!
Жан глубоко задумался. Шарлотта умело направляла его мысли на то, чтобы обворовать монастырь, и Жан, наконец, решился, полагая, при этом, что замысел принадлежит ему самому.
Ради счастья обладания Шарлоттой Жан обчистил дарохранительницы, вынеся из неё сокровищ на пятьдесят две тысячи пистолей, которые он по своей наивности сговорился продать в ломбарде города Лилля за десять тысяч. Владелец ломбарда опознал почти все предметы Тамплемарского монастыря и заподозрил неладное, поскольку Жан, ко всему прочему, продемонстрировал явное непонимание ценности принесённых предметов. Он не хотел ссориться с католической церковью монастырём, поскольку в силу своей национальности нуждался если не в покровительстве, то хотя бы в снисходительности с её стороны. Поэтому он сказал, Жану что расчет будет произведён на следующий день, позволив ему уйти вместе со своими ценностями, а сам тотчас же известил настоятеля Тамплемарского монастыря и судебные власти о подозрительном клиенте.
Шарлотта, опасаясь, что Жан заберёт деньги себе и скроется с ними, пришла в ломбард вместе с ним, где их обоих и арестовали.
Гримо ошибается, сообщая, что клеймить преступников должен был палач города Лилля. Брат священника не может быть палачом, а брат палача не может быть священником. Ремесло палача передаётся по наследству, и выходцы из этой семьи не становятся священниками. Те же, кто может стать священниками, не идут по доброй воле в палачи.
Человек, который назвал себя Лилльским палачом, в действительности им был, но это случилось позднее, как исключение из общего правила. У меня имеется собственноручное письмо от этого человека, Жака Дертье, где описываются эти обстоятельства. Так что я просто перепишу его здесь.

«Глубокоуважаемый господин аббат д’Эрбле!
По вашей просьбе я сообщаю то, что знаю об особе, о которой вы меня спрашиваете, о Шарлотте Баксон, она же Анна де Бейль.
Я, Жак Дертье, старший брат священника Жана, был католическим судьёй в городе Лилле, разбирающий преступления против веры. По долгу службы я должен был судить Жана и Шарлотту, обвиняемых в похищении ценностей Тамплемарского монастыря. Согласно тяжести их преступления, я должен был приговорить обоих к тюремному заключению и к клеймлению. Жака судили под именем «отец Жак Нигель, священник Тамплемарского монастыря бенедиктинок», его истинная фамилия в деле не упоминалась, поскольку он её не назвал, а представился Жаком Нигелем, то есть никем, каковую фамилию он назвал при поступлении в монастырь из скромности. Так что никто не имел ничего против того, чтобы суд вершил я, его брат, поскольку никто не знал о нашем родстве. Фактически, вынося этот приговор, я должен был заклеймить собственного брата. Это ужасно, но я стал палачом собственного брата, не физически, а опосредованно. Словно бы судьба, которая уготовила мне эту ужасную участь в виде профессии палача, заранее знала о моём будущем падении и в качестве первого шага заставила меня быть сначала палачом юридическим, чтобы впоследствии я стал таковым физически. Я должен был вынести этот страшный приговор собственному брату, но я мог бы отказаться от этого, сославшись, что не могу судить своего брата непредвзято, однако, я побоялся, что другой судья может вынести более суровый приговор, в том числе смертную казнь. Поэтому я скрыл от других судей, что являюсь братом Жана и вынес приговор – десять лет тюрьмы с клеймлением.
Но Шарлотта сумела соблазнить тюремщика и бежать из-под стражи, после чего позаботилась и о том, чтобы и Жан также смог сбежать. Тюремщика сослали на галеры.
Началось расследование. Прибывший из Парижа следователь заявил поначалу, что охрана заключенных велась слишком неряшливо, что и позволило преступникам скрыться. Он указал на то, что следовало их содержать под более пристальным надзором, то есть в более строгой тюрьме. Он заявил, что вынесенный приговор был слишком мягким, и поэтому заинтересовался моей персоной, поскольку я председательствовал в суде. Без особого труда он дознался, что Жан был моим братом, что позволило ему обвинить меня в необъективности и в противодействии следствию, препятствованию правильному исправлению судебного разбирательства. Попутно он заподозрил меня и в том, что именно я организовал побег обоим преступником. Поскольку обвинение в сокрытии родства было справедливым, все остальные обвинения, выдвинутые против меня, показались судьям, разбирающим моё дело, несомненными. Меня лишили духовного сана, и, разумеется, права участвовать в судебных разбирательствах, не говоря уже о том, чтобы в них председательствовать и выносить приговоры.  Я остался без профессии и без должности, но этого было мало. Меня обвинили в организации побега и присудили к отбытию того срока, который был вынесен мной моему брату Жану. Если бы у них были улики против меня, меня бы тоже отправили на галеры, как и тюремщика.
Узнав об этом, Жан добровольно сдался властям, требуя, чтобы меня выпустили. Но власти арестовали его, и не подумали выпускать меня. Это стало известно моему бедному брату Жану, который, узнав об этом несчастье, повесился в камере на верёвке, свитой из полосок ткани, на которые разорвал свою одежду. С этим эксцессом прибыл разбираться другой следователь из Парижа, который счёл, что в сложившихся обстоятельствах, поскольку Жан сам добровольно сдался властям, и поскольку изобличающих меня улик в деле не было, меня можно отпустить на свободу, но он подтвердил лишение меня всех прав и изгнание со всех должностей. Я остался без должности, без работы и без средств к существованию, поскольку мой дом и мои деньги у меня также отняли в тот день, когда меня отправили в тюрьму.
В это самое время умер палач города Лиля, и я, полный отчаяния, проходя мимо базарной площади, где вывешивали различные объявления, увидел, что городские власти нуждаются в палаче. Палачу за счёт средств города предоставлялось убогое жильё, но у меня не было никакого, так что это было для меня спасением. Я неплохо владел мечом и топором, поэтому решился принять это предложение работы. Так я стал Лилльским палачом. С трепетом я смотрел на клеймо, которое когда-то заклеймило моего брата, и которое должно было бы заклеймить ту женщину, которая его соблазнила. Теперь это клеймо было одним из моих инструментов. Я мечтал, чтобы это клеймо отметило также и её, виновницу всех моих несчастий и гибели моего дорогого Жана.
 Вероятно, Судьба, которая так жестоко поступила с моим бедным братом и со мной, сжалилась, и предоставила мне возможность мщения. Указанная Шарлотта, узнав об истинной ценности украденных в монастыре сокровищ, решила соблазнить другого монаха на то, чтобы украсть их вторично. Но монах донёс на неё, её снова арестовали, и мне надлежало клеймить её. Признаюсь, я испытал истинное удовлетворение, совершая эту месть своими собственными руками. Если бы я мог, я задушил бы её, но ей было положено лишь отсидеть десять лет за первое преступление, а также ещё два года за попытку совратить монаха на повторную кражу.
Ей снова удалось соблазнить тюремщика и совершить побег. На этот раз она не пыталась вызвать его любовь, поскольку власти приставили к ней старого и опытного стражника, который не любил женщин, и, говоря, по совести, не имел уже физических возможностей их любить. Шарлотта смекнула, что прежний метод не пригоден, и решила воздействовать на жалость. Она разорвала все свои одежды и сплела из них верёвку, но не повесилась, как мой бедный брат, а лишь изобразила попытку самоубийства, подстроив так, что когда тюремщик принёс ей обед, он увидел её, совершенно обнажённую, с верёвкой в руках, пытающейся привязать один конец верёвки к решетке окна.
По-видимому, старец был хотя и бессилен, но сладострастен. Увиденная картина поразила его, напоминая библейские сюжеты или, быть может, античные картины. Он проникся к Шарлотте одновременно и жалостью, и старческим сладострастием. Скинув с себя куртку, он накинул её на плечи Шарлотте и попытался её успокоить, но притворщица не успокоилась до тех пор, пока он не пообещал устроить ей побег. Так оно и случилось, она сбежала, надев одежды, которые раздобыл ей старый похотливый тюремщик, которого посадили на пять лет, предварительно всыпав ему сорок ударов хлыстом.
После этого, как я знаю, Шарлотта вышла замуж за благородного дворянина графа де Ла Фер. Ей удалось это, поскольку она притворилась дворянкой, сняв на короткое время приличный дом и приобретя приличные одежды за счёт продажи драгоценностей, доставшихся ей, по-видимому, в наследство от родителей.
Жака Дертье».

В этом рассказе лишь одна неточность. Драгоценности, о которых пишет Жак Дертье, достались Шарлотте не по наследству от родителей, а в подарок от них за содействие в приготовлении ужасных ограблений с убийствами.

Глава 59

Граф де Ла Фер, наш дорогой Атос, действительно, счёл Шарлотту дворянкой и влюбился в неё, поддавшись очарованию её красоты, пленительного голоса, утончённых манер, приобретённых воспитанием в двух монастырях. Обнаружив по чистой случайности на её плече клеймо, он запер её в одной из комнат своего роскошного дома, поручил двум слугам стеречь её и снабжать самым необходимым для жизни, а сам предпринял детальное расследование причин появления этого клейма.
Свои розыски он начал с палача, поскольку клеймо, как он легко выяснил, указывало на город Лиль. Палач сообщил ему то же, что и впоследствии написал мне в том письме, которое я привел в предыдущей главе. Атос отправился в Тамплемарский монастырь бенедиктинок, где узнал новые подробности жизни Шарлотты Баксон. Там же он узнал, что доставил её в монастырь отец Бенедикт. Он разыскал также и отца Бенедикта, который рассказал Атосу историю Шарлотты Мюнье, начиная с самого детства. Атос затратил большую сумму денег для того, чтобы выкупить несколько вещиц, которые посчитал весьма важными для разговора со своей женой.

Прибыв в свое имение, Атос зашёл в комнату, где томилась всё это время его супруга.
— Сударыня, вы жестоко обманули моё доверие и навсегда опозорили меня, покрыв несмываемым пятном бесчестья весь мой род, — сказал он. — Мне лишь остаётся благодарить судьбу за то, что наш кратковременный союз не успел увенчаться рождением совместного с вами наследника моего рода.
— Граф, вас жестоко обманули! — воскликнула Шарлотта. — Выслушайте меня! Я расскажу вам всю историю того, как появилось у меня это проклятое клеймо. Ведь я невиновна, клянусь вам! Я чиста и невинна! Я – жертва коварного негодяя, который похитил меня и старался завладеть мной насильно, но когда он понял, что я не отдамся ему, а скорее умру, он связал меня и поставил это гадкое клеймо, отомстив мне за мою честность и неприступность. Верьте мне, граф! Я не лгу!
— Весьма интересный рассказ, сударыня, — горько улыбнулся Атос. — Я, пожалуй, поверил бы вам, если бы не многочисленные свидетельства того, что вы – жалкая лгунья, в добавление к тому, что вы воровка и убийца, пособница чудовищных преступлений и исполнительница не менее чудовищных злодейств.
— Всё, что вам могли рассказать обо мне – клевета! — страстно возразила Шарлотта. — Многие мечтали обладать мной, поэтому многие преследовали меня, а когда я отказывала им, они становились моими врагами. У меня так много врагов среди мужчин, которым я отказала! Неужели же вы поставите мне это в вину? Мою честность и скромность, которая привела к такому количеству ненавидящих меня мужчин! Они превратили мою жизнь в Ад, я надеялась, что всё кончено, поскольку я повстречала вас! Ведь я люблю вас, граф!
— Расскажите мне, Шарлотта, откуда у вас появился этот медальон, который вы продали, чтобы пустить мне пыль в глаза, изображая дворянку? — спросил Атос, выкладывая на стол медальон, изображающий Богоматерь, украшенный алмазами.
— Это подарок моей доброй матушки, графини Баксон! — ответила Шарлотта.
— Нет такой графини, и никогда не было, — ответил Атос. — Я знал семейство маркизы де Бельтам. Этот медальон – их семейная реликвия. К нему есть пара, которую я у них выкупил. Точно такой же, изображающий Спасителя, точно также украшенный бриллиантами. Вот, посмотрите. Так вы продолжаете настаивать на том, что ваш медальон – подарок от вашей матушки графини Бакстон?
— Хорошо, я признаюсь! — ответила Шарлотта. — Я купила этот медальон на деньги, оставленные мне моими родителями, он мне очень понравился, но позже я была вынуждена его продать.  Неужели вы поставите мне в вину то, что я купила понравившуюся мне вещицу на собственные деньги?
— Елизавета де Бельтам была такой молодой, когда вы её отравили, чтобы завладеть этим медальоном, — грустно сказал Атос. — Родители показали мне её портрет. Очень милая и славная девушка, она была доброй и умной. Примерно вашего возраста. Сейчас ей, стало быть, было бы восемнадцать лет. Но она погибла, не дожив и до десяти. Вы её убили.
— Нет! — вскричала Шарлотта. — Это клевета! Наветы! Я ни в чём не виновата!
— Взгляните на это зеркало, сударыня! — сказал Атос. — Кого вы в нём видите?
— Что за ерунда! — возразила Шарлотта. — Любой знает, что в зеркале он видит самого себя!
— А я полагал, что в этом зеркале вы должны были бы увидеть бедняжку Анабель де Лерню, — сказал Атос. — Ведь она так часто смотрелась в это зеркало, которое ей подарила её матушка. Она была очень красивой девочкой, и могла бы стать не менее красивой женщиной, но, на свою беду, она встретила вас, и поэтому умерла в возрасте тринадцати лет, пять лет назад.
— Это клевета, наветы, это не правда! — вновь горячо возразила Шарлотта.
— Посмотрите на эту дароносицу, — продолжал Атос. — Здесь хранится палец святого Августина. Она вся из золота и украшена сапфирами, изумрудами, жемчугом и бериллами. Вы убедили бедного Жака похитить её и другие драгоценности на сумму пятьдесят две тысячи пистолей.
— Пятьдесят две тысячи! — невольно восхитилась Шарлотта, но тут же спохватилась. — Я никогда не видела эту вещь, и никаких других вещей, о которых вы говорите, и я не знаю никакого Жака!
— Всё ложь, сударыня, одна сплошная ложь, — сказал Атос ещё более мрачным голосом. — Скажите же хотя бы одно слово правды!
— Я люблю вас, граф, и это правда! — сказала Шарлотта.
— Если это правда, и если вы меня любите, признайтесь же в своих преступлениях, скажите мне правду обо всём этом, — ответил Атос.
— Я сказала вам всю правду, граф, — ответила Шарлотта. — Меня оклеветали, ничего из того, что вы сейчас рассказали, я не знаю, этих вещей я не видела, моя совесть чиста, я не совершала тех ужасных преступлений, о которых вы говорите.
— Итак, вы продолжаете лгать, — сказал Атос, кивая сам себе с горькой ухмылкой на лице. — За ваше воровство вам полагалось двенадцать лет тюрьмы, из которых вы отсидели только две недели. За ваши убийства вас полагалось бы повесить.
— Нет, нет! Я не виновата! — кричала Шарлотта.
— Молчите, сударыня, я ещё не всё сказал. — продолжал Атос. — Для того, чтобы вы стали обладательницей вот этого прелестного перстня, ваши родители убили премилого добрейшего старичка. Ради вот этого кольца был убит молодой человек с зелёными глазами и чёрными кудрями, который угостил вас сахарным петушком. Это кольцо было снято с пальца сорокалетней дамы, которая назвала вас «прелестным ребёнком» и подарила вам гребень из черепахового панциря. Вот этот перстень стоил жизни молодой девушке и сопровождавшему её юноше, которые сравнили вас с ангелочком. Продолжать?
— Нет, нет, нет! Это ложь, этого не было! — продолжала отрицать Шарлотта.
— Не беспокойтесь, сударыня, Шарлотта Мюнье, так вас, кажется, зовут на самом деле? За эти преступления ваши родители Мишель и Жанна Мюнье, уже были наказаны, а вам, по вашему малолетству, эти убийства не были поставлены в вину, хотя, впрочем, вы сознательно содействовали им, подмешивая сонные травы в корм лошадям, и выведывая, где обречённые путешественники прячут свои ценности, не так ли?
Шарлотта молчала, не в силах более отрицать. Она была в ужасе от того, насколько глубоко Атос изучил её прошлую жизнь.
— Не беспокойтесь, сударыня, виселица вам не грозит, — сказал Атос, наконец.
— Да, граф! — обрадовалась Шарлотта. — Ведь вы не выдадите меня? Вы никому не расскажите? Я сделаю для вас всё, всё, что хотите, только не выдавайте меня!
— Виселица вам не грозит, поскольку вы заслужили колесование, — мрачно сказал Атос, выкладывая на стол янтарные чётки. — Я совершенно точно знаю, что если бы не ваше упрямство, ваши родители не решились бы убить священника. Так что наказание, которое понёс за вас ваш батюшка, должно было бы быть применено к вам.
— Нет! — закричала Шарлотта в отчаянии. — Нет! Нет! Я не хочу! Я не виновата.
— Ну что ж, оставим в стороне ваши детские преступления, — сказал Атос. — Ваш отец взял вину на себя. Вы были ещё так малы, хотя, впрочем, для правосудия этот возраст уже достаточен, чтобы предъявить вам обвинение в таком тяжелом преступлении, как участие в убийстве священника. Но допустим, что это забыто. Тогда вам положена всего лишь виселица. Вы согласны со мной, сударыня?
— Я ничего не знаю, я ничего не понимаю, я не могу говорить, оставьте меня, сударь! — ответила Шарлотта, поскольку ей пришло в голову изобразить невменяемую.
— Эту ночь, сударыня, вы проведёте в молитвах, как и я, — сухо сказал Атос. — Вас препроводят в семейную часовню, где вы будете молить Всевышнего о ниспослании вам прощения за ваши грехи. Утром к вам придёт священник, дабы вы могли покаяться во всех свершённых вами преступлениях, после чего вас соборуют, и я дам вам выпить напиток, подобный тому, который вы приготовили вашим лучшим подругам Елизавете де Бельтам и Анабель де Лерню. Впрочем, напиток, который я вам дам, будет более щадящим. Ваши подруги умерли в муках, угасая несколько дней, вы же попросту уснёте спокойным сном и предстанете перед Создателем, если он не сочтёт необходимым отправить вас прямиком в Ад. Вы сделаете это добровольно, я надеюсь, или же я заставлю вас выпить его.
«Быть может, мы выпьем его вместе» — подумал тогда Атос.
— Хорошо, я согласна, — с притворной покорностью сказала Шарлотта, понимая, что спорить с графом бесполезно, и надеясь, что ночь предоставит ей возможности спастись.
Она покорно проследовала в семейную часовню, опустилась на колени перед распятием и приступила к молитвам.
Атос закрыл двери, запер их и приказав своему слуге Пьеру не выпускать Шарлотту ни при каких обстоятельствах, отправился в свой кабинет, где также посвятил ночь молитвам о ниспослании прощения Шарлотте де Ла Фер.
Наутро Атос пошёл в часовню, чтобы убедиться в том, что Шарлотта всю ночь молилась, а не предпочла посвятить это время сну или другим мирским занятиям.
Он обнаружил распахнутую настежь дверь. В часовне на полу лежал Пьер с проломленным черепом в луже крови, рядом лежал тяжёлый крест–распятье, который Шарлотта, вероятно, после долгих усилий, умудрилась сорвать со стены, на которой его удерживали четыре гвоздя. Самой Шарлотты нигде не было.
Не говоря ни слова, Атос направился в конюшню, выбрал самую быструю лошадь, схватил длинный кнут и поскакал по следам беглянки. Поскольку Шарлотта плохо разбиралась в лошадях, она выбрала самую красивую лошадь, но не самую быструю и не самую выносливую. Через пару часов Атос догнал беглянку и, связав её своим кнутом, заткнул ей рот своим платком и привёз обратно в свой дом.
— Вы не пожелали замолить свои грехи, предпочтя взять на свою душу новый грех убийства, — сказал он мрачным голосом, от которого по телу Шарлотты побежали мурашки. — Я не скажу вам: «Умри с миром», сударыня. Я скажу вам: «Отправляйся в Ад». Я не предоставлю вам последнего слова. Всё, что вы могли сказать на этом свете, вы уже сказали. Приберегите своё красноречие для встречи с Сатаной.
После этого Атос забрался на стремянку, снял с потолочного крюка тяжёлый канделябр и привязал к нему хлыст. На другом конце хлыста он сделал петлю. Атос торопился так, как если бы каждая лишняя минута пребывания Шарлотты на Земле грозила человечеству новыми несчастьями. В этот момент он, действительно, ощущал это всеми фибрами своей души. Он так торопился, что не проверил крепость тонкого конца хлыста, не намылил его для того, чтобы обеспечить скольжение петли, пренебрёг тем, что руки Шарлотты остались развязанными, поскольку ему пришлось их развязать, чтобы использовать хлыст по новому назначению. Он не предпринял и некоторых других мер, которые были известны любому палачу, но о которых даже не подозревал такой уточнённый аристократ, как Атос.
Поспешно, словно боясь передумать, он втащил на стремянку Шарлотту, надел ей на шею петлю и ударом ноги выбил из-под её ног стремянку. После этого он, даже не взглянув на результат деяния своих рук, захлопнул двери комнаты, где извивалась на верёвке Шарлотта, и выбежал из дома. Он намеревался утопиться в ближайшем пруду.
Добежав до пруда, он, не раздеваясь, с размаху бросился в тёмную глубокую воду. Вода скрыла под собой благородного графа, в ушах он услышал звенящее молчание воды, изредка прерываемое глухим бульканьем, тяжёлые сапоги потащили его ко дну. Но инстинкты не позволили ему утонуть. Ему не хотелось глотать мутную отвратительного вкуса воду, через несколько секунд вода вытолкнула его на поверхность. Атос закрыл глаза и постарался снова нырнуть, но опять не смог заставить себя сделать вдох под водой, чтобы его лёгкие заполнились отвратительной жижей. Сделав ещё две-три попытки, он стал вяло грести руками к берегу, после чего выбрался и повалился ничком на скользкую мокрую траву. Он лежал на траве час, или два, совершенно не ощущая утренней прохлады несмотря на то, что вся его одежда была мокрой. Наконец он поднялся и побрёл, сам не зная куда.
На дороге он встретил сержанта королевских войск в сопровождении двух солдат.
— Молодой человек! — воскликнул сержант. — Вам чрезвычайно повезло! Я вижу, дела ваши не так уж хороши, если вы по утру купаетесь в одежде и валяетесь в грязи! Проигрались в карты? Любовница изменила вам с вашим лучшим другом? Дядя оставил наследство не вам, а вашему двоюродному брату? Не беда! Записывайтесь в королевскую армию. Армия позаботится о вас! У вас будет всё, кроме проблем. Вы забудете про любовницу, карточные долги, про наследство и про все прочие беды.
— Могут ли меня убить в случае, если я последую вашему совету? — мрачно спросил Атос.
— Мы с вами не дети, и понимаем, что армия – есть армия, но это маловероятно, — добродушно ответил сержант. — Не так уж часто солдаты Короля находят смерть, как об этом говорят. Любая дуэль представляет намного большую опасность, чем служба в королевской армии.
— Тогда это мне не подходит, — ответил Атос.
— Подождите, молодой человек, не спешите отказываться! — поспешил уточнить сержант, подстроившись к взглядам Атоса. — Я забыл сказать, что одна из неотъемлемых прелестей армии – это игра со смертью, которая так сильно щекочет нервы, что составляет незабываемую прелесть армейской службы.
— В каких войсках смертность выше? — спросил Атос.
— В военное время во всех, а в мирное, как сейчас – у мушкетёров Короля, — ответил сержант. — Но для того, чтобы поступить в мушкетёры, надо быть дворянином и уметь отлично фехтовать, стрелять из пистолета и мушкета, скакать на коне.
— Это всё имеется, — ответил Атос равнодушно. — Где подписать?
— Вот тут и вот тут, — ответил сержант. — Когда вы сможете прибыть на пункт сбора?
— Немедленно, — ответил Атос.

Глава 60

Лорд Винтер пытался разыскать сына Миледи, поскольку она утверждала, что он является сыном его брата, то есть родным племянником. В этих поисках ему довелось узнать много нового и неприятного про свою невестку. Я сообщил ему о её попытках втравить меня в дуэль с маркизом де Бренвилье, чтобы оставить её вдовой. Её выбор пал на меня только по той причине, что она знала, что я одинаково хорошо стреляю и владею шпагой, так что печальный исход для её мужа был бы наиболее вероятным исходом при любом выборе оружия.
Поскольку дуэль не состоялась, вернее, она состоялась в не смертельной форме, так как все недоразумения легко разъяснились, она решила мне отомстить и попыталась меня убить. Это я уже описывал, как и ту случайность, которая спасла мне жизнь. Я познакомил лорда Винтера с графом Роншаном, который был дружен с маркизом де Бренвилье. Граф де Роншан считался другом семьи маркиза, так что он знал чуть лучше некоторые обстоятельства последних месяцев его жизни.
Это дало несколько имён и адресов, по которым лорд Винтер пустил нанятых им сыщиков. Он установил, что Миледи прижила сына от некоего авантюриста по имени Жерар Дюшо. Этот авантюрист, похоже, промышлял также и разбоем в ночных улочках окраин Парижа. Сам он Миледи ничуть не любил, поскольку имел не менее полудюжины любовниц в разных концах Парижа. Так бывает подчас – дамы с самой соблазнительной внешностью остаются холодны к знатным красавцам, но пылают необъяснимо сильной страстью к каким-то подонкам общества, обладающим отталкивающей внешностью и отвратительным характером. Дюшо хвастался, что своим свирепым лицом и ножом необъятных размеров он наводит «мертвецкий страх» на встречных одиноких прохожих, так что в большинстве случаев они предпочитают расстаться с кошельком без лишних слов. Он так себя и называл – Дюшо Мёртвый Страх. По-видимому, в честь папаши, Миледи и окрестила своего сыночка Мордаунтом. («Mort daunt» – по-французски «мертвый страх» – примечание переводчика).
Лорд Винтер получил чрезвычайно убедительные доказательства отсутствия родства между его братом и этим сыном миледи. Тем не менее, поскольку он опрометчиво пообещал Миледи позаботиться о её сыне, он решил, что сохранит за Мордаунтом право наследования состояния Миледи, унаследованного ей, в свою очередь, незаконно от своего супруга маркиза (поскольку незаконность такого брака можно было бы легко установить по брачным документам, сохранившимся у Атоса только лишь по той причине, что он не озаботился их уничтожить, поскольку в большей степени был озабочен уничтожением Миледи и самого себя). Наследование ей состояния маркиза де Бренвилье было незаконным ещё и по той причине, что на основании расследования, осуществлённого лордом Винтером, было установлено и доказано, что сама же Миледи и отправила на тот свет своего второго мужа, а в таких случаях, разумеется, убийца не может наследовать покойному. Осознавая, несправедливость и необоснованность такого благодеяния в отношении сына Миледи, лорд Винтер всё же его осуществил, предприняв необходимые действия для установления над ним опекунства, нанял этому ребёнку кормилицу, воспитателя и гувернёра. Таким образом, он предпринял всё для того, чтобы это незаконнорожденное дитя, прижитое его невесткой от безродного авантюриста, росло и воспитывалось так, как надлежало бы расти и воспитываться законному сыну английского дворянина. Последующие события показали, насколько ошибочным было это решение, но я полагаю, что даже если бы лорд Винтер знал, что его доброта будет оплачена чёрной неблагодарностью, что он растит своего будущего убийцу, он, тем не менее, сделал бы для Мордаунта всё то же самое, что он сделал, поскольку для лорда Винтера исполнение обещания было обязанностью, уклонение от которой недопустимо.
Я должен ещё в нескольких словах охарактеризовать время, о котором повествовала эта книга. В июне 1627 года, если не ошибаюсь, двадцать второго числа, были казнены за участие в дуэли граф де Бутвиль-Монморанси и его секундант граф де Шапелль за то, что они двенадцатого мая того же года устроили на Королевской площади поединок с маркизом де Бёвроном и маркизом де Бюсси д’Амбуазом. Маркиз де Бюсси д’Амбуаз был на этой дуэли убит, а маркиз де Бёврон сбежал в Италию, скрываясь от наказания за дуэль. Это со всей очевидностью доказывает, что участие в дуэли было делом крайне опасным даже для тех, кто прекрасно владел шпагой, ведь и победителей лишали жизни. Тем самым кардиналу Ришельё удалось добиться поставленной цели стычки между дворянами ещё происходили, но тайком, в отдалённых местах, без лишних свидетелей, а главное, что победителям доставался уже отнюдь не почёт лихого вояки, а позор преступника и позорная смерть, впрочем, как и побеждённым, если они оставались живы.
В свете этой жесточайшей для дуэлянтов политики, я должен уточнить описание, которое Гримо соизволил дать тому методу выяснения отношений, который использовал д’Артаньян в отношении прелестной Мадлен, владелицы гостиницы «Козочка». Разумеется, д’Артаньян мог похвалиться тем, что нанёс две колотые раны наглому швейцарцу, который вздумал приударить за его возлюбленной, пока сам д’Артаньян воевал. Гримо забывает, что д’Артаньян – гасконец, что отец, провожающий его в Париж, напутствовал его дельным для времён Генриха IV советом, который был совершенно непригодным для времён правления Ришельё. Совет вызывать на дуэль всякого, используя для этого любой повод, во времена Людовика XIII и Ришельё равносилен совету прямиком направиться на Гревскую площадь, чтобы сложить голову на плахе. Основания для вызова на дуэль не равнозначны вызову, поскольку задиры должны были бы сто раз подумать, прежде чем поставить себя вне закона и дать в руки кардинала и его ищеек законное основание для того, чтобы их отправили прямиком на казнь.
Вызовы на дуэль и сами дуэли происходили примерно таким образом, как это осуществил д’Артаньян.
— Приятель, не хотели ли бы вы получить у меня пару-тройку уроков фехтования на свежем воздухе? — спросил д’Артаньян.
— Пьюсь об саклат, што это фам слетует полушить несколько урокоф у меня, — отвечал швейцарец, убеждённый в своём преимуществе, поскольку был чуть ли не на голову выше д’Артаньяна и значительно шире в плечах. — Я разтафлю фас как наглого лягушку!
— Прежде я вас насажу на шпагу, словно жука на булавку, но это, разумеется, в рамках урока фехтования, — отвечал д’Артаньян. — Прошу заранее простить меня, если по чистой случайности в ходе нашего урока я невзначай травмирую вашу руку или ваше плечо, но ведь в учении должно быть столь же трудно, как в бою, иначе это не обучение, а пустая забава!
— Это я приношу саранее фам свои исвинения ф том, что, фероятно, смоку фас нешаянно покалечить, поскольку я не слишком силён ф аккуратном фехтофании, — отвечал швейцарец.
— Должен напомнить вам, толстячок, что мы не собираемся устраивать дуэль, а хотим лишь немного поразмяться и обучить друг друга нескольким выпадам в надежде, что это пригодится нам обоим на службе Его Величества, — говорил с усмешкой д’Артаньян, покручивая ус.
— Расумеетса, я научу фас фехтовать полее лофко и полее решительно, — отвечал швейцарец.
— Ну вот мы и договорились! — отвечал д’Артаньян и картинно прощался со своим соперником.
При встрече происходил приблизительно такой разговор.
— Я надеюсь, что вы прихватили с собой достаточное количество бинтов, — говорил д’Артаньян. — Здесь, кажется, несколько темновато, поэтому я решительно опасаюсь, что по неосторожности могу случайно нанести вам пару-тройку лёгких ранений. Я молю Бога, чтобы они оказались не смертельными.
— Именно это ше я хотел сказать фам, мой полтлифый ушитель фехтования, — отвечал швейцарец и решительно переходил в атаку.
Никаких секундантов при этом не было.
Д’Артаньян всякий раз комментировал свои выпады так, как если бы действительно давал урок фехтования.
— Обратите внимание на недостаточную защиту ваших предплечий, — говорил он. — Это не дело, ведь ваш противник в случае такой слабой защиты может запросто нанести вам очень болезненное ранение. Разумеется, не прямым нападением, а, например, вот так. О, Боже! Прошу простить меня, я хотел лишь показать вам, что небольшое обманное движение позволяет мне добиться полного отсутствия защиты вами левого предплечья, и вот видите, какая досада, я нечаянно ранил вас именно туда!
— Дер Тоффель! — отвечал швейцарец. — Я сейчас проткнуть фас в отфет ф таком ше точно месте!
— Ничего не получилось, как видите, дорогуша, ведь вам только лишь показалось, что я незащищён! — возражал д’Артаньян. — Видите ли, вам следовало бы сначала сделать два ложных выпада, например, вот так, так и так! Чёрт побери! Я нечаянно сделал три ложных выпада и по неосторожности ранил вас в правую руку. Прошу простить мою неловкость!
— Шорт фас распери! — восклицал швейцарец. — Фы меня отолеть! Я не моку протолшать этот урок фехтофания с такими ранениями.
— Я крайне огорчён, что был столь неаккуратен, — отвечал д’Артаньян, снимая шляпу и кланяясь противнику. — Я пришлю вам вашего слугу с вашими вещами, поскольку нынче вечером вы съезжаете из гостиницы «Козочка». Рекомендую вам гостиницу «Кошечка с клубком» на улице Монтрогейль. Там неплохо кормят, цены терпимые, хозяйка мила, и обладает тем достоинством, что у неё нет в приятелях лейтенанта королевских мушкетёров. Если вам придёт в голову получить у меня ещё несколько уроков фехтования, и всегда к вашим услугам, но не приходите за мной сами, лучше пришлите какого-нибудь мальчугана посмышлёней, а не то я могу подумать, что вы явились не ко мне, а к Мадлен, а в этом случае наш урок фехтования может состояться в гостинице в тот самый момент, когда я вас там увижу. Уверяю вас, в такой ситуации я настолько неуклюж, что могу позабыть, что между нами происходит всего лишь урок, и невзначай ранить настолько серьёзно, что вам потребуется не помощь врача, а напутствие священника. Это было бы чрезвычайно прискорбно для меня.
На этом д’Артаньян прекращал свои тренировки в изящной словесности и отправлялся в «Козочку», откуда высылал слугу и вещи непрошенного постояльца. К огорчению съехавшего швейцарца, д’Артаньян в целях ускорения его отъезда взял на себя труд помочь слуге собрать вещи и собраться самому, но в силу того, что руки его, как он полагал, уже достаточно поработали в этот вечер, он помогал преимущественно ногами, и приём, который он при этом использовал, правильней всего было назвать пинком. Этим чудодейственным средством он ускорил как сбор вещей швейцарца, так и уход его слуги, причём последний эпизод применения чудодейственного пинка весьма способствовал наиболее быстрому преодолению слугой дверей гостиницы.

Относительно письма Королевы Анны герцогу Бекингему мне удалось выяснить следующее.
Вот как описывает Гримо письмо Королевы:
«Милорд! Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как я вас знаю, — если вам дорог мой покой, прекратите ваши обширные вооружения против Франции и положите конец войне. Ведь даже вслух все говорят о том, что религия — только видимая ее причина, а втихомолку утверждают, что истинная причина — ваша любовь ко мне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной. Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность, и которая станет для меня драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
Благосклонная к вам Анна».

Текст этого письма не вполне точен, поскольку источником его является устный рассказ лорда Винтера. От герцогини де Шеврёз я узнал, что одновременно с тем, что Базен передал от нас Королеве через неё письмо о том, что Бекингема хотят убить, ей пришло секретное послание от кардинала Ришельё, который доставил в Париж граф Рошфор, и велел его передать Королеве через Ла Порта, который хотя и был личным камердинером Анны Австрийской и по большей части содействовал её интригам даже и против кардинала, всё же оставался также и родственником Ришельё по материнской линии, и не решался слишком часто действовать вопреки своему могущественному родственнику. Итак, Ла Порт передал Королеве письмо следующего содержания.

«Ваше Величество! Являясь покорнейшим и всепреданнейшим слугой Вашего Величества, а также будучи назначенным волею и высочайшим доверием Вашего царственного супруга на должность первого министра Франции, я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой осуществить одно из величайших дел на благо Франции и Королевской династии, и надеюсь на благосклонный ответ на мою нижайшую просьбу.
Умоляю Вас написать письмо господину герцогу Бекингему и просить его в этом письме не приходить на помощь мятежному городу Ла-Рошели и не усугублять таким поступком временные, как я надеюсь, разногласия межу нашими двумя государствами, приведшие к досадному временному разрыву дипломатических и торговых отношений, которые, к моему глубочайшему прискорбию, выливаются даже и в военное противостояние. Наша армия защищает исключительно интересы и границы  нашего государства, решая внутренние проблемы, преодолевая сепаратизм наших приграничных провинций, не имея ни малейших намерений вторгаться в нейтральные территории, и уж тем более в пределы сопредельных нам государств, тогда как поддержку Англией мятежного города Ла-Рошели мы вынуждены будем рассматривать как прямое военное вмешательство в наши внутренние дела, из-за чего неминуемо может разгореться нешуточная война между нашими королевствами. Это тем более прискорбно, если припомнить, что супругой Короля Англии Карла Первого является августейшая сестра Короля Франции Людовика Тринадцатого, Вашего августейшего супруга.
По этим причинам я умоляю Ваше Величество убедить герцога Бекингема не осуществлять столь явно недружественных шагов, как поддержка французских гугенотов в их неправедной борьбе против законного правительства и против собственного Короля.
Я убеждён, что Вы найдёте слова для того, чтобы уговорить герцога Бекингема не допустить помощи мятежному городу Ла-Рошель с моря, каковая помощь лишь способствовала бы усилению и углублению военного конфликта, привела бы к многим излишним жертвам с обеих сторон, тогда как я убеждён, что победа в любом случае останется за войсками Его Величества Короля, Вашего августейшего супруга.
Ваше письмо не останется без внимания, с учётом того величайшего почтения к Вашей августейшей персоне, которое упомянутый герцог Бекингем, безусловно, питает к Вам, о чём он неоднократно столь красноречиво заявлял, и подтверждал свои заявления поступками, которые может совершать лишь человек, чрезвычайно увлечённый в своих чувствах восторга, настолько, что некоторые его поступки можно даже охарактеризовать как чрезвычайные и чрезмерно импульсивные. Убеждён, что Ваше слово будет воспринято им как повеление, неисполнение какового недопустимо, что позволяет мне предполагать, что Ваше влияние на судьбы многих граждан Франции и Ваша возможность спасти многие жизни не должны оставаться неиспользованными в тот великий час испытаний, наступивший для всей Франции, когда все мы должны сплотиться вокруг Его Величества Короля Людовика Тринадцатого, Вашего августейшего супруга, для предотвращения последствий ещё более тяжелых, нежели потеря нашим королевством столь важного порта-крепости, каковым является Ла-Рошель.
Прошу же Вас нижайше постараться убедить монсеньора герцога Бекингема отказаться от мысли о предоставлении военной помощи мятежному городу Ла-Рошель, а также отказаться от мысли помогать этому городу поставкой товаров, включая продукты питания, оружие, порох, смолу, металлы и прочие товары, имеющие стратегическое значение для обороны города-крепости.
Из достоверных источников я узнал, что в самой Англии зреет опасное для герцога недовольство проводимой им политики, и что имеется значительная по численности и весьма влиятельная группа лиц, поставившая своей задачей устранение герцога Бекингема в том случае, если он окажет военную или иную помощь мятежному городу-крепости Ла-Рошель. Предполагаю, что столь жестокое и немыслимое по всем человеческим законам преступление в случае, если оно свершится, причинит Вам, Ваше Величество, большое горе, как, впрочем, и всем нам. Самым надежнейшим способом избежать этой трагедии было бы воздействие на герцога словами и уговорами, так, чтобы убедить его не помогать крепости Ла-Рошель.
Если же мои слова показались Вам не убедительными, и Ваши сомнения в целесообразности такого письма не рассеяны окончательно, прошу вас поверить мне на слово, что это спасёт не только Францию, но и Англию, удержит наши государства от ожесточённой войны, такое доброе дело зачтётся Вам на небесах, говорю Вам как ваш духовник и как кардинал, представитель Папы.
Шлю Вам своё благословение и пожелания всех благ и нижайше надеюсь, что это письмо будет правильно Вами истолковано, и что Вы будете хранить в секрете письмо, излагающее эту мою нижайшую просьбу от всех нескромных глаз, а ещё лучше будет, если это письмо будет вовсе уничтожено после прочтения его Вами.
Остаюсь преданным Вашему Величество и Вашему августейшему Супругу, Королю Людовику Тринадцатому,
Кардинал Ришельё, первый министр Франции».
 
Королева написала Бекингему письмо следующего содержания:

«Милорд! По некоторым признакам я поняла, что моё мнение не совсем безразлично для вас, и поэтому, рассчитывая на то, что вы со всем должным вниманием отнесётесь к моей просьбе, заклинаю вас всем, что вам дорого и молю вас как Королева и как женщина, — не содействуйте расширению военного конфликта между моим супругом и непокорным городом Ла-Рошель, прекратите ваши обширные вооружения в пользу этих бунтовщиков, а, следовательно, против Франции и против меня лично. Умоляю вас положить конец этой бессмысленной войне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной, поскольку я из своих источников знаю о том, что в пределах вашей страны против вас злоумышляется преступление, и новый Равальяк уже выбирает день и час, чтобы прервать вашу драгоценную не только для вас, поверьте, жизнь. Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность, и которая станет для меня ещё более драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
Благосклонная к вам Анна».

Как видите, Королева не писала о том, что за её спиной кто-то поговаривает о томных отношениях между ней и герцогом. Да и разве могла она такое написать?

Ещё одна ошибка Гримо состоит в том, что он во второй книге сообщает о д’Артаньяне следующее: «Атос заражал его своим гордым достоинством, Портос — пылкостью, Арамис — изяществом. Если бы д’Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался бы выдающимся человеком».
Перебивая этот словесный поток, сразу же должен заявить, что сослагательное наклонение здесь ошибочно: д’Артаньян сделался выдающимся человеком без каких-либо «бы», ведь даже сам Король Людовик XIV это безоговорочно признал.
Далее Гримо сообщает: «Но Атос первый его покинул, удалившись в свое маленькое поместье близ Блуа, доставшееся ему в наследство; вторым ушел Портос, женившийся на своей прокурорше; последним ушел Арамис, чтобы принять рукоположение и сделаться аббатом». Судя по всему, память подвела Гримо, когда он писал эти строки. Вот что писал сам Гримо в последней главе первой части своих мемуаров: «Д'Артаньян принял пожалованный ему чин лейтенанта. Портос оставил службу и женился в следующем году на г-же Кокнар: в вожделенном сундуке оказалось восемьсот тысяч ливров». В этом же году, то есть в 1628 году.
Далее: «Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям». Да, я перестал им писать, так что наше общение прервалось в этом же 1628 году.
Далее: «Атос служил мушкетером под начальством д'Артаньяна до 1631 года, когда, после поездки в Турень, он тоже оставил службу под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне. Гримо последовал за Атосом».
Итак, Атос ещё три с лишним года оставался вместе с д’Артаньяном, и сам Гримо находился при Атосе. С какой же стати Гримо пишет, что Атос первым его покинул? Неужели же память отказала ему настолько сильно, что он позабыл о целых трёх годах, которые его хозяин провёл в мушкетёрах, служа под началом д’Артаньяна?
Я думаю, что Гримо попросту не хотел рассказывать об этих годах. Поскольку он приписал авторство этих мемуаров Атосу, он должен был бы понимать, что и сам Атос не должен был бы допускать подобного противоречия.
Кроме того, назвать поместье Атоса «маленьким поместьем» — это уж слишком! Так именовал своё имение сам Атос, разумеется, в шутку. Кто сомневается, возьмите карту Франции, найдите на ней графство Ла Фер в месте слияния нескольких рукавов реки Уаза. Пятьсот лет назад Ла-Фер стал частью владений могущественного семейства де Куси, бросавшего вызов королям Франции. Глава рода де Куси распорядился о постройке замка и мощных фортификационных сооружений. В 1595 году Ла-Фер упоминался в хронике религиозных войн. В них писалось о том, как Король Генрих IV осадил город, занятый в ту пору испанцами. После двух лет безуспешной осады Король решил воспользоваться методом, с помощью которого Геракл очистил Авгиевы конюшни. Для этого он использовал особое расположение Ла-Фер посреди рукавов реки Уазы. По приказу Генриха IV русло реки ниже по течению было перекрыто, и вода затопила город, после чего он был вынужден сдаться. Семейство графа де Ла Фер примирилось с властью Короля и признало его своим сувереном. Отец графа был покорным слугой Королю, проявлял высшее уважение к королевской власти и завещал то же самое Атосу. Впрочем, Атос настолько мало вмешивался в жизнь крестьян, которых мог по праву считать своими, предоставляя им полную свободу действий, что Гримо мог так никогда и не узнать, что границы графства Ла Фер намного обширнее тех границ, в пределах которых Атос предпочитал проживать среди сельского пейзажа, наслаждаясь красотами природы и ароматами цветущего сада.
Итак, Атос вовсе не покинул д’Артаньяна одним из первых, а напротив служил вместе с ним ещё более трёх лет. Поскольку я обещал Атосу внести соответствующие исправления, я должен буду рассказать об этих трёх годах.
Кстати, расскажу и о судьбе служанки Кэтти, которая, как вы помните, была влюблена в д’Артаньяна, и он также отвечал ей взаимностью, и которую по его просьбе я пристроил к Камилле де Буа-Траси.

Но прежде я хотел бы оттаскать за чуб старого Гримо за эту фразу, которая следует за теми, которые я уже процитировал. Гримо сообщает: «И д’Артаньян, всегда представлявший себе свое будущее нераздельным с будущностью своих трех приятелей, оказался одинок и слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока, которым одарило их небо». Писать про д’Артаньяна, что он был одинок, слаб, нерешителен, и не смог достичь чего-либо, означает клеветать на него. Он достиг всего, к чему стремился, и не его вина в том, что его не всегда оценивали по достоинству те, кому он служил. Напомню, что достижения человеческие измеряются не размером благодарности за это к ним со стороны других, включая тех, ради кого эти люди совершали свои достижения, а именно тем, что они сами совершили для других людей. В этом смысле д’Артаньян превзошёл всех нас и большинство людей своего поколения. Я не приступил бы к написанию этих мемуаров, если бы не считал, что это так. Он всегда каким-то непостижимым пятым чувством очень тонко отличал, что допустимо, а что недопустимо с точки зрения общечеловеческой морали, которая даже выше морали Божественной. Он не убивал без надобности и без причины, а только лишь исполняя воинский долг. В этом смысле он впитал всю высокую нравственность Атоса, и развил её до ещё большей степени совершенства. Это произошло, разумеется, не сразу, но с особой ясностью проявилось в его действиях, совершённых и сознательно не совершённых в отношении человека, содержащегося поочерёдно в Бастилии и в крепости Пиньероль в железной маске. Об этом я ещё расскажу не только то, во что посвящены мы и наши слуги, и не только то, что известно лишь нам, четверым, но неизвестно нашим слугам, а также и то, чего не знает ни одна живая душа, кроме меня.

В год, следующий за изложенными в этой книге событиями, то есть 15 января 1629 года, состоялось торжественное заседание парламента в присутствии Короля.
Его Величество заставил парламент согласиться с ограничением его прав на ремонстрацию, то есть наставления, с помощью которых парламент пытался ограничить королевскую власть и повлиять на решения Короля по важнейшим вопросам. Обсуждался Кодекс, составленный Мишелем де Марийяком. Этот «Кодекс Мишо», как презрительно называли его все те, кто был им недоволен, декларировал начавшиеся реформы, которые проводились по настоянию Ришельё. Не все положения этого кодекса были воплощены, но некоторые из них, которые получили своё воплощение вследствие дополнительных указов Короля, дали свои плоды, прежде всего, в сфере укрепления абсолютной власти Короля за счёт обеспечения подчинённости ему высшей знати, включая принцев крови, герцогов и пэров, которые до этих пор считали себя людьми особенными, не вполне подчинёнными непосредственно Королю, а имеющими какие-то особые права, полномочия и самоценность. Решительными действиями кардинала Ришельё удавка принудительного подчинения постепенно сжималась на горле этих принцев и герцогов. Тех, кто не желал подчиниться и смириться, становилось всё меньше, и меньше, и наиболее непослушных из них неминуемо ожидала Бастилия, а за прямую измену Королю отныне их мог ожидать и самый суровый суд, который мог бы приговорить изменников даже к смертной казни. Эпоха благодушного Генриха IV, который прощал изменников, помня их прежние заслуги или попросту их высокое положение, стремительно заканчивалась. Начиналась эпоха абсолютизма, в которой между Королём и всеми прочими образовалось весьма значительное расстояние за счёт усиления власти Короля и ослабления власти всех прочих, а поскольку Король при этом полностью и всегда принимал все предложения Ришельё, то справедливо будет сказать, что началась эпоха колоссального сосредоточения власти кардинала Ришельё. Снисходительность Короля распространялась лишь на Королеву Анну и на Месье, герцога Орлеанского, брата Короля. Все прочие были именно всеми прочими, а снисходительность в отношении этих двух постоянных зачинщиков заговоров объяснялась снисходительностью к ним кардинала Ришельё, и в этом списке негласно пребывала и третья персона, герцогиня де Шеврёз. Правда, Ришельё, этот великий и мудрый политик регулярно напоминал, что все его усилия направлены лишь на благо Короля, Франции и династии, и что его совершенно не волнуют его личные интересы и блага, но, впрочем, его волнует как можно более длительное сохранение этой его личной власти исключительно для того, чтобы он успел и смог сделать всё задуманное и всё возможное для Франции и Короля, что только было в его силах.
Таким образом, любой заговор против Ришельё автоматически трактовался как заговором против Франции, критика кардинала или непослушание его стали фактически приравниваться к измене Франции. Тем, кто желал бы служить Королю или Королеве, при этом избегая того, что можно было бы назвать службой кардиналу, попали в крайне сложное положение. В таком сложном положении оказался и сам д’Артаньян.

Глава 61

Хочу напомнить о служанке Миледи, Кэтти. Она, как вы знаете, была влюблена в д’Артаньяна, который отнюдь не отвергал её доказательств любви. Он провёл с ней несколько ночей, убеждая себя в том, что делал это исключительно для того, чтобы поближе подобраться к Миледи, и выведать у неё сведения о месте пребывания своей возлюбленной Констанции. Удивительное дело! Молодой человек влюбляется в замужнюю камеристку, супругу содержателя недорогой гостиницы, которая и не признавалась ему в ответной любви, но решительно пренебрегает любовью незамужней горничной, очаровательной девушки, которая влюблена в него по уши, не скрывает этого, предана ему и вообще не имеет никаких недостатков. Такое случается, право, но не настолько серьёзно, не настолько глубоко.
Не может молодой здоровый мужчина не ценить взаимную любовь и тянуться к любви безответной и бесперспективной! Я, заметьте, ничего не говорю о том, что д’Артаньян вполне мог бы предпочесть знатную и красивую Миледи, поскольку, как мы знаем, она была лицемеркой и чрезвычайно порочной женщиной, преступницей, но пока д’Артаньян всего этого не знал, она, должно быть, была весьма привлекательна для него.
Что же вы хотите? Молодость и сила! Должны же они как-то проявлять себя! Все мы четверо не чурались женщин, только Атос обжёгся на своей первой и искренней любви, поэтому опасался привязанности к какой-либо из них, и зачастую высказывал весьма мрачные мысли на тему женщин как таковых. Он просто коллекционировал афоризмы, в которых женщин так или иначе высмеивали, но никогда в отношении какой-либо женщины, с которой ему доводилось общаться, он не проявлял никаких отрицательных чувств – ни презрения, ни высокомерия, ни ненависти, ни даже подчёркнутого равнодушия. Вспомните, что к супруге лавочника и владельца постоялого двора, Констанции Бонасье, он обращался «Сударыня», причём произносил это так, что даже если бы он обратился подобным образом к герцогине, она не сочла бы это за оскорбление. Также он обращался и к мадемуазель де Лавальер даже в ту пору, когда знал, что она разбила жизнь его любимому сыну Раулю.
Должен довести до сведений моих читателей, что Гримо весьма плохо разбирался в дворянских званиях, и, как я уже отметил, не мог оценить или сопоставить доходы разных людей, принимая фальшивый блеск за истинное богатство, и не замечая истинных ценностей. Именно поэтому он полагал, что граф де Ла Фер был беден, поскольку сам Атос всегда довольно снисходительно и презрительно относился к своему имению, тогда как Портоса он считал баснословно богатым, не замечая, что большинство его роскошеств не столь дороги, как это пытался показать Портос. Действительно, Гримо бы не отличил стол красного дерева, сработанного мастером своего дела, покрытого изящной резьбой, от букового или дубового стола, сработанного простым столяром. Для него массивность мебели была признаком её значительности. Серебряную посуду, кое-где экономно украшенную позолотой, которую предпочитал Портос, он считал богатой, тогда как изящные кубки итальянских мастеров, некоторые из которых вышли из мастерской Бенвенуто Челлини, он считал обычной посудой, поскольку они вмещали в себя не слишком много вина. Он не отличил бы дорогую картину от дешёвой подделки, ценную старинную книгу от обычного бульварного романа, тончайший китайский фарфор от дешёвых поделок фарфоровых дел мастеров из Авиньона, Бове или Савиньи. Гримо не понимал, что Портос всегда хотел казаться более богатым, чем был, о чём ему должна была бы сказать знаменитая перевязь, позолоченная только спереди, тогда как Атос всегда хотел казаться значительно беднее и скромнее, чем был, поскольку он стеснялся своей знатности. Портос носил массивные золотые перстни, не стоящие все вместе и десятой доли от стоимости одного изящного перстня на руке Атоса, украшенного крупным чистой воды бриллиантом или изумрудом. Портос, старший сын в семье, унаследовал почти всё, что ему могли оставить родители, но это было столь мало, что он едва смог достойно экипироваться для службы в мушкетёрах, тогда как своё родовое имение Валон он оставил на своего управляющего, который также должен был обеспечить содержание славной матушки Портоса, госпожи дю Валон, которой Портос писал раз в месяц нежные письма и опасался, что кто-нибудь узнает об этом. Гримо рисует Портоса безмятежным игроком в карты и в ландскнехт, тогда как Портос при каждом удобном случае посылал матери деньги, и, кроме того, считал для себя непозволительным прикасаться к доходам от имения, полагая себя обязанным достойно содержать матушку, госпожу дю Валон. Скрывая свою сыновью нежность, он беззаботно сообщал, что проиграл немалую сумму, поскольку бахвальство о том, сколько может себе позволить проиграть мушкетёр было одним из самых распространённых бахвальств. Дело в том, что наш капитан де Тревиль поговаривал, что мушкетёр не должен быть богатым, поскольку богатый мушкетёр не может быть отважным мушкетёром. Поэтому Портос предпочитал хвастаться своей расточительностью, своими огромными проигрышами, выставлял себя человеком, никак не заинтересованном в деньгах, делая вид, что влюблённые в него знатные герцогини только и думают о том, чтобы одарить его своими фамильными драгоценностями. Дело в том, что слава Альфонса, человека на содержании у своей любовницы, в те времена не было позорным, как оно стало в последние годы Людовика XIV. Портос, таким образом, хотел казаться хуже, чем был на самом деле, и ему это порой удавалось. Во всяком случае, ему удалось провести Гримо.
Бедняга Гримо порой пишет, что я или д’Артаньян шарили по своим карманам и по ящикам стола в тщетной надежде найти хотя бы полпистоля, но при этом швыряли направо и налево кошельки с золотом. Разумеется, дворяне никогда не пересчитывали деньги в присутствии своих слуг. Но каждый из нас всегда точно знал, сколько денег лежит в том или ином кошельке и для удобства расчётов мы порой носили с собой несколько кошельков, в которых были приготовлены те или иные суммы, необходимые для самых неотложных трат. Если мы когда-то и швыряли на стол трактирщика кошелёк, даже не заглядывая в него, со словами «Трактирщик! Ужин на четверых, да побыстрей! И корм нашим коням, а также позаботься о наших слугах!», то мы понимали при этом, что сумма в этом кошельке соответствует тем потребностям, которые мы озвучили, плюс небольшие чаевые в размерах десятой или двадцатой доли от этой стоимости, для того чтобы трактирщик был более расторопным и не подавал плохого вина и плохой еды. Не могли же вы, в самом деле, отсчитывать монеты на глазах трактирщика! Дело даже и в том, что зачастую трактирщики промышляли грабежом, так что доставать при них все свои суммы для того, чтобы отсчитать нужную, было бы неосмотрительно. Ведь промысел родителей Миледи был совсем не редкость во времена, о которых я пишу, да и сейчас ещё встречается в провинции.
Должен сказать, что Гримо порой совершенно ошибочно описывает и расходы самой высшей знати. Когда он пишет, что Фуке на своих приёмах выставлял вазы, полные бриллиантов, и что каждый его гость мог зачерпнуть себе оттуда сколько хотел, он выдаёт лакейские байки за истину.
Я напомню один известный эпизод из времён Генриха IV. Однажды Бассомпьер играл с Генрихом IV, и вдруг Король заметил, что среди пистолей, разложенных на столе, попадаются монеты в полпистоля. Минимальная ставка была на один пистоль, так что эти деньги были слишком мелкие для такой игры. Разумеется, они попали туда из кармана Короля, который был одним из беднейших Королей Франции за все её времена. Бассомпьер опрометчиво сказал: «Это Вашему Величеству было угодно, чтобы они сошли за пистоли». Едва лишь сказав это, он уже понял, что совершил ошибку, но Король не постеснялся возразить. «Нет, это было угодно вам», — ответил Генрихом IV. «В самом деле, это, должно быть, моя оплошность! Прошу великодушно простить меня!» — ответил Бассомпьер, после чего сгрёб со стола все полупистоли, которых было более сорока, выложил на столь столько же пистолей, а монеты в полпистоля выбросил в окно пажам и лакеям.
Не права была Королева Мария Медичи, которая прокомментировала этот эпизод следующими словами: «Бассомпьер разыгрывает из себя Короля, а Король — Бассомпьера». Ведь она была из богатой семьи и могла бы себе позволить разбрасываться золотом, хотя и не делала этого никогда. Чего же было ждать от Генриха IV, который никогда не мог заплатить своим слугам столько, сколько они заслуживали? Если бы он был богатым, разве женился бы он на Марии Медичи? Ни за что! Ведь он принёс в жертву своё семейное счастье королевской казне. Если разобраться хорошенько, то он, полагаю, пожертвовал и большим: он лишился своей жизни по вине этой Королевы, а также не оставил на троне Франции своего сына. Его сыновья числились бастардами, хотя бы даже он и сделал их принцами и герцогами, тогда как бастард Королевы взошёл на трон под именем Людовика XIII. Вот почему в конфликте Короля и Королевы мы принимали сторону Королевы Анны. Ведь Королева Анна была истинной дочерью Короля Испании, урождённой принцессой, сестрой Короля Испании, тогда как Людовик XIII был сыном Марии Медичи, которая не могла похвастать тем, что была урождённая принцесса.
Людовик XIII был, конечно, богаче Генриха IV, но не настолько, чтобы сорить деньгами. Людовик XIV с детства принуждён был экономить, скаредный Мазарини не отпускал на его содержание достаточных средств. Разумеется, Фуке имел миллионы, и при всём моём дружеском расположении к нему я не могу не признать, что человек, который столь сильно разбогател на должности суперинтенданта финансов, должен был понимать, что быть богаче Короля не только неприлично, но и опасно, поскольку совершенно очевидно, что его богатство составилось в ущерб казне. Его предшественники не отличались большей честностью, чем он, но у них хватало ума скрывать свои богатства, приобретённые на службе Королю в должности суперинтенданта финансов. Если вы обворовываете Короля настолько, что стали богаче него, то, по крайней мере, скрывайте это! Фуке не всегда это скрывал, но раздавать бриллианты направо и налево он, разумеется, не мог. Их у него просто не было в таких количествах, во всяком случае – лишних. В особенности, если припомнить, что хитрый Кольбер сначала добился полного разорения Фуке, и лишь после этого решился его арестовать. Фуке это понимал и чувствовал, что ему осталось недолго представлять собой персону, более значительную, чем Король. Ему приходилось экономить. Конечно, он делал дорогие подарки даже тогда, когда для него это было недопустимой роскошью, когда он почти не мог себе этого позволить, но делал это лишь в отношении тех людей, которые были ему нужны, фактически, покупая их дружбу и преданность. Он лишь забывал простое правило, которое уже сообщил Макиавелли. Никогда не следует дарить всё, что можешь, благодеяния следует ограничивать, сдерживать их, как сдерживаем мы ретивого коня, чтобы он не обгонял других коней. Любая казна рано или поздно опустеет, если из неё черпают больше, чем в неё кладут. Повторенный подарок в ту же самую сумму воспринимается уже не как благодеяние, а как должное вознаграждение за труды, а если следующий подарок будет хотя бы лишь на йоту меньше, это будет восприниматься как оскорбление, как немилость, как наказание. Поэтому если первое же благодеяние будет чрезмерным, тогда облагодетельствованный человек очень быстро сочтёт, что его цена равна этой сумме или даже выше её, он будет ожидать, а то и требовать большего. Так облагодетельствованные быстро становятся обиженными, после чего легко переходят в стан врага. Если же благодеяние намного меньше того, что данный суверен может себе позволить, но к нему приложено обещание большего благодеяния, тогда можно быть уверенным, что получивший эти дары не предаст, во всяком случае до тех пор, пока не получит следующего подарка или следующей награды, ожидаемой им с нетерпением. Мазарини это знал. По этой причине Мазарини побеждал там, где другой бы проиграл. Что касается Ришельё, он был щедр к друзьям и беспощаден к врагам, что доказывает, что он не числил своими врагами ни Королеву Анну, ни герцогиню де Шеврёз, ни даже нас, Атоса, Портоса, д’Артаньяна и меня. Он готов был привлечь нас на свою сторону, но понимал, что мы не сможем стать его слугами, и не захотим быть его друзьями, так что для него достаточно было, чтобы мы верно служили Королю и соблюдали по возможности нейтралитет по отношению к нему. Кардинал чрезвычайно ловко добился этого, вручив д’Артаньяну открытый патент на должность лейтенанта королевских мушкетёров. И хотя, как я сказал, Атос, Портос и я последовательно отказались от чести вписать в этот патент своё имя, д’Артаньян согласился на это, но, по сути, он получил другой патент, подписанный Королём. Кардиналу было доложено об этом, и когда он об этом услышал от своего секретаря, он в бешенстве сбросил со стола шахматную доску, на которой были расставлены фигуры после одной игры, оставшейся не доигранной. Он уселся в своё любимое кресло, взял на руки одного из многочисленных котов, наполнявших его дворец, и стал задумчиво гладить его, постепенно успокаиваясь.
Наконец лицо его приняло самое лучезарное выражение, он нежно поцеловал кота в нос и вновь принялся диктовать свои записки секретарю.
Я прекрасно знаю причину, почему кардинал успокоился.
Он понял, что наши взгляды неизменны, что мы не хитрим, а открыто стоим на позиции верной службе Королеве и Королю, отказываясь служить ему.
Он увидел в нас людей непослушных, но таких, действия которых можно просчитать вперёд. Противник, действия и мотивацию которого полностью понимаешь, более не опасен. Ришельё увидел в нас людей, далёких от интриг, а таких людей он не боялся. Он даже намеревался нас использовать для своих целей, ведь если ты располагаешь людьми, чьи шаги может просчитать, их можно использовать очень эффективно для самых различных дел.
В отношении моих друзей он был совершенно прав.
Но он ошибался, полагая, что и я настолько прост, что мои действия можно просчитать на много шагов вперёд, он поставил знак равенства между мной, Атосом, Портосом и д’Артаньяном, поскольку воспринимал нас не иначе как «эти четверо». Он не разглядел в нас четырёх различных мушкетёров, каждый из которых обладал своим характером, своими достоинствами и своими недостатками. Даже мы сами не могли просчитать друг друга, мы раскрывали друг в друге новые и доселе неизвестные черты. Впрочем, я, быть может, ошибаюсь, причисляя к таким людям д’Артаньяна. Если он чего-то не знал о ком-то из нас, то ему достаточно было заполучить какую-то ниточку, намёк, зацепку, и он неизменно узнавал всё, что ему хотелось, а ему хотелось знать о нас всё. Едва лишь увидев Рауля, он моментально понял, что он – сын Атоса. Он понимал, что я никогда не стану аббатом или священником до конца, не откажусь от своей воинственности, я могу быть лишь мушкетёром-аббатом, или аббатом-мушкетёром, но не кем-то одним. Выследив меня и герцогиню де Лонгвиль, он тут же догадался об отношениях, которые возникли между нами. Он весьма быстро раскусил, что Портоса снабжает деньгами вовсе не герцогиня, а супруга стряпчего. Когда Гримо описывает, как д’Артаньян по дороге к Атосу через семнадцать лет после разлуки с ним ожидал увидеть горького пьяницу, он попросту дал неуёмную волю своей фантазии. Я обсуждал это позднее с д’Артаньяном. Он попросту обронил при Гримо неловкую фразу: «Дорогой Атос! Я рад, что увидел вас в добром здравии! Вижу по вашему лицу, что вы ведёте чрезвычайно здоровый образ жизни! Ведь и впрямь если бы вы продолжали пить так, как мы порой пили в годы нашей мушкетёрской жизни, это не могло бы не отразиться на вашем здоровье. Должен признаться, что и я в последние годы почти не беру в рот вина».
Из этой фразы Гримо нафантазировал целый диалог на три страницы о том, как д’Артаньян по дороге к Атосу обсуждает с Планше свои предчувствия, что Атос стал дряхлым пьяницей, который не годится ни для какого серьёзного дела.
Никогда д’Артаньян не сказал ни одного плохого слова о своих друзьях, тем более об Атосе, ни в каком бы то ни было разговоре с кем-то посторонним, а при слугах – тем более. С таким же успехом Гримо мог бы оклеветать Атоса, что он плохо отзывался о своём отце, или что Портос презрительно отзывался о своей пожилой матушке. Для д’Артаньяна Атос был почти что свят. Гримо подметил, что отношения д’Артаньяна с Планше стали со временем гораздо более близкими и приобрели оттенок дружеских, в обращении д’Артаньяна стало меньше барства и приказов, появились оттенки просьбы, уважения и даже иногда он как бы спрашивал совета у Планше в тех делах, в которых закоренелому лавочнику и горожанину было известно больше, чем такой военной косточке, как д’Артаньян. Это раздражало Гримо, который не стал таким близким товарищем Атосу, каким стал Планше для д’Артаньяна. Гримо забывает, что у Атоса было полно слуг, тогда как у д’Артаньяна не было даже одного слуги, не считая ординарцев по службе. Атос по-своему глубоко любил Гримо и доверял ему во всём, но это была любовь барина к своему слуге, тогда как д’Артаньян демонстрировал Планше уважение офицера к буржуа. От того-то Гримо и выдумал этот гнусный диалог между Планше и д’Артаньяном, где они обсуждали Атоса и рассуждали, что и ехать-то к нему не имело смысла, и что ежели он согласится на предложение вернуться в строй, то это будет не лучший результат. Также причина этого недостойного диалога, который Гримо вставил в свои мемуары – это глубоко засевшая в нём обида на гасконца за то, что он невольно содействовал тому, что Лавальер укрепилась при дворе в качестве любовницы Короля Людовика XIV, что нанесло серьёзную сердечную рану его обожаемому Раулю де Бражелону.
Гримо столь обожал Рауля, что даже несколько раз назвал записанные на него Атосом виконтские владения графством Бражелон. Вспомните, что Портос говорит, что на Атоса сыплется одно графство за другим, он и без уже граф де Ла Фер, так надо же ему унаследовать ещё и графство Бражелон.
Причина была в том, что Атос был старшим сыном младшей ветви своего деда, графство Ла Фер было сильно урезано при разделе между членами семьи. Когда Атос покинул свой дом, он знал, что имение не пойдёт прахом, поскольку с ним вместе проживала его младшая сестра, Адель. Решив умереть, он оставлял всё своё имение сестре, поэтому не слишком заботился о том, как идут дела в их совместном имении. Но судьба рассудила иначе. В 1631 году Адель скончалась от лихорадки, не оставив после себя наследников, и Атос вторично вступил в права собственного имения, а когда через год скончался и его бездетный дядя, Жан Эжен виконт де Бражелон, Атос унаследовал и это виконтство. Эти приобретения не радовали Атоса, поскольку он любил свою сестру Адель, хотя и не признавался к этом никому, а воспоминания о дяде у него были самыми тёплыми. Его дядя, Жан Эжен виконт де Бражелон был близок ко двору Генриха IV и много рассказывал Атосу про прежнего Короля, а также про отца Атоса и его деда. Именно дядя Эжен привил Атосу почтение к королевской власти и то благородное поведение, при котором он всегда выглядел как принц, ничего для этого не делая, и нимало не заботясь о том впечатлении, которое он производил на других людей.
На одной пирушке, где герцог Орлеанский посетовал на то, что Ришельё полностью управляет его августейшим братом Королём Людовиком XIII, господин Шавиньи, которого считали внебрачным сыном Ришельё, также рассказал какую-то шуточную историю про кардинала. Герцог Орлеанский рассмеялся и сказал ему: «И ты, сын?», в точности повторяя слова Юлия Цезаря к Марку Бруту. Действительно, Ришельё в молодости был весьма близок с госпожой Бутийе, матерью господина Леона Бутийе, графа де Шавиньи де Бюзансе, барона де ла Грев и д’Антиб, которая принадлежала к роду Бражелонов. Эта дама принесла семейству удачу, представив Королеве-матери своего мужа, который впоследствии стал суперинтендантом финансов. Она также выхлопотала своему зятю должность коадъютора в Туре. Судите же сами о влиятельности и богатстве рода Бражелонов!
Надо сказать, что отцу графа де Шавиньи Ришельё поручал множество различных деликатных поручений и дипломатических миссий, также был суперинтендантом финансов, но Леон не только унаследовал эту должность, но также стал и министром иностранных дел.
Гримо совершенно безосновательно этого человека, напомню, из рода Бражелонов по матушке, описывает в роли тюремщика герцога де Бофора. Шавиньи был слишком знатен для такой роли. Шавиньи был другом и протеже кардинала Мазарини, он был членом регентского совета при малолетнем Людовике XIV, он был поначалу активным сторонником Мазарини, а впоследствии, рассорившись с ним, стал активным деятелем Фронды. Но уж тюремщиком герцога де Бофора, внука Генриха IV, Шавиньи никогда не был. А если бы он таковым был, Атос действовал бы по-другому, добиваясь освобождения герцога. Родственные отношения в те времена значили много, гораздо больше, чем сейчас, когда я пишу эти строки.
Я считаю здесь уместным сообщить о причинах, почему я ушёл из мушкетёров. В это самое время я решил стать иезуитом. Я уже и ранее обратил внимание на то, что два иезуита чрезвычайно способствовали взлёту Ришельё. Также я случайно узнал, что и некоторые влиятельные люди Франции приобрели своё влияние не без участия этого таинственного сообщества. Даже де Люинь, которого многие подозревали в сочувствии к гугенотам, был приставлен к Королю не без помощи и содействия иезуитов. Назначение на высшие и самые влиятельные должности при дворе не обходились без их одобрения, без содействия этого влиятельного общества нельзя было стать не только что кардиналом, но даже и епископом. Иезуиты не проявляли своей власти явным образом, они ей обладали, и они ей пользовались.
Власть иезуитов нельзя было получить в постельных сражениях, как нельзя было приобрести её доблестной военной службой. Это было что-то совершенно иное – это была власть интеллекта и конкретных дел, это была власть кропотливых и целенаправленных действий. Подобно тому, как бобёр медленно и верно строит свою плотину, перекрывая небольшой ручеёк, создаёт небывалых размеров пруд, не идущий ни в какой сравнение с той небольшой ямкой, которую может выкопать слон, пытающийся докопаться до воды, так и иезуиты, действуя постепенно и без шума, создавали собственные государства в государствах, вершили судьбы мира. Короли, проливая кровь тысяч и тысяч своих граждан и граждан сопредельных государств, пытались передвинуть границы собственных государств, но подчас эти их усилия шли прахом, а иногда вместо приобретения чужой земли они теряли часть собственной, тогда как иезуиты занимались обучением, вербуя себе всё больше и больше молодёжи, которая готова была и на воинственные действия при необходимости, они приобретали мир без открытой войны за него. Если они кого-то и убивали, то только того, кого было необходимо устранить во имя их высшей цели, и делали это они так, что никто не мог ничего заподозрить, и никто не мог их в этом обвинить. Я сравнил бы светскую власть с неумелым дровосеком, который для того, чтобы избавиться от мешающего ему дерева, сбивал руки в кровь, тупил свой топор, после чего атакуемое им дерево падало не туда, куда следовало, нанося больше ущерба, чем прибыли, тогда как иезуита я сравнил бы с умелым садовником, который надрезает два-три корня у ненужного дерева, после чего оно засыхает и превращается в труху, который кидает два-три зерна в землю, после чего за годы и годы вырастает в нужном месте огромные деревья сильнее и крепче тех, которые ими же свалены.
Я стал изучать личность Игнатия Лойолы и восхитился им. Этот человек, чьим девизом было: «Стань всем для всех чтобы приобрести всех».
Начав с простой благотворительности и распространения христианства, он приобрёл такое влияние, которого не было и у Папы. Впрочем, то влияние, которое имеет нынешний Папа, на пять шестых приобрели для папства именно Игнатий Лойола и его последователи. Иезуитов поначалу никто не замечал, но они замечали всё, что стоило внимания, подминали под себя без насилия, привлекая привилегиями и должностями в церковной и даже в светской иерархии, высшие из которых, не считая должностей Королей и принцев, уже нельзя было приобрести без их поддержки.
Игнатий Лойола никогда не ставил перед собой недостижимых целей, хотя цели, поставленные им, многим показались бы недостижимыми. И все задачи, которые ставил себе это великий человек, он решал, всех целей достигал, и именно следуя тому плану, который составлял. Поставив задачу завоевать умы будущих поколений, он стал лучшим преподавателем богословия, затем нашёл, обучил и вовлёк в своё сообщество лучших педагогов Европы. Постепенно он приобрёл величайший авторитет перед Папой, добившись решения, что все католические школы будут комплектовать свои кафедры при активнейшем содействии иезуитов. Уже через пятнадцать лет после его задумки Игнатий Лойола контролировал все самые лучшие университеты в Европе, всё высшее церковное образование, а другого образования и не было вовсе. Убедившись, что завоевание лучших молодых умов Европы недостаточно, требуется также и привлечение на свою сторону лучших воинов, он решил и эту задачу.
Вот почему я стал иезуитом.
Как иезуит, я понимал, что я не должен терять из виду своих друзей. Я постарался знать всё о д’Артаньяне, и для этих целей я убедил Марию направить Кэтти к нему. Я старался знать всё о Портосе, и с этой целью два стряпчих в конторе госпожи Кокнар состояли у меня на жаловании, а когда она решила закрыть юридическую контору, они стали выполнять роль слуг в поместье Валон.
В отношении того, как я узнавал о делах Атоса, я напишу чуть позже.

Глава 62

Изначально Орден Иезуитов создавался на принципах равенства, но сама жизнь заставила пересмотреть эти принципы. К тому времени, когда я заинтересовался этой организацией, в ней существовала по-военному чёткая иерархия с генералом на самом её верху и с обязанностью полного и безоговорочного подчинения всех членов вышестоящим чинам. Кроме того, многие положения были тайными, однако, не было тайной то, что с высочайшего повеления Папы приказы вышестоящих начальников Ордена признавались более важными, чем любые приказания представителей светской власти. Это означало, например, что если какой-то офицер входящий в Орден Иезуитов, получал от своего иезуитского начальника приказ, противоречащий приказу от вышестоящего армейского офицера, он должен был подчиняться именно начальнику по линии Ордена, даже ценой воинской или государственной измены. Своя логика в этом, разумеется, была. Ведь армия – это власть светская, а Орден – это власть Божественная, более высокая. Что приказывает офицер Ордена, того хочет Папа, а что приказывает Папа, того хочет Бог.  Проникшись этой идеологией, я понял, что делаю шаг за пределы государства, за пределы отечества, примыкая к чему-то большему, высшему, более значительному, чем светская власть, как бы возносясь на несколько ступеней непосредственно к Господу.
Но я должен признаться в том, что не религиозность толкнула меня в объятия Ордена. Осознав его силу, я понял, что он важен и полезен не только на небесах, в отношении которых у меня могли ещё оставаться некоторые небезосновательные сомнения, но и на грешной матушке-Земле, и в отношении этой реальной власти у меня уже не оставалось никаких сомнений.
Кроме того, мне импонировало и то, что поначалу одной из важнейших целей Ордена была забота о здоровье женщин с самой низкой социальной ответственностью, как, впрочем, и искоренение в некоторой дальней перспективе института проституции как такового. Но это искоренение планировалось осуществить не через истребление падших женщин, а через их преображение, очищение и возвращение в лоно Божье, как это произошло с Марией-Магдалиной. Другой важной задачей Ордена было искоренение падения нравов в монастырях, и опять-таки в первую голову – в женских монастырях. Надо признаться, что если уж приходилось ради славы Господней запереть большое количество женщин в монастырских стенах, то следовало бы при этом занять их ум, тело и душу занятиями возвышенными и одновременно настолько самодостаточными, чтобы это могло отвратить их от греховных мыслей и в особенности от греховных деяний. И вот эта вторая задача, на мой взгляд, была не простая, но крайне благородная. Главное же было в том, что тот, кто справится с такой задачей, приобретёт колоссальный опыт, с которым сможет легко ладить и с женщинами светскими, что меня привлекало по понятным причинам. Я уже к этому времени понял, насколько важны женщины в управлении мироустройством, насколько важно любому мужчине если и не управлять ими и не пользоваться их возможностями, то уж, во всяком случае, не попадать в их капканы и избегать любой возможности случайно нажить в их лице себе врага.
Итак, я решил сблизиться с иезуитами, войти в Орден, а также твёрдо решил не выпускать из виду своих друзей. Я не могу поклясться в том, что руководствовался в этом решении исключительно дружескими чувствами, но если бы кто-то обвинил меня в том, что я руководствовался чувствами исключительно эгоистическими, он был бы не прав. Дружеские чувства были во мне сильны, я был бы только рад любому успеху каждого из своих друзей, я не ревновал их ни к славе, ни к богатству, ни к власти, ни к успеху у женщин. Но я считал этих троих своим, быть может, единственным духовным богатством, достижением, вкладом в будущее, причём не столько материальным, сколько нравственным. При этом, если быть до конца честным, я не могу поклясться в том, что не пожертвовал бы при случае интересами кого-либо из них ради собственной выгоды. Каюсь, я был тогда более эгоистичным, нежели впоследствии. Днём моего нравственного преобразования был день нашей встречи на Королевской площади, когда по велению Атоса я переломил свою шпагу, дабы не скрестить её невзначай с д’Артаньяном или Портосом. Речь Атоса и клятва, которую он произнёс, а также клятва, которую вслед за ним произнесли все мы, за исключением Портоса, который просто заливался слезами, изменили мою душу на «до» и «после». В эту минуту я почувствовал окончательно и бесповоротно, насколько дороги мне эти три друга. Я, действительно, пожертвовал бы своей жизнью за любого из них. Я услышал из уст Атоса то, чего не знал, о чём никогда не задумывался, но с чем согласился без малейших сомнений. Короли и принцы приходят и уходят, а наша дружба – это самое ценное, что есть у нас, и что останется навсегда. Он прав! Короли, принцы, женщины, властители и подчинённые, все они могут предать. «Друзья также предают» — скажите вы, и будете не правы. Если вас предал друг, значит, у вас попросту не было друга. Загляните в себя и ответьте, а были ли вы сами для него другом, таким, который бы не предал ни при каких обстоятельствах? Если вы сами не были таким другом, то вы и не можете требовать в ответ подобной дружбы, и, следовательно, у вас была не дружба, а приятельство. Но приятельство не предаёт, оно просто прекращает быть приятельством.
Приятелем был Рошфор, когда у нас были общие цели. Приятелем был Фуке, которого я называл другом в глаза и за глаза, но никогда не мог бы сравнить его дружбу с дружбой нашей четвёрки. Быть может, дружбы, которая возникла между нами четверыми, никогда не было на этой грешной Земле до нас, и никогда не будет после нас. Я даже думал, что никогда никто из нас не поступил бы не только так, как поступил Иуда по отношению к Христу, но не повторил бы и отречения Петра. Любой из нас бросился бы на крест вместо друга. Это была какая-то особая религия, и даже что-то выше религии. Это было сподвижничество.
Но всё это произошло после речи Атоса, которая по силе воздействия на нас была соизмерима с Нагорной проповедью Христа, и даже сильней, поскольку ведь Иуда и Пётр слышали Нагорную проповедь, но один из них предал Христа, а другой трижды отрёкся от него. Я не шучу. Если бы Король или кардинал приговорил моих друзей к казни и сказал: «Кто здесь друг Атоса, Портоса и д’Артаньяна, выходите на казнь вместе с ними!», я бы вышел и присоединился к ним. Но это «после», а не «до».
Поскольку я пишу это не для того, чтобы кто-либо прочитал это, а для себя, для памяти, меня трудно подозревать во лжи.
Если бы эти трое были сейчас живы, и если бы мне предложено было погибнуть вместе с ними, или погибнуть ради того, чтобы они жили, я бы сделал это с радостью и считал бы этот миг счастливейшим мгновением моей жизни. Если хотите, я стал фанатиком нашей дружбы, хранить которую Господь ниспослал мне одному в моём иссохшем сердце, поскольку друзей моих я смогу теперь увидеть лишь на том свете, да и недолго уже осталось ждать нашего свидания, ибо я, видит Бог, задержался на этом свете. Для чего? Думаю, для того лишь, чтобы закончить эти записки, а там будь что будет! А ведь первую книгу я начал писать, когда все они были живы. Но я пишу так медленно. И порой сжигаю то, что написал, и начинаю писать заново. Кроме того, я не описал ещё кончину каждого из моих друзей. Всему своё время. Быть может, я это сделаю, если мне хватит на это душевных сил. Не могу спокойно думать об этом. Итак, я должен писать и постараться описать всё, что ещё помню, не думая о том, будет ли кто-нибудь это читать. Я поручил это себе, и выполню эту поручение.
Быть может, лишь для этой цели Господь поддерживает ещё во мне искру жизни, и этой задачей определена её оставшаяся продолжительность. В этом случае я должен поторопиться, поскольку я не намерен искусственно продлевать дни и месяцы свои, слабое тление старца, цепляться за жизнь, когда милые моему сердцу друзья уже, полагаю, заждались меня на том свете. Так и вижу троих моих друзей, наполнивших уже мой кубок райским вином, и ожидающих, когда же я прибуду для того, чтобы разделить с ними тост за четырёх мушкетёров! Вы скажете, что в раю не пьют вина? Чепуха! Какой же это в таком случае рай?
Но вернусь к 1628 году. Я решил, что д’Артаньяну отнюдь не помешает возобновить встречи с Кэтти, а мне отнюдь не помешает получать от неё некоторые сведения о том, чем живёт мой друг, какие горести мешают его героической жизни и славной карьере, или же какие радости выпадают на его долю. Мне хотелось знать это для того, чтобы по мере сил помогать ему справиться с бедами и разделять с ним его радости. Я добровольно взял на себя долю старой матушки, которая, отпустив своих сыновей в мир, жадно отыскивает каждую весточку о своих детях и посылает им своё благословение, возлагая крест в направлении, в котором в последний раз видела своих сыновей. Да, я стал сентиментальным, но лишь в отношении моих троих друзей. Быть может, это случилось по той причине, что Мария запретила мне думать о двух своих детях как о моих потомках, и я в такой мере подчинился её приказу, что почти и вправду поверил в то, что не имею никакого отношения к их рождению. Иное понимание пришло позже, много позже.
Что касается госпожи Камиллы де Буа-Траси, с ней мне было хорошо, весьма хорошо, но я расстался с этой романтической любовью, поскольку я не ощущал вблизи неё никакого сердечного трепета, каковой ощущал всегда вблизи Марии. Госпожа герцогиня де Шеврёз умела заставить её любить и ненавидеть, испытывать череду таких сильнейших чувств, что по сравнению с этим любая благополучная и спокойная любовь выглядела лужей в сравнении с бушующим океаном. Рядом с Камиллой я скучал, а скука способна убить любую любовь. Рядом с Марией я постоянно боролся за свои чувства, словно матрос на разбитой лодчонке борется за свою жизнь с двадцатифутовыми волнами, ожидая девятого вала. Любить Марию было тяжело, но не любить её было невозможно.
Я не желал никому подобной любви, но не искал себе ничего иного и не желал бы ничего более спокойного и счастливого.
Я явился к Марии для разговора относительно Кэтти.
После тех доказательств любви, с которых начинались наши рандеву, мы, как всегда, приступили к позднему ужину, который можно было бы назвать и ранним завтраком, ибо рассвет уже забрезжил на горизонте.
— Дорогая моя, как вам пришлась моя протеже Кэтти? — спросил я.
— Вы хотите забрать её для себя? — игриво спросила Мария.
— Я подумал о том, что, быть может, неплохо бы вернуть её д’Артаньяну, — ответил я. — Бедняга лишился своей возлюбленной, а Кэтти, насколько я помню, была влюблена в него по уши.
— Была, вы говорите? — спросила Мария. — Любовь, о которой говорится в прошедшем времени, это и не любовь вовсе. Разве может любовь прекратиться, если она истинная?
Мария посмотрела на меня своим детски-наивным взглядом, который она умела изображать, и я в очередной раз согласился с ней, хотя она, разумеется, была не права.
— Кроме того, вопрос не в том, любит ли она его, а в том, любит ли он её? — продолжала Мария.
— В этом отношении я спокоен! — воскликнул я. — Проведя рядом с вами почти полгода, она, разумеется, хотя бы что-нибудь переняла у вас, а ведь вы с лёгкостью приобретаете сердца тех мужчин, которые вам приглянулись!
— Вы дерзите, негодник! — в шутку рассердилась Мария и легонько ударила меня по руке. — Впрочем, я согласна, что под моим чутким наставничеством Кэтти преобразилась. Теперь это уже не такая простушка-горничная, которая влюбляется в первые увиденные ей усы и бородку. Теперь она сможет постоять за себя и при необходимости обольстит кавалера, который достоин её.
— Усы и бородка! — передразнил я. — Вы совершенно не знаете д’Артаньяна, если пытаетесь описать его достоинства такими уничижительными сравнениями. Я бы сказал, что это железные мускулы, стремительная шпага и гасконская гордость, а также, конечно, дворянская честь.
— Бедный мой Арамис! — воскликнула Мария. — Такие горячие восторги в отношении молодого человека? Уж не примкнули ли вы к лагерю покойного Генриха III и ныне здравствующего Людовика XIII?
— Нет, мадам! — сухо ответил я. — Это лишь искренняя мужская дружба без малейшей примеси того, на что вы намекаете!
— Ну не обижайтесь, Рене! — ласково проворковала Мария. — Я шучу. Мне нравится видеть вас сердитым, но лишь ненадолго и не всерьёз. Не дуйтесь! Ну простите же! Хотите я заслужу ваше прощение?
— Не уверен, что это у вас получится, — сказал я нарочито обиженным тоном, предвкушая, каким может быть её милость, и что за доказательства раскаяния она мне предоставит.
— Ну, если вы не хотите, тогда я не вижу, что мне остаётся ещё здесь делать, — сказала Мария, изображая намерения покинуть снимаемую нами уютную квартирку.
— Нет, погодите! — сказал я. — Я ничуть не сержусь на вас, но мне интересно, что вы собирались мне предложить для того, чтобы, как вы сказали, заслужить моё прощение!
— Ах вы шалунишка! — кокетливо ответила Мария. — Ну ладно, так и быть. Я возвращаю вам Кэтти, хотя я уже привязалась к ней всей душой. Она, право, славная девушка, хотя и простушка. Обещайте только, что вернёте мне её после того, как очарование первой любви к вашему гасконцу угаснет в ней, она заскучает и захочет вернуться к той весёлой жизни, которую вела у меня.
— Почему вы полагаете, что д’Артаньян ей наскучит, и почему вы называете вашу жизнь с ней весёлой? — спросил я.
— А как же иначе? — спросила она. — Жизнь, полная опасностей, обещающая в равной степени небывалый взлёт или небывалое падение – что же может быть веселей? И разве это не лучше, чем быть одной из многих любовниц солдата, которого в любой момент может сразить вражеская пуля или клинок бретёра?
— Вы меня убиваете, Мария! — воскликнул я.
— Правда всегда убивает кого-нибудь или что-нибудь, — ответила герцогиня. — Ладно, я пришлю её к вам сюда, разбирайтесь с ней сами.
— Вы уже уходите? — спросил я.
— Разумеется! А что мне ещё тут делать? — был ответ.
— Вы обещали какую-то особую милость, — намекнул я.
— Я? — переспросила Мария с наигранным удивлением. — Когда же это?
— Вы говорили о том, что вы сможете заслужить моё прощение! — напомнил я.
— Посмотрите-ка, как он ловко всё вывернул! — воскликнула Мария, обращаясь к канделябру на потолке. — Он оскорбляет меня тем, что забирает мою любимую горничную, и ещё хочет, чтобы я за это оказывала ему какие-то особые услуги, дабы заслужить его прощение! А может быть вы спуститесь с небес на землю и осознаете, наконец, негодный аббат, что это вы должны заслужить моё прощение?
— Ну, так и быть, я готов признать себя виноватым, — сказал я, понимая, что спорить с женщиной, которую любишь – это безумие.
— Я подумаю, какую назначить вам кару, — гордо возвестила Мария.
— Так вы ревнуете меня к Кэтти! — воскликнул я, чтобы заставить её немного сердиться, что ей очень шло.
— Я? Ревновать? Кэтти? К вам?! — проговорила Мария таким тоном, как если бы я сказал ей, что могу срыть Монблан или выпить Сену. — Что это вы о себе вообразили?
— Тем лучше! — сказал я.
— Так вы имеете наглость радоваться тому, что я не ревную! — заводила сама себя Мария. — Следовательно, вы нисколько не любите меня и не желаете, чтобы я любила вас.
— Герцогиня, полноте! — сдался я. — Я заранее согласен со всем, что вы сказали и скажете, и заранее извиняюсь за все вины, которые вы мне назначите.
С этими словами я поцеловал её правую ручку, после чего немедленно получил левую для того же самого, поцеловал и её.
— Ладно уж, — сказала герцогиня милостиво и вновь шлёпнула меня по руке. — Ах, я невозможно снисходительна к вам! Господь накажет меня за это! Через час Кэтти будет у вас.
После этих слов Мария скрылась за шторкой, прикрывающей двери нашего любовного гнёздышка.
 
Глава 63

— Кэтти, детка, я хочу вас обрадовать, — сказал я Кэтти, горничной Марии де Шеврез, когда она пришла ко мне.
— Я вас слушаю, — скромно сказала Кэтти.
— Вы можете больше не опасаться мести леди Винтер, поэтому вам вовсе не обязательно постоянно пребывать в доме вашей новой хозяйки, герцогини де Шеврёз, — сообщил я, надеясь на радостную реакцию.
— Госпожа прогоняет меня? — спросила Кэтти, внешне оставаясь спокойной, но я заметил признаки беспокойства в дрожании её губ и в том, как она вцепилась пальцами в свою сумочку.
— Ничуть! — ответил я. — Просто у тебя теперь будет больше свободы, так что ты сможешь повидаться с шевалье д’Артаньяном.
— Повидаться? — равнодушно спросила Кэтти. — Для чего? Ведь он не любит меня.
— Разве он не говорил тебе о своей любви? — удивился я.
— Он говорил это лишь для того, чтобы я помогла ему проникнуть к миледи Винтер, — ответила Кэтти. — Мне он говорил, что Миледи нужна ему лишь для того, чтобы вызволить из плена одну достойную даму, но я поняла, что он любит эту даму больше всего на свете. Также я заметила, что он лишь притворяется, что равнодушен к Миледи, но на самом деле он был, похоже, весьма благосклонен и к ней тоже. Я же была последней, о ком он когда-либо вспоминал. Он не помышлял бы обо мне, если бы не его страсть к той даме и не его чрезвычайный интерес к Миледи.
— Это всё в прошлом, — ответил я. — Этой дамы больше нет.
— Вы уже сказали мне, — ответила с показным безразличием Кэтти. — Миледи отбыла в Англию?
— Миледи отбыла куда дальше, — ответил я. — Она теперь там, откуда не возвращаются. Во всяком случае до тех пор, пока Архангел Гавриил не протрубит в свою трубу.
— Вот как? — оживилась Кэтти. — Миледи умерла?
При этих словах добрая Кэтти молитвенно сложила руки и стала шептать Angelus Domini.  На правах аббата я перекрестил её и благословил эту молитву.
— Итак, мы с тобой отпели её и можем забыть об её былом существовании, — сказал я. — Как я уже сообщил, тебе больше нечего бояться.
— Но та дама, о которой шевалье д’Артаньян проявлял столько заботы, я полагаю, теперь наконец-то свободна? — спросила Кэтти.
— Давай-ка вместе прочитаем Angelus Domini в память о рабе Божьей Констанции, — сказал я. — Она больше, чем Миледи, заслуживает нашей скорби.
— Эта дама также умерла? — воскликнула Кэтти и вновь молитвенно сложила руки.
— Не хорошо радоваться чужой смерти, голубушка, но я отпускаю тебе этот грех, поскольку обе эти смерти тебе на руку, ведь теперь господин д’Артаньян свободен, — сказал я.
— Как это страшно, — прошептала Кэтти. — Получить доступ к сердцу любимого через две смерти. Посмею ли я воспользоваться такими обстоятельствами? Вероятно, любовь д’Артаньяна приносит несчастье тем, кого он любит.
— В отношении бедной Констанции ты права, дитя моё, — согласился я. — Но несчастье твоей бывшей хозяйки случилось с ней исключительно по её вине. Она понесла заслуженную кару за смерть несчастной Констанции, которую она отравила.
— Неужели господин д’Артаньян отомстил за смерть своей возлюбленной столь решительно? — спросила Кэтти. — Он поднял руку на даму? Или она казнена по приговору суда?
— Ты права и не права одновременно, — сказал я. — Д’Артаньян был в числе тех, кто причастен к её смерти, но он не поднимал на неё руки. Она казнена по приговору, но этот приговор скорее божий, чем человеческий, и хотя его вынесли люди, не обличённые полномочиями вершить этот суд, высший судья в государстве признал их действия правомочными и простил их заблаговременно, ещё до того, как они это свершили, но и впоследствии подтвердил это.
— Вы говорите загадками, — сказала Кэтти.
— Я не узнаю тебя, дитя моё, — сказал я. — Ты была такой веселушкой и хохотушкой, а теперь стала столь рассудительной и серьёзной! И когда же? В момент, когда я сообщил тебе, что ты можешь попытать судьбу и постараться расположить к себе шевалье д’Артаньяна.
— Мне не доставит радости безответная любовь, ведь он, быть может, уступит моей настойчивости, но лишь вследствие гибели тех, кого любил больше меня, — грустно проговорила Кэтти.
— Ты была готова вступить в неравный бой со своей бывшей хозяйкой, рискуя всем, в том числе и жизнью, и тебя не останавливало то, что шансов у тебя почти нет, а теперь же, когда все козыри у тебя, ты отказываешься от борьбы за своё счастье? — удивился я.
— Всё не совсем так просто, как вы это описываете, — возразила Кэтти. — Я боролась за миг торжества, когда считала, что это – лучшее, что мне уготовано, а дальше – будь, что будет. Теперь же, когда, как вы говорите, мои соперницы мертвы, я должна подумать над тем, стоит ли мне становиться его любовницей, или даже чем-то меньшим, чем любовница, когда это, быть может, легко, но столь же и бессмысленно? Ведь его сердце разбито! Сможет ли он любить?
— Я предлагаю тебе стать врачевательницей его сердца и души, — сказал я, не понимая, почему моё предложение не встречает никакого энтузиазма.
— И какую благодарность от меня вы ожидаете за это предложение? — бесстрастно спросила Кэтти.
— Ровным счётом никакой! — солгал я.
— То есть вы хотите сказать, что путь в его постель не лежит через постель вашу? — спросила Кэтти заметно оживляясь.
— Нет, ни в коем случае! — искренне возразил я. — Я не покушаюсь на твою честь! У меня ведь есть возлюбленная, как ты, должно быть, знаешь!
— Да, я это знаю, а также я знаю от неё, что вы, господин д’Эрбле, ничего не делаете без собственного интереса, — ответила Кэтти.
Я покраснел от её слов.
— Так вот в чём причина твоей холодности при известии о том, что ты сможешь увидеться с д’Артаньяном, — задумчиво произнёс я. — Не бойся, дитя моё. Я не сутенёр и не сводник, и уж тем более я не негодяй, завлекающий девушек в свою постель силой или хитростью, или же использующий для этого безвыходное положение, в котором они оказались.
— Итак, вы не хотите меня, — кивнула Кэтти. — Чего же вы тогда хотите? Чтобы я шпионила за ним? Предупреждаю, что я никогда ничего не сделаю такого, что повредило бы шевалье д’Артаньяну, даже в том случае, если он будет полностью пренебрегать мной! Даже если причинит мне зло.
В этом невольном порыве Кэтти вновь была той Кэтти, которую я знал ранее. Она раскрылась в своих страстях.  Оказывается, она подозревала, что я потребую от неё ласк самого интимного свойства, или же прикажу ей шпионить за д’Артаньяном во вред ему. Поэтому она пыталась казаться равнодушной к той теме, в которой я ожидал от неё гораздо большего интереса.
— Признаюсь, ты почти угадала во второй части своего подозрения, — сказал я. — Но только я не собираюсь шпионить за своим другом. Я лишь хотел бы, чтобы он был счастлив. Я очень желал бы знать о нём всё, но не в качестве врага или соперника, а в качестве его лучшего друга, чтобы иметь возможность вовремя прийти к нему на помощь, когда эта помощь понадобится, поскольку знаю, что он из гордости не позовёт меня до той минуты, пока ещё будет иметь надежду справиться с проблемой самостоятельно. Я не хотел бы не знать о тех опасностях, которые угрожают ему. Я желал бы, чтобы ты была его ангелом-хранителем, а я при необходимости помогал тебе в этом, когда потребуется мужская сила, ловкость и решительность. Мы не раз спасали жизнь друг другу, а такое не забывается. Ведь ты же понимаешь, как опасна служба в рядах королевских мушкетёров. А нас, его друзей, теперь уже не будет рядом с ним. Я ухожу в аббаты, Портос женится и увольняется из мушкетёров, Атос также высказал намерение уйти из мушкетёров, но, я надеюсь, он ещё некоторое время останется рядом с нашим другом д’Артаньяном. Я беспокоюсь о нём и хотел бы, чтобы рядом с ним был надёжный и добрый друг, каковой я тебя считаю.
Я говорил столь красноречиво, что даже сам поверил каждому своему слову, тем более что правды в моих словах было больше, чем лукавства. Ей-богу, добрая Кэтти заставила меня почти отказаться от идеи попросту шпионить за д’Артаньяном из собственных корыстных целей, и ограничиться именно теми целями, которые я столь красочно описал Кэтти.
— Что ж, если вы не шутите, то ваше предложение, действительно, благородно и очень лестно для меня, — сказала Кэтти, как мне показалось, на этот раз весело и беззаботно. — Но ведь он мушкетёр! Ему не нужна горничная, а я ничего иного не умею. И он едва ли захочет на мне жениться. Я даже не уверена, что он разрешит мне поселиться рядом с ним. Поэтому мне лишь остаётся надеяться на редкие встречи!
— Будут ли они редкими или частыми, зависит только от тебя, дитя моё, — сказал я. — Но объясни же мне, чего ты всё-таки хочешь?
— Я хочу оставаться горничной герцогини де Шеврёз, если вы сказали правду, и герцогиня не прогоняет меня, — сказала Кэтти.
— Вот как? — удивился я. — Для чего же?
— Если вы и вправду хотите дать мне шанс завоевать сердце шевалье д’Артаньяна, то я знаю лишь один способ, — сказала Кэтти. —  Д’Артаньян может полюбить лишь независимую девушку, а не такую, которая явится к нему и повиснет у него на шее. Герцогиня платит мне достаточно для того, чтобы я смогла снять несколько комнат, и даже целый этаж в скромном постоялом дворе. Я сдам одну или две комнаты шевалье д’Артаньяну, а он, как я надеюсь, обратит на меня внимание, поскольку будет вынужден общаться со мной раз в неделю по вопросу платы за жильё. Вот тогда я и посмотрю, полюбит ли он меня.
— А вы неплохо знаете д’Артаньяна! — воскликнул я. — Но почему вы решили, что он захочет переехать на новую квартиру?
— Его бывшая возлюбленная была, если не ошибаюсь, хозяйкой постоялого двора, на котором квартировал шевалье? — спросила Кэтти.
— Да, это так, признаюсь, — сказал я.
— Эта дама, насколько я слышала, была замужней дамой, и её муж также был хозяином этой квартиры? — продолжала Кэтти.
— Ты неплохо осведомлена! — воскликнул я.
— Когда любишь, запоминаешь всё, что узнаёшь о любимом человеке, — просто ответила Кэтти. — Я не думаю, что шевалье будет приятно проживать в доме, где жила его возлюбленная, платя за проживание её бывшему супругу, вдовцу. Его одинаково сильно будет раздражать и его горе по утрате, и его веселье, если он утешится, и его равнодушие, коль скоро он будет его демонстрировать.
— Я бы выдал тебе диплом доктора психологии, если бы имел на это право! — восхитился я. — И как это я не подумал, что д’Артаньян пожелает съехать со своей квартиры?
— Достаточно, что об этом подумала я, — скромно сказала Кэтти.
— Итак, мы договорились, — сказал я. — Я поговорю с герцогиней, она сохранит за тобой твоё место, но предоставит тебе больше свободы, мы подыщем тебе комнаты, которые ты снимешь, и две из которых предложишь д’Артаньяну. Все твои идеи кажутся мне восхитительными.
— Господин д’Эрбле, — твёрдо сказала Кэтти. — Я понимаю ваше желание быть в курсе всех дел вашего друга, но я не разделяю его. Каждый человек имеет право на личную жизнь и на сохранение тайны всех его дел, кроме тех, о которых он сам желал бы рассказать. Поэтому я не обещаю вам ничего, кроме того, что я сообщу вам о шевалье д’Артаньяне лишь то, что сочту необходимым, и лишь тогда, когда сочту это уместным. Возможно, что я не сообщу вам ничего и никогда. И это наиболее вероятно. Устраивают вас такие условия?
Мне показалось, что эта простушка уже вовсе не так проста, как я считал до этого разговора с ней. Я ожидал, что она бросится мне на шею и будет бесконечно и вечно благодарна за возможность видеться с д’Артаньяном, а она обвела меня вокруг пальца и сделала всё по-своему.
Отчего некоторые знатные дамы ведут себя как простушки, а некоторые женщины простого звания имеют достоинства гораздо больше, чем достаточно было бы любой знатной даме?
Обезоруженный я поцеловал руку Кэтти. До сих пор не понимаю, почему я это сделал. По-видимому, не только происхождение делает даму благородной. Если она не может похвастать знатным происхождением, но обладает здравым умом и добрым сердцем, она по своему достоинству и положению может быть поставлена почти ничуть не ниже, чем иная знатная дама. Во всяком случае, мне так тогда казалось, и, быть может, я и сейчас так считаю.

Глава 64

Между тем осада Ла-Рошели подходила к концу.
По указанию Ришельё наши инженеры и сапёры окружили город рвом, укрепленным одиннадцатью фортами и восемнадцатью редутами. Окружающие укрепления были завершены в апреле 1628 года и укомплектованы 30-тысячной армией.
Четыре тысячи рабочих построили морскую дамбу длиной треть мили, чтобы перекрыть доступ к морю между городом и гаванью. Это остановило все поставки оружия, боеприпасов и продуктов по морю. Первая дамба была разрушена волнами из-за жестокой непогоды.  Новая дамба была возведена на фундаменте из затопленных старых кораблей, засыпанных щебнем. На дамбе была установлена королевская артиллерия, которая разбила английские корабли, пытающиеся снабжать мятежный город.
На острове Рэ англичане попытались взять штурмом небольшой форт Святого Мартина, но были отбиты. Небольшим лодкам удавалось изредка осуществлять снабжение форта, несмотря на его блокаду королевскими войсками. Со смертью Бекингема закончилась и поддержка мятежников. Последний штурм англичан был отбит, причём с большими потерями для них. Англичане отступили, что заставило город капитулировать 28 октября 1628 года. По новому мирному договору гугеноты потеряли право территориального, политического и военного самоуправления. Они лишились права владения укреплёнными районами. Все укрепления Ла-Рошели планировалось срыть, включая и памятный для нас бастион Сен-Жерве, но поскольку Ла-Рошель стал полностью католическим городом, Ришельё отменил уничтожение укреплений со стороны моря, справедливо полагая, что они ещё могут понадобиться для сдерживания англичан. Некоторое время гугеноты ещё сохраняли за собой свободу вероисповедания, гарантированную им Нантским эдиктом.
Тем временем в Лангедоке войска принца Конде сражались с Анри де Роганом. В сентябре 1628 года де Роган, терпящий одно военное поражение за другим, инициировал тайные переговоры с Испанией. В результате ему удалось создать антифранцузскую коалицию в составе Англии, Испании, Савойи и Лотарингии.
После того, как Людовик XIII торжественно вошёл в покорённый город и убедился, что осада закончилась полным поражением протестантов, он довольный вернулся в Париж, а вместе с ним вернулся и лейтенант королевских мушкетёров д’Артаньян.
Как и предсказывала Кэтти, он пожелал съехать от господина Бонасье и обратился ко всем своим друзьям, не помогут ли они ему подыскать другую квартиру. Поскольку снять комнаты в доме Бонасье предложил ему именно я, он именно ко мне обратился в первую очередь. Я ответил ему, что, по счастью, знаю один из подходящих адресов по той простой причине, что эти комнаты сдаёт некая хорошо известная ему и мне дама. Д’Артаньян очень удивился, но согласился осмотреть комнаты. Я сослался на занятость и извинился, что не смогу проводить его, после чего назвал адрес. Признаюсь, мне бы очень хотелось посмотреть на его удивление, когда он в качестве хозяйки квартиры узнает Кэтти, однако я понял, что моё присутствие может всё испортить. Кэтти не рассказала мне ничего об этой первой встрече, поэтому я не могу сообщить никаких подробностей этой сцены. Знаю лишь, что д’Артаньян воцарился в двух комнатках самого верхнего этажа. Он поначалу намеревался ограничиться одной комнатой, но Кэтти сказала, что цена двух комнат будет отличаться от цены одной комнаты лишь на четверть стоимости, и наш мушкетёр сдался. Поскольку по возвращении с военной кампании её участникам выплатили все долги по жалованью, д’Артаньян щедро оплатил квартиру на полгода вперёд и обещал Кэтти впредь вносить плату регулярно. Это была первая и последняя оплата, внесённая им. За эти полгода Кэтти сумела так укрепить их отношения, что наш бравый лейтенант стал ощущать себя полноправным собственником всего того, что принадлежало ей, против чего она не возражала, поскольку первой собственностью в этом списке числилась она сама.
Вероятно, наш гасконец был не самым лучшим супругом, тем более что эта связь не была одобрена и узаконена церковью, если не считать снисходительного согласия на неё с моей стороны, а я ведь, как-никак, был аббатом. Но смею предполагать, что Кэтти не ощущала себя обездоленной и д’Артаньян никогда не давал ей повода пожаловаться на недостаток темперамента, с которым он доказывал ей своё уважение, почтение и любовь. Однако, Кэтти, как я и предполагал, обвела меня вокруг пальца, ведь она ровным счётом ничего не сообщила мне о нём, если не считать, что я знал адрес моего друга и мог в любое время наведаться к нему в гости без предупреждения и приглашения. Также я знал, что в любой момент могу рассчитывать на поддержку его шпаги. Если бы я вызвал на дуэль самого Сатану, он и тогда не отказался бы быть моим секундантом. Он бы и сам скрестил с ним шпаги, если бы мне это понадобилось.   
В апреле 1629 года было заключено перемирие между Францией и Савойей. Тогда же было заключено соглашение между Францией и Англией, направленное против Испании. В июле Империя заключила сепаратный мир с проигравшей войну Данией. В сентябре Людовик XIII временно примирился с Королевой-матерью. Чуть погодя, в сентябре же, Ришельё сумел сделать Швецию нашей союзницей. Для этих целей он содействовал заключению Альтмаркского договора между Швецией и Польшей при содействии своего ловкого дипломата барона де Шарнасе, посланного для этих целей. Этими действиями Ришельё избавил Швецию от проблем, связанных с Польшей, что позволило ему усилить давление на Империю. В октябре испанские войска напали на нас в Мантуе. В ноябре представитель Ришельё, Луи Деэ де Курменен отправился на переговоры в Москву, где добился разрешения нашим купцам торговать в Москве, Архангельске, Новгороде и Пскове, а также получил обещание от московского царя вступить в войну с Польшей, чтобы та не смогла вновь напасть на Швецию, которую Ришельё собирался использовать как главное орудие для борьбы с Империей. Эти успехи Ришельё во внешней политике, как и предшествующие успехи его в политике внутренней, позволившие ему усмирить гугенотов, открыли ему путь к вершине власти, в ноябре Ришельё стал главным государственным министром, а уже в декабре выступил в новый поход в направлении Италии. 
Тем временем, Месье, брат Короля, продолжал плести заговоры, как и его матушка, и Королева. Мария де Шеврёз была одной из самых деятельных участниц этих заговоров. Год 1630 начался с примирения Короля со своим братом, и окончился примирением с ним, но между январём и декабрём произошло множество событий, которые отнюдь не способствовали миру между ними.
В этот период Мария де Шеврёз весьма часто отбывала для проживания, в замке своего мужа в Дампьере. Надо сказать, что она легко пересекала всю Францию при необходимости, поскольку могла ездить не только в карете, но и прекрасно ездила верхом, для чего надевала мужской костюм. Стоит припомнить, что в 1626 году она сбежала от возможного наказания за интриги в Лотарингию, где близко сошлась с Карлом IV, герцогом Лотарингским. Впрочем, она всегда тяготела к заговорщикам, а герцоги Лотарингские во все времена были самыми отъявленными заговорщиками, полагая, что в силу своей знатности они могли бы претендовать на французский трон. Я боюсь подумать о том, что могло бы произойти, если бы их связь, то есть связь Марии де Шеврёз и Карла Лотарингского, вышла бы далеко за пределы личных отношений и привела бы к образованию нового политического союза против Короля. Только такой человек как Ришельё мог бы противостоять подобному союзу.
Я восхищался Марией, удивлялся её деятельности, опасался за неё, и за себя, и за Короля, и ещё больше любил её из-за этого.
В эти два года, о которых я сейчас пишу, теневая деятельность различных партий привела к очень сильным перестановкам сил во Франции. Скрытыми пружинами этих действия были не только партия Королевы-матери, партия Королевы Анны и партия Ришельё, но также следует принять во внимание активные действия Ордена Иезуитов. Я узнавал кое-какие важные сведения у Марии и использовал их для того, чтобы завоевать доверие у своих новых духовных друзей. Нет, это не было предательством. Я лишь научился у Марии тому, что она сама изобрела в отношении двух партий, между которыми она ловко маневрировала. Если сама Мария делилась кое-какими сведениями с Ришельё, выведывая у него полезную для себя информацию, которой частично делилась с Королевой Анной, то я в точности перенял для себя её подход. Узнавая не специально, а ненароком, кое-какие сведения у Марии, я использовал их для корректировки своих действий в Ордене, а узнавая предполагаемые действия Ордена иногда удерживал от опрометчивых шагов и саму Марию. Убеждён, что дважды спас её от гибели, чем, впрочем, я никогда не хвастался перед ней. Я это делал не столько для неё, сколько для себя, мне она была дорога, и я не хотел бы её падения. Также должен напомнить, что наш союз с Марией никогда не был политическим, я не входил в её партию, хотя изредка помогал ей в её делах, а она помогала мне свести кое-какие важные знакомства. Я никогда не связывал себя обещанием хранить ей политическую верность, хранить её секреты или содействовать её интригам. Наше полное взаимное доверие основывалось на том, что оба мы прекрасно понимали выгоды друг друга, а также понимали и то, что никто из нас не поступится своими выгодами.

Мне запомнилась одна беседа, в которой Мария представилась мне не просто герцогиней, забавляющейся время от времени интригами и политическими играми, а глубокомысленным политиком, каковым она никогда не выглядела ни в чьих глазах.
Помню, разговор начался с того, что я удивился, по какой причине Франция не прекращает воевать то на одной своей границе, то на другой.
— Анри, вы играете в шахматы? — спросила Мария.
— Нет, я предпочитаю игры, не требующие такого напряжения ума, как эта замысловатая индийская игра, — ответил я.
— Карты и ландскнехт? — презрительно спросила Мария. — Вы боитесь занять свой ум раздумьями?
— Не то, — возразил я. — Мне часто приходится напрягать ум для других занятий, поэтому если уж я играю, то лишь для того, чтобы дать ему отдых.
— Ваши умственные занятия направлены на толкование латинских текстов тысячелетней давности? — съязвила Мария. — Надеетесь написать обширные комментарии к какому-нибудь блаженному Августину на ста страницах и получить за это богословскую кафедру?
— Не вполне так, — возразил я и покраснел, потому что она почти угадала.
— Послушайте, Анри, — вдруг сказала Мария. — Ведь вы солдат, офицер! Вам надлежит думать стратегически!
— Я уже не солдат, а всего лишь аббат, — возразил я.
— Не лгите мне, и уж во всяком случае не лгите себе, Рене! — воскликнула Мария.
Она называла меня Анри или Рене смотря по тому, видела ли во мне любовника, или интеллектуального собеседника.
— Я и в самом деле уволился из мушкетёров, — сказал я.
— Вы можете сколько угодно увольняться из мушкетёров, но вы никогда не уволите мушкетёра из себя, из своего сердца! — с жаром воскликнула Мария. — Если бы это было не так, тогда вы были бы мне не интересны!
— И что же из этого следует? — спросил я.
— Политика или война – это тоже своего рода шахматы, вернее, шахматы – это упрощенная игра, в которой есть элементы того и другого, — продолжала Мария. — Только на этой доске расставлены фигуры не двух цветов, а десятки и даже сотни различных цветов и оттенков. Но принципиальной разницы нет. Каждая группа, объединённая по своим цветам, желает для себя победы, а, следовательно, поражения для всех остальных. Лучше всего для неё – обезглавить противника, но если это невозможно, она старается для начала занять самую лучшую позицию, контролировать самые важные клетки на этой доске. Чем больше клеток находятся под вашим контролем, тем сильнее ваша позиция. А сильная позиция иногда заменяет сильную армию. Можно не иметь достаточного количества войск, но если ваши немногие войска находятся в лучшей позиции, вы можете одолеть противника, даже превосходящего вас численно.
— И какую же аналогию вы видите здесь в государственных делах Франции? — спросил я, смутно предугадывая её ответ.
— Европейские страны ревниво следят за всей доской Европы, — ответила она. — Стоит лишь Франции ослабить давление на какую-то клетку, и все соседи тут же начинают действия для того, чтобы установить собственный контроль над ней. Вы можете уступить какую-то клетку только в том случае, если взамен приобретёте контроль над более важной клеткой. А ещё лучше – ничего не уступать, а лишь приобретать, пусть даже понемногу, но так, чтобы это приобретение никто уже не мог у вас отнять.
— И кто же игроки на этой огромной шахматной доске? — спросил я.
— Все! — воскликнула Мария. — Франция, Англия, Италия, Испания, Португалия, Дания, обе Голландии! Всех не перечислить! Но этого мало!
— Что ж ещё? — поинтересовался я.
— Каждая страна – это тоже своеобразная шахматная доска, — не унималась Мария. — На нашей доске главные игроки – это партия Королевы-матери, партия Ришельё, наша партия Королевы Анны, партия Месье, партия принцев, партия Лотарингских герцогов, и некоторые другие.
«И партия Ордена друзей Иисуса», — подумал я.
— Иногда партии вступают в союзы, чтобы добить общего врага, — продолжала Мария. — Королева-мать иногда поддерживает Месье и нашу партию против кардинала, но чаще всего принимает всё же его сторону, поскольку в молодости он был очень хорош, и между ними даже были некоторые амуры, возможно, весьма серьёзные. Сейчас появилась прекрасная возможность навсегда посеять между ними раздор и недоверие.
— Вот даже как? — удивился я. — На какой же основе?
— Королева-мать хочет женить младшего сына на своей племяннице, что, разумеется, усилит её власть. Сам же Месье влюблён в Марию де Гонзаго, дочь герцога Неверского, он даже начал всерьёз говорить с ней о предстоящем браке, — развивала свою мысль Мария. — Разумеется, у наследников от Марии де Гонзаго будет меньше шансов на трон, чем у наследников от племянницы Медичи, а если брак состоится без разрешения Короля, этих шансов не будет вовсе. Но Гастон влюблён. Наша замечательная Королева Анна способна расстроить планы Королевы-матери на брак Гастона с её племянником. Мы договорились, что наши влюблённые голубки могут перебраться в Испанские Нидерланды, где заключат законный брак.
— Но это же будет государственная измена! — воскликнул я.
— В том случае, если Король не простит брата, и это будет иметь значение лишь в том случае, если Король обзаведётся наследником мужского пола в самое ближайшее время, поскольку здоровье Его Величества вызывает сильнейшие опасения, — возразила Мария. — Если же Король уйдёт в мир иной, то Месье будет первым претендентом на корону, а его брак никто не посмеет оспорить. В этом случае союз Франции с испанскими Нидерландами, а, значит, и с Испанией, то есть с обеими Габсбургскими Империями, создаст новую расстановку сил вследствие новых крепких союзов во всей Европе.
— Итак, что же из этого следует? — спросил я.
— Из этого следует, что Королева-мать, которая всесторонне стремится к сближению Франции с обеими Империями, в данном случае не заинтересована в этом союзе такой ценой, а намного больше заинтересована в том, чтобы Месье женился на её племяннице, пусть даже это не будет в такой мере содействовать указанным союзам! — воскликнула Мария. — Ришельё смотрит на эти проблемы с позиций государственных интересов, Королева Анна видит в Испании государство, управляемое её братом, то есть хочет сближения с ней, Королева-мать желает брака Гастона с ещё одной Медичи, а сам Гастон желает брака с Марией де Гонзаго. Разумеется, дело не может закончиться к удовольствию всех сторон. Та сторона, чьи устремления не увенчаются успехом, будет считать себя ущемлённой и обиженной. Здесь множество источников для конфликтов, здесь рычаги для того, чтобы разделять и властвовать. Может кончиться и тем, что даже если какая-то из сторон добьётся того, что всё сложится по её желанию, все же лишится друга, партнёра и союзника в лице других партий, и поэтому в конце концов проиграет.
— В чём же в настоящее время ваша выгода, сударыня? — спросил я.
— Королева-мать больше не может быть нам союзницей, которая бы заступалась за Королеву-Анну, но она ещё вполне может быть полезной нам как противница Ришельё, — с торжеством ответила Мария. — Мы поссорим Марию Медичи с её сыном Гастоном, поссорим её с Ришельё, поссорим также и Гастона с Королём и с Ришельё, в результате чего Король будет вынужден помириться с Королевой Анной и со мной, дабы не остаться в одиночестве, то есть почти в одиночестве, если не считать любимого им Ришельё, которого на самом деле он уже давно и сильно ненавидит, но не признаётся в этом, поскольку нуждается в этом ловком политике.  Быть может, нам удастся снять его с доски. Меньше фигур – больше простору!
— Вы всех их рассорите, предположим, что же дальше? — спросил я.
— Дальше Королева-мать навсегда отправляется в изгнание и уже более никогда не вмешивается в дела управления государством, — ответила Мария. — На этом закончится власть Медичи во Франции, надеюсь, навсегда. И тогда мы начнём работать над тем, чтобы во Франции установилась власть Королевы Анны и тех, кто будет с ней заодно. Если Гастон будет послушен, он войдёт в этот кружок, если же нет, он также отправится в изгнание. Но пока Ришельё в силе, Гастон нам нужен.
Я внимательно посмотрел на Марию, которая так легко в своих мечтах распоряжалась судьбой двух царственных особ, одна из которых была коронованной Королевой и матерью ныне царствующего Короля, а другой – его братом и единственным наследником, Месье, официальным Дофином! Умри сегодня Король, государство попало бы в их руки, поскольку с бездетной Королевой Анной никто бы не стал считаться в такой степени, как с ними. И вот Мария замышляет устранить этих двух важнейших в государстве особ для возвышения Анны Австрийской и для собственного возвышения через неё! Я уже не говорю о кардинале, первом министре Ришельё! И инструментом для этих своих замыслов она видит перекраивание границ государств Европы, заключение и расторжение союзов различных монархий, а главный инструмент её действий – интриги! Подкинуть идейку одному человеку, высмеять чьи-то намерения или поддержать чьи-то планы, помочь свершиться одному действию и оказать хотя бы слабое препятствие другому событию, и вот уже дела идут так, как вы хотели, и вы становитесь центральной фигурой во власти.
— А как смотрит на всё это Папа? — спросил я, поскольку тогда ещё я в своей голове ошибочно связывал политику Папы и политику Ордена как единое целое.
— Папа заботится об укреплении власти католичества, разумеется, и об укреплении власти Святого Престола, — отмахнулась Мария. — Его Святейшество уже, по-видимому, сожалеет о том, что Ришельё получил кардинальскую шапку. Я слышала, что для усиления взаимопонимания между Францией и Ватиканом, которого сейчас почти нет, во Францию будет послан представитель, некий кардинал Джулио Мазарини.
— Что это за человек? — спросил я.
— Я этого ещё не знаю, но полагаю, что мы выясним это в самое ближайшее время, — ответила Мария. 

Глава 65

Через две недели после того, как д'Артаньян вернулся в Париж, я направил ему короткое письмецо следующего содержания.

"Дорогой друг! Я, наконец, выяснил имя того самого незнакомца, которому вы обязаны потерей рекомендательного письма. Его имя я сообщу вам при встрече. Он, как вы знаете, не только причастен к двум похищениям дамы, о которой вы скорбите, но и доставил нам иные неприятности, по указанию того лица, который дал вам одну открытую бумагу взамен другой. Предугадываю, что вы захотите с ним иметь разговор, в котором я готов выполнить функции второго собеседника, если таковой при этом потребуется. Будьте сегодня в семь часов вечера у входа в Пале Кардиналь, я п полагаю, вы его увидите. Ваш друг Арамис".
Эту записку я отправил с Базеном.
Через час Базен вернулся со следующим письмом.
"Дорогой Арамис! Чрезвычайно признателен вам за то, что вы столь живо принимаете участие в моих делах. Действительно, беседа с этим господином слишком долго откладывалась. Ждите новостей. Преданный вам д'Артаньян".

Д'Артаньян, разумеется, не забыл своё намерение драться во что бы то ни стало с незнакомцем из Менга, который похитил у него рекомендательное письмо к де Тревилю. В то время, пока я аккуратно, а поэтому не спеша, наводил справки у тех лиц, которые должны были бы знать об этом незнакомце, наш гасконец направился непосредственно к де Тревилю, чтобы уговорить его назвать ему имя незнакомца, поскольку де Тревиль при первой встрече с ним проговорился, что догадывается, о ком шла речь. Господин де Тревиль наотрез отказался давать какие-либо сведения, так как понял, что речь идёт о дуэли, а он не желал, чтобы его офицеров казнили на Гревской площади за нарушение эдикта о запрете дуэлей.

Д’Артаньян встретил графа де Рошфора в том месте и в то время, которые я ему указал.
— Сударь, благоволите остановиться и уделить мне пару минут! — воскликнул он, увидев, что Рошфор не обращает на него внимания и намерен проследовать по своим делам, не замедляя шага.
— Это вы, господин гасконский дворянчик! — воскликнул Рошфор. — Как вас там зовут? Д'Арменталь? Д'Аржансон? Д'Арманьяк? Постойте-ка, кажется вспомнил! Вас зовут Dard D'oignon! Господин Луковый Дротик!
— Вижу, вы знаете моё имя из украденного вами письма, и делаете вид, что не помните его! — ответил д'Артаньян, глаза которого метали искры. — Не пора ли вам представиться, чтобы я знал, по ком заказать отходную молитву назавтра?
— Ого, господин Наглец! — воскликнул Рошфор. — Как вижу, вы мне угрожаете? Вы уже позабыли, чем закончились ваши угрозы в Менге?
— Я заставлю вас проглотить каждое ваше слово перед тем, как вы испустите дух! — воскликнул д'Артаньян. — Если вы намерены и сейчас скрыться, не назвав своё имя, то получите же!
При этих словах он правой рукой сорвал с левой руки перчатку и ударил ей наотмашь Рошфора по лицу, после чего швырнул это перчатку к его ногам.
— Вот как, господин д'Артаньян? — проговорил Рошфор, переходя на громкий шёпот и переполняясь злобой. — Имейте в виду, что я — не слабая женщина, и не позволю себя убить как ягнёнка! Сейчас я спешу, но завтра в шесть часов утра я к вашим услугам в парке Турнель. Приходите с секундантом.
— Ваше имя? — спросил д'Артаньян. — На случай, если вы позабудете явиться, я не хочу полагаться на удачу, которая сводит нас лишь когда вы куда-то спешите!
— Не беспокойтесь, я явлюсь, — ответил Рошфор, поднимая перчатку д’Артаньяна с земли, куда она была брошена как залог вызова. — Как видите, я принял ваш вызов, и верну эту перчатку вашему бездыханному телу. Маленький совет. Не приезжайте на нашу встречу на кобыле жёлтой масти.
После этих слов Рошфор расхохотался и, резко развернувшись спиной к д’Артаньяну, возобновил свой путь в том направлении, куда он шёл ранее. Он был уверен в том, что гасконец не выстрелит ему в спину и не бросится за ним в погоне со шпагой, поскольку уже отлично знал о его благородстве.
— Имя, чёрт возьми!? — воскликнул д'Артаньян. — Я хочу знать, с кем мне предстоит скрестить шпаги!
— Граф де Рошфор! — надменно и отрывисто произнёс граф и поспешил скрыться.

Через час д'Артаньян был у меня.
 — Арамис, я приглашаю вас в секунданты моей дуэли с графом Рошфором, — сказал он. — Наконец-то я узнал его имя. Я отказался от мысли пригласить Атоса, поскольку он сентиментален, а я намереваюсь на этот раз покончить с Рошфором!
— Вы совершенно правы, дорогой д'Артаньян, но скажите, ради Бога, вы действительно намереваетесь убить его именно завтра? — ответил я, одновременно задавая свой вопрос.
— Что же мне может в этом помешать? — удивился д'Артаньян.
— Убить его – это слишком мало, — возразил я. — Можно было убить его за то, что он похитил ваше рекомендательное письмо, хотя, впрочем, ведь это не принесло вам никаких хлопот, вдобавок, благодаря этому вы познакомились с тремя великолепными мушкетёрами и вошли в круг их друзей, разве не так?
— Это не отменяет бесчестности его поступка, — отрезал д'Артаньян. — К тому же мне необходимо отмщение не только за письмо!
— Вот именно, дорогой друг! — подхватил я. — Ведь он заслуживает не одной смерти, а нескольких, тогда как убив его завтра вы накажете его только один раз, что вы сделали бы в случае, если бы он только похитил ваше письмо. Но он ведь похитил у вас нечто большее!
— Вы правы, чёрт возьми! — согласился д'Артаньян. — Но разве возможно убить человека несколько раз?
— Разумеется, убить можно только один раз, но заставить страдать можно не раз, и не два, а много, — ответил я. — Посмотрите сюда.
Я взял кусок сухого мыла и стал чертить им по своему тёмно-фиолетовому камзолу, в который я был одет.
— Укол вот в это место даже на пять дюймов не будет смертельным, но будет крайне болезненным, — сказал я, нанося кресты и круги. — Также можно уколоть сюда, сюда и вот сюда. Ваш противник будет залечивать такие раны не менее месяца, а то и полтора. Он будет сходить с ума от бешенства от того, что прикован к постели и не может немедленно отомстить за своё унижение. А после выздоровления он непременно вызовет вас на дуэль в надежде на реванш. Вопрос лишь в том, достаточно ли вы хладнокровны, чтобы нанести глубокие раны в одно из таких мест и заставить его страдать, вместо того, чтобы немедленно испустить дух от одной из тех ран, которые вы, как я знаю, способны нанести почти любому фехтовальщику Парижа.
Это «почти», кажется, изрядно задело нашего гасконца.
— Я нанесу рану этому негодяю туда, куда захочу, и тогда, когда захочу! — решительно ответил д'Артаньян.
— Но вы же никогда не сражались с ним и не знаете его руки! — возразил я. — Я бы рекомендовал попробовать это сделать, но если вы увидите, что это слишком сложно, убейте его любым способом, пусть даже и знаменитым ударом Атоса в горло.
— Чтобы он немедленно испустил дух? — возразил д'Артаньян. — Это при том, что я уже многие месяцы гоняюсь за ним? С учётом, что он дважды похитил Констанцию? Учитывая, что это привело в конце концов к её гибели? Не уговаривайте меня, Арамис! Я убью его три, четыре, пять раз! Он будет мучиться, выздоравливать и снова отправляться на больничную койку от ран, которые я буду наносить ему в то же самое место! Какое из указанных вами мест самое болезненное?
— Вот это, — ответил я, показывая на один из крестов на моей одежде.
Я не сообщаю читателям это место, чтобы они не воспользовались этими знаниями в ущерб их противнику.
— Решено, я нанесу ему рану в это место в трёх дуэлях подряд, а затем на четвёртой дуэли я убью его, — сказал д'Артаньян.
Голос его при этом был ровным и спокойным. Похоже, что мысль о мучениях Рошфора слегка утешил его тоску по Констанции.

На следующее утро Рошфор явился на дуэль вместе с гвардейцем кардинала, имя которого я забыл. Я записал это имя на клочке бумажки прежде, чем скрестить с ним шпагу, но этот листок вечером того же дня я отдал в храм святого Августина вместе с десятью пистолями, заказав заупокойную службу на раба Божьего, носившего до этого дня это имя.
Д'Артаньян нанёс Рошфору глубокую рану в то самое место, которое я указал ему как наиболее болезненное.
— Граф, мы разрешили наши разногласия относительно писем, которые некие лица имеют обыкновение читать, не будучи теми, кому эти письма адресованы, — сказал он Рошфору, зажимающему рукой свою рану. — На выздоровление у вас уйдёт не менее месяца, но я пришлю вам со своим слугой Планше изумительный бальзам от ран по рецепту моей доброй матушки, прикладывая который к ранам, вы встанете на ноги намного быстрей. Я надеюсь, что уже через три недели мы с вами сможем обсудить ещё несколько вопросов, до сих пор не разрешённых между нами. Я говорю о похищениях Констанции Бонасье, которых было два, и оба устроили вы, а также о том, что вы оставили бедняжку в руках Миледи, зная, что она не вырвется оттуда живой.
Мне показалось, что д’Артаньян говорил эти слова уже с меньшей ненавистью к Рошфору, нежели тогда, когда перекинулся с ним несколькими словами до первой дуэли.
— Мне трудно спорить с вами, — ответил Рошфор, — поскольку рана, которую вы мне нанесли, чрезвычайно болезненная, но мы ещё встретимся.
— Не сомневаюсь! — ответил д'Артаньян.
 После этого он подозвал Планше и велел перебинтовать Рошфора и доставить его туда, куда он попросит. Для этих целей д'Артаньян предусмотрительно заранее велел Планше нанять небольшую повозку.
Мы обнялись с д'Артаньяном и расстались, поскольку вместе идти с места дуэли было небезопасно.

Вечером того же дня я написал следующее письмо.

«Господину коадъютору Ордена друзей Иисуса графу Этьену де Лиону.
Ваше Святейшество! Как я и обещал, жизни господина графа де Рошфора ничего не угрожает, однако он пролежит раненным не менее трёх недель, что было между нами согласовано.
Я помню, что граф нужен вам для выполнения неких дел в интересах Ордена, и полагаю, что использовать его будет легче после того, как он будет несколько укрощён, получив подобную рану ещё один или два раза. После этого я составлю с ним надлежащий разговор, и не позднее чем через полгода он примирится с моим другом и будет готов к использованию его в наших целях. Зная характер кардинала, который любит карать победителей, но также и склонен к сентиментальности в отношении тех, кто пострадал у него на службе, я убеждён, что его симпатии к графу де Рошфору лишь возрастут от жалости и сочувствия к нему, в особенности, если он будет убеждён, что его лучший шпион трижды получил рану, выполняя его поручения. Напоминаю вам о вашем обещании о том, что мой друг не будет подвергнут преследованию за дуэль, которая состоялась по его инициативе. Надеюсь, что это условие будет исполнено особо тщательно, поскольку вы ещё убедитесь, что живой д’Артаньян намного лучше д’Артаньяна мёртвого, я же со своей сторону ручаюсь за это всем, чем только могу поручиться.
Искренне ваш, аббат д'Эрбле, ассистент Ордена друзей Иисуса».

Случай с тремя дуэлями между д'Артаньяном и Рошфором – это единственный раз, когда мне удалось провести д'Артаньяна. Во всех остальных ситуациях он великолепно разгадывал мои хитрости.
Я не сержусь на него за это. И да простит его душа мне эту небольшую манипуляцию.

Глава 66

— Проходите, ассистент, — раздался голос из-за двери, и я вошёл.
Комната была довольно просторной, все стены были закрыты книжными шкафами, в которых находилось в общей сложности не менее двенадцати тысяч томов книг, при условии, что они были расставлены в один ряд. За обширным столом сидел сухонький человечек лет пятидесяти пяти, одетый в довольно изящный, но простой и без излишеств тёмно-бордовый костюм. Это, как я знал, был коадъютор Ордена Иезуитов преподобный отец Этьен де Лион. На столе лежали несколько книг, раскрытая тетрадь, испещрённая мелким почерком, причём язык письма мне был не знаком. Это не выглядело иероглифами, но и не было каким-то языком латинской группы. Это был тот шифр, который нынче я знаю в совершенстве, но который я модифицировал настолько, что даже знатоки этого шифра не смогли бы прочесть мои записи, тогда как я читаю их с такой же лёгкостью, как если бы текст был написан по-французски. Впрочем, тогда я не смог бы разобрать ни единого слова в этих записях.
— Итак, господин д’Эрбле, вашими усилиями, как вы утверждаете, жизнь господина графа де Рошфора спасена, но он тяжело ранен? — спросил коадъютор.
— Именно так, святой отец, — ответил я. — Рана не столько опасная, сколько болезненная. О таких ранах не забывают, они ноют, люди, получившие их, страдают, но не лишают подвижности.
— Разве нельзя было обойтись более лёгкой раной? — спросил коадъютор.
— Исходя из вашего задания, я не нашёл иного способа разрешения этого конфликта, — ответил я. — Д’Артаньян никогда не отказался бы от мести за смерть его возлюбленной, а кроме того и за иные обиды, нанесённые ему графом де Рошфором. Только серьёзная рана, нанесённая им его противнику, могла бы хоть на время охладить его пыл. Если бы я отказался от этого плана, тогда нельзя было бы исключать их случайную встречу, результатом которой была бы смерть графа. Если Рошфор нам нужен, нарыв следовало вскрыть как можно скорее и с тем результатом, который бы всех удовлетворил.
— Вы не решились пожертвовать вашим другом из чувства привязанности, — сказал коадъютор, не спрашивая, а утверждая. — Святая церковь не отрицает подобных чувств, но вы должны понимать, что служба Ордену должна быть превыше всяких человеческих привязанностей, горестей, обид или радостей. Вы подвизались на службу Господу, поэтому всякие мирские дела, земные горести и радости, не должны отвлекать вас от основной цели – содействию процветания Святой Католической церкви. Вы можете любить, дружить, вести светский образ жизни, но в нужный момент вы должны быть послушны только нам.
— Я запомню это, святой отец, — ответил я со смирением.
— Чем помимо дружеской привязанности диктовалась ваша просьба о том, чтобы наш Орден позаботился об избавлении вашего друга от наказания за дуэли? — спросил коадъютор бесстрастно.
— Дружеские чувства были основным моим побуждением… — начал было я.
— Научитесь отвечать на поставленный вопрос прямо и без околичностей, — перебил меня отец Этьен без какого-либо раздражения, но с некоторым нетерпением. — Я ведь не спрашивал вас о том, какое чувство было основным, для меня это ясно. Отвечайте на поставленный вопрос. Чем помимо дружбы вы руководствовались?
— Чувством долга и чувством справедливости, — ответил я.
— Опять эти чувства, — сказал со вздохом коадъютор и поморщился. — У служителя Ордена должно быть одно лишь чувство – чувство преданности Ордену. Любой приказ от вышестоящего вы должны воспринимать как указание самого Христа, и никак иначе. Разве Авраам вспоминал об отцовской привязанности и разве раздумывал он о чувстве долга и справедливости, когда Господь потребовал от него, чтобы он принёс в жертву собственного сына Исаака?
— Я признаю вашу правоту, святой отец, — солгал я.
— И вы согласны с моими словами? — спросил коадъютор, пристально глядя мне в глаза.
— Ваши слова я воспринимаю как веление самого Христа, поэтому не считаю себя вправе думать о том, согласен я или не согласен, — ответил я с небольшим показным энтузиазмом, понимая, что переигрывать в таком спектакле ещё хуже, чем не доигрывать.
— Даже если вы сейчас солгали, это лучше, чем если бы вы стали со мной спорить, — произнёс с удовлетворением коадъютор, адресуясь скорее к себе, нежели ко мне. — Если вы в душе не согласны со мной, но будете действовать так, как того требует Орден, для Ордена этого достаточно. Не считаете ли вы целесообразным привлечь в орден кого-то из ваших друзей? Этого гасконца д’Артаньяна? Графа де Ла Фер? Или, быть может, господина дю Валона?
— Это совершенно невозможно, — сказал я.
— Для Ордена нет ничего невозможного, — спокойно ответил коадъютор.
— Виноват, я хотел сказать, что это не целесообразно, — поправился я.
— Объяснитесь, — потребовал отец Этьен и посмотрел на меня своим острым проникающим в самую душу взглядом.
— Д’Артаньян слишком горяч, пылок, он не позволит над собой командовать никому кроме Короля и представителей его власти, таким, как, например, де Тревиль, де Конде, де Тюренн, де Шомберг и в некотором смысле де Ришельё, — ответил я.
— «В некотором смысле»? Что это значит? — удивился коадъютор. — Объяснитесь.
— Признавая безусловно власть первого министра Франции, а также духовную власть кардинала, д’Артаньян не подчинится напрямую господину Ришельё, кроме тех случаев, когда будет уверен, что приказ исходит от Короля или он соответствует духу приказов Короля. Он отправится по приказу Ришельё на смерть в бою, но не станет за кем-нибудь шпионить по его указанию.
— Вы забыли назвать ещё одно лицо, чьим приказам ваш друг подчиняется беспрекословно, — с улыбкой сказал коадъютор.
— Вы говорите о Королеве? — спросил я.
— Да, теперь список полный, — кивнул отец Этьен.
— Он подчинится Королеве даже в том случае, если будет знать, что Король не одобрил бы такого подчинения, и если ему за это может угрожать Бастилия или смерть, — сказал я.
— Прекрасно! — воскликнул коадъютор. — Такие люди нам нужны, но не в качестве членов Ордена, разумеется. Мы сможем слегка направлять их действия, когда это потребуется. Вы правильно поступили, что позаботились о сохранении его жизни.
С этими словами отец Этьен написал несколько букв в своей тетради. Я убеждён, что он записал имя д’Артаньяна, но сделал это с применением таких символов, которых, как мне тогда показалось, было недостаточно для того, чтобы записать это имя без ошибок и лакун.
Поскольку возникла пауза, я продолжал.
— Граф де Ла Фер в такой же степени не сможет слепо повиноваться Ордену, ибо он подчиняется лишь зову собственного сердца и своему холодному рассудку, в котором основное место уделено понятиям дворянской чести и чести его рода, — сказал я.
— Что ж, через пятнадцать, а может быть через двадцать лет у нас появятся дела в Англии, для которых такой благородный человек может быть крайне полезен, — сказал коадъютор, делая новые пометки в тетради.
— Относительно Англии я могу порекомендовать вам лорда Винтера, с которым мы все четверо довольно тесно знакомы, — сказал я.
— И это я запомню, — ответил коадъютор, делая новые пометки. — Не его ли невестку вы казнили на берегу реки Лис?
— Вы чрезвычайно точно осведомлены, святой отец, — ответил я. — Её вина состоит в том, что…
— Не нужно, я знаю, — ответил коадъютор и ничего не записал на этот раз. — Что вы скажете про господина дю Валона?
— Это человек с чрезвычайно добрым сердцем, обладающий нечеловеческой силой, который ради друзей сможет повторить все двенадцать подвигов Геракла, и даже не один раз, а трижды, — сказал я. — Но его ум не следует занимать идеями Ордена, они для него слишком запутаны и неясны. С ним всё гораздо проще. Его надо развернуть лицом против врага и указать на тех, кого следует сокрушить в первую очередь, после чего дело будет сделано.
— Похоже, что вы относитесь к нему как к своему личному телохранителю или даже к цепному псу? — спросил коадъютор.
— Это было бы слишком самонадеянно, святой отец, — возразил я. — Он сам решает, на чью сторону становиться, но, к счастью для него, он никогда не стоял перед трудным выбором, поскольку все его друзья, все мы, всегда сражались на одной стороне.
— Это замечательно, господин д’Эрбле, но как он поступит, по вашему мнению, в том случае, если его друзья примкнут к противоположным сторонам? Задумывались ли вы об этом?
— Я не допускаю такой ситуации, Ваше Святейшество, — наивно ответил я.
— И напрасно! — возразил коадъютор. — Вы же сами сказали мне, что ваши друзья руководствуются теми принципами, которые далеки от главной идеи, которой вы сами впредь должны будете руководствоваться, до тех пор, пока вы не получите, быть может, синего конверта.   
Синим конвертом называли письмо, которым члена Ордена извещали, что он исключён из общества, поэтому далее не имеет никаких прав и привилегий, но за ним сохраняется обязанность хранить в тайне всё, что он узнал за время пребывания в Ордене. 
— Я думаю, что никто не сможет предсказать поведение господина дю Валона в подобной ситуации, — ответил я после некоторого раздумья.
— Запомните, господин д’Эрбле раз и навсегда, — отчеканил без эмоций коадъютор. — Орден друзей Иисуса никогда ничего не предсказывает. Орден управляет событиями так, чтобы сбылось такое событие, из множества разнообразных событий, вероятность которых приблизительно одинакова, которое соответствует интересу Ордена, то бишь интересу генерала Ордена, судить которого может лишь Папа, а над Папой есть лишь суд Господа. Мы здесь, на Земле, лишь помогаем Господу устанавливать тот порядок, который он предписал нам, людям, в своих священных книгах и на который указал в своих проповедях перед святыми апостолами.
При каждом упоминании Папы, Господа и апостолов коадъютор едва заметно налагал на себя крест уверенным и заученным до автоматизма движением.
— Я запомню это, Святой Отец, — сказал я.
— Вступая в ряды членов Ордена, вы должны осознавать, что приказы вышестоящих лиц Ордена для каждого члена гораздо важней, чем приказы представителей светской власти, сколь бы высоко они не стояли.
— Я понимаю, святой отец, — сказал я. — Распространяется ли это также и на самые верхи светской власти? Смогу ли я не подчиниться распоряжению самых высших сановников?
— Высоко сидящая голова дальше от народа и, возможно, по этой самой причине ближе к Богу, — произнёс задумчиво коадъютор. — Но это не означает, что такая голова лучше слышит глас Божий. Близость к Господу в данном случае может означать намного большую близость свидания этой головы с Господом на том свете, нежели эта самая голова предполагает.
— Боюсь, я не совсем понимаю, — сказал я скромно, хотя вполне понял намёк коадъютора.
 — Я имею в виду эшафот, — отрезал отец Этьен. — Короли, действующие против воли Господа, не столь далеки от эшафота, как им может показаться. Вспомните хотя бы Марию Стюард.
— Но ведь Марию Стюард казнила Королева-протестантка, тогда как сама Мария была в большей степени именно католичкой, — удивился я.
— Протестантка, католичка, какая в сущности разница? — проворчал отец Этьен. — Все люди – создания Божьи, все религии поклоняются одному и тому же Господу, быть может, называя его по-разному. Дело совсем не в том, в какую церковь хотят те или иные прихожане, какие молитвы и на каком языке они читают, а в том, в чьих интересах они поступают. Что касается этой Стюард… Её голова не последняя из этого рода, которая вознесётся выше, чем предполагал её владелец. Господь всё видит и не всё прощает, он ничего не забывает, ни злого, ни доброго. Идите по пути служения Господу, который вы избрали, юноша, и вы никогда об этом не пожалеете. Вам уже говорили, конечно, о той степени повиновения, которую требует наш Орден от своих членов. Вы должны быть словно труп. Именно труп. Так завещал нам преподобный Игнатий Лойола. Ваши глаза, ваши чувства, ваши мышцы и жилы, всё это теперь вам не принадлежит, вами будет управлять не ваша душа, а душа Ордена, вы же станете послушным исполнителем его воли, воли генерала Ордена, то есть воли самого Христа. Понимаете вы это?
— Да, святой отец, — сказал я. — Моё решение твёрдое и окончательное, я надеюсь, что никогда не заслужу синего конверта.
— Что ж, господин д’Эрбле, — подытожил отец Этьен. — Я доволен беседой. Сведения, сообщённые вами, также вполне меня удовлетворили, они полностью соответствуют сведениям, полученным нами из других источников, поэтому вы приняты на первую ступень и теперь с полным правом можете именовать себя так, как подписались в вашем первом письме. Вы теперь не кандидат в ассистенты, а ассистент Ордена. Когда вы понадобитесь, вас найдут. Вам сообщат, что необходимо делать. Сейчас же усваивайте те знания, которые, вы найдёте в переданном вам перечне книг. Вам надлежит освоить их за ближайшие несколько лет. Мне доложили, что ваша память позволяет вам запоминать необходимое чуть ли не втрое быстрее, чем всем прочим. Это полезное умение. 
Коадъютор кивнул, давая понять, что посещение окончено, я поклонился, попрощался и покинул его кабинет.
Выйдя на улицу, я с наслаждением вздохнул холодный осенний воздух. Я словно бы выбрался из затхлой дыры. Но дело было не в качестве воздуха в кабинете прелата, который отнюдь не был спёртым или испорченным какими-либо отвратительными миазмами. Сама обстановка кабинета, жёсткий, властный и холодный взгляд коадъютора мешал мне дышать полной грудью. Освободившись от пристального внимания этого властного человека, я почувствовал, как наслаждаюсь жизнью, которая, казалось бы, приостановилась в присутствии этого иезуита.
Я решил, что выбрал правильный путь, но я не отдам себя в полное повиновение этому Ордену. Я буду оставаться незаметной пешкой, пока другие фигуры на этой шахматной доске будут сражаться друг против друга, постараюсь выйти в ферзи. Я спросил себя, какова цена моей будущей карьеры? Я не готов отказаться от земных чувств. Я не собираюсь быть трупом. Но я вполне смогу изображать этот самый труп до поры до времени. 
В ту пору я ещё и не предполагал, что мои друзья будут мне дороже всех карьер, всех Орденов мира, и даже всех женщин на свете. Ибо женщины изменяют, друзья – никогда. Впрочем, конечно же, я не откажусь и от женщин, а если у меня будут дети, то я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы дать им блестящее воспитание, богатство, устроить их жизнь наилучшим образом. Уже тогда я смутно понимал, что я должен войти в этот Орден и притворяться в нём простым функционером, подчинённым беспрекословно всем своим начальникам, быть внешне послушным трупом, но сохранить самого себя ради себя и ради своих друзей. Я видел этот Орден как удобную лестницу для того, чтобы подняться туда, куда остальные карабкаются словно по отвесной стене, срываются и убиваются насмерть. Они вольны проявлять свои чувства и за это лишены прямого пути к вершине и крепкой опоры под ногами. Я же буду скрывать свои чувства и демонстрировать покорность и исполнительность, что обеспечит мне защиту, уверенность и успешность. В любой момент я смогу сойти с этой лестницы. Синий конверт – это ещё не конец жизни. Но я буду прилагать все силы для того, чтобы этот конверт миновал меня, или пришёл бы ко мне как можно позднее, то есть хотя бы тогда, когда я буду иметь достаточное положение в обществе и достаточное состояние. Иезуиты не мстят своим бывшим членам, если они их не предавали. Предавать я никого не собирался, но пешка, которая не метит в ферзи, не пригодна даже на роль простой пешки. Мне кажется, что отец Этьен отлично понимал меня, он прекрасно осознавал, что моё повиновение не до конца искренне, оно ограничено своими рамками. Он видел, что я не смог отказаться от дружбы и не требовал от меня этого.
«Что ж, — решил я. — Жизнь обещает быть интересной! Посмотрим, какие сюрпризы она мне преподнесёт! Во всяком случае, я не смогу пожаловаться на скуку».

Глава 67

В это самое время сосредоточением интриг стала Мария Луиза де Гонзага, дочь французского герцога Шарля де Невера из дома Гонзага (а с 1627 он был также герцогом Мантуи) и Екатерины де Майенн (племянницы герцога Гиза). Поскольку она приходилась родственницей герцогу де Шеврёз, можете представить, какое деятельное участие в её судьбе приняла Шевретта.
Идея породниться с младшим братом Короля для Марии стала навязчивой. Она и без того была с ним в весьма тёплых отношениях. Я не удивлюсь, если узнаю, что эти отношения были не просто тёплыми, а совсем горячими, телесными. Мария меня в этом отношении не удивит никакими новыми открытиями в плане количества и разнообразия тех, кто совместно с ней распаковывал подарки высшей страсти, как это обычно делается, в ночи и наедине, а Шевретта способна была делать это и днём, и в присутствии свидетелей, или даже помощников.
Мария де Гонзага, что называется, созрела для брака. Её воспитанием занималась сестра её отца, вдовствующая герцогиня Лонгвиль, опять-таки родственница Шевретты. Эта тётушка могла бы научить племянницу чему угодно! И любви, и интригам.
Благодаря содействию тётки и самой Шевретты, перед девушкой вырисовывалась блестящая партия! Действительно, Месье, он же Дофин, Гастон Орлеанский, брат короля Людовика XIII, о чём же большем можно было бы мечтать?
Я уже сказал, что этот брак был совершенно неприемлем для Королевы-матери, которая надеялась выдать младшего сына за свою племянницу, тоже Медичи. Если бы такое случилось, это была бы уже третья подряд Королева из рода Медичи! Хвала Господу, что этого не произошло! Но дело между Гастоном и Марией Гонзага было, что называется, на мази, поскольку предполагаемые супруги уже сговорились и обменялись клятвами взаимной любви.
Королева-мать предприняла наиболее решительные действия, она велела похитить Марию де Гонзага и спрятать от Гастона. В этом деле она ещё оставалась сообщницей со своим в прошлом любимым, а ныне ненавидимым ею кардиналом. Этот брак нарушал бы также и в планы Ришельё, который, опасался бегства жениха и невесты из Парижа. Действуя сообща, кардинал и Королева-мать устроили похищение Марии, Ришельё заточил её в Венсенском замке, а потом перевёл в монастырь.
Опасения кардинала в отношении Гастона полностью подтвердились. В конце августа 1629 года Месье, оскорблённый тем, что Король отказал ему в командовании итальянской армией (что было крайне разумно), обиженный на справедливые выговоры, которые регулярно получал от старшего брата и суверена, недовольного разгульным и развратным образом жизни Гастона, пересёк границу и укрылся в Лотарингии. Герцог Лотарингский, разумеется, принял Гастона как родного и предоставил ему чрезвычайно радушный приём, понимая, какой крупный козырь ему достался в игре за власть. Ох уж эти Гизы!
Начались длительные и изнурительные переговоры. Бегство за границу официального наследника престола, Дофина, было прямой изменой государству! Кардинал пытался решить вопрос миром. И то верно: худой мир лучше доброй ссоры!
Выпросив себе массу дополнительных привилегий и преимуществ, Гастон через четыре месяца возвратился и помирился с братом Королём, с чего и начался 1630 год, как я уже отмечал.
Разумеется, он вернулся чрезвычайно разозлённый на Ришельё, ошибочно считая лишь его причиной всех своих бедствий, не принимая к сведению вклад в эти его беды его собственной матушки Марии Медичи, ведь в действительности основной движущей силой всех этих событий была именно Королева-мать.
Одним из условий соглашений было то, что Гастон откажется от Марии де Гонзаго, в награду за что он будет избавлен от невыносимой для него опеки со стороны кардинала Ришельё. Соответствующие соглашения были подписаны, оба документа были переданы на хранение Бельгарду. Именно в этот момент Король был вынужден назначить Ришельё первым министром, в том числе и в виде некоторой уступки и в компенсацию за потерю его влияния на Месье. Ришельё в результате получил личную гвардию по численности не меньшую, чем у самого Короля. Кардинал, занимающий теперь шикарный дворец, называемый Пале Кардиналь, «Дворец Кардинала», даже устроил в нём приём всем трём Его Величествам, Королю, Королеве и Королеве-матери, где было дано театральное представление. Среди новых авторов, которых поддерживал Ришельё, впервые появился юный нормандец Пьер Корнель. Ришельё по-прежнему вызывал неудовольствие всех, включая Короля. Одни осуждали его за то, что он борется с протестантами, другие – за то, что он излишне лоялен к ним в этой борьбе, одни – за то, что он вершит почти государственные дела, другие – за то, что он далеко не всем в государстве руководит, его ненавидели и за то, что он больше воин, нежели прелат, и за то, что он всё-таки прелат, а не воин. Одни ненавидели его за одно, другие – за другое, но ненавидели все, и все не могли без него обходиться. В этом двойственном и нелогичном отношении к Ришельё всех прочих опережал Король. Он чаще всех высказывал вслух недовольство кардиналом в его отсутствии, и чаще всех хвалил его в его присутствии. Людовик XIII исключительно часто грозился в присутствии Королевы-матери, Месье и Королевы, что избавится от опеки всесильного кардинала, и никогда не сделал ни единого шага для того, чтобы хотя бы на йоту уменьшить его власть. Король не мог обходиться без Ришельё, и именно это раздражало его больше всего на свете.
Когда с Королевой Анной случился очередной выкидыш, это дало повод Королю сказать, что чрево его супруги мертво, словно кладбище. Этот второй выкидыш возродил надежды всех, кто считал себя стоящим близко к трону, прежде всего, Гастона Орлеанского. От Месье не скрылось, что здоровье Короля может дать трещину в любой момент. Действительно, вскоре Король заболел, и настолько сильно, что, казалось, его уже ничто не спасёт. Он слёг в постель, принимал по очереди своих ближайших родственников и просил у них прощения за невольно причинённые обиды, если таковые были. В числе тех, перед кем извинялся Король, была и Королева Анна, но в их число не вошла Мария де Шеврёз, к которую он ненавидел, возможно, ещё и за то, что по молодости слишком был в неё влюблён, но не получил от неё желаемого. Наконец, брат Ришельё, кардинал Лионский, соборовал Короля и полностью подготовил его к встрече с Господом. Весь двор затаился в ожидании развязки трагических событий, и теперь уж не секрет, что далеко не все ближайшие родственники Короля считали бы эту развязку трагической, а быть может таковых и вовсе не было. Даже Королева-мать, как я теперь полагаю, легко бы утешилась в случае смерти старшего сына тем соображением, что на его место воцарился бы её младший и, безусловно, более любимый сын.
Госпожа дю Фаржи, родная тётка Талемана де Рео, хранительница гардероба и драгоценностей Королевы, назначенная на эту должность вместо Шевретты, даже уже отправила к Гастону курьера, чтобы узнать, как он отнесётся к перспективе женитьбы на Анне Австрийской, которую она уже считала вдовствующей Королевой. Мария Медичи уже распределяла придворные должности на свой лад, хранитель государственной печати Марийак примеривался к должности Ришельё, надеясь стать вместо него первым министром, а его брат маршал вызвался собственноручно убить кардинала, чтобы избавить всех от его персоны подобно тому, как был в своё время уничтожен маршал д’Анкр. Правда, не все враги Ришельё поддержали идею его физического уничтожения. Как-никак он был кардинал, не просто служитель церкви, а один из наиболее высокопоставленных её представителей! Бассомпьер предложил пожизненное заключение, а герцог де Гиз, родственник Шевретты, предложил сослать кардинала в Рим. Шевретта благоразумно смолчала, не принимая участия в обсуждении методов устранения кардинала, в чём проявились её ум, опыт и дальновидность, которых я не могу не признать.
 Утром 30 ноября звон колоколов всех церквей Парижа возвестил о чудесном выздоровлении Короля. Можно лишь догадываться о том, сколько злобного разочарования кипело в сердцах тех, кто строил свои планы в расчёте на нового монарха! Ришельё, которого не допускали к постели больного, и который не знал, жив ли ещё Король, или уже нет, смог догадаться об этом лишь по тому изменившемуся к нему отношению, которое мог наблюдать. Ещё вчера все придворные, встречая его, пытались делать вид, что не замечают его, поскорей покинуть его, оставить его в гордом одиночестве. Теперь же с ним снова раскланивались, осведомлялись о его здоровье, старались завести с ним разговор даже тогда, когда для этого не было никаких тем, кроме погоды и здоровья Короля.
Королева-мать и Королева Анна отправились на паломничество в Нотр-Дам-де Грас на Иль-Барб, чтобы возблагодарить Деву Марию за чудесное выздоровление сына и супруга. Полагаю, были у них не только благодарственные молитвы, но также и грехи, которые не худо было бы замолить в ходе этого паломничества.
Король был ещё слаб после болезни, размягчён и добр. Он вновь попросил прощения у матери и жены, обещал им прислушиваться впредь к их советам, что, как ему казалось, он, действительно, будет делать впоследствии. Обе Королевы решительно потребовали отставки кардинала. Людовик посоветовал кардиналу примириться с Королевой-матерью. Ришельё подчинился и изобразил перед ней раскаяние, дружбу и послушание.
Эта милая мимолётная сцена была недолговечна, разумеется. Оба слишком хорошо знали друг друга, чтобы поверить в искренность дружеских чувств. Однако, у Ришельё были дела поважней, чем противостояние Королеве-матери. Он погрузился во внешнюю политику, ушёл с головой в урегулирование отношений с Италией.  Ему удалось заключить мир и избежать столкновения в Касале, о чём известил тогда почти никому неизвестный кардинал Джулио Мазарини.
Королева-мать устроила пышное празднество в Люксембургском дворце по случаю мира с Италией, хотя истиной причиной её торжества было обещание избавиться наконец-то от Ришельё, которое она вырвала из Короля, из своего едва успевшего выздороветь сына. Диктовать условия едва не умершему и ещё не до конца оправившемуся сыну – как это по-матерински!
Вновь Ришельё заметил, что при его приближении придворные расходятся от него, как от прокажённого. Королеву Анну окружали тогда госпожа дю Фаржи, госпожа де Лаво, герцогиня де Шеврёз. Все они дружно праздновали победу над Ришельё.
Госпожа де Лаво, это та самая карлица, которую Королева Анна получила в подарок от своей тётки Изабеллы-Клары-Эухении, правительницы Нидерландов. Она получила большую ивовую клетку, обёрнутую в покрывало, в каковой, как ей сказали, находится великолепный и умнейший попугай, который может говорить комплименты на многих иностранных языках. Спрятанная в клетке карлица поприветствовала Королеву на испанском, итальянском, французском, английском и голландском языках. Королева не поверила, что попугай на такое способен и сдёрнула покрывало, обнаружив под ним чрезвычайно маленькую женщину. Эта миниатюрная дама была принята в штат, вышла замуж за слугу Королевы, господина де Лаво, проявила смекалку и послушание, заслужила благоволение Королевы. Возникшая при дворе мода на карликов привела впоследствии к появлению при дворе семейки Преваль, оба супруга были карликами и пользовались большим благорасположением, и совершенно напрасно, о чём я расскажу позже, поскольку господин Преваль сыграл свою отрицательную роль в истории Железной Маски.
После описанных выше событий наступили те три роковых дня, последний из которых остался в истории Франции как «День одураченных».
В первый из этих трёх дней, 10 ноября, Королева-мать, убеждённая, что Король вскоре прогонит кардинала, сбросила личину приязни и заявила Ришельё, что потеряла всякое доверие к нему и лишает его всех должностей, занимаемых им в её доме. Он перестал быть главой Совета Королевы, суперинтендантом и главным раздатчиком милостыни от её имени. Также Королева-мать лишила должностей всех родственников Ришельё. Она была убеждена, что ей удалось убедить сына поступить с кардиналом точно также, поэтому решила первой нанести ему свой удар, ожидая подобных же действий и со стороны Людовика XIII.
На следующий день, 11 ноября, она заперлась в Люксембургском дворце с Королём, обсуждая планы лишения Ришельё всех его должностей. Она расписывала Королю коварство кардинала, намекая и на то, что Ришельё покушался на особое внимание со стороны Королевы Анны, ссылаясь на свидетельство дю Фаржи. Самого же Ришельё, который попытался проникнуть на это совещание, принять, разумеется, отказались.
Не может быть никаких сомнений, что сама она верила в эти сплетни, отчего ненависть Королевы-матери к Ришельё в данном случае усиливалась не столько беспокойством за честь невестки, сколько яростью покинутой любовницы.
Дождавшись выхода Марии Медичи, Ришельё сказал ей: «Я уверен, Ваше Величество, что вы говорили обо мне».
В ответ Королева-мать с вызовом подтвердила это и разразилась яростной бранью в его адрес. Ришельё преклонил колени перед Королевой и со слезами на глазах попросил об отставке. Ощущение полной победы не успокоило Королеву, она ещё громче кричала и ругала его совершенно не теми словами, которые допустимо адресовать служителю церкви, прелату, кардиналу. Такими словами могут браниться лишь брошенные женщины на своих прежних любовников или мужей, что и имело место в данном случае.
Людовик XIII, будучи не в силах выносить подобную сцену, приказал Ришельё удалиться.
Ришельё счёл, что его партия проиграна, ведь Король отправился в Версаль, давая при этом кардиналу понять, что тому ни в коем случае не следует присоединяться к нему.
Но в этот момент к Ришельё подошёл кардинал да Лавалетт, который, дружески опустив ему руку на плечо, сказал: «Отправляйтесь к Королю и не оставляйте его одного, в этом ваш шанс».
Ошибка Королевы-матери была в том, что, выбив из сына всё, чего ей хотелось, она сочла себя победительницей, а свою победу восприняла как окончательную и бесповоротную, тогда как Людовик XIII был не далеко таким человеком, для которого какое-либо решение могло быть окончательным и не могло бы быть пересмотренным.
В то время, как Королева-мать праздновала победу в окружении Марийака, мнившего себя первым министром, его брата маршала и других её приспешников, Ришельё покорно выслушивал все претензии Людовика XIII, который, закончив перечислять обиды и претензии, решил несколько сгладить впечатление и принялся припоминать также и заслуги великого кардинала. К своему удивлению он при этом начал понимать, сколь мелочны и малочисленны все претензии, и как они ничтожны в сравнении с великими заслугами, которых намного больше, и каждая из которых заставляет меркнуть обиды обеих Королев и даже личные обиды Короля перед такими понятиями как государственная мудрость, необходимость, целесообразность.
Между тем Ришельё стал излагать просьбы к Королю, но эти просьбы касались не личных выгод, а того, как следует в будущем поступать Его Величеству при решении тех или иных государственных задач. Ришельё не оправдывался, а давал краткие и дельные инструкции в отношении внешней и внутренней государственной политики, а также в отношении финансов, армии, кадровых решений. Король не мог не согласиться, что все эти советы чрезвычайно полезны, а также понял, что не способен самостоятельно не только выполнить хотя бы малую часть этих поручений, но даже хотя бы запомнить их. Король осознал, что враги Ришельё – это одновременно и враги Франции, друзья же кардинала – это и друзья государства, он понял, что единственная возможность ему оставаться Королём, не забивая голову теми проблемами, которые ему не под силу решать, это оставить подле себя Ришельё именно в той должности первого министра, в которой он не так давно оказался по решению Короля. 
— Вы для меня – самый преданный и покорный слуга, какого не сыскать на всём белом свете, — говорит, наконец, Король. — Я чрезвычайно признателен вам. Служите же и дальше мне так же, как вы служили мне ранее, и я оберегу вас от любых происков ваших врагов.
Ришельё не только не рухнул, но он поднялся ещё выше. Именно поэтому день 12 ноября остался в истории как День Одураченных. Враги Ришельё праздновали свою победу как раз в тот день, когда состоялось их окончательное поражение. Уже накануне ночью арестовали Марийака, от которого потребовали вернуть государственные печати. Утром придворная камарилья проведала о том, что Ришельё провёл ночь в Версале и возвратился оттуда, сопровождая Короля. Придворные поспешно покинули Люксембургский дворец, теперь уже сторонясь Королевы-Матери, словно прокажённой.
Утром же был арестован маршал, брат Марийака, которому впоследствии отрубили голову. На заговорщиков обрушивается волна преследований и наказаний. Герцога де Гиза изгоняют. Бассомпьеру грозит пожизненное заключение. Перед арестом Бассомпьер успевает бросить в камин около шести тысяч любовных писем, трепетно хранимых им, большинство из которых написаны рукой принцессы де Конти, но, впрочем, далеко не все они были от неё. Изгнали и де Бельгарда, который был уверен, что его, как соратника Генриха III, никогда не коснётся никакая опала, и незаслуженные им милости будут сыпаться на него, словно по обязанности, передаваемой от одного Короля к другому по наследству.
Окружение Королевы Анны также получило свою долю опалы. Госпожа дю Фаржи отослана, как и супруги де Лаво, которые к тому же разлучены и обречены жить по-отдельности. Удалён испанский посол Мирабель с супругой. Отныне доступ в Лувр им открыт лишь на время официальных церемоний. Всё испанское преследуется. Из Лувра удаляют даже десятилетнюю Франсуазу Берто, будущую госпожу де Моттевиль, вина которой была в том, что она заговорила с Королевой на испанском языке.
Мне в ту пору показалось, что Франция погибла, что победу одержали злые и тёмные силы.
Но меня вновь пригласил к себе отец Этьен. Причиной его приглашения было то, что я был в той тесной связи с Марией де Шеврёз, которая интересовала Орден, использующий все тайные пружины для наиболее эффективного влияния на развитие политических процессов в Европе.
Господин коадъютор на сей раз соблаговолил дать мне небольшой урок в части политики Ордена. Я полагаю, что он уже тогда увидел во мне не только слепого исполнителя, но и, быть может, организатора, не только пешку, но и фигуру, по достоинству оценив во мне не столько послушание, сколько живой ум и способность быстро находить решения различных сложных ситуаций, каковым была, например, моя идея позволить д’Артаньяну ранить Рошфора, но не убить его.

Глава 68

— Орден не осуждает вас, шевалье д’Эрбле, за противодействия планам кардинала Ришельё, — сказал коадъютор при следующей встрече. — Вы и ваши друзья действовали по наитию, воодушевлённые идеей спасения чести Королевы Анны. Это благородно и в какой-то степени даже похвально. Фактически вам удалось спасти брак Королевской четы, а святая церковь, как вы понимаете, стоит за сохранение всякого брака, заключённого перед Господом, а брака Короля и Королевы – тем более.
Я кивнул, но промолчал, поскольку посчитал, что говорить что-либо в ответ на это неуместно.
— Стремительный рост власти кардинала Ришельё в настоящее время нам на руку, однако и сдерживающий фактор в лице герцогини де Шеврёз, которая, как вы понимаете, активно вовлекает в свой кружок Королеву, Месье, принцев и герцогов, нам также необходимо, — продолжал отец Этьен де Лион. — Для того, чтобы управлять политическими событиями, нужны различные рычаги, действующие в противоположных направлениях. Мы можем оказывать поддержку той стороне, действия которой направлены на результат, который для нас наиболее желателен. Нашу поддержку не ощутят те, кому мы помогаем, они отнесут это на удачу или на провидение. Наше противодействие тоже никто не сочтёт сознательным действием какой-то силы, отнеся свои провалы на простую неудачу. Политические деятели думают, что Фортуна изменчива, то повернётся к ним лицом, но отворачивается от них, тогда как настоящее имя Фортуны – это Орден Друзей Иисуса. Да, мы берём на себя роль этой языческой богини для тех, кто, как они ошибочно полагают, облечены политической властью. Они думают, что вершат политику и управляют страной. Пусть они и дальше так думают.
Я внимательно слушал, не перебивая и не вставляя реплик, поскольку меня пока святой отец ни о чём не спрашивал.
— Кардинал был горячим сторонником Папы в те два года, когда он ожидал получение кардинальской шапочки, — продолжал коадъютор. — Едва лишь он получил желаемое, он возомнил себя независимым от Святого престола и стал противодействовать объединению католического мира. Что ж, для Франции, возможно, это целесообразно, но для Европы – не вполне. Но мы исследуем все возможные последствия усиления тех или иных государств и в настоящий момент считаем, что укрепление двух Габсбургских Империй преждевременно, а быть может, такое время, когда это будет желательно, и не настанет никогда. Мы в настоящий момент придерживаемся взглядов о том, что несогласованность и некоторые противоречия различных европейских стран создадут лучшие условия для обеспечения управляемости ею со стороны Святого Престола в сфере католичества, в области духовной победы дела Христа. Мы, как вы, вероятно, знаете, уже имеем даже собственные государства в Новом свете и много ещё где. Европа же послужит нам как бы лайковой перчаткой, которая надета на нашу железную руку. Внешность, видимость и мягкость будет обеспечена разнообразными действиями правительств различных стран, тогда как единство идеи принятия Христа будет обеспечена нашим незаметным руководством. Нам следует также обратить пристальное внимание на Османскую Империю и на страны Африки. Вот куда следует направить усилия наших проповедников, чтобы обрести и над этими землями духовную власть. Впрочем, это большое дело будет делаться не быстро. Нам гораздо легче было установить христианство в Новом Свете, поскольку то примитивное язычество, которое было встречено нашими конквистадорами там, было легче преобразовать и приспособить к идее Христианства, чем укрепившуюся в мусульманских странах религию, способную противостоять нашим апостолам веры весьма и весьма долго и успешно. Нам предстоит хорошо поработать с этими государствами. Для начала нам нужно установить с ними дружеские отношения. Мы сможем даже использовать Османскую Империю для того, чтобы приструнить те из христианских стран, которые оторвутся от правильной линии, отложатся от подчинения Папе настолько, что потребуется вмешательство не нравственно-просветительское, а политическое или даже военное. Для таких тонких воздействий нам и нужны возможности воздействия на обе противоборствующие стороны. Ваша герцогиня нам нужна будет для сдерживания кардинала Ришельё, а ваш граф де Рошфор очень пригодится для сдерживания герцогини и самой Королевы Анны. Сегодня я ничего не поручаю вам кроме того, чтобы вы сами были осторожны в ваших отношениях с герцогиней, и запоминали все идеи и просьбы, которые будут исходить от неё. Я подчёркиваю, что я не требую от вас информации, вы не будете предателем вашей дружбы или любви, но сами вы должны принимать к сведению всю ту информацию, которая попадёт к вам, для того, чтобы наиболее эффективно действовать с целью выполнения моего поручения, либо поручения того лица, которое будет передавать вам приказы Ордена вместо меня. Мы не ломаем нравственно членов нашего Ордена. Мы привлекаем их к себе. И мы всегда и во всём помогаем им. Должно быть, вы уже слышали главный принцип основателя Ордена?
— Стань для всех всем, чтобы приобрести всех, — смиренно сказал я.
— Совершенно верно! — согласился отец Этьен. — Я вижу, вы даром время не теряли и детально штудировали книги, предписанные вам к изучению.
— Я могу по памяти процитировать любое место из основной книги, которую… — начал я.
— Хорошо, хорошо, я вам верю, — ответил отец Этьен. — Позже. В настоящий момент я поручаю вам позаботиться о сохранении жизни и свободы герцогини де Шеврёз. Я надеюсь, что такое поручение не противоречит вашим убеждениям и личным предпочтениям. Я не спрашиваю, поскольку знаю ответ.
Я улыбнулся и кивнул.
— Я не требую от вас, чтобы вы докладывали нам об опасностях, которые могут для неё возникать вследствие слишком авантюрных её затей, — продолжал коадъютор. — Вы сами будете решать, насколько её идеи опасны для неё лично. Если вы увидите, что вам следует вмешаться, скорректировать её действия или удержать её от действий, делайте это так, как сочтёте нужным. Если вам потребуется наша помощь, вы её получите. Но если вы не справитесь с полученной задачей, если герцогиня де Шеврёз погибнет, даже в том случае, если в этом не будет и малейшей вашей вины, вы будете изгнаны из Ордена. Также вы должны позаботиться и о жизни и свободе графа де Рошфора. Таково ваше задание на ближайшие годы, пока жив кардинал Ришельё. Могут поступать и другие поручения, но это поручение не будет отменено, повторяю, пока жив Ришельё. Это приблизительно на двенадцать лет. На этом всё. Идите.
Я поклонился и вышел. Этот разговор состоялся в 1630 году. Откуда отец Этьен мог знать, что кардиналу Ришельё оставалось жить ровно двенадцать лет?

Итак, Королева-мать отправилась в изгнание в испанские Нидерланды. Там она встретила ранее высланную госпожу дю Фаржи и других опальных оппозиционеров и составила с ними иностранный кружок борьбы с собственным сыном. Месье, брат Короля, вновь сбежал из Франции. Сначала он направился в Лотарингию, то есть в её столицу Нанси, к Карлу IV Лотарингскому, близкому другу и родственнику Марии де Шеврёз, затем в Брюссель. Он совершил несколько поездок из Нанси в Брюссель и обратно, добиваясь поддержки всех потенциальных союзников. Он готов был бы добиться престола с помощью поддержки соседей, чью лояльность он приобретал обещаниями территориальных уступок. Приобретение или усиление власти в собственной стране за счёт территориальных уступок соседям, разумеется, следует решительно осудить, ведь в таком случае после нескольких подобных авантюр от Франции ничего бы не осталось. Но когда подобные соображения останавливали авантюристов, пытающихся захватить то, что тебе не принадлежит ценой уступки части того, на что претендуешь?
Этот иностранный кружок оппозиционеров находил горячее сочувствие и у Марии де Шеврёз, и у самой Королевы Анны. Это их ещё больше сближало, а вследствие того, что Мария прекрасно знала все слабые струнки своей царственной подруги, она по-прежнему оказывала на неё сильнейшее влияние.
Между Королевой и кружком изгнанников поддерживались теснейшие эпистолярные контакты. Пересылку почты организовывала Шевретта, создав себе целый штат негласных помощников для этих целей, в который входил и я, но вся наша конспирация, как и неумелые примитивные иносказания в тексте писем, ничуть не помешали Ришельё быть в курсе всей этой обильной переписки. Думаю, что часть писем в виде копий попадали на стол Ришельё и от самой Шевретты, которая таким путём покупала себе гарантии жизни и неприкосновенности прав и имущества на случай провала очередного заговора. Всё это напоминало какую-то горячечную игру в фанты в обществе близких людей, родственников и бывших любовников. И правда, ведь и Король в своё время был влюблён в Шевретту, и, кажется, влюблён нешуточно, и кардинала не миновала чаша сия, причём, предположу, что он успел пригубить положенную ему долю взаимности из этого неиссякаемого сосуда сладострастия. Королева также была подругой Шевретты во многих смыслах, распространяться о чём мне мешает стыдливость. Не ошибусь, если включу в этот список и Гастона Орлеанского, а также появившегося в ту пору при дворе принца де Марсийака, известного впоследствии как Франсуа VI, герцога де Ларошфуко, который, между прочим, весьма недурно писал. Помнится, литературным дебютом его стал написанный им собственный словесный автопортрет, который распространился в сборнике, составленном в салоне мадемуазель де Монпансье. Этот Ларошфуко не раз переходил мне дорогу, сначала умудрившись втереться в число обожателей герцогини де Шеврёз, затем завязав какие-то связи с герцогиней де Лонгвиль, и, наконец, начав волочиться за госпожой де Лафайетт. Жалею, что не вызвал его на дуэль и не убил. Знаю, что и он хотел того же самого в отношении меня. Однажды он даже подстерегал меня со своими вооружёнными слугами для того, чтобы поймать и убить, словно какого-нибудь воришку, но, по счастью, это произошло тогда, когда д’Артаньян разыскивал меня со своим Планше, чтобы втянуть в авантюру, которую предложил ему Мазарини. Гримо рассказал об этом эпизоде в своей второй книге. Наёмники и слуги Ларошфуко взяли ложный след, приняв д’Артаньяна за меня, а когда поняли свою ошибку, я уже успел принять меры к тому, чтобы скрыться от них и присоединиться позднее к своему другу, когда эти заговорщики, поняв, что совершили ошибку, отстали от д’Артаньяна и убрались восвояси. Я был благодарен другу за своё чудесное избавление от клики убийц, но, разумеется, не мог принять его предложение стать мазаринистом. Впрочем, всё это произошло намного позднее, девятнадцать лет спустя, а пока что будущий Ларошфуко под именем Марсийака раздражал меня назойливыми ухаживаниями за Марией де Шеврёз, что он называл позднее в своих воспоминаниях простой, но нежной дружбой.
Коль уж я стал перечислять любовников Марии, следует сюда включить также и Карла де Л’Обепин, маркиза де Шатонёфа, хранителя государственной печати. Этот человек был более чем на двадцать лет старше меня и Марии, он занимал пост хранителя печати с 1630 по 1633 года, фактически был министром юстиции. Начинал он свою карьеру при дворе в качестве пажа в свите коннетабля Монморанси, был также и на службе у Генриха IV.
В 1609 Генрих IV сделал его своим чрезвычайным послом в Голландии и Брюсселе. В должности канцлера приказов Короля в 1620 году он отправился послом в Германию вместе с герцогом д'Ангулемом и графом де Бетюном, затем в Венецию. В 1626 году Король Людовик XIII поручил ему чрезвычайное посольство в Вальтелину, для того, чтобы получить ратификацию договора в Монсоне Лигой гризонов и швейцарским корпусом. Шатонёф добился только весьма частичной договоренности со швейцарскими кантонами. Король Франции затем торопился отправить его в Венецию, для того, чтобы помогать Этьенну Алигру при Сеньории в Венецианской республике и оправдаться за подписанный с испанцами договор. В 1629-1630 годах он снова стал чрезвычайным послом в Лондоне, перед тем как стать хранителем печати с 14 ноября 1630 года до 25 февраля 1633 года, когда был заключен на 10 лет в тюрьму за связи с Марией Медичи и за нечистоплотные политические дела. Я пишу о нём столь подробно, чтобы выбросить его из головы и не возвращаться к нему, хотя, впрочем, это не получится, ведь я намерен описать два заговора – заговор Шеврёз 1633 года и заговор «Важных» 1643 года. В обоих Шатонёф участвовал, в обоих он был изобличён, за что и был наказан.
Ему бы поучиться у коадъютора Гонди, господина Реца, который в итоге своих усилий добился кардинальской шапки. Этот человек напоминает мне меня самого, как внешне, так и изворотливостью своего ума, успешными интригами и, пожалуй, своим отношением к прекрасным дамам. Я много раз сердился на коадъютора, пару раз или больше я был готов вызвать его на дуэль и убить, но всё это было из-за дам, а подобные вспышки гнева легко забываются, не оставляя в душе длительной ненависти. Я припомнил его вследствие его знаменитой фразы о том, что следует так продумывать свои действия, чтобы даже в случае поражения они приносили скорее пользу, нежели вред. Имеется в виду, разумеется, собственная польза самого Гонди. В этом ему не было равных! Думаю, что если бы не он, то никакой Фронды бы не было во Франции. Но опять-таки, если бы не он, то с ней не удалось бы примириться затем, чтобы впоследствии подавить. Он пробудил эту народную ярость против Мазарини и в какой-то степени против Королевы, он же и помог её усмирить. Я не хотел бы иметь его врагом, как не хотел бы иметь в его лице друга, он был порой союзником, порой противником, но всегда не столь серьёзно, как это могло показаться. Жил он играючи, и целей своих добивался играючи, и его не беспокоило то, что ради его игр сотни и тысячи простолюдинов клали свои жизни, веруя, что сражаются за свою свободу и независимость. А на деле они всего лишь таскали для него каштаны из огня, обжигая собственные пальцы, да ещё и испытывали к нему за это благоговейную признательность. Впрочем, о коадъюторе Гонди, будущем кардинале де Реце, я расскажу в своё время, позже. Вернусь в 1632 год.
Итак, Шатонёф, ещё один воздыхатель Марии де Шеврёз. В начале 1632 года Мария втянула его в свои интриги. А ведь ещё два года назад он, будучи послом Англии, весьма дурно о ней отзывался. Но он пришёл, увидел, проиграл. Забыв о своём почтенном пятидесятидвухлетнем возрасте, он увивался за ней как мальчишка. И, разумеется, содействовал переписке кружка Королевы Анны с кружком Королевы-матери и Месье в эмиграции.
Вся переписка была известна кардиналу Ришельё, который убедил Короля, что она направлена не только на свержение самого кардинала, но и на свержение Короля. Недвусмысленные предложения от госпожи дю Фаржи, состоявшие в том, чтобы Королева Анна, оставшись вдовой, вышла замуж за Гастона, было доказательством этого утверждения и обвинительным свидетельством против Королевы Анны.
Маршал Марийак, как вы помните, был обезглавлен 10 мая 1632 года, Король показал всем, какую цену может заплатить за измену даже самый высокопоставленный государственный деятель, что должно было послужить всем предупреждением, но, по-видимому, этого предупреждения было недостаточно. Герцог Генрих II де Монморанси, крёстный сын Короля Генриха IV, адмирал, который очистил от гугенотов остров Ре и Олерон, получивший титул маршала Франции за победы над гугенотами Анри де Рогана в Лангедоке, где он сменил отца в качестве наместника с весьма широкими полномочиями, полководец, который в 1629—1630 годах успешно действовал против савойцев в Пьемонте, пленил командующего Дориа и взял Салуццо (некогда обещанный королём его отцу), имел глупость присоединиться к восстанию Гастона Орлеанского против Ришельё. Это его и погубило. Точнее, его погубило влияние жены, в этом отношении не он первый, не он последний. Ведь именно под влиянием жены, итальянки из рода Орсини, которая к тому же была двоюродной сестрой Королевы Марии Медичи, он примкнул к восставшим и дал мятежному Гастону убежище в Лангедоке. Правда, свой вклад в это решение внес и епископ Альби Альфонс II д'Эльбен, но разве он смог бы уговорить маршала пойти на измену Королю, если бы не супруга? Итак, несчастный Монморанси в сентябре того же года был разбит верным королю маршалом Шомбергом под Кастельнодари за каких-то полчаса. Сам Монморанси с тяжёлым ранением попал в плен к королевским войскам. Тулузский парламент признал его виновным в оскорблении Величества и приговорил к смертной казни. Следует учесть, что сестра Монморанси была супругой Генриха II де бурбона, принца Конде, который с 1589 года, после пресечения династии Валуа и восхождения на трон Генриха IV, и до рождения у Короля в 1601 году старшего сына, являлся первым принцем крови и предполагаемым наследником короны. Так что и сам Монморанси стоял весьма высоко, и то, что такая голова скатилась с плеч, было делом нешуточным.
Ришельё разъяснил Королю, что в случае победы Монморанси намеревался создать независимое княжество на итало-французской границе. А раскол Франции – это то, против чего Ришельё боролся наиболее решительно. Свои объяснения Ришельё подкрепил копиями перехваченных писем. Приговор был исполнен в Тулузе; все титулы и владения Монморанси были конфискованы, впрочем, позднее их выпросил себе муж его сестры, принц Конде.
Казнь маршала Франции Монморанси обозначила полную победу Ришельё, примат власти Короля над любой прочей властью во Франции.
Это заставило, наконец, затрепетать перед Королём и перед Ришельё даже Королеву Анну и умерило пыл Гастона и Королевы-матери. Им было дано понять, насколько серьёзными могут быть последствия подобных заговоров даже для них персонально.
Ришельё прознал и о том, что маршал носил на руке браслет с медальоном, в котором был портрет Королевы Анны. Это дополнительно бросило тень на Королеву. Ей пришлось оправдываться с клятвами и слезами, с уверениями, что у неё никогда не было никакой интриги в Монморанси. Ещё жарче она уверяла, что у неё и в мыслях не было выйти замуж за Гастона Орлеанского. Ей пришлось сказать, что он ей противен. Достаточно было бы сравнить красавца Гастона с прочими придворными, чтобы понять, что «противен» – это не про него. С чего бы он был ей «противен»? Впрочем, Короля это объяснение удовлетворило, поскольку сам он, по-видимому, считал своего младшего брата именно «противным».
Принимая решение о казни маршала, Ришельё не принял в расчёт даже и того факта, что во время болезни Короля, когда судьба кардинала висела на волоске, именно Монморанси был одним из немногих, кто предложил ему свою помощь и поддержку. Между прочим, свою печать на приговор поставил и Шатонёф, спасая собственную шкуру, чем «отблагодарил» сына своего бывшего начальника, ведь, напоминаю, он начинал свою карьеру пажом в свите коннетабля Монморанси, отца казнённого маршала.
Итак, маршала Франции Монморанси казнили, чем положили конец этой славной династии, пик влиятельности которой приходится на годы правления Генриха II. Эта жестокость по отношению к столь знатному дворянину, разумеется, была отнесена на счёт кардинала Ришельё, что подвигло Марию де Шеврёз и Королеву Анну к новому заговору. Они не отказались от идеи отстранения Ришельё, они лишь решили, что отныне они будут действовать более аккуратно. Святая простота! Каждая из них надеялась на персональное спасение при любом исходе за счёт небольших информационных услуг всесильному кардиналу, так что любой их заговор уже заранее был обречён, поскольку его в этих условиях невозможно было бы от него что-либо скрыть.
Мария сколотила новый кружок заговорщиков из всех тех, кто входил в прежние кружки, и кто при этом выжил и не лишился свободы, добавив к нему маркиза де Шатонёфа. В дело были вовлечены и граф Холланд, и шевалье де Жар, и Монтегю, и многие другие. Хранитель печати, маркиз де Шатонёф, был соблазнён перспективой любовных побед над Марией де Шеврёз, а также имел весьма серьёзные амбиции в структуре новой власти. Он полагал, что, сместив Ришельё, займёт место первого министра Франции.
Ришельё в свои сорок семь лет выглядел разбитым старцем из-за слабого здоровья, что подогревало амбиции молодых и рьяных дворян, в дополнение к слабому здоровью Короля и отсутствию у него сына, вследствие чего мятежный Гастон Орлеанский числился Дофином, официальным наследником престола.
Тем временем Ришельё пытался воздействовать на Марию де Шеврёз не только угрозами, но и любовными записочками, которых у неё накопилось с полсотни. Все эти записки Шевретта переслала де Шатонёфу с припиской о том, что первый министр, как легко видеть, добивается её любви, но не такому первому министру она желала бы уступить. Намёк был очевиден. Шевретта обещала должность первого министра Шатонёфу, а с ней и саму себя. Сближение Шатонёфа и Шеврёз не осталось тайной для Ришельё, у которого повсюду были шпионы. Возможно, что и сама Мария попыталась шантажировать кардинала, или же сообщила ему часть своих планов, рассчитывая на ответные услуги в случае провала всей затеи.
Я продолжал выполнять роль сердечного приятеля при Шевретте, передавал от случая к случаю её записочки, стараясь скрывать свою персону даже от тех людей, в чьей преданности, как уверяла меня Мария, я мог бы не сомневаться. Я понимал, что бережённого Бог бережёт, старался держаться как можно более в тени всех этих интриг. При этом я и вправду оберегал Марию от неосторожных шагов в той мере, в какой это можно было сделать, поскольку она была женщиной себе на уме, практически неуправляемой.
В это самое время кардинал тяжело заболел. Заговорщики обрадовались, что сама природа завершит начатое дело. Д’Эпернон, который посещал в это время кардинала, отказался от мысли убить его или арестовать, поскольку застал его в весьма плачевном состоянии. Он полагал, что Ришельё и без этого умрёт со дня на день. Однако, местный лекарь сделал кардиналу операцию и Ришельё вскоре выздоровел, к глубочайшему разочарованию всех заговорщиков.
Королева, между тем, совершила поездку по некоторым городам, которая была отнюдь не увеселительной. Она хотела убедиться, что руководство и граждане этих городов любят и поддерживают её сильней, чем кардинала, и, быть может, даже сильней, чем Короля; если же подобных свидетельств она не получит, она надеялась изменить ситуацию за счёт личного обаяния. В ряде городов ей это удалось, что немедленно стало известно и Ришельё, а, следовательно, и Королю.
В результате 25 февраля 1633 года Шатонёф был арестован и посажен в ангулемскую крепость на десять лет. Шевалье де Жар был приговорён к смерти, но в момент, когда он уже стоял на эшафоте с завязанными глазами, ему было объявлено, что казнь заменена на заключение в Бастилию. Герцогиню де Шеврёз вновь сослали в её имение в Дампьер, Королеву Анну, разумеется, вновь пожурили и простили.  Мария, переодевшись в мужское платье, умудрилась встретиться с Королевой в обители Валь-да-Грас, после чего её выслали в одно из её имений в Турени. К огорчению д’Артаньяна, Мария забрала с собой и Кэтти, поскольку не только привыкла использовать её в качестве горничной, но и вовлекла её в свои интриги. Во время последнего свидания с Королевой, которое Шевретте разрешил Король, она договорилась о том, через кого и как они будут осуществлять переписку. Одним из звеньев в этой переписки был я. Другим звеном была мадемуазель Мария де Отфор.
Эта Мария де Отфор была второй нежной любовью Короля Людовика XIII, первой, если вы помните, была Мария де Шеврёз в бытность герцогиней де Люинь.
Но любовь Короля не давала ей ничего, кроме уважения с его стороны и, быть может, заискивания придворных, чьи тончайшие носы чрезвычайно быстро улавливали, откуда и куда дует ветер королевских милостей. Людовик XIII, в отличие от Генриха IV, умел лишь боготворить обожаемых им дам и вздыхать по ним, не идя далее нежного пожатия руки или отеческого поцелуя в лоб. Не такой любви была вправе ожидать мадемуазель де Отфор. Влюбившись в четырнадцатилетнюю Марию де Отфор, Людовик XIII лишь хотел её лицезреть так часто, как только можно, и преклоняться перед её красотой и невинностью. Он заставил Королеву Анну принять в качестве хранительницы гардероба и драгоценностей её бабку на место сбежавшей мятежной и заочно приговорённой к казни госпожи дю Фаржи, сама же Мария де Отфор стала фрейлиной Королевы, что сделало её присутствие при дворе неизбежным. Утомившись от вздохов Короля, эта мадемуазель де Отфор решила попытать счастья в дружбе с Королевой. Важную роль в привлечении Марии де Отфор сыграл появившийся в те годы при дворе принц де Марсийак, тот самый Франсуа де Ларошфуко, о котором я уже писал. Он попросту ухаживал за ней, как, впрочем, и за Марией де Шеврёз. В те времена это никого не шокировало. Впрочем, мне ли говорить об этом? Ведь я состоял в весьма приятельских отношениях не только с Марией де Шеврёз, но также и с Камиллой де Буа-Трейси. Этот Ларошфуко был того же поля ягода, что и я. Не даром мы одно время намеревались друг друга убить!

Глава 69

В ту самую минуту, когда я раздумывал, как бы мне устроить одно дело, и пожалел о том, что Портос находится в своём поместье Валон, в двери послышались два очень знакомых мне удара неимоверной силы, после чего тот, кто в них стучался, не дожидаясь ответа распахнул их и вошёл ко мне.
— Портос! — воскликнул я, обнимая его и с осторожностью предотвращая ответные объятия, которые могли бы сломать мне рёбра. — Я чертовски рад, тем более, что только что вспоминал о вас!
— Это весьма приятно слышать, дорогой Арамис! — ответил Портос. — А если это правда, а не просто оборот речи, тогда это слышать приятно вдвойне!
— Поверьте, Портос, это правда, но я признаюсь, что вспоминал о вас, сожалея, что не смогу получить вашу помощь в тот самый момент, когда она мне очень нужна, — честно признался я.
С таким чистосердечным человеком, как Портос, противно хитрить, хотя иной раз приходится. Говорить же с ним искренне – совершеннейшее удовольствие.
— В таком случае я рад нашей встречи втройне, а если речь идёт о дуэли, то в четверне и в пятерне! — воскликнул Портос. — Давненько я не обнажал шпаги, и, признаюсь, заглянув к вам, подумал, что, быть может, мы ещё тряхнём стариной?
— Само провидение послало вас ко мне, поскольку речь, действительно, идёт о дуэли, — сказал я. — Но это дело чрезвычайно деликатное.
— Не люблю этого слова, — ответил Портос, с размаху садясь на самое крепкое кресло в моём доме, единственное, которое могло бы выдержать подобное обращение, и мы оба знали об этом. — Деликатность, это не ко мне, вы же знаете! Там, где другой пройдёт между двумя стульями, не задев их, я опрокину оба, прихватив ещё и стол!
— Деликатность этого дела состоит в том, что мне необходимо ухлопать двух человек, которые об этом знают, поэтому они будут уклоняться от встречи со мной, а в случае, если пути наши всё же пересекутся, будут вести себя чрезвычайно вежливо, поэтому вызов на дуэль будет весьма сложен, — объяснил я.
— Понимаю, — сказал Портос, зачерпнув своей огромной пятернёй целую горсть орехов и засахаренных фруктов и отправив в рот себе такую порцию, которую я поглощал бы три недели по капельке. — Вы, как и наш дорогой Атос, никогда не пойдёте самым простым путём, каким идём мы с д’Артаньяном. Вам необходимо сначала переброситься несколькими словами, лишь после этого вы вытаскиваете из ножен шпагу. Мы же предпочитаем сначала обнажить шпагу, после чего, поверьте, любые слова приводят всегда к одному и тому же результату.
— Что поделать, вы же знаете, что я наполовину священник, и каждый раз после удачной дуэли, а других у меня не бывало, я заказываю мессу во упокой моего противника, либо молитву о его выздоровлении, а также иду в исповедальню, — ответил я. — Для разговора с исповедником мне непременно требуется передать исповеднику те самые слова оскорбления, которые я как дворянин просто не смог снести, иначе исповедник, вы же знаете, насколько они все пропитаны предрассудками, ни за что не даст мне отпущения.
— Признаться, я не так хорошо знаком с исповедниками, как вы, Арамис, ведь последний раз я был на исповеди… Дайте-ка припомнить… Вспомнил, никогда! — ответил Портос и расхохотался. — Шучу, я, конечно, изредка посещаю это тоскливое мероприятие, но делаю это с неохотой, и стараюсь поскорей забыть о нём. Мне оно напоминает о моём детстве, когда моя добрая матушка слишком часто бранила меня за переломанные руки и ноги у мальчишек, с которыми мне доводилось драться. Очень жаль, что она не была похожа по характеру на господина де Тревиля, который меня за мою силу только хвалил! Все эти наставления о том, что я должен соизмерять свою силу с крепостью костей моего противника, меня попросту вгоняли в тоску. Какая же это драка, если нельзя оттянуться по полному?
— Вы совершенно правы, дорогой Портос, и я вам эту возможность предоставлю, если мы вместе придумаем, как нам это сделать как можно деликатней, — сказал я.
— Опять это слово! — проворчал Портос и, взяв в руки вазу с орехами и цукатами, высыпал остатки содержимого себе в рот. — Рассказывайте по порядку всё, что вы вправе мне рассказать, и не говорите ничего из того, что вы рассказать не вправе.
— Всё очень просто, — начал я. — Следует истребить двух шифровальщиков Ришельё, поскольку они намереваются расшифровать несколько перехваченных его шпионами писем, среди отправителей и адресатов которых есть та персона, которую, как вы знаете, спасал уже от неминуемого скандала наш друг д’Артаньян, да и мы с вами поначалу участвовали в этой поездке.
— Это дело стоящее! — воскликнул Портос. — Я бы на вашем месте не церемонился, а на месте исповедника отпустил вам этот грех заранее, ещё до того, как вы его совершите!
— Боюсь, Господь не одобрит в этом случае самого исповедника, — улыбнулся я. — Эти люди с лёгкой руки кардинала приписаны к одному храму в должности библиотекарей, так что они в какой-то степени служители божьи.
— Тьфу! — презрительно отозвался Портос. — Драться с монахами! Это ведь всё равно что изловить худосочного мальчишку и переломать ему ноги! Никакого удовольствия, одна брезгливость и презрение к самому себе! Ведь они, может быть, и шпагу-то в руках никогда не держали?
— За это не беспокойтесь, — ответил я. — Оба они — бывшие гвардейцы кардинала, испытанные в боях, имеют крепкие и сильные руки и обладают такой сноровкой в этом деле, что нам не придётся краснеть за то, что мы скрестим с ними шпаги.
— Вот это хорошо! — с одобрением сказал Портос, с тоской взглянув на пустую вазу из-под орехов.
— Послушайте, Портос, кажется я кое-что придумал, — сказал я.  — Вы, полагаю приехали верхом?
— Разумеется! — ответил Портос, указывая на свои сапоги с золочёнными шпорами.
— Вот и отлично! Мы поедем к пригородному трактирчику, в который наши шифровальщики обязательно заедут, так как сейчас они как раз на пути в Париж, возвращаясь из одной секретной поездки, — сказал я. — Нам предстоит подождать их часа два или около того, но это к лучшему. Мы успеем сделать все необходимые приготовления.

По дороге я изложил свой план Портосу, который ему понравился.
Трактир «Русалочка» был, действительно, единственным местом на этой дороге, где путешественники могли бы быстро перекусить, пока их коней поят, кормят и приводят в порядок. Место это находилось не слишком далеко от Парижа, но запахи из кухни были столь притягательными, что мы не сомневались в том, что путешественники, которых мы ожидали, захотят в нём отдохнуть и подкрепиться перед последним перегоном. В трактире обедали несколько человек, но это нас пока не смущало, мы направились прямиком к трактирщику.
— Я снимаю весь ваш трактир на четыре часа, начиная со следующего часа, — сказал я трактирщику. — Здесь в помещении не должно быть ни одного человека, кроме тех, кого мне угодно будет пригласить.
— Но эти люди ещё не закончили свой ужин, — возразил было трактирщик, но при виде увесистого кошелька сообразил, что моё предложение было для него крайне выгодным. — Я всё улажу! Через час весь мой трактир в вашем распоряжении.
— И вот ещё что, — сказал я. — Мне нужен самый крепкий стул в вашем заведении. — Я покупаю его у вас.
— Вот этот стул вам подойдёт? — спросил трактирщик, вынося добротный дубовый стул.
— Прекрасно! — ответил я, испытав его прочность. — Укоротите его ножки на десять дюймов.
Хозяин, которому было заплачено достаточно, не стал препираться и выполнил моё требование.
Через час обеденный зал трактира «Русалочка» преобразовался. Все столы были сдвинуты и накрыты единой скатертью, на которой красовались аппетитнейшие блюда в изобилии, достаточном для насыщения десяти человек.
На дороге, ведущей в трактир, расположился Базен вместе с двумя другими помощниками, нанятыми тут же в трактире. Они останавливали всех путников и сообщали им, что трактир «Русалочка» в настоящее время закрыт, и советовали им отправиться в ближайший на пути их следования трактир. Если путники направлялись в Париж, они рекомендовали посетить трактир «Толстый пастух», если же они ехали из Парижа, они направляли их в «Петух и Курочка». Я описал Базену тех путников, которым он не должен был давать это предостережение.
Портос всё это время восседал перед накрытым столом и, согласно моему предписанию, навёл на ним лишь небольшой беспорядок, опустошив всего лишь пару бутылок вина и лишив поджаристого поросёнка только двух ног. Всё должно было выглядеть так, будто пир Портоса начался недавно и находится в самом разгаре.
Едва я завидел вдалеке приближающихся двух всадников, похожих на тех, кого мы ждали, я трижды стукнул в окно трактира, чтобы предупредить Портоса, а сам скрылся за углом и подошёл к приоткрытому окну трактира, чтобы прислушаться ко всему, что происходит внутри.
Всадники спешились и, не найдя, кому передать поводья своих коней, привязали их к коновязи, что, по-видимому, вызвало у них некоторое неудовольствие. Это входило в мои планы.
— Хозяин! — воскликнул главный шифровальщик дю Перраж, которого я сразу узнал по голосу. — Подай-ка нам отличный ужин и вина получше! Мы чертовски голодны с дороги! Да позаботься о наших конях, чёрт тебя забери!
Портос, обрадованный тем, что может, наконец, приступить к серьёзной трапезе, тут же набил себе рот, откусив изрядную часть от бока поросёнка, который, по счастью для Портоса, ещё не остыл.
Поскольку хозяин не появился и ничего не ответил, как и было задумано и оплачено нами, второй спутник, де Гравю, чуть более молодой и намного более нетерпеливый, также принялся звать трактирщика.
— Эй, хозяин, чёрт тебя раздери! Есть здесь кто-нибудь или никого нет?! — воскликнул он, нимало не обращая внимания на Портоса, который из-за подпиленных ножек у стула казался низкорослым толстяком.
Сходство с обычным буржуа, застигнутым голодом в дороге, придавали ему некоторые изменения его внешности, которые я уговорил его произвести для пользы нашего дела. Я взлохматил его бороду и усы, велел ему лишь слегка накинуть на плечи поверх одежды бесформенный камзол, который скрывал его мускулистые плечи и руки, кроме того, он сидел, как я его научил, прижимая локти к бокам, отчего его руки казались короче, чем они были.  На вид картина была такой, будто толстенький буржуа решил насладиться обедом в одиночку.
Портос, как я его и учил, промычал что-то нечленораздельное, продолжая уписывать поросёнка, обильно поливая его хреном и запивая вином.
— Любезнейший! — обратился снисходительным тоном дю Перраж к Портосу. — Не подскажешь ли ты нам, куда запропастился хозяин? Мы чертовски голодны!
— Эоф фвафвиф не вфаёфва, — ответил Портос, не прекращая жевать.
— Что-что? — переспросили разом оба гостя.
Портос приподнял правую руку ладонью вперёд, как бы призывая гостей подождать чуточку, после чего прожевал и повторил свою фразу.
— Этот трактир не сдаётся, — сказал он, примериваясь к фазаньей ножке.
— Чепуха! — воскликнул дю Перраж. — По какой причине хозяин может отказать гостям в ужине?
— По той причине, что весь трактир уже откуплен для чрезвычайно важного свидания двух важнейших персон, — с важностью ответил Портос.
— Простите, пожалуйста, мы не знали, — вежливо ответил дю Перраж, рукой и жестом удерживая де Гравю от вспышки гнева. — Не назовёте ли вы нам, по крайней мере, имена этих двух важнейших персон, по вине которых мы остались без ужина? Быть может, они поделятся с нами, за плату, разумеется! Ведь, как мы видим, здесь еды достаточно для десятерых!
— Имя первой персоны вам знать не обязательно, поскольку вы видите её перед собой, — сказал Портос и ткнул себя в грудь фазаньей ножкой.
— Допустим, — ответил дю Перраж, скрывая ироническую улыбку. — Надеюсь, что вторая персона не менее важна, чем первая?
— В самую точку, — ответил Портос. — На сегодняшней встрече эта персона не менее важна, чем первая, и встреча была бы пустой тратой времени, если бы не она.
— Вы не сообщите нам имя этой персоны? — настаивал дю Перраж.
— Сообщил бы, если бы знал, — ответил Портос.
— Как же вы говорите, что у вас будет важная встреча двух персон, если вы даже не знаете имени той персоны, с которой собираетесь встречаться?
— А за каким чёртом мне его имя? — удивился Портос. — Я ведь уже осуществляю эту встречу, и мне совсем не требуется знать имя.
— Но здесь, прошу прощения, никого нет! — продолжал свой допрос дю Перраж, который уже начал терять терпение, но любопытство его требовало довести допрос до конца.
— Вот эта персона, — сказал Портос, указывая фазаньей ножкой, от которой уже почти ничего не осталось, на лежащего перед ним на блюде поросёнка. — Я намерен довести эту встречу до логического конца, то есть до тех пор, пока этой персоне уже нечего будет мне предложить.
— Так вы намерены общаться с этой персоной в одиночку? — спросил де Гравю, у которого уже слюнки потекли при виде хрустящей корочки поросёнка, запах которого приятно раздражал его ноздри.
— Почему же в одиночку? — удивился Портос. — В этой встрече будут участвовать также миндаль, трюфеля, спаржа, корнишоны, томаты и картофель, а председательствовать на встрече будет семейство бордо.
С этими словами Портос указал на полдюжины бутылок бордо справа от себя.
— Не позволите ли вы нам поучаствовать в этой славной беседе с такими приятными господами? — спросил с улыбкой дю Перраж, надеясь таким путём присоединиться к трапезе, подыграв шутке маленького толстого буржуа, которого он видел в Портосе.
— Я бы с радостью, господа, — вздохнул Портос. — Но условия рандеву оговорены заранее и корректировке не подлежат. Придётся вам подыскать себе другой трактир.
— Ну вот что, болван! — вскипел дю Перраж. — Или ты поделишься с нами своей едой, или я заставлю тебя проглотить этого поросёнка целиком, после чего выпотрошу тебя!
— Похоже, у вас желчь разыгралась, — простодушно сказал Портос, продолжая свою трапезу. — Я бы не советовал вам так сердиться, почтенный путник. С таким желчным пузырём вам жирное противопоказано.
При этих словах Портос отправил в рот вторую фазанью ножку, послал за ней вдогонку кубок бордо и вновь вернулся к поросёнку.
— Господин дю Перраж, позвольте мне проучить этого негодяя! — воскликнул де Гравю.
— Я сам! — возразил дю Перраж. — Послушай-ка, толстячок! Или ты проявишь должное уважение в двум дворянам, решившим перекусить в этом трактире, или…
— Или что? — спросил Портос, опорожняя ещё один кубок.
— Или я из тебя решето сделаю! — воскликнул дю Перраж, схватившись за рукоятку шпаги.
— Подобное я уже слыхал, и не раз, — невозмутимо ответил Портос и, наколов на вилку сразу два трюфеля, отправил их в рот. — А вы, похоже, очень вспыльчивы!
— Ах ты негодяй! — воскликнул дю Перраж. — Да я из тебя сделаю эскалоп!
Де Перраж попытался было нанести удар Портосу, но тот молниеносно схватил правую руку нападающего своей левой рукой и сжал с такой силой, что нападающий вскрикнул.
— Я так понимаю, что вы хотите драться, — сказал Портос с нескрываемым удовольствием. — Я не возражаю, если это сейчас же, но не в трактире, разумеется.
После этих слов он встал со своего низкого стула и сбросил уродливый камзол. Под ним прибывшие обнаружили полувоенный костюм дворянина. Дю Перраж и де Гравю не без ужаса увидели огромную фигуру Портоса, который был на голову выше каждого из них и в полтора раза шире в плечах.
— Вы… — только и проговорил дю Перраж. — Вы — дворянин?
— По какой причине вы в этом сомневаетесь? — спросил Портос. — Мой секундант явится с минуты на минуту.
— Чёрт подери, нас перехитрили, это ловушка! — воскликнул в сердцах дю Перраж.
— Если вы извинитесь передо мной и перед той персоной, с которой у меня было рандеву, я готов простить вас, — сказал Портос великодушно, указывая рукой на Поросёнка.
— Извиняться перед поросёнком? — в ужасе воскликнул дю Перраж.
— Вы вмешались в наше рандеву и не пожелали оставить нас в покое, следовательно, вы нанесли оскорбление нам обоим, — сказал Портос и улыбнулся.
— Но он не дворянин, и, кроме того… — возразил дю Перраж.
— Ему предстояло стать частью дворянина, — возразил Портос. — И не его вина в том, что вы ему в этом помешали.
— Итак, дуэль неизбежна, — обречённо сказал дю Перраж.
— Неизбежна, господа, если вы не желаете удовлетворить моё требование, — согласился Портос. — А вот и мой секундант!
В эту самую минуту я уже отворил двери трактира и стоял в дверях.
— Господин д’Эрбле! — прошептал в отчаянии дю Перраж. — Вот оно в чём дело! Вот для чего разыгрывался весь это цирк с поросёнком!
— Вы ещё можете отказаться от дуэли, если примете предложение моего друга дю Валона, — ответил я снисходительно. — Впрочем, в этом случае я не могу вам обещать, что я не напишу памфлет о том, как дю Перраж извинялся перед поросёнком и не отправлю его двум-трём издателям.
— Чёрт бы вас побрал, д’Эрбле! — воскликнул дю Перраж, швырнул перчатку на пол, давая знать, что принимает вызов, и вышел из трактира.
Вслед за ним вышел де Гравю, а за ними и мы с Портосом.

— Если вы голодны, господа, — сказал я, — и это может помешать вам сразиться с нами, мы предлагаем вам отобедать с господином дю Валоном и со мной прежде, чем мы перейдём к поединку.
 — Благодарю, но я предпочитаю убивать на голодный желудок, — холодно ответил дю Перраж.
— А я предпочитаю делать это на сытый желудок, — ответил Портос.
— Весьма сожалею, господа, что мы вынуждены вас убить, — сказал я. — Трапеза может несколько отсрочить это событие, но если вы желаете его отменить, вам придётся отказаться от службы Его Святейшеству кардиналу Ришельё и покинуть Францию навсегда. Если вы дадите нам слово дворянина, что покинете Францию, не заезжая в Париж, господин дю Валон и я готовы забыть об этом маленьком недоразумении между вами и им, а также историю с поросёнком.
— К оружию! — воскликнул дю Перраж. — Я не отступал перед гугенотами, перед испанцами и перед англичанами, не отступлю и перед вами.
— Весьма прискорбно убивать соотечественника, — возразил я, вытаскивая шпагу.
— Мы ещё посмотрим, кто кого! — воскликнул дю Перраж, делая первый выпад в мою сторону.
— Вот даже как? — воскликнул я. — Что ж, защищайтесь!
Наши шпаги засверкали в отблеске закатного Солнца.  Дю Перраж был отличным воином. Мне жаль было убивать его.
— Портос, не убивайте вашего противника, пока я не расправлюсь со своим! — крикнул я перешёл в наступление.
— Это будет сложно, — ответил Портос. — Могу я хотя бы ранить его?
— Сколько угодно! — ответил я.
Поскольку противник мой был неплохим фехтовальщиком, был даже момент, когда я почти пожалел, что решил сохранить ему жизнь, так как моей жизни угрожала серьёзная опасность. Всё же я ухитрился выбить шпагу из рук дю Перража и приставил свою к его груди.
 — Послушайте, дю Перраж, я вновь повторяю свои условия, — сказал я. — Либо вы даёте слово дворянина убраться из Франции сегодня же, либо я верну вам вашу шпагу и на этот раз, клянусь, я убью вас.
— Сражаться до конца! — ответил дю Перраж.
— Что ж, это выбор вы сделали сами, — ответил я.
Носком ноги я подбросил его шпагу в его сторону, он подхватил её и вновь ринулся на меня.
Сражение было долгим и ожесточительным. На этот раз оба противника были полны решимости отправить своего соперника на тот свет. Наконец, моя шпага сделала то, что ей было предначертано. Я пронзил сердце дю Перража так, что другой конец шпаги вышел на три дюйма из его спины.
Он не смог сказать даже последнее «Прости» белому свету. Я перекрестил его и направился к Портосу, который шутя отбивал удары де Гравю и примеривался, куда бы нанести ему рану.
Противник Портоса, как я и предупреждал, тоже весьма неплохо фехтовал. Ему удалось нанести несколько царапин Портосу, но и Портос не остался в долгу, ранив его в левое плечо.
— Сдавайтесь, де Гравю, вы один против двоих! — крикнул я ему.
— Вы всё равно убьёте меня! — ответил де Гравю, продолжая наносить яростные удары Портосу, который отбивал их чрезвычайно умело.
— Не убью, слово дворянина, если вы примете наши условия! — воскликнул я.
— Хорошо, я сдаюсь! — воскликнул де Гравю и переломил свою шпагу. — Ваши условия?
— Мне бы следовало выколоть вам глаза и отрезать язык, — сказал я. — Мне необходимо, чтобы вы больше не служили Ришельё дешифровальщиком. Но я готов удовлетвориться, как я уже говорил, словом дворянина, что вы немедленно покинете Францию.
— Я обещаю отбыть в Лотарингию и пребывать там до тех пор, пока жив кардинал Ришельё, — ответил де Гравю. — Такое обещание вас устроит?
— Вполне, — ответил я. — Пойдёмте и доедим то, что ещё не успел съесть господин дю Валон.
— Вы думаете, что он сдержит своё обещание? — шёпотом спросил меня Портос, когда де Гравю поспешно скрылся в дверях трактира.
— В одиночку он не так опасен, — ответил я. — Без дю Перража он не сможет прочесть те самые письма, которые меня беспокоят. Кроме того, время работает на нас. Если он не прочитает их в ближайшие два месяца, они утратят свою актуальность. Но это маловероятно.
Когда мы зашли в трактир, де Гравю уже приступил к плотному общению с поросёнком.
— Вы, господа, не пожалеете о своём решении, — сказал он. — Я не нарушу своего слова, и, кроме того, я был лишь рабочей лошадкой у господина дю Перража. Без него я не смогу расшифровать ни одного письма, написанного шифром Королевы, даже за полгода.
— Я знаю об этом, — солгал я, наливая ему полный кубок бордо. — Не бойтесь, здесь нет отравленного вина! Хотите я пригублю из вашего кубка?
— Ведь мы же дворяне! — возразил де Гравю. — Как я могу сомневаться в вашем слове, если вы не сомневаетесь в моём?
С этими словами де Гравю залпом выпил вино, налитое мной, и вернулся к поросёнку.
— А он мне нравится, — сказал Портос. — Славно пофехтовали! Давненько мне не попадался такой ловкий противник! Когда Ришельё умрёт, приезжайте ко мне в Валон.  Я дам вам тёплое местечко с хорошим жалованьем и с отличным столом.
— Соглашайтесь, де Гравю, — сказал я. — Повар у господина дю Валона – лучше поваров у некоторых принцев. Уж я-то знаю!
— Я бы хотел должность библиотекаря, — сказал де Гравю.
— У меня нет библиотеки, — сказал Портос, опорожняя кубок. — Что ж, придётся ей обзавестись. При условии, что мы будем хотя бы изредка фехтовать.
Он ласково посмотрел на де Гравю и отечески улыбнулся ему.
— Но только не раньше, чем умрёт Ришельё, — сказал я и, припомнив слова отца Этьена де Лиона добавил. — Это, приблизительно, лет через двенадцать.

Пообедав, мы сообщили трактирщику, что несостоявшийся постоялец по имени дю Перраж завещал ему своего коня и седло, а также кошелёк, при условии, что он похоронит его с надлежащими почестями.

Глава 70

Граф де Роншан сообщил мне, что по поручению лорда Винтера он желал бы переговорить со мной. Я назначил ему время, и мы свиделись.
— Дорогой шевалье д’Эрбле! — сказал граф. — Вы, безусловно, помните ту даму, маркизу де Бренвилье, из-за которой мы познакомились с вами, и это, пожалуй, единственное, за я ей благодарен. Бывают, знаете ли, такие люди, которые за всю жизнь могут совершить лишь один хороший поступок – умереть. И я отношу эту даму к таким людям.
— Вы говорите о незаконной супруге маркиза де Бренвилье, которая в разные времена также носила имена Анны де Бейль, леди Кларик, графини де Ла Фер, леди Винтер, — подсказал я. — Мы называли её Миледи.
— У вас были общения с ней? — удивился граф. — Мне казалось, что она намеревалась убить вас и даже один или два раза попыталась это сделать?
— Именно так, дорогой граф, — ответил я. — Она намеревалась убить меня, а также моих друзей, причем одного из них она намеревалась убить несколько более настойчиво. Но, по счастью, ей это не удалось. И то самое доброе дело, о котором вы говорите, она, наконец-то, совершила, то есть умерла. Правда, этому помогли, признаюсь, я и мои друзья, а также лорд Винтер.
— Об этой даме не стоит сожалеть, ведь она погубила моего лучшего друга, — сказал граф. — Отравить собственного мужа! Что может быть чудовищней?
— О, она погубила не только его, — сказал я. — И у её первого супруга имелись доказательства множества её преступлений. Боюсь, что полного перечня её злодеяний мы не узнаем никогда, но и того, о чём мы знаем достоверно, более чем достаточно. Впрочем, разбирать её грехи – это уже дела Сатаны. Она сгинула без следа, уверяю вас.
— Вовсе нет! — воскликнул граф. — И именно по этому поводу я хотел увидеться с вами. От неё остался весьма ощутимый след. Дело в том, что у неё был сын.
— Да, припоминаю, — сказал я. — О чём-то таком заходила речь,
— Этот ребёнок по законам может претендовать на признание его наследником моего друга, маркиза де Бренвилье, однако у меня имеются неопровержимые доказательства того, что он не является его сыном.
— У меня же имеются неопровержимые свидетельства того, что даже если бы указанный ребёнок был фактическим сыном вашего друга маркиза де Бренвилье, то он никак не мог бы считаться его законным сыном, поэтому вопрос о наследовании им состояния маркиза не может быть решён положительно.
— В самом деле? — удивился граф. — Я этого не знал!
— Этот брак был незаконным, поскольку она состояла в браке с другим человеком, знатным французом, который, насколько мне известно, и поныне жив, — ответил я.
— Это совершенно неожиданное обстоятельство! — воскликнул граф.
— Совершенно так, — согласился я. — Однако, если вы действуете по поручению лорда Винтера, который об этом уже знает, тогда и вы, как мне кажется, должны были бы быть об этом извещены.
— Полагаю, что у лорда Винтера не было возможности описать мне все стороны этого дела, поскольку он написал мне лишь вот это.
С этими словами граф вручил мне письмо.
— Но это письмо адресовано вам! — возразил я.
— Оно касается и вас также, поэтому я прошу вас ознакомиться с ними.

Я открыл письмо и прочёл следующее.

«Дорогой граф де Роншан!
Зная от своего дорогого ныне покойного брата, который по праву использовал во Франции титул маркиза де Бренвилье, что вы были его лучшим другом, и, надеюсь, остаётесь таковым и после его смерти, я обращаюсь к вам с необычной просьбой. Как вы знаете, смерть моего брата для всех покрыта тайной, но ваши сведения о виновнице этого несчастья, этого преступления, подтверждены теми уликами, с которыми вы меня ознакомили во время моего последнего и краткого пребывания во Франции. Я должен вам признаться, что, поскольку за это и многие другие преступления было бы затруднительно с помощью служителей закона наказать ту, кто совершила это коварное убийство, не бросая тень на нашу семью, я был вынужден использовать другой способ обеспечить правосудие. Судите же меня, как считаете нужным, и как подскажет вам ваше сердце, но я не раскаиваюсь в содеянном, и считаю, что наказание полностью соответствовало преступлениям, а, быть может, и не искупило их, так что Сатане будет чем заняться с её погибшей душой. Вместе с тем я неосторожно взял на себя обязательство позаботиться о сыне этой преступной женщины, и хотя я понимаю, что этот ребёнок не имеет ничего общего с моей семьёй, поскольку его настоящим отцом был некий авантюрист без роду и племени, я всё же хотел бы выполнить своё обещание. Я прошу вас распорядиться разыскать этого ребёнка, для чего высылаю вам аккредитив, покрывающий возможные расходы по этому предприятию. Если высланных денег окажется недостаточно, прошу вас не стесняться затребовать дополнительную сумму. Мои розыски имеют целью спасти этого ребёнка от пагубного влияния его отца, у которого, он вероятно, находится и воспитывается. Если же этот мальчик будет воспитан его отцом, то я содрогаюсь от мысли о том, кем он станет, когда вырастет. Возможно, вам в ваших поисках помогут четыре ваших соотечественника, имена которых – граф де Ла Фер, шевалье д’Эрбле, шевалье дю Валон и капитан д’Артаньян.   
Если вам удастся что-либо выяснить об этом ребёнке, прошу вас незамедлительно сообщить мне, поскольку я действительно хочу, чтобы он вырос хорошо воспитанным человеком и полезным членом общества. Разумеется, ему не следует сообщать о судьбе его матери. Я не хотел бы считать его своим родственником и был бы удовлетворён, если бы он носил другое имя, однако хотел бы, чтобы он имел всё, что ему необходимо для счастливой и честной жизни, при условии, разумеется, что он не пойдёт по пагубному пути своей матери, то есть не встанет на путь преступлений.
Если этот ребёнок будет воспитан в духе его матери и фактического отца, авантюриста и разбойника, я отрекусь от любого родства с ним, какового на самом деле и нет.

Искренне ваш
Лорд Винтер».

— Понимаете теперь, в каком положении я оказался? — спросил граф. — Поскольку в числе этих четырех французов я увидел ваше имя, а мы с вами хорошо знакомы, и я смею надеяться, что вы считаете меня своим другом, также, как и я вас, то я поспешил встретиться с вами и обсудить это письмо.
— Дорогой граф, разумеется, я считаю вас другом и готов помочь тем, чем могу, — поспешил заверить я его. — Беда лишь в том, что я не представляю, чем я мог бы помочь вам в этом деле.
— Вы, как я вижу, знаете нечто большее об этой даме, чем я, — возразил граф. — Вы знаете, что она была замужем, прежде, чем вышла замуж за маркиза, и также знаете о многих совершённых ей преступлениях.
— Всё очень просто, граф! — ответил я. — Её первым супругом был мой друг, упоминаемый в этом письме граф де Ла Фер. От него я знаю историю этой дамы, кроме того, я знаю, как она окончила свои дни, но это не даёт никаких указаний на то, где искать её сына, и даже под каким именем он проживает.
— Что ж, это намного меньше, чем я ожидал, то есть вообще ничего, — ответил граф. — Со своей стороны я кое-что выяснил, но это мало содействует решению вопроса так, как этого желал был лорд Винтер.
После этого граф Роншан рассказал мне то, о чём я уже сообщил выше. Нанятые графом сыщики установили, что отцом сына Миледи является авантюрист и разбойник по имени Жерар Дюшо, который начал с того, что срезал кошельки с зазевавшихся покупателей на ярмарках, после чего ему показалось, что подобный доход недостаточно регулярный и слишком незначителен для него. Тогда он стал нападать на богатых буржуа и даже на знатных дворян, которые опрометчиво оказывались на ночных улочках в окраинах Парижа. Для того, чтобы лучше скрываться от правосудия, он никогда не грабил две ночи подряд на одной и той же улице, перемещаясь с западных окраин на восточные, с северных на южные. В каждом таком месте он имел своё пристанище, где расплачивался с нечистыми на руку содержателями злачных притонов краденными или награбленными вещами.

Поскольку граф де Роншан смог мало прибавить к своему рассказу, я считаю уместным здесь сообщить то, что узнал уже намного позже, но это будет удобно изложить именно здесь и сейчас.

Как мне удалось узнать, у Миледи была странная тяга к преступникам, напоминавшим ей дни её детства. Негодяи, способные убить за жемчужную подвеску или две золотые серёжки, вырванные из ушей жертвы, казались ей настоящими людьми, тогда как на истинных дворян она смотрела с презрением, как на людей второго сорта, не способных самостоятельно составить себе капитал, и пользующихся лишь тем, что досталось им по наследству от богатых родителей. Она была убеждена, что каждое богатое семейство составило своё богатство ужасными преступлениями, и на этом основании тех, кто проживал родительские деньги, считала ничтожными и никчёмными людишками, а в тех, кто закладывал основы будущего богатства, своего собственного, и своих детей, видела подлинных героев. Поэтому она презирала таких людей, как граф де Ла Фер, маркиз де Бренвилье, лорд Винтер, герцог Бекингем. Ей по сердцу были лишь те, кто поднимался с самого низа, не имея за душой ни гроша. Презирала она и военную службу, и людей, подобных мне или моим друзьям, Портосу и д’Артаньяну, она рассматривала лишь как средство достижения своих целей, или как помеху на пути к своим целям.  Граф де Рошфор ей нравился именно тем, что у него имелось около шести братьев, которых его отец прижил в третьем браке, тогда как сам он, родившийся в первом браке, и ставший причиной смерти собственной матери, поскольку она умерла родами, был всегда нелюбимым сыном в семье, слышал от мачехи одни лишь упрёки в том, что его содержание дорого обходится его семье. Поскольку и отец графа де Рошфора постепенно стал рассматривать старшего сына лишь как обузу, молодой граф был вынужден искать счастья в Париже, рассчитывая лишь на свою предприимчивость. Сделав пару удачных вылазок против испанцев, он привлёк внимание кардинала Ришельё, который принял его сначала в пажи, а затем назначил ему неплохое содержание за то, чтобы тот выполнял наиболее деликатные и опасные поручения. Иными словами, Рошфор стал персональным шпионом кардинала Ришельё, действовал по поручению самого кардинала или отца Жозефа.
Миледи познакомилась с Рошфором весьма занятным путём. Её дружок, Жерар Дюшо, наметил себе в качестве жертвы одного богатого дворянина, шевалье де Сегюра. Он выследил его, и заранее знал, что шевалье де Сегюр будет на следующий день проходить по набережной Орфевр, имея при себе достаточно большую сумму денег. За эти сведения он заплатил слугам шевалье десять пистолей. Дюшо велел Миледи встретить де Сегюра и отвлечь его разговорами, чтобы беспрепятственно убить его ударом кинжала в спину, поскольку ему было известно, что шевалье неплохо владеет шпагой. Миледи так и поступила. Она обратилась к шевалье с каким-то вопросом и ласково улыбнулась ему. Де Сегюр был польщён вниманием столь прекрасной незнакомки, ответил на её вопрос, завязался долгий и фривольный разговор, шевалье в этот момент не видел никого рядом с собой. В этот момент он и получил удар кинжалом в спину.
— Наконец-то, Жерар! — сказала Миледи. — Я уже устала тебя ждать! Ещё немного, и он набросился бы на меня со своими приставаниями. Забирай поскорее его кошелёк и надо убираться отсюда!
— Прошу прощения? — раздался из темноты незнакомый голос.
— Жерар? — воскликнула Миледи. — Боже, это не Жерар! Жерар, на помощь! Здесь убийца!
— Успокойтесь, сударыня, я не убийца, — ответил Рошфор, ибо это был он. — Я представитель суда Господнего, я лишь совершил приговор этому человеку, вынесенный высшим судом.
— Что вы такое говорите? — в ужасе спросила Миледи, понемногу всё же понимая, что у этого человека в чёрной маске нет намерений причинять ей вред.
— Не всякое наказание творится средь бела дня и по приговору судей, но, тем не менее, я действовал, выполняя высочайшее повеление, — сказал Рошфор. — А вы, как я понимаю, сообщница обыкновенного ночного грабителя? Можете забирать кошелёк этого несчастного, он меня не интересует.
Миледи тут же смекнула, что дело далеко не так просто, как могло показаться, что это политическое убийство, и что человек, который его совершил, быть может, весьма влиятелен, так что он сможет оказаться ей полезным.
— Какую ерунду вы говорите! — воскликнула Миледи тоном оскорблённой принцессы. — Очень мне нужен его кошелёк! Я тоже действовала по высочайшему повелению, но поскольку слабая женщина не может самостоятельно избавить общество от такого негодяя, как этот, мне пришлось нанять одного отчаянного молодца. Вот он идёт. Жерар, ты опоздал! Дело сделано, скройся, мы поговорим позже!
Черная тень, которая едва появилась из-за угла, тут же исчезла, как будто бы её и не было.
— Жерар? — переспросил Рошфор. — Так по чьему же поручению вы действовали?
— Поскольку я всего лишь заговорила с этим человеком, а вы на моих глазах его закололи, но не лучше ли будет, если вы первый сообщите мне, по чьему поручению действовали вы? — высокомерно возразила Миледи.
— Я не могу вам этого сказать, поскольку это не моя тайна, и прощайте на этом, — сказал Рошфор.
— Что ж, зато я могу вам это сказать! — гордо ответила Миледи. — Мне поручил устранить этого человека сам великий кардинал Ришельё, и я благодарна вам за помощь, а теперь прощайте.
— Кардинал Ришельё? — переспросил Рошфор. — Вот так штука.
— Что вас удивляет? — спросила Миледи.
— Но я вас никогда не встречал раньше среди людей, находящихся на службе у Его Высокопреосвященства! — ответил Рошфор.
— Это говорит лишь о том, насколько ценит меня кардинал, — гордо ответила Миледи. — Таким как я не поручают мелких делишек. Сегодня я занималась этим делом только в силу его необычайной срочности.
— Видимо, по этой причине это дело было поручено сразу двум исполнителям, — ответил Рошфор. — Что ж, сударыня, прощайте.
— Ко мне следует обращаться титулом «Миледи», — уточнила Миледи. — Прощайте, надеюсь, навсегда!

Когда Рошфор скрылся, Миледи подозвала Жерара, чтобы вместе с ним обшарить карманы убитого, после чего Дюшо, который не побрезговал снять с покойника всё до последней нитки, привязал к его ногам увесистый камень и сбросил труп в Сену.

Когда Рошфор сообщил Ришельё, что задание по устранению опасного английского шпиона шевалье де Сегюра выполнено, он спросил, для каких целей к этому делу была подключена неизвестная ему дама, называющая себя Миледи.
— Какая ещё Миледи? — удивился Ришельё.
— Она сослалась на ваше поручение! — ответил Рошфор.
После этого он пересказал кардиналу все события этой ночи.
— Найдите мне эту даму, — распорядился кардинал. — Я должен видеть её и переговорить с ней.

Именно на это Миледи и рассчитывала. Рошфор случайно встретил её на одном из светских раутов, и она, разумеется, не узнала бы его, если бы он не заговорил с ней, поскольку лица его она не видела, но голос запомнила.
 — Миледи, несмотря на то, что вы меня обманули, это никак не роняет вас в моих глазах! — сказал он. — Кардиналу очень понравилась ваша милая шутка, и он приглашает вас на встречу с ним.
Встреча состоялась и Миледи была принята сверх штата в качестве секретной шпионки кардинала Ришельё.

Всё это я узнал намного позднее через людей из Ордена, когда у меня появилась возможность узнавать такие секреты, которые должны были бы умереть вместе с теми, кто их знал.

Итак, Жерар Дюшо был любовником Миледи и отцом Мордаунта. Это было всё, что тогда знал граф де Роншан. Ни ему, ни мне не удалось разыскать этого таинственного Дюшо. Дело в том, что ему удалось, выдавая себя за другого, сделаться дворянином в глазах всего света. Для этого он использовал документы и деньги убитого им офицера, возвращающегося с военной службы в своё имение, чтобы принять наследство почивших родителей. Офицер этот был сиротой, отсутствовал он довольно долго, и внешне он был отдалённо похож на Жерара Дюшо. Поэтому Жерар решил, скрыв следы убийства, выдать себя за этого офицера и попытаться занять его место, овладеть его поместьем, которое было хотя и довольно скромным, но всё же давало право на дворянский титул. Так Жерар Дюшо скрылся из Парижа, осев в небольшом поместье в Бургундии, куда увёз и своего сына Мордаунта. Там он воспитал его по своему вкусу, прививая ему презрение к человеческой жизни, жестокость, решимость, упрямство в достижении целей. Сильнее прочих черт он воспитывал в Мордаунте жажду мести тем, кто убил его мать, любовницу Жерара, леди Винтер, Анну де Бейль, леди Кларик, графиню де Ла Фер, а на самом деле всего лишь Шарлотту Мюнье, простушку, присвоившую себе дворянское звание. Иными словами, Жерар Дюшо воспитал из сына Миледи преступника. Мордаунт исчез из виду вплоть до 1648 года. Лишь много позже я узнал, что его отец, Жерар Дюшо, присвоил и носил имя …
Впрочем, об этом в своё время я ещё расскажу.

Глава 71

Поскольку Королева Анна приходилась родным братом Королю Испании, не удивительно, что она активно переписывалась с ним и принимала близко к сердцу его проблемы, а иногда и его просьбы. Ведь он остался на её Родине, так что она переписывалась в его лице и со своим отечеством, и со своим детством.
Я бы не поставил этого ей в вину, но её переписка была чрезвычайно обширной. Я уже говорил, что её корреспондентами состояли Мирабель в Брюсселе, и Оливарес, получавший её корреспонденции через него. В числе тех, с кем она переписывалась, были также и герцог Карл Лотарингский, получавший письма через Шеврёз, находящуюся в Турени, и Мария Медичи в изгнании, переписку с которой организовала госпожа дю Фаржи. В Англии её письма получали граф Холланд и Монтегю. Все эти люди ненавидели Ришельё и давали свои советы, как с ним расправиться, а также предлагали самую разнообразную помощь.
Если Короля больше всего беспокоило, что Королева может ему изменять с помощью этой переписки, что, ей-богу, странно, поскольку Король уже давно перестал интересоваться Анной Австрийской как супругой, то Ришельё обвинял её в государственной измене и был не так уж неправ. Действительно, она ведь искала пути свержения первого министра, и, впрочем, не отказывалась, во всяком случае, и от таких проектов, преимущественно от Месье, Марии де Шеврёз, Екатерины Медичи и дю Фаржи, в которых одним из результатов было отстранение также и её царственного супруга от власти. 
Я и сам был столь же непоследователен в этих интригах, как Ла Порт. Мы помогали ей в её переписке, хотя с оружием в руках защищали Францию от иностранцев, поскольку разделяли вопросы целостности и единства государства с вопросами беспрекословного повиновения кардиналу. Кардинал, который правил в это время страной, казалось бы, ничуть не заботился о том, чтобы его поддерживало большинство аристократов. Ему было достаточно собственной уверенности в правильности всех предпринимаемых им шагов. Возможно, он был прав, ведь я в последние годы действовал точно также.
Разумеется, своими чувствами мы были целиком на стороне Королевы. Король ведь был порой столь груб и столь прямолинеен, он не желал проявлять к Королеве не то чтобы хоть какую-то толику любви, но даже ни капли деликатности.
После того, как французская армия наносила очередное поражение испанцам, он устраивал шумные празднества в честь таких побед и заставлял Королеву наряжаться, требовал, чтобы она была весёлой и демонстрировала свою радость публично. Разумеется, на сердце у неё было тяжело, ведь это было каждый раз поражение её отечества и лично её брата, это была победа кардинала и нелюбимого ей супруга.
Кто же был рядом с ней, чтобы её поддержать?
Во-первых, я передавал ей письма Шевретты через Ла Порта или через мадемуазель де Отфор. Да, юная фрейлина, которая пленила воображение её супруга, была, как ни странно, одной из немногих её союзниц. Почему Королева доверяла ей? Этого я сказать не могу! Среди тех, кому она могла бы полностью доверять, был лейтенант королевских мушкетёров д’Артаньян, граф де Ла Фер, а также я, и, конечно, Портос. Но она, по-видимому, опасалась, что мы можем предать её. Я не знаю причин этого, но полагаю, что Ришельё, прекрасно понимая, что мы можем оказаться для неё чрезвычайно сильной поддержкой, поспешил подорвать в ней доверие к нам, вероятно, с помощью каких-то наветов. Кардинал был мастер портить чужие репутации. По этой же причине мы держались в тени, полагая, что никакими оправданиями невозможно вернуть утраченную репутацию, в особенности, если не знаешь, в чём, собственно, тебя обвиняют, или если, и того хуже, тебя вовсе ни в чём не обвиняют, а просто сторонятся тебя, словно прокажённого. Это послужило самой главной причиной того, что Атос решил уйти со службы и удалиться от двора. Натура возвышенная, он чрезвычайно тонко чувствовал лицемерие или недоверие. Имея все основания занимать самые высокие посты при дворе, он держался скромно и в тени, и когда по некоторым признакам понял, что при дворе ему не рады, решил удалиться в Блуа.
В это самое время у Королевы при дворе появился новый друг – Джулио Мазарини. Он недавно был возведён в сан прелата, выполнял функции папского посланники и чрезвычайного посла. Одной из задач Мазарини было понравится кардиналу Ришельё и стать его помощником. Он преуспел в этом настолько, что Ришельё представил его Королеве, предварительно испросив её согласия со словами: «Вам, Ваше Величество, он понравится, ведь он так похож на Бекингема!»
Королеве он, действительно понравился, поскольку он искал мира, слыл миротворцем, чего всей душой желала также и она.
Но у Ришельё была незавидная особенность, насмешка судьбы. Все, кого он продвигал, кому оказывал протекции, его предавали. Впрочем, он платил тем же почти всем тем, кто продвигал его, кроме отца Жозефа, так что есть справедливость под Луной. Ришельё предавали его выдвиженцы, по-видимому, в наказание за то, что он предал де Люиня и Королеву-мать. В наименьшей степени это относится к Мазарини, поскольку он всего лишь умудрился подружиться с Королевой, не пытаясь ещё больше усугубить пропасть между ней и Ришельё. Все остальные выдвиженцы великого кардинала предавали его в существенно большем.
Мазарини привёз в Париж диковинку – карету с застеклёнными окнами. Это позволяло любоваться видами даже в непогоду, ничуть не рискуя испачкать лицо брызгами дождя или грязи, не подвергать его воздействию пыли. Париж был в восторге.
В это самое время Ришельё заметил, что Король охладел к Сен-Симону. Действительно, их связь более походила на дружбу, нежели на связь с де Люинем и другими фаворитами. Но дружба заканчивается, когда перестаёт быть взаимной. Людовик XIII стал тяготиться Сен-Симоном с тех пор, как тот совершил несколько досадных промахов.
В июле 1634 года Король прогуливался с Сен-Симоном по конфискованному у Монморанси лесу. Они встретили на полянке очаровательных молодых барышень, которые для лёгкого увеселения Его Величества велел туда привести кто-то из усердных царедворцев.  Де Сен-Симон решил, что эти дамы самого доступного свойства, и повёл с ними беседу напрямик о том, как он желал бы провести остаток вечера с ними. Это чрезвычайно разозлило Короля, который отличатся крайней сдержанностью в отношении подобного обращения с дамами, хотя и допускал нечто подобное со своими любимцами, используя их как пажей.
В другой раз Сен-Симон, зная, что Король по-прежнему влюблён в юную мадмуазель де Отфор, предложил свою помощь для того, чтобы обустроить всё наилучшим образом и довести эту влюблённость до счастливого взаимно приятного и предельно близкого общения. Это предложение также вызвало у Людовика XIII раздражение, досаду и даже гнев. В его глазах Сен-Симон оскорбил и мадемуазель де Отфор, и чувства к ней Короля.
— Никогда более не смейте предлагать мне что-либо подобное! — воскликнул Король.
— Ваше Величество, я лишь хотел угодить вам! — попытался оправдаться Сен-Симон.
— Хотеть могу здесь только я, — резко ответил Король. — И если вы не способны понять, чего я хочу, во всяком случае, вы обязаны знать, чего я не хочу и не захочу никогда!
После этого Людовик XIII заподозрил, что предложение Сен-Симона опиралось на его уверенность в том, что подобное достижимо, что сильно уронило в его глазах и саму мадемуазель де Отфор. Король разом потерял и платоническую любовь, и фаворита, оба стали ему противными.
   Внимательный Ришельё организовал выгодное представление перед Королём мадемуазель Луизы де Лафайетт, поскольку уже успел отлично изучить пристрастия и вкусы Короля. Эта дама была полной противоположностью мадемуазель де Отфор, скромной и набожной, мягкой и послушной, целомудренной, как и сам Король. Она стала идеальным сочувствующим слушателем, которому Король отныне смог излагать свои беды и обиды. Выслушивая длинные и утомительные жалобы на весь свет, она делала вид, что находит эту беседу занимательной, умела увидеть остроуме или находчивость даже там, где этого и близко не стояло. Она умела рассмеяться столь убедительно, что и сам Людовик после этого находил свои высказывания остроумными и удачными. Они мило ворковали в спальне Королевы и однажды мадемуазель Луиза де Лафайетт с таким энтузиазмом развеселилась от очередной шутки Короля, что постельничему пришлось поменять простыни. Одна из фрейлин решила выручить фаворитку и заявила, что пятно появилось вследствие того, что у неё в кармане был лимон, так что это пятно является всего лишь лимонным соком. Оскорблённая Королева велела Ла Порту понюхать пятно, дабы убедиться, что это далеко не лимонный сок. Лафайетт была смущена, Король раздосадован, Королева торжествовала от возможности унизить фаворитку.
Между тем Королева, воспитанная при испанском дворе, расходовала деньги быстрей, чем это следовало. Суперинтендант финансов доложил первому министру, что казна скоро может опустеть.
— Вы хотите сказать, что деньги начинают заканчиваться? — осведомился Ришельё.
— Этот бы ещё ничего, Ваше Преосвященство, — ответил суперинтендант. — Проблема в том, что они закончили начинаться! 
— Что ж, в следующий раз, когда Её Величество потребует оплатить её счета, объясните ей это, — ответил Ришельё.
Королева желала не только жить на широкую ногу, но и выплачивать пенсионы всем своим бывшим слугам и друзьям, которые по вине Ришельё лишились доходов. Это было, конечно, чрезмерным желанием.
Получив отказ, Анна Австрийская явилась к Ришельё для того, чтобы высказать свои обиды.
— Ваше Величество совершенно напрасно считает, что отказы выполнять ваши совершенно справедливые требования исходят от меня, — возразил кардинал как ни в чём не бывало. — Я напротив всемерно уверял господина д’Агужа, что все ваши расходы надлежит оплачивать без задержек и полностью. Позвольте мне ещё раз переговорить с ним.
После этого Ришельё распорядился об оплате счетов Королевы.
Несколько подобных недоразумений, искусно организованных кардиналом, позволили ему беспрепятственно устранить главного казначея д’Агужа и заменить его на своего верного человека, господина де Шавиньи.
В то же самое время был разоблачён шпион по имени Клозель. Ришельё распорядился, чтобы с особой тщательностью расследовали его связи с Савойей, с Испанией и с Англией, а также выявили все нити, ведущие от Клозеля к Королеве Анне.
Стараясь быть Королеве приятным, не отказавшись от мысли стать её любовником, Ришельё одновременно опутывал Королеву паутиной шпионов, собирал на неё целое досье, с которым он смог бы скомпрометировать её перед Королём. Собранных сведений ему казалось мало, впоследствии они устаревали, и Ришельё мог убедиться по различным умозаключениям, высказываемым Королём время от времени, что собранные сведения были бы недостаточны для того, чтобы Король испросил у Папы развода, после чего Королева отправилась бы в монастырь. Король легко простил бы Королеве измену отечеству, а доказательств измены супружеской у Ришельё не было. Оставалось лишь обвинение в бесплодии, которое с каждым годом было всё большей проблемой для Франции, и в особенности для Ришельё, поскольку здоровье Людовика XIII постоянно вызывало опасения, а воцарение Гастона Орлеанского означало бы возврат к временам правления Королевы-Матери, Марии Медичи.
Хотя Король уже явно демонстрировал нелюбовь и даже презрение к Королеве как к супруге, он продолжал на людях демонстрировать своё высочайшее благоволение к ней как к царственной Королеве, к тому же к дочери и сестре испанских Королей. Поэтому в дни, когда Королю пришлось в связи с военным походом в Пикардию оставить ненадолго Париж, Королева осталась в нём на правах правительницы столицы и главы Королевского совета, что демонстрировало высочайшее к ней доверие со стороны Короля, которого она, разумеется, не была достойна в вопросах, касающихся политики.

Глава 72

Разумеется, я уже был не столь наивен, чтобы передавать письма Шевретты Королеве или письма Королевы Шевретте, не поинтересовавшись их содержанием. Поскольку ранее пару раз Мария давала мне предварительно прочитать пересылаемые ей письма, ещё до её опалы, чтобы я убедился в чистоте и благородстве её действий, впоследствии она ограничивалась тем, что лишь пересказывала мне их содержание, передавая письма в запечатанном виде. Это, разумеется, меня насторожило. Когда же я понял, что те, кто бездумно позволяют ей вовлечь себя в её интриги, полностью доверяя ей, не разбирая детально, во что именно они ввязываются, остаются впоследствии в проигрыше, который может стоить им свободы и даже головы, я решил для себя, что далеко не все просьбы Марии столь безобидны, что их следует выполнять с полным доверием к ней. Положение слуги Господнего, то есть члена Ордена, напрямую обязывало меня, во-первых, знать обо всех опасностях, которые могут грозить лично ей, в связи с особым поручением защищать её, во-вторых, знать обо всем, что можно выяснить в отношении важнейших политических событий в государстве. Итак, я без стеснения вскрывал письма, поскольку меня научили делать это столь деликатно, что после повторного их запечатывания никто бы не заподозрил, что письма были вскрыты. Разумеется, я никогда не снимал с них копий, я лишь запоминал их содержание наизусть.
Одно из таких писем я могу сейчас воспроизвести по памяти.
«Дорогая Шевретта! Вот он, интересный случай, когда я, наконец-то, хотя бы на время избавилась от мелочной опеки со стороны двух лиц. Один из них, как ты знаешь, имеет все права на то, чтобы вмешиваться в мою личную жизнь, но не делает этого, пренебрегая супружескими обязанностями, однако, вмешивается в мои отношения с роднёй, на что я ему права не давала. Второй, как ты понимаешь, наиболее невыносим. Как раз его долг состоит в том, чтобы заботиться о благе государства, и он мог бы упрекать меня за переписку с братом и другой кое-какой роднёй, но именно ему гораздо более интересно стать доверенным моих личных тайн, и даже, как ты знаешь, он страстно желает стать одной из моих самых сокровенных личных тайн. Боже, избави меня от подобной судьбы! Даже во сне я бы не желала иметь с ним дела ближе, чем с духовником. Впрочем, и духовнику я не расскажу всего о себе, тем более – такому духовнику!
Я отвлеклась, впрочем. Я хотела тебе сообщить, что на время получила не только свободу, но и власть! Да-да, я теперь глава Королевского совета и возглавляю столицу. Супруг отбыл в Пикардию. Вообрази, какой ропот понялся в совете, когда Его Преосвященство объявил им о воле моего супруга! Один из них даже возмутился: «Как? Королева? Возглавлять совет Короля? Мыслимое ли дело – допускать в совет Короля женщину?» Между прочим, Его Преосвященство вступился за меня, возразив: «Разве Королевский Совет – это баня, чтобы вход женщине в него был запрещён?»
Надо сказать, все там лебезят перед кардиналом, первым министром и хозяином Королевского Совета. Этот выскочка, который попытался возражать, просто ошибочно полагал, что сам Ришельё воспротивится этому назначению. Когда же Его Преосвященство безоговорочно поддержал решение Короля, он первым стал аплодировать кардиналу. Давно бы уже пора им понять, что мой супруг никаких политических решений не принимает сам. Все его решения – это решения кардинала, которые он лишь озвучивает! Так что я убеждена, что идея доверить мне власть в Париже и Совете на время отсутствия Людовика исходит, безусловно, от Ришельё. Уверена также, что он сделал всё возможное и невозможное, чтобы я узнала о том, что это – его заслуга. Таким путём этот нелепый ухажёр в красной мантии желает продемонстрировать мне, что лишь от него зависит как мой взлёт, так и моё падение. Всё это делается для того, чтобы склонить меня к тому, о чём я не пишу, а ты прекрасно знаешь, чего он добивается! Никогда! Слышишь ли ты? Никогда! Нет, нет и нет. Боже, если бы даже мне и нравился какой-нибудь мужчина, то и в этом случае… Нет!  Я могу, конечно, сочувствовать кому-то, желать ему счастья и успехов. Не скрою, Бекингем был мне дорог, и я до сих пор оплакиваю его и молю Господа за упокой этого безумного, но глубоко симпатичного мне вельможи. Однако, это – не то чувство, которое называют любовью, ты знаешь, моя глубокая симпатия к этому несчастному герцогу не подвигла бы меня на измену супругу. Что же касается Ришельё… Ей-богу, это смешно и противно, и гнусно, и отвратительно. Я желаю избавиться от него, я желаю, чтобы его не было в моей жизни, а он навязывает мне своё присутствие и ещё делает такие отвратительные намёки, что был бы счастлив, если бы… Какое мне дело до того, что требуется для его счастья? Я ему его не желаю. По-христиански я, разумеется, желаю ему достичь всего того, чего он достоин, но то, чего он добивается, не входит в этот перечень и никогда не войдёт.
Боже, Шевретта, дорогая, ты писала, что у тебя вызрел план как поставить этого зарвавшегося царедворца на место. Умоляю тебя, поскорее уже приступай к его исполнению, если он имеет шанс на удачу.
А пока я буду наслаждаться той временной, но почти полной властью, которая на меня свалилась! Боже! Я почти свободна! Я говорю: «Почти», потому что ты знаешь, что кардинал не оставил меня без того, чтобы я была повсеместно окружена шпионами и шпионками всех мастей. Я знаю, что положиться я могу только на тебя, на Ла Порта, и ещё на двух-трёх человек, впрочем, в них я уже не столь уверенна. Как это ужасно – никому не доверять! Я порой даже не доверяю зеркалу, кровати и даже собственной подушке. А вдруг она утром докладывает кардиналу, сколько слёз я пролила в неё и с каким именем на устах заснула? Знай же, что я шептала только два имени – твоё и его. Я шептала: «Шеврез! Избавь меня от Ришельё!» Впрочем, всё это уже не секрет для него. Он знает, что я не желаю его видеть, и это, по-видимому, заставляет его появляться передо мной чаще, чем следовало бы! Обнимаю и целую тебя, моя дорогая! Люби меня и помолись за меня, бедную брошенную всеми Королеву, оторванную ото всех, кто ей дорог, и окружённую всеми, кто ей ненавистен!»
Разумеется, я даю это письмо в переводе с условленного между Королевой и герцогиней шифра, поскольку Королева использовала некоторые имена собственные для обозначения себя и знатных персон, так что письмо её выглядело обычным письмом от одного частного лица другому. Когда их шифр разгадывали, она изобретала другой, но все они были наивными. Естественно, если они используют имена главных героев какой-то широко распространённой пьесы Корнеля или другого автора, перекладывающего античные истории на современный лад, и когда пьесы эти известны всем и каждому, называя себя Хименой, Сабиной или Камиллой, Королева никого бы не обманула.
  Итак, это письмо не содержало ничего нового или конкретного, лишь обычные сетования Королевы, оскорблённой навязчивой опекой со стороны кардинала и невниманием со стороны Короля, которая решила, что на время получила реальную власть, чего, разумеется, не было. Номинально возглавлять Королевский совет ей позволили, принимать какие-либо решения ей, разумеется, никто не позволял.
Передав письмо по назначению, я направился к одному оружейных дел мастеру. Звали его Марэн Ле Буржуа. 
— Здравствуйте, господин Марэн! — сказал я ему. — Я хотел бы заказать вам особый вид пистолетов.
— Вы пришли по адресу, любезный господин, — ответил мастер. — Моя мастерская изготавливает лучшие во Франции и даже лучшие во всей Европе пистолеты!
— Я это знаю, господин Марэн, — ответил я. — Но мне необходимо кое-что ещё лучше.
— Лучше наших лучших пистолетов? — удивился Ле Буржуа. — Что же это может быть?
— Послушайте, дорогой мастер, я бы хотел, чтобы вы усовершенствовали замок пистолета, — сказал я. — Существующие пистолеты требуют сделать слишком много действий перед тем, как выстрелить. Это не годится для настоящего сражения.
— Что же вы предлагаете, господин?..
— Зовите меня Арамис, — ответил я.
— Да, господин Арамис, — ответил мастер. — Что же вы предлагаете, господин Арамис?
— Видите ли, господин мастер, — сказал я. — Я представляю некое общество, которое нуждается в большом количестве улучшенных пистолетов. Мы сделаем вам большой заказ. Скажем, на первое время сотню пистолетов, а в будущем счёт пойдёт на несколько сотен и, возможно, тысячи. Но это должен быть пистолет совершенно иной конструкции.
— Очень любопытно! — воскликнул господин Ле Буржуа.
— Да. Прежде всего к недостаткам существующей конструкции. Как вы знаете, большим достоинством самых лучших пистолетов является то, что вместо зажжённого трута для запала применяется пиритовый камень, который высекает искры. Это замечательно, но пирит очень быстро изнашивается. После каждого нового выстрела не знаешь, будет ли следующий выстрел удачным, или же тебя ждёт осечка. Заменять же пирит после каждого выстрела – дело хлопотное, а в бою и вовсе невозможное. Поэтому в любом настоящем бою после первого выстрела на второй выстрел рассчитывать уже не приходится. 
— Всё это так, господин Арамис, но ведь в конструкции пистолета, который вы критикуете, заложены идеи многих гениев многих времён! — возразил господин Ле Буржуа.
— Значит, нужны новые гении, и вы их найдёте и привлечёте к своей работе, — продолжал я. — Попробуйте подыскать другой камень, который выбивал бы искру не хуже, чем пирит, но был бы прочней. Попробуйте, я не знаю, кремний, может быть, или что-то ещё.
— Ваше предложение понятно, мы поищем, — согласился мастер. — Но на поиск нужны деньги, а результат вовсе не обязательно вас устроит.
— Вы получите две тысячи пистолей немедленно на свои исследования без обязательства предоставить готовое решение, а лишь на то, чтобы собрать и систематизировать все идеи в этом направлении, — сказал я. — И ещё восемь тысяч пистолей в том случае, если эти две тысячи позволят вам создать новую конструкцию, которая бы нас удовлетворила.
— Я продолжаю слушать вас с возрастающим интересом, господин Арамис! — воскликнул мастер, потирая руки.
— Нам не нравится, что заводить спусковой механизм приходится ключом, — продолжал я. — Ключ очень часто теряется. А одалживать его у товарища во время боя невозможно. Нужна другая пружина, более жёсткая, чтобы простой взвод курка был достаточен для того, чтобы сделать выстрел.
— В таком случае для взвода курка понадобится изрядная сила, — возразил мастер.
— Силы у любого солдата достаточно, — отмахнулся я. — Кроме того, если заточить огниво под нужным углом, быть может, искру удастся высекать и при ударе не слишком уж большой силы. Нужно поискать материалы и поработать над конструкцией.
— Это я уже понял и запомнил, — отозвался мастер.
— Нам нужен такой пистолет, чтобы можно было делать не менее двух выстрелов в минуту, — сказал я.
— Как вам нравится идея двуствольного пистолета? — спросил мастер.
— Я знаком с такими конструкциями, — ответил я. — Стволы располагаются один под другим, курки точно также, а рукоятка ориентирована по той же оси, что и стволы, оканчивается яйцеобразным утолщением. Для того, чтобы выстрелить из такого пистолета, приходится выворачивать кисть. Прицелиться в таком случае очень сложно, отдача приводит к тому, что после десятка выстрелов начинает болеть кисть у стрелявшего. Нет, это не годится. Подумайте над тем, чтобы разместить стволы рядом друг с другом. Можно сделать два различных спусковых механизма. Тогда стреляющий сможет сделать два выстрела хоть одновременно, хоть с самым малым промежутком времени между ними. Это будет хорошее оружие. Можно расположить стволы один над другим, но в этом случае надо будет делать курки разной высоты. Это не удобно. Фактически для того, чтобы стрелять одинаково метко из обоих стволов, надо учиться по-разному прицеливаться.
— Два ствола в пистолете, расположенные рядом, это хорошее решение! — ответил мастер. — Но такой пистолет будет тяжелей обычного.
— Можете укоротить ствол, в рукоятке сделать отверстия для облегчения его веса, — ответил я. — На ваши изыскания я даю вам месяц. Через месяц я выслушаю ваши предложения, и в случае, если они мне понравятся, я оставлю вам обещанные восемь тысяч пистолей для разработки всей конструкции целиком.
— Хорошо, господин Арамис, — сказал мастер. — Имеется у вас разрешение на такой крупный заказ оружия от господина первого министра?
— У меня такого разрешения нет, и я не собираюсь его получать, — мягко ответил я.
— Но в таком случае вы можете заказать лишь несколько пистолетов для собственных нужд, — возразил мастер. — В противном случае я должен либо отказаться от выполнения такого крупного заказа, либо сам известить министерство вооружения об этом заказе и испросить надлежащее разрешение.
— Это поручение исходит от наших с вами общих командиров, — ответил я и сделал условный знак членов Ордена.
— Ваш заказ будет выполнен самым лучшим образом, — ответил на это мастер. — Разумеется, никакие сведения в министерство не будут направлены. Ваш ответ меня полностью убедил. Я бы выполнил заказ даже и том случае, если бы вы мне ничего не заплатили. Где мне вас отыскать, если у меня будут к вам вопросы?
— Благодарю вас, я это знаю, — ответил я. — Но в настоящий момент экономия денег не является приоритетным делом. А у вас неизбежно будут расходы.
Я оставил свой адрес господину Ле Буржуа, оставил также ему две тысячи пистолей и простился с ним. Это было весьма неплохое помещение капитала Ордена. Несмотря на то, что разработанный этим мастером пистолет всё же давал в среднем одну осечку на восемь-десять выстрелов, всё-таки это было вдвое реже, чем во всех прочих конструкциях. Новый пистолет был намного надёжней всех предыдущих. Орден намеревался заказать мастеру две тысячи пистолетов, но в 1634 году мастер, к сожалению, умер. Произведённые орденом расследования показали, что смерть произошла по естественным причинам. Некоторые секреты изготовления мастер унёс с собой в могилу. Подмастерья не смогли не смогли изготовить таких же качественных пистолетов, хотя, конечно, кое-какие секреты конструкции стали со временем всеобщим достоянием. Таким образом, Орден получил только сто пятьдесят образцов этих новых пистолетов. Пользовались ими только в исключительных случаях, но весьма эффективно. Самым большим секретом мастера было то, как он умудрился сделать неглубокие спиралевидные надрезы внутри ствола, что заставляло пулю закручиваться, лететь более прямо и не опрокидываться. Эту идею подсказал ему я на основе тех пуль с нарезкой, с которыми меня познакомил Атос. До сих пор не могу понять, каким образом он изготавливал эти чудесные стволы. У меня таких пистолетов было шесть штук, которые я оставил себе на правах организатора и руководителя этой разработки. Орден был доволен, и я перешёл на очередную более высокую ступень в его иерархии. 

Глава 73

Далее последовали события, вследствие которых Королева сначала испытала величайшее унижение, затем величайший триумф. Её унижение состояло в том, что вся мощь созданного кардиналом шпионско-следственного аппарата обрушилась на неё по ничтожнейшему поводу. Кардинал стремился дознаться до всех действий, писем и даже намерений и мыслей всех тех, кого он мог бы считать своими врагами. А своими врагами он мог бы считать всю Францию, включая даже Короля. Понимая справедливость утверждения, что «рыба гниёт с головы», Ришельё решил нанести самый сильный удар по главе заговора, по самой Королеве, подвергнув её унизительным допросам, обыскам, обвинениям и изоляции.
К середине 1936 года количество перехваченных и скопированных шпионами кардинала писем, сообщений соглядатаев и других прямых и косвенных улик окончательно уверили Ришельё, что Королева активно ненавидит его и поддерживает всех, кто с ней солидарен, надеждами на всевозможные милости в случае успеха устранения ненавистного ей первого министра.
Он решил заполучить окончательно изобличающие её в глазах Короля доказательства, какими, например, моли бы быть письма, написанные Королевой лично, которые неопровержимо изобличали её в заговорах, и не только против Ришельё, а также и против Короля или, как минимум, против проводимой им политики, то есть против Франции. Ришельё понимал, что Король с лёгкостью простит Королеве ненависть к первому министру, поскольку и сам весьма недолюбливал его, что не мешало ему полностью на него полагаться и поручать ему самые сложные дела.
Он предпринял всё возможное и невозможное для того, чтобы устроить Королеве ловушку. Он попытался привлечь на свою сторону бывшего слугу Бекингема Ожье, которого Королева знала и которому доверяла. Впрочем, Ожье, действительно, пересылал кардиналу копии писем и даже, кажется, одно или два подлинных письма, но только те из них, которые ничего компрометирующего не содержали, так что видимость его измены Королеве и лояльности кардиналу содействовала только укреплению позиции Анны Австрийской, свидетельствуя в пользу её невиновности.
Кардинал пробовал подобраться и к Ларошфуко, но тот сделал вид, что не поддерживает связей ни с кем, включая и герцогиню де Шеврёз. Это было ложью, разумеется.
Но кардинал твёрдо решил сокрушить Королеву. Он уже не верил более её обещанию сообщать ему самые важные сведения о заговорах. Он помнил, что со времени разоблачения заговора Шале, когда выяснилось, что он предлагал Месье отказаться от свадьбы с мадемуазель де Монпансье, дабы после «отстранения» или даже устранения Короля, женившись на Анне Австрийской, самому стать Королём, Людовик XIII поверил кардиналу, что не только герцогиня де Шеврёз, но также и сама Королева Анна была в курсе этих планов Месье. С этих самых пор Король всегда подозревал, что Анна и Шевретта вынашивали такие планы и не отказались от них. Видя всегда в своей супруге ту, которая его ненавидит или презирает, он никогда ей более не доверял. Он верил, что она мечтает о его смерти и о замужестве с Гастоном Орлеанским. По этой причине он сам стал мечтать о том, чтобы избавиться от неё, но его останавливало её высокое происхождение и уважение брака, освящённого церковью. Набожность Короля удерживала его от развода, но она не могла бы заставить его жить полноценной семейной жизнью с той, которую он считал изменницей, каковой она ещё не была. Орден позаботился о том, чтобы к Королю был приставлен в качестве духовника отец Коссен, занимавший в Ордене Иезуитов должность коадъютора. В это же самое время Орден поручил мне всячески помогать отцу Коссену, слушаться его во всём.
В это же самое время Орден завербовал в свои ряды мадемуазель де Отфор.
Орден не желал устранения Королевы и излишнего усиления могущества кардинала, который и без того уже прибрал к рукам почти всю Францию. Кардинал ослаблял католические государства, вел свою борьбу против Испании, Португалии, Нидерландов, Савойи. Этого Орден не приветствовал. Но борьба против Англии была угодна Ордену. Кардинал был нужен, но его следовало ограничивать.
Между тем, Королева использовала для своей переписки зачастую совершенно случайных людей из числа придворных. Никто не смел ей отказать, так что она пересылала письма Шевретте даже через архиепископа Бордоского, который, направляясь к себе, должен был проехать через Тур, где пребывала в это время Мария. Далее это письмо передавал Марии Архиепископ Турский, который в свои восемьдесят лет тоже был безумно влюблён в Шевретту, несмотря на свой духовный сан. Писем, отправляемых Королевой, было много, далеко не все их перехватывал кардинал, а те письма, которые попадали к нему в руки, по-прежнему не изобличали Королеву ни в чём существенном. 
Королева, окружённая шпонами кардинала в собственном дворце, вынуждена была писать свои письма по ночам, когда все спали, даже приставленные к ней соглядатаи. Шпионы и шпионки хитрили, но их хитрости порой были шиты белыми нитками. Так одна из фрейлин делала вид, что увлечена чтением часослова, держа его вверх ногами. Когда Королеве не удавалось ответить на письма ночью, ей приходилось днём делать вид, что она уединяется для молитв, и использовать это время для написания писем или для чтения полученной корреспонденции.
В последнее время Королева часто стала удаляться в Виль-де-Грас под предлогом молитв в обители Сент-Этьен. Настоятельница обители, в миру Луиза де Мийе, которую по должности прозывали матерью Сент-Этьен, весьма сочувствовала Королеве и предоставляла ей все возможности для написания писем без свидетелей и для чтения полученной корреспонденции. Обитель Виль-де-Грас стала своего рода местом для почтовой переписки Королевы. Её паж Ла Порт стал исполнять функции секретаря, шифровальщика и дешифровальщика, хранителя печатей и шифров. В его тайнике имелись также симпатические чернила, решётки для чтения зашифрованных писем, химикаты для проявления тайнописи и прочие принадлежности конспиратора и заговорщика.
В 1637 году в начале августа, кажется девятого числа, Король по совету кардинала вызвал Королеву к себе, но Анна Австрийская, ожидающая прибытия нескольких писем от своих заграничных родственников и опальных друзей, решила задержаться в Виль-де-Грас, поэтому отговорилась тем, что её багаж слишком разобран, и на сборы потребуется очень много времени. Действительно в те времена во дворцах и замках не держали мебель, одежду, посуду и прочую утварь постоянно, всё это следовало за жильцами при переезде с одного места на другое. Король и Королева поступали так же вплоть до той поры, когда вельможи вроде Фуке или Мазарини не сообразили, что, живя на два дома или больше, гораздо проще переезжать с одного жилища на другое налегке, имея в каждом дворце всё необходимое, после чего эту моду переняли и все прочие.
Ришельё убедил Короля в том, что у Королевы имеются более веские причины для непослушания, нежели не уложенный багаж. Накопленные копии писем, недостаточные сами по себе, соединённые с этим необъяснимым неповиновением Королевы возымели, наконец, то влияние на Людовика XIII, которого добивался Ришельё. Король преисполнился подозрений и распорядился начать следствие.
Ни о чём не подозревающая королева 12 августа отправилась в Шантийи, тогда как Ла Порт поехал на встречу с господином де Латибодьером дез Азо, которому было поручено передать письмо Королевы герцогине де Шеврёз. Этот пуатвинский дворянин был одним из шпионов кардинала, который, по поручению Ришельё отложил пересылку письма на несколько дней, сославшись на некоторые важные дела, которые якобы удерживали его на месте, вследствие чего он попросил Ла Порта придержать несколько дней эти письма у себя.
Ла Порт решил посетить господина де Гито, вернувшегося с ранением из боя, чтобы расспросить его о новостях на фронте. Вечером, выходя от де Гито, Ла Порт был остановлен каретой на углу улиц Кокийер и Град-Огюстен, которая перегодила ему дорогу. Четверо дюжих гвардейцев втолкнули беднягу в карету, после чего она доставила его в Бастилию.
Ла Порта обыскали и изъяли у него письмо, предназначенное для герцогини де Шеврёз и другие менее значительные письма. После этого у него отняли все личные вещи и даже одежду, он был помещён в карцер, где кроме кровати и ночного горшка не было ничего.
Отец Этьен, мой предыдущий шеф по Ордену, моментально узнал об этом и позаботился о том, чтобы у господина Ла Порта появился сокамерник из числа подотчётных Ордену лиц. Для этого был разыгран целый спектакль. В тот же самый вечер несколько заключённых попытались устроить побег из Бастилии, поднялась стрельба, заключённых схватили и разместили по камерам по одиночке, так что все камеры были заняты. В этот же самый вечер некая мадам де Эрк привела своего сына с требованием заключить его под стражу для того, якобы, «чтобы он повзрослел и набрался ума-разума». Мать обвинила сына в вольнодумстве и подкрепила своё требование письмом, подписанным генеральным прокурором, в котором было сказано, что этого господина следует содержать в Бастилии столько, сколько сочтёт необходимым мадам де Эрк, после чего выдать ей его обратно по первому её требованию. Коменданту ничего не оставалось иного, как поместить господина де Эрка в ту же камеру, куда поместили и Ла Порта.
Господин де Эрк сообщил Ла Порту, что несмотря на то, что в его доме в Виль-де-Грас был произведён обыск, тайник не найден, так что шифровальные принадлежности и особо важные письма, которые могут изобличить его и Королеву, находятся по-прежнему в тайнике. Ла Порт с ужасом подумал и о том, что в его тайнике, помимо шифров и печатей, хранится целая серия пасквилей против кардинала, любого из которых достаточно для того, чтобы отправить его на эшафот. Тот факт, что тайник не найден, разумеется, несколько успокоил Ла Порта, но, к его огорчению, на следующий день его вызвали на допрос, после чего поместили в другую камеру. Мадам де Эрк, разумеется, забрала своего сына на следующий же день.
Кардинал распорядился поместить вместе с Ла Портом другого человека, Эркюля де Сошезу, которого, якобы, обвинили в неуважении к кабинету министров. Этот де Сошезу дико ругал кардинала и старался всячески проявить себя сторонником Королевы. Но он переиграл, Ла Порт догадался, что это один из очередных шпионов Ришельё, поэтому отмалчивался, изображал угрюмость и неразговорчивость.
Допросом Ла Порта руководил судья-докладчик Леруа де Лапотри. Этот человек просто обожал свою профессию, обладал воистину актёрским даром, поэтому умело изображал сочувствие, симпатию и чистосердечье.
Лапотри сокрушался о плохом содержании Ла Порта, обещал всё исправить, говорил, что паж Королевы попал в Бастилию по недоразумению, которое, конечно же, будет немедленно исправлено, но прежде следует урегулировать некоторые формальности, так что в интересах скорейшего освобождения господину Ла Порту необходимо поскорее постараться вспомнить детально обо всех письмах, которые Королева отправляла и получала в последние полгода, также припомнить всех адресатов, пересказать содержание этих писем.
     — Если бы всё дело зависело от меня, дорогой господин де Ла Порт, я бы выпустил вас немедленно! — говорил Лапотри. — Но дело уже завертелось, ордера подписаны, протоколы составлены. Поверьте, самый простой путь для вас – это сообщить всё то, что мы и без того узнаем, а большую часть этого мы уже итак знаем, поверьте. В этом случае я сам подпишу ходатайство о скорейшем вашем освобождении. Вам возвратят всё то, что у вас отняли при обыске и даже, полагаю, выдадут некоторую компенсацию за причинённые неудобства.
— Если я арестован по ошибке, я предпочёл бы, чтобы ошибка разъяснилась сама собой, после чего меня, как вы уверяете, освободят, — отвечал Ла Порт.
— Всё так, разумеется, но это дело будет разбираться не менее трёх месяцев, а то и больше! — возражал Лапотри. — На ордере, к сожалению, стоит печать первого министра, и я даже опасаюсь, что если мы не остановим это дело в ближайшие сутки, дело получит также и визу Его Величества. Тогда вы будете считаться государственным преступником, а такие дела быстрее чем за год не разрешаются. Вас, вероятно, освободят, но тогда уже не через два или три дня, а через год, а может быть, что через два, или даже позже.
— Насколько позже? — спросил Ла Порт.
— Дайте-ка посчитаю, — охотно отвечал Лапотри. — Разбирательство, апелляция, кассация, пересмотр дела…
Лапотри почти беззвучно шевелил губами и загибал пальцы.
— Погодите-ка… Кажется, я всё учёл, — сказал он наконец. — Вас освободят по прошествии… По истечении… Так, да. Точно! Вас освободят… Никогда.
С этими словами он посмотрел на Ла Порта такой сияющей улыбкой, как если бы сообщил ему о выигрыше в сто тысяч ливров.
— Что ж, этот срок вполне сносный, — ответил Ла Порт, возвращая своему мучителю такую же лучезарную улыбку. — Это меня устраивает. Я подожду.

Глава 74

На следующий день де Лапотри распорядился препроводить Ла Порта в специальную комнату для допросов с пристрастием.
— Знаете ли вы, господин Ла Порт, для чего нужны вот эти предметы? — спросил он заключённого, обводя рукой многочисленные приспособления, придуманные святой инквизицией.
— Знаете ли вы, господин де Лапотри, какова девичья фамилия покойной матушки Его Преосвященства кардинала де Ришельё? — спросил в свою очередь Ла Порт.
— Её фамилия Ла Порт, — бесстрастно ответил де Лапотри.
— Именно, — подтвердил Ла Порт. — Я прихожусь господину кардиналу…
— Я знаю, — перебил его Лапотри. — Господин кардинал с грустью поведал мне, что многие его родственники часто не оправдывают его надежд, так что он напрасно по молодости оказывал им свою протекцию. Он смирился с мыслью о потере некоторых из них во благо государству и монархии.
— Я знаю, что кардинал не слишком дорожит своими родственниками, — ответил Ла Порт. — Если бы это было не так, мне не пришлось бы оплакивать мою покойную крестницу Констанцию Бонасье.
— Его Преосвященству приходилось во благо Короля жертвовать родственными чувствами и по отношению более близких родственников, — равнодушно ответил Лапотри. — Вы не проймёте меня этим. Так что обсудим эти великолепные приспособления. Вот это, например, называется «Испанский сапог». После него вы сможете надевать обувь намного меньшего размера, нежели носите сейчас, правда, не без болезненных ощущений. Впрочем, я высказываю лишь предположение. Никому из тех, кто примеривал эти сапожки, никакая другая обувь уже не понадобилась. Мы не выпускаем калек. Если признание придётся вытаскивать из вас с помощью таких приспособлений, вам уже не представится возможность выйти отсюда. Во имя спокойствия государства мы не должны волновать народ свидетельствами о методах развязывания языков у врагов Франции.
— Можете не продолжать, я догадываюсь о предназначении всех этих приспособлений, — ответил Ла Порт.
— Самое смешное состоит в том, что ваше мученичество не имеет никакого смысла, — продолжал Лапотри. — Её Величество уже рассказала Его Преосвященству о содержании абсолютно всех писем, написанных ей, а также всех писем, полученных ей за последние полгода. Так что вы спокойно можете рассказать то же самое. Это лишь поможет кардиналу поверить ей и избавит её от лишних неприятных бесед, а вас – от более чем неприятных допросов, конца которым, я думаю, вы будете дожидаться с нетерпением даже в том случае, если конец допросов будет для вас означать смертную казнь.
— Я не думаю, что Его Величество одобрит пытки и казнь верного слуги Её Величества, — сказал с сомнением Ла Порт.
— Не одобрит, конечно, поскольку он очень добр к своим подданным, — согласился Лапотри. — Но он не даром называется Людовиком Справедливым. Для него справедливость превыше всего. А справедливость требует того, чтобы изменники были казнены. Так что он, скрепя сердце, подпишет такой приговор.
— Если у вас есть доказательства моей измены Королю или Франции, предъявите их мне, — возразил Ла Порт.
— Его Преосвященство соизволил предоставить вам возможность спасения своей жизни и даже своей должности и своего состояния, но лишь путём чистосердечного раскаяния, — сказал Лапотри. — Если я вам предоставлю доказательства вашей измены, ваше признание не потребуется, и у вас не останется шанса на спасение.
— Но по какой причине вы полагаете, что я знаю содержание писем, которые писала Королева? — спросил Ла Порт.
— Вы их передавали по назначению, — ответил Лапотри.
— Но они были запечатаны, — возразил Ла Порт.
— Вами, — уточнил Лапотри. — Ведь вы исполняли обязанности секретаря, шифровальщика и личного почтальона Королевы. Если как почтальон вы могли не знать содержания писем, то в качестве секретаря вы должны знать все письма, подиктованные ей, а как шифровальщик вы просто обязаны знать содержание тех писем, которые были зашифрованы.
— Но Её Величество отнюдь не все письма велела шифровать, — возразил Ла Порт.
— Хорошо, мы ограничимся тем, что вы сообщите нам содержание только тех писем, которые вы лично зашифровывали, — согласился Лапотри. — Между прочим, для чего Королеве понадобилось их шифровать?
— Этим письмам предстояло направиться к родственникам Королевы, проживающим в других государствах, — ответил Ла Порт. — Её Величество не желало, чтобы в случае, если письма попадут в чужие руки, кто-то смог бы ознакомиться с её личными семейными делами. Разве Королеве не дозволено переписываться с братом, или с тётушкой? И разве она не имеет права принять меры для того, чтобы семейные разговоры не стали достоянием досужих сплетников?
— Итак, вы согласны ознакомить нас с содержанием тех писем, которые вы шифровали? — повторил вопрос Лапотри.
— Если, как вы говорите, Её Величество сообщила кардиналу содержание всех её писем, тогда я ничего не имею против того, чтобы также сообщить содержание этих писем, — сказал Ла Порт.
— Я вас слушаю, — сказал Лапотри, обмакнув перо в чернильницу и приготовившись записывать.
— Вы меня не поняли, — уточнил Ла Порт. — Я имел в виду, что в случае, если Королева рассказала содержание писем кардиналу, тогда я, пожалуй, смог бы пересказать содержание этих писем, но только лишь кардиналу, и только лишь в присутствии Королевы, и лишь после того, как она подтвердит, что она уже не делает из этого тайны и согласна, чтобы я рассказал об этом тому, кому она уже всё это пересказала.
Лапотри с ожесточением швырнул перо на стол.
— Ле Манж! — воскликнул он.
В двери вошёл стражник.
— Отведите господина Ла Пота в карцер, — сухо произнёс Лапотри и вышел из комнаты для допросов.

Ночью Ла Порта разбудили и не дав времени окончательно проснуться, отвели в карету, которая поехала по местам, где совершались смертные казни. Поскольку при Ришельё в военное время государственных преступников чаще всего казнили ночью, чтобы избежать лишних волнений толпы, у Ла Порта были все основания предполагать, что его везут на казнь. Сначала карета миновала угол церкви Святого Павла, затем кладбище Святого Якова, затем Гревскую площадь и Трауарский крест. Каждое из этих зловещих мест заставляло сердце Ла Порта учащённо биться, а лоб его обливаться холодом. Всё же после того, как последнее из зловещих мест карета миновала без остановки, Ла Порт понял, что сегодня, быть может, его ещё не казнят. Путь кареты завершился во дворе Пале Кардиналь, дворца кардинала. Первый министр решил сам допросить своего родственника.
В комнате, куда препроводили Ла Порта, восседал в мягком кресле сам Ришельё, по левую руку от него сидел хранитель печати канцлер Пьер Сегье, герцог де Вильмор, по правую руку восседал государственный секретарь Сюбле де Нуайе, который состоял в Ордене иезуитов, о чём Ришельё не был осведомлён.
 
— Господин Ла Порт! — воскликнул Ришельё и чуть ли не бросился обнимать узника как своего лучшего друга. — Я рад видеть вас у себя в гостях, но огорчён теми обстоятельствами, которые нас свели в столь поздний час, здесь и сейчас.
— Не могу ответить тем же, господин первый министр, — ответил Ла Порт. — Мне кажется, вы собираетесь задавать мне вопросы, на которые, боюсь, я не смогу ответить, не нарушая служебных обязанностей пажа Её Величества, и не заходя за границы дозволенной скромности в отношении августейшей персоны, уважение к которой запрещает любому смертному интересоваться тем, о чём Её Величество не соблаговолила уведомлять кого-либо по своей собственной воле.
— Всё так, дорогой Ла Порт, всё так! — согласился Ришельё. — Но вы забываете, что существует воля Его Величества Короля Франции, против которой воля Её Величества Королевы ничего не значит.
— Так значит, вопросы, которые вы будете задавать мне, исходят от Короля? — спросил Ла Порт.
— Именно так, — подтвердил кардинал.
— В таком случае мои ответы предназначены лишь для ушей Его Величества, и я готов ответить ему в отсутствии других свидетелей, — ответил Ла Порт.
— Подумайте, какая глупая преданность той, которая и не думает вами дорожить! — усмехнулся Ришельё. — Послушайте, Ла Порт. У вас нашли всего лишь пятьсот ливров. Это всё ваше состояние? Всё, что вы заслужили на службе у Её Величества?
— Это, действительно, была большая часть моего состояния на сегодняшний день, но я служу не ради денег, а ради чести служить моей Королеве, — с достоинством ответил Ла Порт.
— Такой человек, как вы, заслушивает большего, несомненно, и если мы договоримся, я готов взять вас к себе на службу с гораздо большим содержанием, считая со дня вашего задержания в Бастилии, — сказал Ришельё, лучезарно улыбаясь.
— Вынужден отклонить столь лестное предложение, Ваше Преосвященство, поскольку я уже состою на службе у персоны, занимающей несколько более высокое положение, чем вы, — ответил Ла Порт, понимая, что, быть может, подписывает себе смертный приговор.
— Вы ошибочно полагаете, что заняли должность при Королеве без моего на то соизволения? — усмехнулся Ришельё. — Вы ошибочно полагаете, что Королева более могущественна, чем первый министр? Послушайте, господин почтальон, шифровальщик, секретарь и камердинер августейшей особы, вы совершенно не разбираетесь в политике, так и не пытайтесь в ней разобраться. Если, как вы сказали, Королева занимает более высокое положение, чем я, пусть она прикажет, чтобы вас отпустили на свободу, чтобы перед вами извинились за то, что вам довелось претерпеть, а главное, чтобы с вами не поступили так, как я намереваюсь поступить. Посмотрим, насколько это ей удастся.
— Я имел в виду не фактическое могущество, — ответил Ла Порт, бледнея и покрываясь потом. — Я лишь сказал, что Её Величество является олицетворением монархии наряду с Его Величеством, а все остальные – только лишь их подданные.
— Ваша поправка принимается, — миролюбиво сказал Ришельё. — Я ничуть не снимаю с себя звания подданного Её Величества, так же, как и Его Величества, но мой долг, долг первого министра Франции – защитить монархию, защитить интересы Короля, и в конце концов даже защитить саму Королеву от неё самоё, и от тех опрометчивых поступков, которые она может совершить под влиянием её мнимых подруг и мнимых друзей, ввергая её в заговоры, которые могут закончиться плачевно даже для неё. Поскольку, как вы понимаете, августейший брак до настоящего времени не оправдывает своего главного назначения. У Его Величества до сих пор нет наследника. Королевство не может существовать при постоянной угрозе того, что оно перейдёт в руки Месье, поскольку фактически к власти вернётся Королева-мать. Вы хотите для Франции появление нового маршала д’Анкра? Хотите изменения политического курса на подчинённо-союзнические отношения с Испанией и Нидерландами? Вы хотите раскола страны? Отделения Ла Рошели, Лотарингии, Наварры? Хотите окончательного разрыва с Савойей? Этого вы добиваетесь? Хотите, чтобы наши острова и побережье отошло Англии и Испании, а приграничные области отошли нашим воинственным соседям?
— Я лишь служу моей Королеве, — тихо сказал Ла Порт.
— Так послужите ей, сделайте для неё то, что Его Величество и я тщетно пытаемся сделать для её же блага! — воскликнул Ришельё. — Уговорите её покаяться и отказаться раз и навсегда от попыток вмешательства в политику! Её долг – любить Короля и рожать принцев и принцесс. А она занимается интригами вместе с этой интриганкой де Шеврёз!
— Не мой удел – поучать Её Величество, — скромно ответил Ла Порт.
— Разумеется, — ответил Ришельё. — Но разве не ваша обязанность была удержать Королеву от опрометчивых шагов в ущерб Королю?
— Я не могу знать, какой ущерб будет нанесён Его Величеству Королю тем, что Её Величество Королева продолжает общение с тем, кто ей дорог, — уклончиво ответил Ла Порт. — Имею ли я право удерживать Королеву от общения с её братом, свекровью, свояком, кузенами и кузинами?
— Итак, вы подтверждаете, что Королева переписывалась с Королём Испании, с Королевой-матерью, с Месье, с Генриеттой Французской и с герцогиней Савойской? — обрадованно сказал Ришельё.
— Я ничего такого не утверждал, я лишь сказал, что Королева, на мой взгляд, имеет право на родственные чувства и на их проявление, — поспешно поправился Ла Порт.
— Послушайте, любезный Ла Порт, — миролюбиво проговорил Ришельё вновь мягким голосом. — В конце концов ведь долг подданного велит вам подчиняться распоряжению Короля. А Его Величество распорядился, чтобы вы рассказали то, что уже рассказала ему и мне Её Величество Королева Анна. Вам следует попросту подтвердить своими показаниями её признание, что облегчит и вашу участь, и участь Её Величества.
— Я не могу подтвердить то, о чём ничего не знаю, — продолжал упорствовать Ла Порт. — Для того, чтобы подтвердить то, что сказала Королева, я должен знать, что именно она сказала, а, кроме того, я должен быть совершенно уверен, что именно это она и сказала. То есть я должен услышать о неё самой, что именно она рассказала Королю и вам, чтобы подтвердить это.
— И вы полагаете, что подобное подтверждение может значить хотя бы что-то? — спросил с усмешкой Ришельё. — На этих условиях вы можете подтвердить любую ложь, с таким же успехом вы могли бы просто заявить мне: «Я подтверждаю всё то, что скажет Её Величество и отрицаю всё то, что отрицает она».
— Именно эту формулировку я хотел бы вам предложить, за неимением лучшей, — покорно согласился Ла Порт.
— Меня не устраивает такая формулировка! — раздражённо крикнул Ришельё. — Короля не устраивает такая формулировка, вы слышите? Его Величество Король Людовик XIII желает услышать от вас не такую общую формулировку, а детальный перечень всего того, о чём его дражайшая августейшая супруга Королева писала и шифровала с вашей помощью, куда именно, что именно, когда, кому, понимаете ли вы меня?
— Я вас прекрасно понимаю, Ваше Преосвященство, но и вы поймите меня, — продолжал упорствовать Ла Порт. — Я не могу клеветать на Королеву.
— Вас никто не просит клеветать, — оборвал его Ришельё. — Говорите правду.
— Правду я уже сказал, — упрямо ответил Ла Порт. — Мне нечего сообщить, поскольку я не знаю, что сообщила Королева, а всё то, чего она не сказала, не было, поскольку я полностью согласен с её мнением на эту тему.
— Уведите этого болвана обратно в Бастилию, — отрезал Ришельё и дал знак, что допрос окончен.
Сюбле де Нуайе вышел в двери, пригласил конвой, который вывел Ла Порта и отвез обратно в Бастилию.

Глава 75

Кардинал вошёл к Королю.
— Ваше Величество, допрос Ла Порта пока ничего не принёс, — сказал он. — Я говорю, что это лишь пока. Я заставлю его рассказать всё, что он знает, но для этого необходимо обыскать монастырь Сент-Этьен, а также допросить настоятельницу.
— Я вас не понимаю, кардинал! — сердито сказал Король. — Вы обещали добыть доказательства виновности Королевы. Я даже разрешил допросить её. Канцлер Сегье, мне кажется, был достаточно настойчив. Королева рассказала всё, если я не ошибаюсь. Письма, перехваченные вами, нисколько не изобличают её во лжи. Она переписывалась со своими родственниками и с друзьями, но всё, что она им писала, не заслуживает того недоверия, которое я к ней проявил, и того преследования, которое обрушилось на неё и на всех тех, кто содействовал ей в этой переписке. Всё это ничего не значащие подробности её личной жизни. Признаю, она нелестно отзывалась о вас, кардинал, но она имеет право на собственное мнение, которое я, разумеется, не разделяю. Теперь вы хотите, чтобы я позволил вашим следователям ворваться в монастырь и учинять допрос? И потом, почему я должен вмешиваться в эти ваши дела? Кто, в конце концов, первый министр и кардинал? Я или вы? Если вам, как первому министру, необходимо разбираться с настоятельницами монастыря, не можете ли вы, как кардинал, избавить меня хотя бы от вмешательства в дела церкви? Действуйте сами, если считаете нужным, но не вмешивайте меня в это. Я желаю знать правду и даю вам полную свободу для того, чтобы дознаться до всей правды. Но не требуйте от меня большего!
— Вы совершенно правы, Ваше Величество, — ответил кардинал с показной покорностью. — Но я, кажется, неточно выразил свою мысль, отчего, вероятно, вы изволили меня не вполне правильно понять. Я имел в виду лишь то, что готов извиниться перед Её Величеством и признать, что все подчинённые мне службы совершенно ошибались, возводя на неё обвинения. Похоже, что Королева, действительно, всего лишь переписывалась со своей роднёй на совершенно невинные темы. Поверьте, Ваше Величество, что ничего я не желаю так сильно, как совершенно и окончательно снять все даже самые малейшие обвинения с вашей августейшей супруги, с Её Величества Королевы, принести ей самые нижайшие извинения и искупить те неприятные минуты бесед с канцлером Сегье, которые ей довелось испытать. Но для этого чрезвычайно желательно было бы заполучить окончательные доказательства её невиновности, для чего и требуется просмотреть те письма и черновики, которые хранятся в монастыре Сент-Этьен.
— Так вы печётесь о Королеве? — с недоверием и с некоторым разочарованием спросил Король.
— Я всегда, ежечасно и ежеминутно пекусь о благе Королевы, Ваше Величество! — с энтузиазмом ответил Ришельё, не моргнув глазом. — Если иногда обязанности первого министра заставляют меня проявлять настойчивость при расследовании возможных действий лиц даже весьма важных и значительных, результаты которых могут представлять опасность Франции, то я всегда сожалею о том, какие меры иногда приходится принимать. И это в наивысшей степени имеет место, когда нелицеприятные вопросы приходится задавать членам вашей, Ваше Величество, августейшей семьи. Вы знаете, с каким сожалением мне приходилось узнавать о прискорбных для государства действиях вашей достопочтимой матушки! В ещё большей степени для меня является священной персона Месте и Её Величества. И если обстоятельства вынуждают меня, как вы сами можете видеть, мне приходится проводить тщательные расследования, однако, теперь, когда я полностью уверен в её невиновности, я с лёгким сердцем и с радостью на душе довёл бы до конца дело окончательного очищения её доброго имени от малейшего подозрения.
— Итак, Королева невиновна, — подытожил Король с нескрываемым разочарованием. — Вам требуется лишь окончательно доказать это. Но разве вашей убеждённости в этом недостаточно?
— Моей убеждённости вполне достаточно для прекращения дела и для извинений с моей стороны, — согласился Ришельё. — Но я бы хотел, чтобы извинения были принесены от имени государственной службы, фактически и от вашего имени, Ваше Величество, но только лишь на основании действительных доказательств её невиновности, для того, чтобы впоследствии не было оснований отказываться от этих извинений и вновь иссушать свою душу безосновательными подозрениями в отношении Её Величества.
— Извинения от моего имени? — переспросил Людовик. — Вы уверены, что это необходимо? Для этого, действительно, нужны весомые основания. Хорошо, я отправлю Сегье в монастырь Сент-Этьен. Быть может, тогда извинения от моего имени и не потребуются.
— Это было бы прискорбно, Ваше Величество, но мы не должны этого исключать, — ответил Ришельё. — Совершенно нельзя исключать, что будут найдены какие-то новые письма, или их черновики, или же ключ к шифру некоторых писем.
— Действуйте, — согласился Король в более приподнятом настроении.
— Монастырь неподвластен светской власти в столь деликатных делах, — уточнил Ришельё.
— Так сопроводите Сегьё, ведь, я полагаю, что настоятельница подчинится кардиналу?
— Это придаст подобному визиту чересчур официальную окраску, — мягко возразил Ришельё. — Будет лучше, если его сопроводит господин де Гонди, архиепископ Парижский. Это визит можно будет внешне обставить как вполне обычную проверку.
— Хорошо! — с нетерпением воскликнул Король. — Я отправлю Гонди вместе с Сегьё. Это всё, надеюсь?
— Ваше Величество не напрасно прославились как Людовик Справедливый! — льстиво ответил кардинал.
— Да, я такой! — гордо согласился Король, поскольку его настроение совершенно улучшилось.

Мать-аббатиса отрицала всё даже под угрозой отлучения от церкви. На этом основании Ришельё заподозрил, что Гонди предупредил её о предстоящем визите. Так оно, разумеется, и было. Архиепископ Гонди для того, чтобы отвести подозрение от себя, проявил для виду чрезвычайную настойчивость и даже низложил мать-аббатису, тут же назначив новую настоятельницу из числа более сговорчивых монахинь. Сегье и его люди обнаружили лишь старые и ничего не значащие письма и черновики Королевы.
Тогда Ришельё вручил Сегье копию перехваченного ранее письма, полученного от испанского посола маркиза де Мирабеля, и велел сказать, что она найдена в монастыре. Текст этого письма не оставлял сомнений в том, что оно является ответным, из чего следовало, что и сама Королева также писала Мирабелю, что было намного более серьёзным проступком, чем переписка с герцогиней де Шеврёз. Действительно, Королева не имела никакого права на общение с испанским послом, поскольку она тем самым узурпировала права своего супруга на ведение внешней политики, ибо подобные письма могли быть отправлены лишь от имени Короля или по его поручению от имени тех, кому были выданы подобные полномочия. Королева ни коим образом не была той персоной, которой Король поручал ведение официальной политики с Испанией. Итак, подобное письмо её изобличало. Копия была сделана столь искусно, что Королева решила, что это и есть подлинное её письмо. Поэтому она выхватила его из рук канцлера и спрятала у себя на груди, полагая, что это место является недоступным ни для кого, поскольку даже Король не рискнул бы прикоснуться к груди Королевы без её на то соизволения. Однако, Сегье был опьянён своим временным могуществом, позволяющим ему чинить допрос и устраивать обыск самой Королеве, поэтому он воспользовался каминными щипцами и извлёк из корсажа Королевы это письмо, а также обыскал все её личные вещи. Королева была потрясена столь бесцеремонным обращением, которое было бы невозможно с царственной особой в Испании, поэтому она упала в обморок, или, что более вероятно, изобразила его. После этого она слегла на двое суток, изображая лихорадку, не прикасаясь к еде и отказываясь принимать кого бы то ни было. За это время ищейки кардинала обшарили все её шкафы, сундуки и шкатулки. Все слуги были подвергнуты допросу.
Лишь после этого Королева осознала, что попалась на удочку Ришельё, ведь если бы она отрицала, что ей известно это письмо, тогда выяснилось бы, что это всего лишь копия. Её попытка спрятать его у себя в корсаже выдало её, поскольку доказало, что подобное письмо существовало, и она знала об этом. Почти все слуги и друзья Королевы, которые ещё не были схвачены, поспешили покинуть её, чтобы не подвергаться риску преследования. Рядом с ней оставались лишь де Бриенн, де Тревиль, де Гито, де Ларошфуко, мадемуазель де Отфор и я. Остальные были либо схвачены, либо далеко, либо поспешили скрыться. К чести Королевы надо признать, что она гораздо больше переживала за своих друзей, чем за себя, поскольку за свою участь она почти не беспокоилась. Господин де Бриенн разъяснил ей всю опасность ситуации. Король, узнав о том, как она повела себя в отношении копии письма от Мирабеля, вновь преисполнился подозрений и неприязни в отношении Королевы. Бриенн предупредил Королеву, что Король всерьёз подумывает о расторжении брака, после чего отверженную Анну Австрийскую могли бы поселить в крепости Гавра, а это на деле было бы заточением, ничуть не лучшим, чем заточение в монастыре. Кое-кто даже поговаривал о том, что Король вновь намеревался жениться на племяннице кардинала, госпоже де Комбале, к которой по молодости испытывал сильное влечение.
Королева решилась на крайние меры. Она велела вызвать судебного исполнителя Легара и в его присутствии, положив руку на Библию, поклялась, что никогда не писала никаких писем политического содержания за границу, никогда не вступала ни в какой сговор ни с кем. Разумеется, это было ложью, но кто бы осмелился об этом ей сказать? Господину Легару было велено передать об этом клятвенном признании кардиналу и сообщить ему, что Королева пользовалась услугами своего слуги исключительно для переписки с подругой, герцогиней де Шеврёз. Своему духовнику, а также духовнику Короля, отцу Коссену, иезуиту и моему прямому начальнику по линии Ордена, Королева сообщила для передачи Королю, что все её преследования организовал кардинал Ришельё исключительно вследствие враждебного к ней отношения, которое проистекало из накопившихся обид. Королева не решилась сообщить Королю, что Ришельё предлагал ей вступить в интимную связь для рождения наследника престола. Но она припомнила случай, когда кардинал пытался с ней завязать разговор прямо на дороге в Тюильри. За год до этого его карета встретила карету Королевы, Ришельё почтительно поприветствовал Королеву и попросил её остановиться для небольшого разговора, но Королева отвергла это предложение, сказав, что если кардинал желает с ней переговорить, он должен записаться к ней на приём на то время, когда ей будет это удобно, сейчас же она спешила по своим делам. Кардинал был не доволен и выглядел обиженным. Теперь же он припоминал ей свои обиды и мстил за недостаточную дружелюбность.
За Королеву вступился также её шталмейстер, господин Патрокль. Отец Коссен заступался за неё перед Королём, сказав, что даже если Королева была в чём-либо виновна, она уже с лихвой искупила свою вину теми страданиями, которые ей довелось претерпеть от этого расследования. Но Ришельё не угомонился. Через господина Легра он передал ей, что не верит её клятве, поскольку она противоречит имеющимся у него достоверным сведениям.
Королева предложила кардиналу встретиться и объясниться начистоту, чего он от неё добивается.
Ришельё заявился к ней в сопровождении двух своих ближайших сподвижников, государственных секретарей и члена королевского совета. Первым из них был Леон Бутийе де Шавиньи, барон де ла Грев и д’Антиб, вторым — Франсуа Сюбле де Нуайе. Никто из них не входил в Орден иезуитов, однако, мне известен тот разговор, который между ними состоялся.
— Ваше Величество, в присутствии этих двух господ, которым ваш августейший супруг поручил засвидетельствовать, что мои слова исходят от него и полностью соответствуют распоряжению Его Величества, я уполномочен вам от имени Короля предложить условия примирения, — начал Ришельё.
— Вот как? — воскликнула Королева. — С каких это пор семейные вопросы решаются с помощью такого представительного посольства? Я уже смирилась с тем, что Король не слишком часто удостаивает меня своими визитами, вследствие чего мне остаётся лишь недоумевать, для чего было жениться на мне, если все его интересы ко мне как к супруге исчерпываются теми немногими визитами, которые служат лишь для того, чтобы высказать недовольство мной!
Кардинал замолчал и склонил голову, изображая вежливое внимание. 
В этот момент Королеву охватил ужас. Она поняла, что вопросом «Для чего было жениться на мне?» она затронула ту тему, которую совсем не следовало бы затрагивать, ведь если бы кардинал ответил, что Король женился для того, чтобы Королева родила ему наследников, то с учётом того, что за двадцать один год брака она так и не родила дофина, Король вполне может поставить вопрос о расторжении этого бесплодного брака. Если бы разговор пошёл в этом направлении, никто бы не принял бы в расчёт то, что и сам Король не слишком-то старался для достижения успеха в этой области. Ей припомнили бы два выкидыша, в особенности первый, который произошёл по её неосторожности, и тогда вместе с теми подозрениями, которые нынче обретали силу обвинения, намерения Короля, о которых её предупреждал де Бриенн, могли бы начать исполняться.
— Я надеюсь, Ваше Преосвященство, что вы пришли для того, чтобы дать мне добрый совет о том, как мне следует вести себя, чтобы Король почаще хотел бы осчастливить меня своим визитом, — тут же сказала Королева и её лицо озарилось фальшивой лучезарной улыбкой, которой она по очереди одарила всех троих своих посетителей.
— Именно с этим мы и пришли к вам, Ваше Величество, — ответил кардинал. — Его Величество весьма недоволен вашей перепиской с недружественными странами, но он очень хотел бы помириться с вами и простить вас, для чего предлагает вам выслушать его условия примирения.
— Условия?! — высокомерно переспросила Королева. — Так я осуждена и должна вымаливать прощение?!
— Заметьте, Ваше Величество, что не я об этом сказал, но если вы сами охарактеризовали ситуацию таким образом, я не смею спорить с вами, — мягко ответил кардинал.
Анна снова осознала, что попалась в ловушку, которую сама же себе и устроила.
— Я выслушаю то, что велел передать вам мой супруг, хотя я предпочла бы услышать всё это из его уст, — миролюбиво сказала Королева.
— Ваш супруг, Его Величество Король Людовик XIII велел мне передать вам, что он готов забыть всё и простить вас при условии, что вы признаете свою вину и пообещаете выполнять в дальнейшем те необременительные ограничения, которые Его Величеству угодно наложить на вашу переписку.
— Итак, мне не остаётся выбора! — ответила Королева, вновь переходя на тон оскорблённой невинности. — Король утверждает, что я виновна, и мне лишь остаётся признать это. Что ж, в таком случае я признаю, ведь я на алтаре поклялась ни в чём не перечить своему супругу, когда выходила за него замуж. Правда, я не предполагала, что мне не позволено будет иметь подруг и общаться с роднёй. Но я признаю, что виновна в том, что имею подруг и переписывалась с братом.
— Я сказал, что следует во всём сознаться и во всём повиниться, Ваше Величество, — мягко возразил кардинал. — Это требование Короля. Вы же не сознались во всём, что Королю уже и без того известно. Его Величеству известно, что вы переписывались с вашими братьями, которые ведут войну с Его Величеством.  Быть может, вы сообщали им ничего не значащую, на ваш взгляд, информацию, но всё то, что может знать Королева, является чрезвычайно важной информацией для врагов Франции и Короля. Во время войны вам попросту не следовало переписываться с руководством враждующих с нами государств, вне зависимости от родственных с ними отношений. Выходя замуж за Короля Франции, принцесса Испанская стала Королевой Французской, ваши подданные здесь, во Франции, ваш повелитель здесь, во Франции, и ваш долг как подданной и как супруги, и как Королевы состоит в том, чтобы руководствоваться исключительно интересами Франции во всех ваших действиях, которые могут вследствие или вопреки вашему желанию нанести ущерб Франции или дать преимущество страны, находящейся с Францией в военном конфликте.
— Попросите удалиться всех, кроме вас, Ваше Святейшество, чтобы мы могли поговорить обо всех обстоятельствах более детально, — сказала, наконец, Королева.

Глава 76

— Говорите, Ваше Величество, — сказал кардинал. — Я весь внимание.
— Сначала вы, Ваше Преосвященство, скажите мне всё, что хотели бы сказать, я выслушаю вас со вниманием, обещаю.
— Ваше Величество, ваш супруг, Король Людовик XIII уполномочил меня получить от вас письменное обещание в том, что вы впредь не будете писать за границу, сообщая какие бы то ни было сведения и высказывая какие бы то ни было просьбы, — сказал Ришельё. — Подобные действия он будет впредь рассматривать не только как действия, направленные на подрыв политического суверенитета Франции, но и как прямое непослушание, то есть бунт против его королевской власти. Вам уже не удастся отговориться тем, что вы не представляли, что подобные письма могут нанести какой-либо ущерб королевству.
— Это всё? – спросила Королева, стараясь не выдавать никаких чувств, поскольку ещё не решила, что в данных обстоятельствах было бы лучше – изобразить праведный гнев или же представиться невинной жертвой.
— Не полагаясь полностью на ваше обещание, Его Величество намерен принять меры для того, чтобы сделать невозможным любую переписку между вами и какими-либо иностранными гражданами без того, чтобы он знал содержание этого письма и одобрил его отправку, — продолжил кардинал. — Однако добрый совет Его Величества состоит в том, чтобы вы вовсе отказались от подобной переписки. Зная о том, что вы использовали шифр для некоторых писем, Его Величество не настаивает на том, чтобы вы выдали ему ключи от этого шифра, однако, предупреждает, что в случае, если вами будет написано хотя бы одно самое короткое шифрованное письмо, пусть даже в одну строчку, он вернётся к этому вопросу и потребует предъявить ему шифры, имеющиеся у вас, для того, чтобы прочесть не только это письмо, от появления которого я вас настоятельно предостерегаю, но также и те письма, которые в настоящее время не прочитаны, но имеются в виде копий, а некоторые в виде подлинных экземпляров. Его Величество полностью полагается на ваше слово о том, что содержание этих писем вполне невинное, но делает предупреждение о том, что в случае вашего непослушания будет вынужден проверить, так ли это, используя самые решительные методы.
В этот момент Королева вспомнила моё сообщение, переданное ей через герцогиню де Шеврёз, о том, что самый искусный дешифровальщик кардинала дю Перраж убит мной на дуэли и мысленно возблагодарила за это человека, который сделал это, то есть меня. Разумеется, при этом она не знала, что это сделал именно я, поскольку такими подвигами не принято хвастать, к тому же осторожность вынуждала меня к скромности, ибо я не мог целиком полагаться на то, что тайна моя будет сохранена, если её знает кто-то другой, кроме Портоса и Марии. И без того, оставался ещё и второй дуэлянт, де Гравю, который мог бы раскрыть эту тайну.
— Шифры эти потеряны, — ответила Королева. — Они были придуманы мной и Марией де Шеврёз только лишь для того, чтобы наши маленькие женские тайны не стали вдруг достоянием нескромных мужчин. Поверьте, господин кардинал, в зашифрованных письмах нет ничего предосудительного, но есть многое из того, что Король ни при каких обстоятельствах не хотел бы прочитать, поскольку это оскорбило бы его природную скромность в отношении тех маленьких женских тайн, которые отличают женскую природу, её физиологию, если хотите. Так что я счастлива, что Король не прочитает этих писем и его скромность не пострадает, но сожалею, что не смогу доказать свои слова, передав эти шифры какой-нибудь скромной женщине, которая могла бы прочесть эти письма и полностью подтвердить мои слова.
— Я вам полностью верю, Ваше Величество, — солгал кардинал, не моргнув глазом, и подтвердив свои слова ласковой и одновременно почтительной улыбкой. — Приказ относительно запрета шифрованной переписки исходит от Короля, и я не могу его отменить или изменить. Поэтому в случае нарушения этого приказа Король велит действовать так, как обещает в своём предупреждении, и я думаю, что он найдёт людей, которые решат проблему потерянных шифров.
— Вы мне угрожаете, Ваше Преосвященство? — спросила Королева ровным и спокойным тоном, не вполне соответствующем сути её вопроса.
— Я разъясняю вам суть приказа Короля, — ответил Ришельё елейным голосом.
— Почему вы меня преследуете, Ваше Преосвященство? — устало спросила Королева. — Вы хотите добиться от меня того, чего вам никогда не удастся получить? В этом всё дело?
— Об этом я тоже хотел бы с вами поговорить, Ваше Величество, — ответил кардинал, и при этом его лицо выражало облегчение. — Я знаю, что кто-то пустил слух, что я добиваюсь вашей особой благосклонности. Этот слух стал известен Королю.
— Разве я могу закрыть все рты? — спросила Королева с холодным презрением. — Разве я несу ответственность за домыслы, которые родятся в разгорячённых головах?
— Могу ли я понимать ваши слова таким образом, что эти слухи исходят не от вас? — спросил кардинал.
— Как вы могли допустить, что я могу распространять о самой себе столь гадкие сплетни? — вспыхнула Королева.
— Они могли распространится не напрямую от вас, но по вашему снисходительному соизволению, — не унимался кардинал.
— Вы хотите сказать, что я могу намекнуть какой-то из своих фрейлин, что мне угодно было бы, чтобы доброе моё имя трепали злые языки? — спросила Королева с усталой усмешкой.
— Вы могли бы простить кому-то слишком болтливому подобную нескромность, быть может? — спросил кардинал.
— Достаточно! — воскликнула Королева. — Я не могла изобрести подобной сплетни про себя, и не могла бы пустить её в свет. И если кто-то из тех, кто называет себя моим другом, и кого я считала до сих пор своим другом, распускает подобные сплетни, он мне более не друг, кем бы он ни был.
— Другого ответа я и не ожидал, Ваше Величество, — ответил не вполне искренне кардинал. — Простите мне мой вопрос, но я был вынужден задать этот вопрос, поскольку эти слухи дошли до меня через людей достаточно разумных и достаточно осведомлённых, чтобы я мог их игнорировать. Я не стану называть имён, но это люди весьма уважаемые, такие, как, например, Патрокль, или, отец Коссен, или, скажем, Ларошфуко. Я не называю имён этих людей, я говорю лишь, что те, кто повторяют эти слухи, вызывают не меньше уважения и доверия, чем перечисленные персоны.
— Вы убиваете меня, — вздохнула Королева. — Было время, когда я и сама подумала бы, что вы добиваетесь именно этого, но я ни за что не позволила бы этой тайне выйти куда-то дальше моих подозрений и сомнений.
— Могу ли я также быть уверенным, что вы никогда не жаловались Его Величеству на меня? — спросил кардинал. — Я имею в виду не только указанные обвинения.
— Ах, Ваше Преосвященство! — в сердцах воскликнула Королева. — Разве можно не замечать, что вы меня преследуете? Я не удивляюсь тем слухам, о которых вы говорите, поскольку ведь уже любой самой последней горничной в Лувре очевидно, что вы за что-то мстите мне, изыскиваете повод меня за что-то наказать, настраиваете против меня Короля. Я живу в атмосфере постоянного контроля, подозрений, упрёков, я ощущаю слежку за собой на каждом шагу! Думала ли я, испанская принцесса, что судьба Королевы Франции столь незавидная? Что у меня не будет свободы выбирать друзей, подруг, общаться с родными и милыми мне людьми хотя бы с помощью писем?  Могу ли я быть счастлива в таком аду? Мне кажется, что Королева Франции – самая бесправная женщина в Лувре, а, быть может, и во всей Франции.
— Ваше Величество, позвольте заверить вас, что это далеко не так, и очень далеко от истинного положения вещей, — возразил кардинал. — Вы – самое значительное лицо в Королевстве после Короля, но в ваших силах стать даже ещё более значительным лицом, и вы это знаете.
— Вы говорите о рождении наследника, — устало ответила Королева. — Мне уже, по-видимому, не дождаться этого счастья. Господь отвернулся от меня, как, впрочем, и Король.
— Если Король отвернулся от вас, тогда Господь здесь уже не при чём, поскольку вы – не Дева Мария, а так долго и тщетно ожидаемый Дофин всё-таки не Иисус Христос, — возразил кардинал. — Едва ли разумно надеяться на чудо беспорочного зачатия, так что было бы лучше ограничиться желанием зачатия порочного, если позволено будет мне применить этот термин. Впрочем, кто дерзнёт назвать порочной связь Королевы с Королём для рождения Дофина? Небеса одобрили это брак, и небо ждёт от вас того же, чего ждут все граждане Франции.
— И вы о том же, и опять об этом, — сказала королева с тоской. — Его Величество не удостаивает меня галантными визитами уже очень давно. Кроме того, даже в тех случаях, когда подобные визиты происходят, результата чаще всего нет никакого.
— Думали ли вы когда-нибудь, Ваше Величество, о том, какие события почти неминуемо ожидают Францию в самые ближайшие времена в том случае, если наследник не появится в ближайшие два года? — спросил кардинал. — Впрочем, мы можем не иметь и этих двух лет. Полтора года, нет, год. Ровно год. Вот сколько я могу дать вам на то, чтобы, наконец, решить эту проблему.
— Вы, Ваше Преосвященство, дерзаете устанавливать мне сроки в том вопросе, в котором лишь Господь Бог, как вы и сами знаете, всевластен, и никто иной? — воскликнула Королева и посмотрела на кардинала со смешанным чувством ужаса и восхищения.
— Послушайте, Ваше Величество! — воскликнул Ришельё со страстью, которая изобличала в нём политика высшего полёта, а вовсе не влюблённого в Королеву прелата. — Мы, я и Король, создаём новый тип государства, мы создаём ту Францию, которой предстоит стать великой на века. Она будет самым блистательным государством Европы, а Париж по праву будет считаться столицей мира. Неужели вы не видите, что без решительной руки, управляющей всем государством, Франция обречена быть разорванной на куски? Ваш покойный свёкр, Король Генрих IV, великий Король Генрих IV, который всю свою жизнь был вынужден наблюдать, как различные принцы, великие и малые, принцы крови и принцы иностранные, герцоги и кардиналы, создавая недолговечные союзы, расшатывали и расхищали страну? Эти союзы распадались не только вследствие собственных поражений, но гораздо чаще и по причине собственных побед, поскольку временно объединившиеся стяжатели столь же легко объединялись против общего врага, как и легко разъединялись в попытках урвать себе кусок пожирнее, довели государство до состояния полного развала, нищеты, и почти безвластия. Разве можно смириться с ситуацией, когда Королю приходится с боем входить в собственную столицу? Или с ситуацией, когда эту самую столицу приходится брать длительной осадой? Эти ужасные, но никогда не прекращающиеся гражданские войны, религиозные распри, бунты провинций, подковёрные игры и интриги всех и каждого, всё это привело к тому, что Король был вынужден занимать деньги у своих придворных на самые неотложные нужды! Что такое стало королевская власть? Одна лишь видимость! А что такое государство без сильной королевской власти? Ничто! Вы хотели бы для Франции судьбы мелкой раздробленности, как какая-нибудь Германия, где каждый курфюрст мнит себя Королём, а на деле это разорившиеся дворяне, имеющие клочок земли и шайку разбойников, готовых промышлять грабежом под их предводительством? Страна, где только старшему сыну доставалось хотя бы то немногое, что ещё сохранилось в семье, а младшие сыновья должны были пойти в аббаты или в наёмники чтобы прокормить себя? Разве такая Франция нам нужна? И что будет с королевством в том случае, если ваш августейший супруг отойдёт в мир иной, не оставив после себя сына, Дофина? Вы и сами знаете. Наследником престола считается Месье, нынешний официальны Дофин, Гастон Орлеанский. Он трусливо сбежал за границу и затевает оттуда многочисленные интриги для того, чтобы расшатать власть своего брата и Короля, в надежде, что тот умрёт как можно скорее, освободив для него трон! Если бы я верил, что вы надеетесь выйти за него замуж после смерти вашего супруга…
— Нет! Нет! Никогда! Это предложение преступно, подобное предположение безумно, а сама мысль об этом мне отвратительна! — с чувством воскликнула Королева.
— Я знаю, Ваше Величество, — мягко ответил Ришельё. — Я мог бы сомневаться в ваших словах раньше, но я, поверьте мне, верю вам. Но за Его Величество я не поручусь. Быть может, он подозревает вас в этом намерении, и, быть может, по этой причине он не желает видеться с вами?
— Боже, какая ерунда! — воскликнула Анна. — Какая глупость? Разве может такое быть?
— Смотрите, что получается из всего этого, — спокойно продолжал кардинал. — Король вынужден подозревать вас в таком намерении по той причине, что вы не принесли ему наследника. И по этой же самой причине он не посещает вас и не прилагает никаких усилий, чтобы наследник родился от вас, Ваше Величество. К чему это неминуемо должно привести?
— Ах, мне никогда не предстоит стать матерью! — обречённо сказала Королева.
— Вам следует стать матерью будущего Короля, — ответил Ришельё, делая ударение на слово «следует». — Вам надлежит сделать всё даже вопреки желанию Короля для того, чтобы наследник появился. Только в этом случае этот замкнутый порочный круг будет разорван. Вы должны родить сына, а лучше – двух сыновей, одного за другим. Младший будет запасным. Но Дофин должен быть один, и это должен быть ваш сын, Ваше Величество!
— Да разве я сама не хочу того же самого? — воскликнула Королева.
— Ваше Величество, времени нет, — продолжал Ришельё, словно не замечая последних слов Королевы. — Король болен, сильно болен. Благодарение Богу он ещё жив, но мы не можем надеяться на то, что Господь пошлёт ему ещё долгие годы. Сколько ему осталось, никто не знает, но если Господь даст ему ещё лет шесть-семь, это будет величайшая его милость.
— Шесть-семь? — с ужасом переспросила Королева. — Вы так думаете?
— Я это знаю, Ваше Величество, — сухо ответил кардинал. — И я также знаю, что мне не предстоит его пережить. Я уйду раньше. С кем же вы останетесь, Ваше Величество? С Гастоном, с вашей свекровью Марией Медичи, а также с бастардами вашего свёкра, этими узаконенными принцами?! Все они будут тянуть на себя корону Франции, и вам не удержать её! Вас выбросят в монастырь в лучшем случае! А в худшем…
— Вы говорите ужасные вещи, монсеньор! — воскликнула Королева.
— Припомните, что сталось с Генрихом III? — спросил кардинал. — Что стало с Генрихом IV? Клеманы и Равальяки не перевелись ещё во Франции! Да и не только в ней. Припомните хотя бы Бекингема! Ничто не может остановить нож фанатика, направленный на царственную особу, если эта особа сама не позаботится о своей безопасности, получив поддержку наиболее важных знатных персон и защитив себя сильной ротой телохранителей при каждом парадном выезде! А всё это даётся лишь одним! Власть должна быть бесспорно легитимной. Никто не должен сомневаться в праве монарха на тот трон, который он занимает. Говоря «никто», я не имею в виду фанатиков, а имею в виду тех лиц, которые хотя бы на что-то влияют в государстве. Вся знать должна преклониться перед несомненным правом Короля миловать и казнить любого, кто ему не покоряется. Лишь тогда эта власть чего-нибудь стоит. Оставьте трон Франции без сына Короля, и вы оставите Францию погружённой в длительные и кровопролитные гражданские войны. Наследник трона должен быть один. Это – главный принцип стабильности. Один и только один, несомненный, всеми признанный. А для этого требуется, чтобы это был сын Короля, мальчик, и очень желательно, чтобы он успел уже достаточно повзрослеть к тому времени, когда бремя власти свалится на него. Но даже если он и не достигнет зрелости к этому трагическому событию, хотя бы уже само его существование меняет очень многое. Если Король умирает, а Королева рожает сына не позднее, чем через девять месяцев после его смерти, то это сын считается сыном Короля и трон достаётся ему. Такое возможно. Но только в том случае, если у Королевы есть мощная поддержка в лице, например, первого министра. Сильного, авторитетного, держащего все бразды правления в своих руках. Такого, как я. Но мне не суждено пережить вашего супруга. Здоровье моё ещё хуже, чем у него. Мы – два стареющих мужчины, которые держат всю власть в своих руках, можем уйти из жизни одновременно, или с небольшим перерывом, один за другим, но я полагаю, что буду первым. Поэтому вы должны родить наследника раньше, чем через девять месяцев после смерти Короля. Значительно раньше. Как можно раньше. И у вас уже осталось очень мало времени. Поэтому я не сказал «желательно», я сказал «вам следует», «вам надлежит». Никаких сомнений. Наследник должен появиться не позднее, чем через год. Большего срока я вам не даю, поскольку большего срока вам не даст судьба.
— Но как же это исполнить? — спросила ошеломлённая Королева.
— Как вы знаете, для этого есть два пути, — ответил кардинал. — Тот путь, который вам указывает долг и небеса должен сработать. Но если он не сработает, вам остаётся другой путь. Вы подозревали меня, что я намереваюсь способствовать вам в решении этой проблемы.
— Я этого не говорила, — возразила Королева.
— Прежде всего, об этом говорят в Лувре, и уже совсем не важно, откуда возникли эти возмутительные слухи, — бесстрастно ответил кардинал. — Я не смогу помочь вам решить эту проблему, если не буду полностью очищен от подобных подозрений. Вы нуждаетесь в моей помощи и в моей дружбе, но для этого сначала вы должны мне помощь очиститься от этого подозрения. Ведь если Король будет подозревать меня в этих намерениях, он ни за что не доверит мне наблюдать за вами.
— Боже! Что вы такое говорите! — воскликнула Королева.
— Я говорю вам то, что вам надлежит знать, — спокойно ответил кардинал. — Ведь вы прекрасно знаете, что в том случае, когда умирает Король, а его вдовствующая Королева объявляет о своей беременности, за ней устанавливается столь строгий надзор, что в том случае, если она не является беременной, у неё не будет никакой возможности сделать так, чтобы это её заявление впоследствии подтвердилось! Если Король не оставил своего семени в Королеве до своей смерти, никому не удастся это сделать, поскольку контроль будет чрезвычайно серьёзным. И прежде всего, разумеется, об этом позаботится брат Короля, которому надлежит наследовать корону в том случае, если беременность окажется ложной. Таким образом, Королева будет окружена строжайшим контролем, я бы сказал жесточайшим контролем.
— Я понимаю необходимость таких мер, — с грустью сказала Королева.
— Но если Король посетит Королеву, после чего она объявит о своей беременности, не произойдёт ли то же самое? — спросил кардинал и молча посмотрел Королеве в глаза.
— Вы говорите о том, что… — проговорила Королева и вдруг замолкла в раздумье.
— Я говорю о том, что своей властью я берусь организовать так, что Король не позднее чем в течение трёх, нет двух ближайших месяцев нанесёт вам галантный визит, — сказал Ришельё. — Вам же надлежит приложить все усилия для того, чтобы этот визит возымел желаемые для всех последствия. Но если этих желаемых всеми последствий не произойдёт, но, по крайней мере, произойдёт такая встреча, после которой у Короля не будет оснований для сомнений об отцовстве будущего ребёнка, тогда, как мне думается, эти события можно и должно инициировать при содействии другого лица, достойного этой чести, которое никак не сможет впоследствии проговориться о таковой помощи, оказанной им.
— Вы говорите ужасные вещи, кардинал, — прошептала Королева.
— Ужасные вещи произойдут, если Король умрёт бездетным, — отмахнулся от слов Королевы Ришельё. — Я говорю сейчас о реальных вещах и о том, что надлежит сделать вам во благо Франции. А теперь подумайте о том, кто бы смог сделать четыре исключительно важных дела в этом предприятии. Во-первых, кто может сделать так, чтобы Король нанёс вам галантный визит в ближайшие два месяца, при том, что он в настоящее время совершенно к этому не расположен, и делит своё расположение между бывшей фавориткой мадемуазель де Отфор и входящей в силу фавориткой мадемуазель де Лафайетт?
— Мне кажется это невозможным, — проговорила Королева едва слышно.
— Я берусь сделать так, что Король положит свою подушку рядом с вашей, — ответил Ришельё. — Кто другой сможет это устроить? Это было моё «во-первых». Во-вторых, кто сможет устроить так, что нужное лицо будет иметь возможность встретиться с вами на тот срок, который необходим для решения проблемы в том случае, если действия Его Величества не возымеют успеха?
— Такого человека не существует, — ответила Королева.
— И, наконец, в-третьих, кто сможет изъять этого человека и поместить туда, где он уже не сможет проговориться никому о той миссии, которую он выполнил? — спросил кардинал.
— Полагаю, что это сможете сделать только вы, Ваше Преосвященство, — ответила Королева.
— И ещё примите к сведению, что этот человек, на которого может быть возложена столь ответственная миссия, не должен быть человеком случайным, — продолжал неумолимый Ришельё. — Этот человек, по моему разумению, должен иметь право на то, чтобы зачать будущего Короля Франции. Извините, Ваше Величество, что я называю вещи своими именами. Это должен быть принц крови. Сын вашего свёкра, Короля Генриха IV. Старший его сын.
— Но его старший сын – Людовик XIII, — возразила Королева.
— О, как вы ошибаетесь, Ваше Величество! — воскликнул Ришельё. — Я говорю о старшем сыне. Но не обязательно рождённым в браке. Однако, обязательно рождённом именно от Генриха IV.
— Боже, как это всё ужасно! — воскликнула Королева.
— Вы бы иначе к этому относились, если бы знали о том, что ваша свекровь, Королева-мать Мария Медичи в своё время совершила именно то действие, о котором вы отозвались как о чём-то ужасном, — ответил Ришельё. — Вы можете мне поверить, поскольку я знаю об этом из первых рук. Я полагаю, что вы осведомлены о том, в каких отношениях я состоял некоторое время с вашей свекровью, Королевой Марией? В самых наилучших. В таких, когда подобные вещи не скрывают, поскольку между людьми в таких отношениях уже ничего не остаётся скрытого.
Королева от этих слов почти пребывала в предобморочном состоянии.
— Послушайте, Ваше Величество, — тихо и отчётливо проговорил Ришельё. — Ваш супруг не является сыном Короля Генриха IV. Он об этом не знает и никогда не узнает, дай Бог. Но в вашей власти, в вашей и только в вашей, сделать так, чтобы ваш сын был внуком Короля Генриха IV. В этом случае справедливость восторжествует. Формально он будет сыном Людовика XIII и на этом основании иметь все права на трон Франции, а на деле он будет сыном старшего сына Короля Генриха IV, которого наш добрый покойный Король Генрих IV намеревался узаконить и которому он намеревался оставить трон и корону Франции. Вы лишь восстановите справедливость, и вам для этого не потребуется затевать интриги и делать переворот. Корона будет возвращена в семью великого Короля Генриха IV. Все преклонятся перед вами, не зная об этом подвиге. Вся Франция, и я – первый среди всех будет восхвалять вас за рождение столь долгожданного Дофина. В этот день я с трепетом поцелую вашу руку, руку новой Королевы-матери.
— Вы можете поцеловать её прямо сейчас, — проговорила Королева и протянула кардиналу правую руку, украшенную алмазами.
— Я пока ещё не достоин этого, — возразил Ришельё и почтительно преклонил колени перед Королевой.
— Что же я должна делать? — спросила Королева.
— Подписать покаянную бумагу, которую я составлю, чтобы успокоить Короля, — ответил кардинал. — Кроме того, развеять всякие сомнения Короля в том подозрении, что я претендовал на ваше особое внимание и покушался на вашу честь, дабы я не лишился его доверия.
— Это будет сделано! — воскликнула Королева.
— Также, прошу вас, Ваше Величество, проявляйте постоянное недовольство мной, жалуйтесь Королю на чрезмерную опеку с моей стороны, убедите его в том, что вы не чувствуете себя свободной в присутствии многочисленных шпионов, которыми я вас окружил. Только в таком случае Король доверит мне охранять вашу честь и невинность после того события, которое могло бы стать причиной наследника престола. Я же со своей стороны при выполнении вами этих условий обещаю, что менее чем через два месяца Король удостоит вас своим визитом.
— Вы обещаете мне это? — спросила Королева.
— Я сделаю это даже в том случае, если мне для этого потребуется сжечь свой дворец Пале Кардиналь дотла, — ответил кардинал. — Так не забудьте же при каждом удобном случае сетовать на излишнюю опеку с моей стороны.

После этих слов Ришельё поклонился Королеве и удалился с самым почтительным видом.
Королева задумалась надолго. Всё это время на лице её играли самые разнообразные чувства, от ужаса до восторга. Наконец, она позвонила в колокольчик, велела себя раздеть и легла спать, после чего почти сразу заснула. Сон её был спокойным и продолжительным.

Глава 77

Кардинал продиктовал черновик признания Королевы, который она переписала с показным негодованием, вычеркнув оттуда фразу о том, что её действия противоречили тому, что она обещала Королю. В этом «признании», было сказано, что Королева признаётся, что имела переписку с братом кардиналом-инфантом, с маркизом Мирабелем и с английским резидентом во Фландрии Жербье. Поскольку переписка с Королевой-матерью, с Гастоном Орлеанским и с герцогиней де Шеврёз не упоминалась в этом признании, можно было сделать вывод о том, что эта переписка не была поставлена ей в вину.
Были упомянуты конкретные сообщения, которые были названы неприятными Королю, а именно: информация Мирабеля о соглашении между Королём и Лотарингией, а также высказанные Королевой сожаления о том, что Франция сближается с Англией, вместо того, чтобы быть союзницей Испании.
В конце документа Королева обещала более никогда не совершать подобных ошибок, после чего Король сделал приписку о том, что в силу этого признания прощает Королеву и желает полностью забыть это недоразумение, а также намеревается жить с Королевой как добрый супруг и добрый Король.
После подписания документа Король и Королева изобразили радость на лицах и обнялись, при этом, вероятно, каждый из них в душе проклинал свою половину. Неприятным сюрпризом было присовокупление к этому документу записки, составленной, разумеется, кардиналом, но подписанной Королём. Она гласила, что Король запрещает Королеве переписываться с кем-либо без его ведома и согласия. Отныне все письма Королевы должны были запечатываться гофмейстриной, хранительницей гардероба и драгоценностей Королевы, после того, как с ними ознакомится Король, горничной было запрещено иметь при себе письменные принадлежности для Королевы, также Королеве было запрещено отправляться в монастырь без позволения Короля, а хранительница драгоценностей и гардероба должна была следовать за Королевой всюду, куда бы она ни направилась. Разумеется, и Король, и Королева знали, что она была шпионкой кардинала.
Также имелись приписки о том, что Королева должна знать, что если она не сдержит обещание, будет писать сама или велит кому-либо писать в другие страны, или будет получать оттуда корреспонденцию, то она таким действием лишит себя прощения, которое ей даровал Король данным документом. Также Королеве запрещалось переписываться с герцогиней де Шеврёз и любыми посредниками, доставляющими ей письма. В их числе были упомянуты господин Крафт и господин Ларошфуко, поскольку обо мне Король не знал. На первый взгляд необъяснимо, почему кардинал не включил в этот перечень архиепископа Турского. Я полагаю, что он решил оставить кое-какие каналы связи для Королевы, которые мог бы держать под своим полным контролем, справедливо полагая, что если лишить Королеву всех известных каналов связи, она изыщет новые, тогда как если оставить ей менее надёжные, то в случае, если она решится нарушить обещание, то воспользуется именно этими каналами, сочтя их не разоблачёнными.
В этом ещё раз проявились коварство и ум кардинала.
После подписания этого соглашения кардинал вновь заявил Королю, что Королева сделала не полные признания, что целесообразно вновь допросить Ла Порта и аббатису из монастыря Сент-Этьен, поскольку показания всех троих существенно рознятся.
Аббатиса призналась во всём, что от неё требовали, но Ла Порт просил, чтобы Королева написала ему разрешение на признательные показания, а также чтобы ему было сообщено, в чём именно он должен был признаться. Хитрый царедворец избрал такую формулировку, что он, дескать, не понимает, в чём именно он должен признаться, но заранее готов признаться во всём том, в чём ему велит признаться Королева. Разумеется, признание, сделанное в такой форме, не имело бы никакого смысла и никакой силы.
Ла Порт старался выгородить Королеву даже ценой своей жизни, а Королева желала спасти Ла Порта даже ценой своего унижения.
Ришельё вторично велел привести к себе на допрос Ла Порта, и показал ему письмо, подписанное Королевой, в котором она призывала его сказать всю правду кардиналу по всем вопросам, которые ему будет задавать Ришельё.
 — Не губите себя, господин Ла Порт, — мягким голосом сказал кардинал. — Вы же сами видите, что Королева во всём призналась, и для того, чтобы Король поверил её признаниям полностью, требуется лишь подтверждение, то есть чтобы и вы сообщили то же самое. Уже подписана бумага о том, что Король прощает Её Величество, остались пустые формальности.
— Но вы предлагаете мне спасти себя тем, чтобы сообщить о Королеве что-то, что её погубит! — возразил Ла Порт. — Ведь если речь идёт о её действиях, которые ей не ставят в вину, то они, вероятно, вас не интересуют. Я же со своей стороны не понимаю, что бы я мог сообщить такого, что потребовало бы расследования.
— Но ведь вы же обещали во всём признаться, если получите на это разрешение Королевы! — воскликнул Ришельё. — Я показываю вам такое разрешение, подписанное Королевой. Если вы не признаётесь, то вы нарушаете собственное обещание!
— Но я же просил, чтобы Королева не только разрешила мне признаться, но и сообщила, в чём именно я должен признаться, — не унимался Ла Порт.
Воистину, нужны крепкие нервы, чтобы так настойчиво спорить с Ришельё или так талантливо изображать из себя недоумка. Разумеется, Ришельё потерял терпение.
— Правда ли, что мадемуазель де Отфор поручила маркизу де Ларошфуко организовать побег Королевы в Нидерланды? — спросил Ришельё, глядя в глаза Ла Порту.
Такого поворота Ла Порт не ожидал, поскольку если бы такие вопросы и поднимались, он об этом ничего не слышал.
— Вот уж этого точно никогда не было! — воскликнул Ла Порт.
Кардинал рассмеялся и велел увести Ла Порта.
— Знаете лё Маль, что меня сейчас развеселило? — спросил он секретаря. — То, с какой убеждённостью Ла Порт опровергал предположение, которое я ему высказал! Вы, конечно, не догадываетесь, почему это выглядело смешным.
— Нет, монсеньор, не догадываюсь, — согласился Мишель лё Маль.
— Я вспомнил, как один барон, засомневавшийся в том, что все его многочисленные дети являются действительно его детьми, сказал своей жёнушке: «Знаешь, Мари, мне кажется, что Пьер на меня совсем не похож. Уж не прижила ли ты его от какого-нибудь соседа?» — «А вот и нет, вот и нет! — воскликнула Мари. — Как раз вот именно Пьер – точно твой сын!»
Мишель лё Маль усмехнулся и постарался сделать умное лицо.
— Я хочу сказать, что та ярость, с которой Ла Порт отрицал именно этот последний вопрос, который я ему задал, выдаёт его с головой, и мне вполне понятно, в каких именно случаях я задавал ему вопросы, содержащие предположения, которые он отрицал не столь яростно, — заключил кардинал. — Его реакция на мои вопросы была лучше любого признания. Теперь я знаю всё. Абсолютно всё, что хотел знать об этом деле.
— Позвольте спросить, монсеньор, — ответил лё Маль. — Вы допускали, что Королева может сбежать в Нидерланды?
— В Нидерландах у Королевы имеется тётка Клара-Эухения, — ответил кардинал. — Это правительница Нидерландов, как вы знаете. Такой побег мог бы предоставить ей убежище и вполне спокойную и безбедную жизнь. Она могла бы замыслить подобное.
— А разве не сможет она замыслить это в будущем? — спросил лё Маль.
— Нет, — уверенно ответил кардинал. — Теперь — нет.

Надо сказать, что Ла Порту грозил ещё один допрос с пристрастием. Этот допрос был поручен господину Лаффема, который готов был бы раздробить бедняге ступни ног или колени, а может быть и то, и другое, благо, приспособления для этого у него имелись. Но по счастью мадемуазель де Отфор передала мне записку о том, в чём именно Королева призналась, и сообщила, что эту записку следует передать Ла Порту в Бастилию.  В записке было подтверждение Королевы в том, что она разрешает и даже велит Ла Порту признаться в том же самом. Я использовал тот же самый приём, о котором ранее рассказывал, в Бастилию временно был помещён человек, нашедший способ передать записку по цепочке, в которой участвовал также один стражник, входящий в Орден. Ла Порт прочитал записку и уничтожил её, проглотив. Для виду он немного поупрямился, но не доводил допрос до крайней точки. Сделав вид, что испугался, что к нему будут применены пытки, изложил всё то, что ему следовало изложить, согласно повелению Королевы.
— Как всё просто! — воскликнул кардинал, когда Лаффема положил ему на стол протокол допроса, подписанный на каждом листке Ла Портом. — Я думал, что этот парень будет и дальше упрямиться. Значит, я в нём ошибался, мне он казался гораздо крепче. Что ж, оставьте его в покое. В Бастилии, разумеется. Пусть просто посидит, одумается. Мы его выпустим чуть позже. Сломленные духом люди нам полезны на свободе.
— Значит, он не виновен? — спросил Лаффема.
— Запомните, Лаффема, — ответил Ришельё. — Нет ни одного невиновного сегодня, про которого можно было бы сказать с уверенностью, что он и завтра останется невиновным. Мы лишь упредили одно преступление, предотвратили один заговор, но не искоренили преступность как таковую, и не предотвратили все заговоры, которые смогут состояться в будущем. Поскольку мы с вами знаем, что Ла Порта можно сломить, нам лучше иметь его в стане потенциальных заговорщиков. Но для того, чтобы он мог вернуться в этот стан, надо подержать его в Бастилии ещё месяцев пять-шесть. Лучше – семь. Иначе его могут не принять обратно, если мы выпустим его слишком поспешно.
Бедняга Ла Порт оставался в Бастилии ещё семь месяцев, впрочем, его заключение не было очень-то уж обременительным, особенно, в сравнении с первыми двумя неделями. Сделанные для него послабления существенно облегчили его пребывание там. Портос как-то сказал про себя, что не огорчён, если попадёт в Ад: там, конечно, жарко и не уютно, зато общество там намного веселей, чем в Раю. То же самое можно было сказать в те времена и про Бастилию. Поскольку теперь Ла Порт не сидел в одиночной камере, его товарищами по несчастью, скрашивающими его досуг были люди приятные, знатные и образованные. Среди тех, кто делил с ними камеру, следует упомянуть господина де Шавая, начальника полиции Изерша, который был осуждён за раздор с правителем его провинции. Он развлекал себя тем, что вёл дневник, или писал мемуары, или что-то наподобие этого.  Он заразил этим пристрастием и Ла Порта. Также досуг с Ла Портом делил граф д’Ахон, виновный в том, что собирался взять в заложницы племянницу кардинала для того, чтобы обменять её на Монморанси. Монморанси он не спас, поскольку и племянницу захватить не сумел, но попал в Бастилию, где посвятил вынужденный досуг изучению математики. Так что те, кто говорят, будто Ришельё весьма способствовал развитию наук во Франции, безусловно правы, и пример графа это подтверждает. В этих своих мемуарах Ла Порт сообщает, что среди его сокамерников был и господин Шарль д’Анжен дю Фаржи, бывший посол в Испании, который давал Ла Порту уроки рисунка и перспективы. Если это правда, следует признать и вклад Ришельё в живопись, однако, мне кажется, что Ла Порт что-то напутал, поскольку дю Фаржи был арестован намного раньше, в 1635 году и был посажен не в Бастилию, а в Венсенский замок. Впрочем, не могу исключить, что по каким-то соображениям часть времени он провёл и в Бастилии.
Также в Бастилии в то время пребывал граф де Крамай, Бассомпьер, маршал де Витри, господин де Вотье и даже на восемь дней герцог де Ларошфуко. Между прочим, Ларошфуко попал туда не по своей вине и хотя он был мне лично крайне неприятен, я рад, что его скоро выпустили.
Его подвела история с часословом.
Для того, чтобы эта история была понятной, я должен сделать небольшой экскурс в более ранние события, чтобы стало понятно, что связывало герцога де Ларошфуко и герцогиню де Шеврёз.

Глава 78

Дело в том, что Франсуа де Ларошфуко был излишне дружен с красотками, состоящими в штате фрейлин Королевы. Среди них выделялись две, с которыми у него, как мне кажется, установились весьма дружеские отношения. И это я ещё не считаю Марию де Шеврёз. Первой из них была мадемуазель Франсуаза де Барбезьер де Шемро, молодая, гибкая и весьма прелестная дама, и если бы она была замужней, я бы и сам присмотрелся к ней повнимательнее. Но флиртовать с мадемуазель мог себе позволить лишь Король или жених, либо болван. Поскольку я не считаю Ларошфуко болваном, а также достоверно известно, что он не был ни Королём, ни женихом, его поведение для меня попросту непостижимо. Приходится признать, что молодые люди, обладающие изрядным умом во всех прочих отношениях, в отношении хорошеньких женщин зачастую становятся тупицами.
Разумеется, одна глупость влечёт за собой другую, ещё большую. Мадемуазель де Шемро познакомила Ларошфуко с мадемуазель де Отфор. Чтобы понять, в какой переплёт попал Ларошфуко, следует напомнить, что мадемуазель де Отфор в одно время нравилась Королю и была фактически официальной фавориткой, хотя и без тех привилегий, ради которых многие фрейлины мечтают об этой участи. Король не расходовал мужской пыл на эту фаворитку, а лишь томно восхищался ей издали, что не мешало ему её ревновать не только к мужчинам, но и к женщинам. Поэтому знакомство, и, тем более, доверительные отношения с такой дамой могли быть безопасными разве что для Королевы, хотя и на этот счёт я бы не поручился. Для полноты картины добавлю, что мадемуазель де Шемро была шпионкой кардинала. Третьей страстью Ларошфуко была Мария де Шеврёз, которая была, как известно, подругой Королевы, впоследствии некоторое время возбуждала страсть Короля и кардинала, но с недавних пор возбуждала в них одно лишь негодование. Такова была герцогиня, она никого не оставляла к себе равнодушным. Те, кто влюблялись в неё, но не удостаивались её ответного чувства, зачастую начинали её ненавидеть, а ведь, кроме прочего, Королю и кардиналу она давала поводы для этого слишком часто. Вот в таком кругу дружественных ему дам оказался Ларошфуко, при том, что Шевретта находилась в Туре, в своём имении, тогда как обе мадемуазель были подле Королевы.
Расследования кардиналом переписки Королевы с иностранными официальными лицами пришлось на время войны с теми государствами, с послами и правителями которых Анна Австрийская обменивалась письмами. Именно это делало её вину очевидной. Именно этим и воспользовался Ришельё для того, чтобы скомпрометировать Королеву.
В это время сказалась фактическая раздробленность государства, которую можно было даже охарактеризовать термином «многовластье», что доказывает правоту Ришельё, который желал установить абсолютную власть Короля за счёт умаления и даже уничтожения власти принцев, маршалов, герцогов. Действительно, маршалы в большей степени были озабочены личной славой, нежели решением общих задач, которые ставила перед ними война. А поскольку воевать приходилось почти вдоль всей границы, одного полководца было недостаточно. Шатильон и Брезе соревновались друг с другом в своих успехах. Ларошфуко, который некоторое время участвовал в боевых действиях, был удалён из армии за недостойные речи против кардинала. Прибыв ко двору, он ощутил на себе неприязнь Короля, а по времени его прибытие совпало с тем, что Король удалил от себя мадемуазель де Отфор. Причиной этого удаления было неприличное предложение Сен-Симона, о чём я уже писал, а также восхождение новой звезды двора в лице Луизы де Лафайетт. Но Ларошфуко воспринял эту удаление как желание Короля досадить ему лично. До чего некоторые люди бывают заражены чувством собственного величия? Неужели же Король отказался бы от той, кто ему действительно нравился по той лишь причине, что она нравилась также ещё кому-то? Пусть даже и Ларошфуко носил в те годы имя принца де Марсийака! В этих вопросах для любого Короля существует только он и предмет его страсти.
В это самое время Кардинал подал множество поводов для недовольства, так что все его враги понемногу вновь стали объединяться, имея целью его физическое устранение, поскольку уже не верили в то, что Король согласится его попросту отстранить от власти.
Нашлись и такие, которые предложили де Тревилю арестовать кардинала, на что де Тревиль ответил, что немедленно выполнит это, если получит приказ от Короля, и ни от кого иного.
Герцогиня де Шеврёз пребывала в ссылке в Туре после того случая, когда оппозиция во главе с Месье, тогда ещё находящимся при дворе, сговорилась убить кардинала. После совещания в Амьене такой случай представился как нельзя лучше. Король отбыл к себе первым, тогда как кардинал задержался ещё на полчаса. Он оказался в окружении своих врагов, которые только и мечтали о том, чтобы убить его. Среди них были оба принца, Сент-Ибар, Монтрезор, Варикарвиль и, конечно, Месье. Был среди них и Ларошфуко. Все они вдруг осознали, что кардинал фактически оказался в их власти, ведь он был один против всех них. На этот случай они сговорились, что будут действовать по приказу Месье. Но Гастон Орлеанский не подал никакого знака действовать, поэтому кардинал спокойно покинул недружественное ему общество и дал себе обещание никогда более не поступать столь опрометчиво. Никто так и не понял, по какой причине Гастон Орлеанский не подал знака для того, чтобы расправиться с кардиналом. Кто-то предполагал, что он проявил робость, кто-то списывал всё на недогадливость, а моё мнение состоит в том, что Гастон работал на две стороны. Он побаивался кардинала и сообщал ему кое-какую информацию.  Он понимал, что в случае, если покушения не будет, он ничего не потеряет, но если покушение произойдёт и окажется по какой-то причине неудачным, его могут и не простить.
Герцогиня де Шеврёз была выслана в Тур, Королева хорошо отзывалась о ней в разговорах с Ларошфуко, а также высоко оценила самого Ларошфуко в письмах к Шевретте. Это послужило их сближению. Ларошфуко, между тем, получил позволение посещать армию для участия в боевых действиях и возвращаться ко двору для выполнения светских обязанностей. Это, полагаю, было достигнуто хлопотами Королевы, чьё ходатайство в то время ещё кое-что значило. Так Ларошфуко сделался курьером между Королевой и Шевреттой, а также другом их обеих.
Когда же произошли события, описанные выше, в результате которых у Королевы отобрали письменные принадлежности и взяли с неё обещание прекратить переписку, Ришельё для того, чтобы приструнить и припугнуть не в меру активных сторонников Королевы распустил слух о том, что Король всерьёз рассматривает такой шаг, как расторжение брака с последующим заключением Королевы в одной из крепостей, предположительно в Гипре. В то самое время Королева, до которой также дошли эти слуги, ещё до решительного разговора с кардиналом, была напугана и, действительно, спросила Ларошфуко, насколько возможно устроить её побег в Брюссель в сопровождении только лишь мадемуазель де Отфор. Ларошфуко был в восторге от такого поручения, хотя, собственно, поручения ещё никакого и не было. Какими бы опасностями это ни грозило, план был настолько дерзким, что у Ларошфуко закружилась, по-видимому, голова от возможного счастья. Уж не навоображал ли он себе, что в итоге сможет жениться на Королеве или, по крайней мере, войдёт в круг самых интимных друзей правительницы Нидерландов, либо ещё какой-нибудь вздор? Бог весть!
Вместо того, чтобы исключить любые разговоры на эту тему он дал понять, что готов поразмыслить о такой возможности.
Состоявшийся на следующий день разговор Королевы с кардиналом всё изменил, кроме того, за Королеву вступилась госпожа Мария-Мадлена де Винеро, герцогиня д'Эгийон, племянница кардинала Ришелье по материнской линии. Она, разумеется, полагала, что её заступничество сыграло решающую роль, поскольку никто кроме самого кардинала не знал тогда всех его карт в этой игре.
Итак, напряжённость между Королевой и кардиналом спала, осталась лишь видимая неприязнь, которую кардинал просил Королеву высказывать на людях по отношению к нему.
Королева лишь была озабочена судьбой своей подруги, Марии де Шеврёз. Действительно, та пребывала в неизвестности. Писать ей было запрещено. Герцог де Ларошфуко получил предупреждение о том, что ему запрещено видеться с герцогиней де Шеврёз, а также переписываться с ней.
Между Королевой и Шевреттой была договорённость о сигнале на случай опасности. Было договорено, что если герцогиня получит часослов в зелёном переплёте, это будет означать, что опасности нет никакой, если же ей пришлют часослов в красном переплёте, это будет означать, что опасность чрезвычайно высока, и герцогине следует спасаться как можно скорей и решительней.
Королева умаляла Ларошфуко предупредить Шевретту, что опасности нет никакой, Ларошфуко не мог видеться с ней или переписываться под страхом заключения в Бастилию, выхода из этой ситуации, казалось бы, не было. Ларошфуко не решился возразить Королеве и сообщить, что не может выполнить её просьбу. Вероятно, ему легче было бы сесть в Бастилию на всю оставшуюся жизнь, нежели отказать Королеве в этой её просьбе. Тем более, что сам Ларошфуко был бы счастлив оказать полезное влияние на судьбу обожаемой им герцогини.
Итак, Ларошфуко распорядился направить герцогине часослов в зелёном переплёте. Мадемуазель де Отфор известила об этом Орден. Отец Этьен распорядился подменить часослов другим, который имел красный переплёт.
Спустя многие годы я понял, как мудр был отец Этьен. Действительно, кардинал успокоил Королеву и желал заполучить герцогиню де Шеврёз в свои руки. Он хотел бы поместить её в Бастилию, устроить ей очную ставку с Ла Портом и, если понадобиться, с Королевой. Видимость полной дружбы и расположения к Королеве, которую он проявил в последнем разговоре, ничуть не исключала, что он в любой момент был бы готов добиться расторжения брака, поскольку для него рождение наследника Людовика XIII было самым приоритетным делом в эти годы, и если бы Королева проявила непослушание, он убрал бы её без малейшего сожаления, как убирает шахматист срубленную фигуру своего соперника. Для него неприемлемым была передача трона в руки заклятого врага, Гастона Орлеанского, для того, чтобы этого не случилось, он мог бы заключать союз не только с Королевой, которую некогда любил, и которую, вероятно, по этой самой причине сильно недолюбливал, не в силах перенести её отказа, высказанного в чрезвычайно презрительной форме, и неоднократно; я убеждён, что кардинал заключил бы сделку и с самим Дьяволом, если бы такое было возможно, лишь бы не допустить Гастона до короны Франции.
Итак, Ришельё жаждал заполучить герцогиню де Шеврёз в свои руки для допроса с пристрастием, поэтому он убедил Королеву, что на герцогине ровным счётом нет никакой вины, и поэтому она может возвратиться ко двору, Королева решила возвратить Марию с помощью часослова в зелёном переплёте, но отец Этьен распорядился удалить герцогиню как можно дальше из Франции.
Вследствие этого герцогиня поспешно собрала все свои драгоценности, оделась в мужскую одежду, которая ей так шла, прихватила с собой только горничную Кэтти, которая, помнится, когда-то была влюблена в нашего друга д’Артаньяна, и две дамы в мужских костюмах поскакали подальше от Парижа, в Испанию.
По дороге она заехала к обожающему её восьмидесятилетнему архиепископу Турскому, оставила у него всё переписку с Королевой и с другими важными лицами, которую не решалась уничтожить, но и благоразумно решила не брать с собой, и попросила спрятать её подальше и указать ей лучший путь в Испанию. У архиепископа, происходившего родом из Беарна, имелось много родни вблизи испанской границы. Целую ночь влюблённый прелат кропотливо писал инструкции о том, как лучше и безопасней герцогине следует двигаться в Испанию, к кому обращаться за помощью, где останавливаться на ночлег, как не заблудиться в пути.
Это были чрезвычайно полезные и ценные напутствия для путешественниц, какими были Шеврез и Кэтти, обе не имеющие опыта длительного верхового путешествия по малознакомым местам.
Мария спрятала эти напутствия в карманах своей мужской одежды. Между тем, Архиепископ заметил, что её одежда слишком бросается в глаза, так что в той местности, по которой им предстоит проезжать, они будут излишне привлекать внимание. Он предложил ей и Кэтти другие костюмы, более подходящие для длительной верховой езды и не столь привлекающие внимание ротозеев.
Мария отблагодарили архиепископа поцелуем в лоб и поспешила переодеться в предоставленную ей одежду. Она так спешила, что забыла вытащить их кармана снятой одежды наставления прелата, и вспомнила о них лишь тогда, когда возвращаться было уже поздно. Не удивительно, что дамы заблудились, и поехали совсем не тем путём, который предписывал им соблюдать почтенный архиепископ.
Это привело к тому, что они оказались в Рош-Лабейле лежащем между Тюллем и Ангулемом, где не было даже постоялого двора. Они решились попросить гостеприимства у священника. Они постучали в дверь и услышали ответ «Войдите! Дверь не заперта!».
В спальне священника горела тусклая лампа. На кровати уже лежал человек, которого путешественницы приняли за священника. Сообщив ему, что два путника нуждаются в постели на ночь, герцогиня услышала ответ о том, что в доме имеется лишь одна кровать, и если молодой путешественник удовольствуется её половиной, тогда как его слуга может прекрасно устроиться на сундуке в соседней комнате, Мария решила пошалить в её стиле. Голос священника показался ей молодым и приятным, она посмотрела на профиль лежащего на кровати мужчины, в котором увидела благородные черты.
Она решила соблазнить священника, поскольку ей показалось смешным, что вследствие такой шалости святой отец, несмотря на долгую праведную жизнь, отправится в Ад. В его лице она решила отомстить всем священнослужителям, и в первую очередь кардиналу, из-за которого была вынуждена оставить своё поместье и мчаться весь день напролёт неведомо куда верхом.
Эта необычная ночь надолго запомнилась обоим, поскольку, как показалось Марии, священник не слишком-то сопротивлялся своему грехопадению и оказался любовником страстным, сильным и умелым, так что она даже пожалела, что он – священник, а она – беглянка, и на повторение этой ночи рассчитывать не приходится.
Человеком, которого беглянки приняли за священника, был Атос, и я полагаю, что в эту ночь он уже не столь сильно ненавидел или презирал женщин, поскольку эта встреча оставила и у него одни лишь приятные воспоминания.
Ах, я ничуть не ревную Шевретту к Атосу, поскольку если бы я ревновал её, мне пришлось бы видеть врагов в слишком многих благородных дворянах, начиная с Короля и кардинала, а также короля Испанского, герцога Холланда, Бекингема, Ларошфуко и… Хватит!  Я не для того пишу эти мемуары, чтобы перечислять любовников Шевретты, и, кстати, ведь у неё были ещё в разное время два мужа!
Впрочем, не от всех своих любовников Мария рожала детей.
Но эта ночь привела к рождению Рауля, Виконта де Бражелона.
Он был нам всем четверым как сын. Почему был? Нет, не был, конечно. Впрочем, об этом позже.
Итак, Шевретта удалилась и Испанию.
Между тем, кардинал вызвал её своим письмом в Париж. Герцог де Шеврёз ответил, что его супруга покинула Тур, не уведомив его о направлении своего отъезда и времени своего отсутствия.
Кардинал был вне себя. Он обвинил Королеву в переписке с ней, и в том, что она велела ей удалиться и скрыться. Королева всё отрицала, и в этом случае не кривила душой.
Кардинал выслал конвой во главе с господином Винье, которому надлежало догнать герцогиню и вернуть её домой, а затем сопроводить в Париж, но не как арестантку, а как гостью.
Он ещё надеялся, что они её догонят. Но высланные вдогонку всадники узнали от герцога, что Мария намеревалась посетить архиепископа Турского, который уверовал заверениям о том, что для Марии было бы лучше воротиться прежде, чем она достигнет границ Испании. Он подробно рассказал обо всех инструкциях, которыми снабдил Марию.
Разумеется, господин де Винье и его конвой, догоняющие Марию и её спутницу, поехали по тому пути, по которому путешественницам надлежало бы ехать, но не по тому пути, по которому они ехали в действительности. Поэтому преследователи не догнали беглянок, и все расспросы о них ничего не дали. Кардинал на этом основании заподозрил, что герцогиня нарочно запутывала следы, и что она его попросту перехитрила. Он с ещё большей силой обрушил свои обвинения на Королеву, что заставило Анну Австрийскую всерьёз обидеться на герцогиню, и с этого дня их нежная дружба получила первую трещину.
Между тем герцогиня с испанской границы переслала Ларошфуко свои драгоценности, снабдив отправление письмом, в котором просила сохранить эти драгоценности для неё на случай, если она сможет вернуться во Францию, или оставить их себе на тот случай, если судьба не позволит ей этого сделать. Ларошфуко, не допускавший и мысли о втором исходе, решил бережно сохранить для Марии все её сокровища.
Кардинал узнал обо всём, кроме драгоценностей Марии. Он вызвал на допрос Ларошфуко для отчёта в его действиях. Ларошфуко взял всю вину на себя, признавшись, что питает к герцогине чувства более горячие, чем дружба, и что он по ошибке направил ей часослов в красном переплёте, что насторожило её и заставило покинуть Тур. Ларошфуко действительно думал, что цвет переплёта был не тем, каким ему следовало быть, по чьей-то ошибке.
Признания Ларошфуко привели его в Бастилию, но ненадолго. Как я уже говорил, через восемь дней его выпустили. Не мог же, в самом деле, кардинал долго держать в Бастилии герцога и принца только за то, что он выслал боготворимой им герцогине часослов!
Таким образом, Орден иезуитов на время удалил герцогиню де Шеврёз из Франции и невольно содействовал рождению Рауля, в будущем – виконта де Бражелон.

Глава 79

Когда Ларошфуко освободили, его доставили в Рюэль к кардиналу, который ожидал услышать от него слова извинения за проступки и слова благодарности за освобождение. Дерзкий Ларошфуко не произнёс ни того, ни другого, если верить его собственноручно написанным мемуарам. Но я им не верю, поскольку кардинал засвидетельствовал, что он получил от герцога всё, что ожидал. Да и разве могло быть иначе? Разве мог Ларошфуко быть уверенным, что и в случае дерзкого поведения он будет отпущен на свободу и даже его имущество не пострадает? Разумеется, нет. Никто из тех, кто имел дело с Ришельё, не мог быть уверенным, что после разговора с ним не окажется в Бастилии или иной крепости, даже Королева, а уж те, кто имели существенную вину, могли бы не сомневаться, что их не ждёт казнь, тайная или показательная – на Гревской площади или на другом зловещем месте, которых в Париже было не менее четырёх.
И я сам пишу мемуары, прямо сейчас, поэтому я достоверно знаю, что в собственных мемуарах сам автор действует безупречно: он всегда проявляет смелость, благородство и рассудительность. Это происходит от того, что наш ум не позволяет нам слишком уж сильно обвинять себя за свои поступки и мысли. Я говорю сейчас о психически здоровых людях. Поэтому сознание наше подыскивает нам оправдание каждого нашего поступка, каждой нашей мысли, и рисует нас не таковыми, какими бы мы выглядели в глазах непредвзятого свидетеля, а таковыми, какими мы желали бы выглядеть в глазах тех, к кому неравнодушны. Ларошфуко, разумеется, расспрашивали об его рандеву с Ришельё и Королева, и мадемуазель де Отфор, и герцогиня де Шеврёз. И, разумеется, он в своих отчётах о нём приукрасил свои ответы. А приукрашенный рассказ о самом себе, рассказанный трижды (это как минимум), замещает в сознании истинные воспоминания, полностью и навсегда.
Но я знаю правду. Ларошфуко униженно извинялся перед кардиналом за свою неосмотрительность и просил прощения, а также давал обещания и клятвы более никогда не делать ничего такого, что могло бы не понравится Его Преосвященству и Его Величеству, а в случае сомнений – посоветоваться с кардиналом. Это было равносильно обещанию доносительства, номинально Ришельё завербовал Ларошфуко в свои осведомители, что он старался сделать со всеми. На этих условиях, и только лишь на таких условиях и был отпущен герцог Ларошфуко на все четыре стороны.
Кардинал, как полагает герцог, не узнал о драгоценностях Шевретты, доверенной ему на хранение. Позволю не согласиться и с этим воспоминанием Ларошфуко.
Не было во Франции таких посланий от тех лиц, которые были в особом списке кардинала, или тем лицам, которые были в нём, чтобы послания от них или к ним не стали известны кардиналу. Эта пересылка попадала в сферу пристального интереса кардинала по обоим признакам. Кардинал не только знал об этой пересылке, но также имел опись драгоценностей и их оценку, а также эти драгоценности были тщательно осмотрены, дабы выяснить, нет ли на них каких-либо тайных знаков. Медальоны были вскрыты, перстни изучены под увеличивающим стеклом, одним из тех, которые изготовил Галилео Галилей в 1624 году для своего «оккиолино», маленького микроскопа, но которые он выбраковал, и они были перекуплены Фердинандом Медичи, а впоследствии подарены Ришельё. Так что Ларошфуко напрасно полагал, что сокровища Шевретты представляют секрет для Ришельё.
Преувеличенные рассказы Ларошфуко о собственной храбрости, самоотверженности и благородстве нашли горячий отклик в сердцах Королевы, мадемуазель де Отфор и герцогини де Шеврёз, которые услышали их несколько позже. Мадемуазель де Отфор, в частности, явила столь несомненные «свидетельства своего уважения и своей дружбы» к нему, что сам Ларошфуко признавался, что в свете этих свидетельств уже находил свои злоключения «даже слишком сильно вознаграждёнными». Иными словами, он получил те самые свидетельства её доверия, на которые не претендовал даже и сам Король, и о возможности получения которых намекал Королю де Сен-Симон, вследствие чего Король отверг и самого Сен-Симона, и впоследствии мадемуазель де Отфор, поскольку этот монарх мог любить лишь боготворя. Ему бы в жёны следовало взять Деву Марию, из него получился бы великолепный старец Иосиф, оберегающий деву от мужчин и восхищающийся её невинностью и чистотой.
 Итак, Ларошфуко получил своё «вознаграждение» от мадемуазель де Отфор, а герцогиня де Шеврёз, со своей стороны, доказала, что и она питает к Ларошфуко не меньшую признательность. Сам он пишет об этом: «она до того преувеличила сделанное мной для нее, что испанский Король посетил ее в первый раз, когда пришла весть о моем заключении, и во второй - когда узнал о том, что я уже на свободе». Надо сказать, что я знаю о причинах посещения Шевретты испанским Королём, ну а повод мог быть и тот, о котором пишет герцог. Если когда-либо какой-либо мужчина посещал Шеврёз не с той целью, с какой посещал её я, то это был либо её муж, либо евнух, либо её сын, либо Король Людовик XIII.
Итак, Ларошфуко, выпущенный из Бастилии отправился в Вертей на три года, где считал себя изгнанником. Ришельё, по-видимому, считал его своим человеком среди заговорщиков, тогда как сам Ларошфуко в своих мемуарах, во всяком случае, сочувствует именно заговорщикам. Истина была посредине. Действительно, если бы все, кто причислял себя к заговорщикам против Ришельё, были бы таковыми на деле, они свергли бы его пять или шесть раз, тогда как им не удалось последовательно осуществить это и единожды, столь рыхлой было их сообщество, столь противоречивыми устремлениями руководствовался каждый из них.
Между тем Ришельё решил заменить одну фаворитку Короля на другую, поскольку убедился, что мадемуазель де Отфор целиком приняла сторону Королевы. Он сумел выгодно представить перед Королём мадемуазель Луизу де Лафайетт, о которой я уже вспоминал выше. Эта мадемуазель нашла в сердце Короля весьма сильный отклик. Её почти детская непосредственность, которую Король находил милой, включая забавный эпизод с «раздавленным лимоном», проложила путь к сердцу этого любителя чистоты и невинности.
Лафайетт, действительно, не только влюбила в себя Короля, но и сама влюбилась в него. Пожалуй, это была единственная женщина в жизни Людовика XIII, которая его любила. Её чувства были искренними, так что она, во-первых, желала Королю счастья даже в том случае, если оно будет без её участия, во-вторых, отказалась докладывать кардиналу сведения о свиданиях с Королём, в особенности, что именно говорил ей Людовик, и как реагировал на те или иные её слова. Она, повторяю, искренне находила интересными скучнейшие речи Короля и веселилась в тех редких случаях, когда Королю угодно было пошутить, плоско и не остроумно. Король был, разумеется, в восторге, но Ришельё такая ситуация не устраивала. Кроме того, он ведь обещал Королеве, что в самом ближайшем будущем Король удостоит её своим деятельным вниманием.
Усилиями кардинала оба участника этого странного платонического флирта пришли, наконец, к убеждению, что благом для всех будет удаление Луизы в монастырь. Это и было реализовано. Король лил слёзы и собрался посетить мадемуазель де Лафайетт в её обители. Они разговаривали через решётку три часа. Эта сцена между фавориткой Луизой и Королём Людовиком очень напомнила мне другую сцену между другой фавориткой Луизой и другим Королём Людовиком, которая произошла через четверть века. Воистину, история повторяется, сначала в виде трагедии, а затем в виде фарса. Если для Короля Людовика XIII это свидание можно было назвать трагедией, поскольку речь шла о единственной и последней встрече между окончательным уходом фаворитки в монахини, то для Короля Людовика XIV подобные встречи перед каждым «окончательным» уходом Луизы де Лавальер в монастырь стали чуть ли не традицией. К тому же Луиза де Лафайет искренне любила Короля, которого кроме неё не любил никто, и посвятила себя Господу ля того, чтобы ради Короля остаться навсегда девственной, тогда как Луиза де Лавальер родила Людовику XIV пятерых детей, двое из которых дожили до зрелого возраста, всех пятерых Людовик XIV узаконил и передал им свою фамилию де Бурбон. Поэтому фраза: «Сир, оставьте меня и вернитесь к супруге!» в устах Луизы де Лафайетт была искренней, а в устах де Лавальер… Судите сами!
Итак, Луиза де Лафайетт умоляла Короля вернуться к Королеве и жить с ней в добром согласии, как полагается жить супругам.
 Король рассеянно обещал это, в душе ничуть не намереваясь последовать этому полезному совету.
Разумеется, эти мольбы Луиза обращала к Королю по наущению Ришельё, который не мог заставить её шпионить, но мог убедить её наставить Короля на путь истинный, важный для государства. Такая же просьба исходила и из другого лагеря, от отца Коссена, иезуита.
Но хитрый кардинал не удовольствовался только лишь этими инструкциями, выданными Луизе. Кроме того, он велел ей задержать у себя Короля на срок не менее трёх часов. Дело в том, что кардинал доверял одному чернокнижнику, который, глядя на Солнце сквозь закопчённое стекло, а также используя какие-то другие свои наблюдения, предсказывал бурю довольно точно. На этот раз он предсказал её на вечер 5 декабря 1637 года. Таким образом, кардинал совершенно точно знал, что Королю придётся возвращаться домой, застигнутым бурей. Все сопровождающие Людовика лица были людьми кардинала и имели чёткие инструкции, которые состояли в том, чтобы Король во что бы то ни стало заехал на ночлег в Лувр к Королеве. Кроме того, соответствующие инструкции получил гвардейский капитан де Гито, сочувствующий Королеве, не зная, что эти инструкции исходят от кардинала. Он полагал, что они исходят от де Тревиля.
Едва лишь Король покинул монастырь, разразилась чудовищная буря. Возницы вместо того, чтобы успокоить лошадей, спровоцировали их на демонстрацию нервозности, уронили несколько факелов в лужу. Королю всё это показалось ужасным предзнаменованием: рвущие постромки кони, гаснущие от порывов ветра и дождя факелы, вода, заливающая карету сквозь неплотно прилегающие к краям кожаные занавески. В этот момент Короля встречает гвардейский капитан де Гито в сопровождении небольшого конвоя и предлагает Королю воспользоваться для ночлега Лувром, до которого рукой подать.
Король согласился, что дальнейший путь в Фонтенбло будет излишне утомительным и долгим, кроме того, он испугался возможности подхватить простуду, что было бы совершенно нежелательным, поскольку здоровье Людовика XIII и без того было в плачевном состоянии. Итак, Король прибыл во дворец своей супруги. Но это был бы не Людовик XIII, если бы он стал извиняться за непредвиденный визит и просить ночлега у супруги, которая находилась почти в изгнании, и которую он уже очень давно не посещал. Король решил продемонстрировать, что он совершил этот ночной визит просто потому, что ему угодно было это сделать.
Супруги совместно отужинали в присутствии любопытных придворных с обеих сторон, которые удивлялись столь неожиданному событию и гадали, чем оно вызвано, и какие могут быть от этого последствия. Королева вспомнила обещание Ришельё и удивилась, насколько точно он выполнил его.
— Ваше Величество оказывает мне честь столь неожиданным сюрпризом, каковым является ваш столь долгожданный визит, — сказала Королева.
— Я знаю, — бесстрастно сказал Король, отправляя в рот ложечку изумительного паштета и запивая его великолепным вином.
— Я сожалею, что не смогу попотчевать вас вашим любимым маковым рулетом с грецкими орехами, фундуком и цукатами, — продолжала Королева. — Но к утру этот десерт будет готов, я уже распорядилась.
— Отлично! — воскликнул Король. — А на сегодня я удовлетворюсь сливочным суфле с черникой.
Королева поняла, что одержала маленькую победу: Король останется на ночь даже в том случае, если буря тотчас стихнет.
К счастью в Лувре не нашлось второй постели, достойной Короля, зато постель Королевы была достаточно вместительной, так что слуги положили подушки Королевы и Короля на общую постель, ставшую таким образом супружеским ложем, не задавая лишних вопросов. Даже если Король и намеревался ночевать на отдельной кровати, он счёл ниже своего достоинства давать дополнительные распоряжения на эту тему. Впрочем, Королева Анна обладала в те годы весьма обольстительной внешностью, а кёльнская вода довершила дело. Король с удовольствием улёгся рядом с Королевой, Анна нежно погладила его по руке, он почти машинально ответил на её нежность, после чего все необходимые действия для зачатия Дофина были, наконец-то выполнены обеими сторонами.
Анна считала себя победительницей и возносила молитвы Деве Марии и всем прочим святым, которых только могла припомнить, о том, чтобы эта встреча привела к появлению наследника.
Наутро Король получил свой любимый десерт и отбыл в свой дворец, не расходуя понапрасну слов любви. В гораздо большей степени его занимала предстоящая охота.
Через две недели кардинал тайно явился к Королеве для разговора по чрезвычайно важному делу. Королева, которая внешне продолжала демонстрировать ненависть к Ришельё, на этот раз не возражала против такой встречи и всячески содействовала тому, чтобы о ней никто не узнал.
— Ваше Величество, вы могли удостовериться, что я держу свои обещания, — сказал кардинал после обычных проявлений почтительности и приветствий.
— Ваше Преосвященство, мне не в чем вас упрекнуть, — согласилась Королева.
— Итак, когда мы сможем объявить народу радостную весть о зачатии Дофина? — спросил Ришельё.
— Боюсь, что не в этот раз, — сказала со скорбью Королева.
— Итак, лучший из всех планов не сработал, второго такого случая может не представиться, поэтому необходимо переходить к реализации запасного плана, — сказал кардинал.
— Я не могу! — воскликнула Королева. — Это невозможно! Я боюсь! Это богопротивно, это грех!
— Сударыня, что же вы не предупредили меня, что предпочитаете окончить свои дни в Гавре, — спокойно сказал Ришельё. — Вам, вероятно, будет не особенно приятно узнать о том, что Людовик XIII получит от Папы согласие на расторжение вашего брака и на заключение другого брачного союза, который, надеюсь, содействует появлению наследника не позднее, чем через полтора года. Оттуда, из Гавра вы сможете посылать Святой Деве молитвы о ниспослании Его Величеству наследника.
— Подождите! — сказала Королева. —  Todo esto es terrible. Pero debo estar de acuerdo con esta propuesta.
— Цезарь, герцог де Вандом, старший сын Короля Генриха IV, который в настоящее время влюблён в вашу подругу Марию, герцогиню де Шеврёз, убеждён, что она назначила ему завтра вечером свидание, — спокойно сказал кардинал. — Он убеждён, что герцогиня отвечает ему взаимностью, и для этих целей тайно прибудет из Испании. Договорено, что герцогиня будет в маске, свидание состоится в полной темноте. Вот эту маску надлежит надеть той, кто явится к сыну Генриха IV завтра на свидание, а это – флакон любимой кёльнской воды, которую использует герцогиня де Шеврёз. Завтра в десять часов вечера карета прибудет за дамой, которая решится на встречу с Вандомом, и отвезёт её в изящно обставленные комнаты, недалеко отсюда, куда в полночь прибудет Цезарь Вандом. Дама, которая уже согласилась письменно на свидание с Цезарем Вандомом, то есть герцогиня де Шеврёз, взяла с него слово отпустить её ещё до рассвета. Карета будет ждать эту даму всю ночь. Я рекомендую ей не задерживаться после того, как свидание состоится. Об этой встрече Цезаря де Вандома с герцогиней де Шеврёз никто не узнает. Никогда. Даже сама герцогиня де Шеврёз. Что касается герцога де Вандома, он уже дал письменное обещание сохранить в тайне это свидание. Итак, я оставляю здесь маску и кёльнскую воду, в соседней комнате находится гардероб, в котором герцогиня де Шеврёз смогла бы явиться на эту встречу. Хорошо бы его сжечь в камине после этой встречи. Дама, которая решится на такое свидание, может отказаться от него в любую минуту. Никто не будет следить за исполнением этих инструкций, карета поедет к месту встречи и в том случае, если в неё никто не сядет, и поедет обратно в четыре часа утра, вне зависимости от того, вернётся ли в неё кто-нибудь, или нет. Но если женский голос попросит кучера поехать раньше, это повеление будет выполнено. Поэтому, вероятнее всего, даже я не буду знать достоверно, воспользовался ли кто-нибудь этим предложением, или нет. Вы можете отправить вместо себя какую-нибудь фрейлину и подшутить таким образом над Цезарем де Вандомом. Я, во всяком случае, буду считать, что произойдёт именно это. Если этой фрейлине посчастливиться забеременеть от старшего сына Короля Генриха IV, я полагаю, она может гордиться этим всю свою оставшуюся жизнь. Что касается вашей беременности от Короля, я ничего не слышал и ничего не знаю. Быть может, вы ошиблись, быть может вы уже беременны? Я буду молить Господа об этом, я всем сердцем надеюсь, что всё обстоит именно так, и не намерен возвращаться к этой теме до тех пор, пока всем нам не возвестят о чудесной новости от вашего имени. Я желаю удачи Вашему Величеству в любом случае, и смею вас заверить в искренней почтительности и глубочайшем уважении. Позвольте на этом откланяться.
После этих слов кардинал почтительно поклонился Королеве и удалился.
Королева подошла к столику, на котором кардинал оставил шёлковую маску и парфюм. Она открыла флакончик с кёльнской водой и узнала тот самый парфюм, который так любила Мария де Шеврёз. Безусловно, Цезарь Вандом примет за Шевретту ту женщину, которая позволит ему прильнуть к ней в полной темноте, скрывая лицо под шёлковой маской.
Сердце Королевы отчаянно забилось.

Глава 80

Недавно появившийся регулярно издаваемый журнал Газетт известил 30 января 1638 года народ Франции о том, что появилась надежда рождения Дофина.
Вся знать, возглавляемая принцами, герцогами, маршалами, кардиналами и прочим высокопоставленным дворянством, поспешила выразить свой восторг и надежду на то, что ожидания оправдаются.
Королева дрожала от мысли, что дело вновь может закончиться выкидышем. На этот раз она проявляла редкостное благоразумие, всякая неосторожность была исключена. Король был доволен, но это не вызвало существенного улучшения отношений между супругами.
Заметив, что чело Королевы время от времени омрачается какими-то потаёнными размышлениями, кардинал под видом духовного наставничества посетил Анну Австрийскую.
— Ваше Величество, — сказал он после обычных приветствий. — Я в восторге от того, что Господь благословил ваш брак и надеюсь, что родившийся младенец окажется мальчиком. Моления об этой милости будут проводиться регулярно во всех храмах, посвящённых вашей покровительнице, Деве Марии.
— Ваше Преосвященство, я боюсь… — прошептала Королева. — Король… Ведь он…
— Вашему Величеству совершенно нечего опасаться, — мягко сказал Ришельё. — Разве что вы можете опасаться несколько затянувшейся беременности, недели, этак на две или три. Но это пустяки!
— Я знаю, и всё же… — горестно сказала Королева.
— Вы выпьете содержимое этого флакона утром пятого сентября либо вечером четвёртого сентября, — сказал кардинал. — Ребёнок родится пятого сентября днём или ближе к вечеру. Это питьё не повредит ни ему, ни вам. Оно лишь слегка поторопит его. Вы же знаете своего супруга. Он слишком верит в числа и знаки, и неплохо умеет считать, во всяком случае, срок в девять месяцев он подсчитает безошибочно. Если дитя родится 5 сентября, ни днём раньше, и ни днём позже, у Короля не возникнет никаких сомнений. Ведь я правильно истолковал ваши страхи? Вы опасаетесь затяжной беременности, не так ли?
— Ваше Преосвященство, благодарю вас, — ответила Королева, забирая флакон.
—  Вы можете быть совершенно уверены в том, что это питьё не повредит вашему здоровью, я даю вам на это своё слово, — добавил кардинал. — Слово кардинала Ришельё.
— Я верила вам и без подобных заверений, — сказала Королева, и в голосе её звучало больше спокойствия и радости. — Вы снова спасаете меня.
— Ни в коем случае! — возразил кардинал. — Я ровным счётом ничего не сделал и не делаю, я только лишь принёс вам укрепляющее лекарство, которое понадобится вам, чтобы подкрепить ваши силы во время родов. Ничего другого я не говорил и не делал. А теперь позвольте откланяться.
— Дайте мне вашу руку, герцог! — сказала Королева.
За всю жизнь Королева впервые назвала Ришельё герцогом, титулом, которым он мог называться по праву, но который указывал не на священнический сан, и не на придворную должность, а на достоинство Ришельё. Это было особое обращение, с каким она обращалась когда-то к Бекингему.
Ришельё преклонил одно колено и галантно поцеловал руку Анны Австрийской.
— Ваше Величество, заверяю вас, что я преклоняюсь перед вами и всегда буду рад служить Королю и вам, — галантно произнёс прелат, после чего вышел, оставив Королеву в состоянии недоумения и восхищения.
— Какой человек! — прошептала Анна. — И как я его не понимала всё это время! Впрочем, …

Я затрудняюсь сказать, что могло означать это брошенное ей «Впрочем».

Король также ожидал рождения Дофина и не сомневался в своём отцовстве. Тем, кто говорил ему о беременности Королевы как о милости Божьей и о чуде, он отвечал, что Господь, несомненно, может творить чудеса и творит их, но едва ли следует называть чудом то, что супруг, разделяющий ложе со своей супругой, творит ей ребёнка.
Король относил длительное отсутствие детей на счёт Королевы, а состоявшуюся беременность исключительно на свой счёт, как собственную персональную заслугу.

Вечером четвёртого сентября Королева выпила содержимое флакона Ришельё.
Через несколько часов, в ночь на пятое, начались схватки. Король распорядился подготовить всё к фейерверку для того, чтобы народ должным образом отпраздновал рождение Дофина. В случае рождения дочери фейерверк должен был быть чуть менее продолжительным.
Едва начались роды, Король начал нервничать и не пожелал присутствовать на них. Ему лишь сообщали о том, как они проходят.
Почему-то он решил, что роды могут быть тяжёлыми и опасными для роженицы и для младенца.
— Если будут проблемы, спасайте ребёнка, — сказал он повитухам, чем ещё раз продемонстрировал более чем прохладное отношение к Королеве.
За время беременности Королевы Людовик XIII вернулся к своей забытой фаворитке мадемуазель де Отфор, поскольку он уже успел забыть о Луизе де Лафайетт, а предложенную ему кардиналом мадемуазель де Шемро он отверг, зная, что она состоит на негласной службе у Ришельё.
— Очень может быть, что судьба вам готовит такое возвышение, о котором вы и не помышляете, — сказал как-то Король мадемуазель де Отфор, намекая, что если Королева умрёт родами, тогда он, быть может, женится на ней.
Впрочем, эти слова он говорил не для неё, а для себя. Людовика приятно волновала идея остаться вдовцом, получив наследника престола. Это было причиной его холодности к беременной Королеве и пренебрежения её положением.
Когда Королю доложили, что родился мальчик, радости его не было предела, он немедленно вошёл в спальню, где произошли роды, и с удовольствием осмотрел младенца, убедившись, в первую очередь, что это, действительно, Дофин.
Он не стал брать его на руки, он поспешил возвестить о том, что пора запускать в небо фейерверки, чтобы добрые подданные знали о самом значительном событии этого года для Франции. Он уже не возвратился более в спальню Королевы.
Все, кто присутствовали при родах, включая госпожу де Отфор и Короля, поспешили насладиться зрелищем фейерверка, кроме двух повитух, одной из которых предстояло позаботиться о Дофине, а другой – о Королеве. Первая повитуха унесла младенца кормилице, госпоже де Лажирудьер, вторая повитуха осталась для того, чтобы обмыть Королеву.
Анна Австрийская ощутила себя полностью покинутой всеми. Ей даже не показали младенца. В этот миг она почувствовала горькую обиду, которая отозвалась странной болью у неё в животе. 
— Ваше Величество! — воскликнула повитуха. — Мне кажется, что роды не закончены! У вас ещё один младенец!
Повитуха приняла второго младенца, завернула его в полотенце и хотела передать кормилице, но заметила, что в спальне никого, кроме неё и Королевы уже нет.
Положив ребёнка на кровать рядом с Королевой, она в тревоге выскочила из спальни, готовясь сообщить всему свету, что у Королевы родилась двойня.
Но едва она открыла двери, как столкнулась с кардиналом.
— Как здоровье Её Величества? — спросил повитуху кардинал.
— Двойня! — воскликнула повитуха радостно. — Королева родила двоих мальчиков!
— Что? —  спросил кардинал и тут же зажал рот повитухе. — Тихо, тихо, не надо так кричать. Покажите мне младенца.
Зайдя в спальню и увидев ребёнка, кардинал тут же распорядился.
— Оставайтесь здесь, никого не пускайте, кроме меня или Его Величества, — сказал он и направился за Королём.

Людовик XIII в это время стоял на балконе вместе с мадемуазель де Отфор и любовался красочными фейерверками.
— Мой народ радуется рождению моего сына! — гордо сказал он.
— Ваше Величество, примите мои поздравления, — сказал кардинал. — Вам следует кое-что узнать. Прошу вас на два слова.
Мадемуазель де Отфор подчинилась суровому взгляду кардинала и, сделав реверанс Королю, ушла с балкона.
— Ваше Величество, Господь очень любит вас, — сказал Ришельё. — Он послал вам свой дар в избытке.
— О чём вы говорите, кардинал? — весело спросил Король.
— Я говорю о том, что вместо одного дофина Королева родила двоих, — прошептал Ришельё. — Но мы не должны сообщать этого народу. Это должно остаться в тайне.
— В тайне? — удивился Король. — Почему же в тайне? Разве два наследника не лучше, чем один?
— Два наследника престола, несомненно, ровно вдвое лучше, чем один, — согласился кардинал, — но только в том случае, если между ними не возникает сомнений в отношении старшинства. Второй наследник, родившийся через девять или более месяцев, весьма желателен. Но второй наследник, родившийся тотчас вслед за первым, это большая проблема, Ваше Величество. Кому из них будет предназначаться числиться Дофином? Обоим? Или только одному из них? Если одному, то которому? Если обоим, то к чему это приведёт?
— К чему это приведёт, кардинал? — спросил Король.
— К гражданской войне, — ответил Король. — К кровопролитной и затяжной гражданской войне, до тех пор, пока один из ваших сыновей не одолеет другого. Можем ли мы допустить, чтобы брат пошёл на брата, чтобы граждане Франции пошли друг на друга войной, не зная точно, кого из двух претендентов следует поддержать?
— Боже мой, вы говорите страшные вещи, кардинал! — воскликнул Король, который уже трижды позволил себе такое обращение к Ришельё.
— Я говорю их для того, чтобы предупредить, и чтобы подобного не свершилось в действительности, — ответил Ришельё.
— Как же вы сможете это предотвратить? — спросил Король.
— Только одним способом, — ответил кардинал. — Следует скрыть второго принца от всех. Прежде всего, от принцев крови, и, разумеется, от Месье.
— Это надо обдумать, — ответил Король.
— Это можно обдумывать сколько угодно, Ваше Величество, но если вы согласитесь с моим предложением после того, как объявите всем о рождении второго принца, это обдумывание уже не будет иметь никакого значения, поскольку допущенную ошибку исправить будет невозможно.
— Ошибку, говорите вы? — озабоченно спросил Король.
— Страшную ошибку, — подтвердил кардинал.

Глава 81

По случаю рождения Дофина Король подарил Месье шесть тысяч экю. Эти деньги должны были скрасить его разочарование в связи с потерей официального звания Дофина, то есть первого претендента на трон Франции в случае смерти Короля. Теперь между ним и троном стоял этот ребёнок. Ещё оставалась у него слабая надежда на случай, если этот ребёнок не выживет, либо быть регентом при малолетнем Короле, что, разумеется, не столь сладостно. Ришельё очень жалел, что не мог посмотреть на лицо Гастона, когда он узнал о рождении Дофина, он не получил удовольствия наблюдать его кислую физиономию. Королевского сына окрестили Людовиком Богоданным, его крестником стал сам Папа Римский.

Ещё до рождения Дофина, 27 марта 1638 года, Король неожиданно возвысил восемнадцатилетнего капитана гвардейцев, назначив его главным гардеробмейстером. Этого юношу, сына маршала д’Эффиа, рекомендовал ему Ришельё в качестве человека, имеющего безупречный вкус в вопросах моды. Разумеется, кардинал был прекрасно осведомлён о том, что Королю больше нравятся красивые юноши, нежели девушки, к которым он питал лишь робкое благоговение, да и то далеко не ко всяким и подобные чувства у него были крайне недолговечными. Кардинал в своё время содействовал карьере отца этого юноши, и поэтому рассчитывал, что этот молодой человек будет вдвойне благодарен своему благодетелю, так что в качестве протеже Ришельё он мог бы содействовать укреплению влияния его на Короля. Кардинала начало раздражать, что молодые девицы с неконтролируемыми капризами и политическими пристрастиями могут в одночасье разрушить все его усилия по укреплению государства.
Этого молодого человека звали де Сен-Мар. Между прочим, он приходился нашему Шарлю д’Артаньяну дальним родственником по линии его матери Монтескью. В моих воспоминаниях я буду также упоминать другого человека по имени Сен-Мар, коменданта крепости Пиньероль, а затем Бастилии при Людовике XIV. Тот Сен-Мар, о котором я пишу сейчас, это Анри Куаффье де Рюзе, тогда как комендант крепости был Бенинь Доверн де Сен-Мар. Они даже не состояли в родстве.
Разумеется, до того, как Ришельё рекомендовал этого Анри Куаффье де Рюзе де Сен-Мара, сына маршал д’Эффиа, Королю, тот всячески выражал свою признательность за будущее благодеяние и согласился регулярно сообщать кардиналу все сведения обо всех разговорах с Королём. И, разумеется, Сен-Мар забыл свои обещания, как только почувствовал, что его влияние на Короля стало даже более сильным, чем влияние Ришельё. Это для кардинала было тем более невыносимо, что он свою власть строил десятилетиями и основывал на величайшем умственном напряжении, на полученным им всесторонним образовании, на отличной памяти и на кропотливой работе, как и на поистине макиавеллиевской изворотливости, необходимой для того, чтобы избежать многочисленных ловушек на пути к успеху. Анри де Сен-Мар же получил всё всего лишь за свою внешность и молодость, за то, что был приятен Королю.  Действительно, когда тобой восхищается Король, тобой восхищается весь Париж, и не важно, что это происходит всего лишь за твою внешность. В таком случае легко быть всем приятным и со всеми обходительным, поскольку никто не станет портить отношения с королевским фаворитом. Но даже это оказалось для него сложным. Он очень быстро вообразил, что все блага, которые на него сыпались как из рога изобилия, не только им, действительно, заслужены, но также и решил, что их для него слишком мало.
Король обожал Сен-Мара так, как не любил никого и никогда, ни до него, не после. Он был буквально влюблён в него, он унижался перед ним, добиваясь от него благосклонности, для того лишь чтобы поднять ему настроение он осыпал фаворита деньгами, должностями и всевозможными дарами, несмотря на то, что финансовое положение страны, измученной многочисленными войнами, было катастрофическим. 
Сначала де Сен-Мар считал себя находкой, подарком для Короля, затем он стал считать себя находкой для всего Парижа, всей Франции, затем, разумеется, он стал считать, что вся Франция существует только лишь для его удовольствия. Между прочим, он был точно таким же наглецом, неженкой и себялюбцем, как Бекингем, и достиг всего точно таким же путём, иными словами Сен-Мар был французским Бекингемом при Людовике XIII, каковым был сам Бекингем при Якове I и при Карле I.
Итак, осознав своё влияние на Короля, Сен-Мар стал капризничать ещё больше, Король шёл на одну уступку за другой, Сен-Мар, наконец, решил полностью покончить с зависимостью от кардинала, поскольку эта зависимость уже стала его тяготить. Он решил стать не только близким другом Королю и его фаворитом, но также и родственником правящей семью, войти в династию европейских монархов.
Тем временем Король стал охладевать к госпоже де Отфор, чему Ришельё также способствовал, поскольку она, как он увидел, приняла сторону Королевы и постепенно стала всё хуже выполнять обязанности его осведомительницы. Ришельё, уверенный, что новый фаворит заменит ему госпожу де Отфор и будет его информировать не только о делах Королевы, но и о делах Короля, что значительно важней, сам содействовал отставке госпожи де Отфор. Надо также учесть, что Король никогда не делил свои привязанности между многими, так что воспылав неуёмной привязанностью к де Сен-Мару, он почти тотчас охладел к госпоже де Отфор. Ришельё добил её, отказав ей в просьбе назначить её бабку воспитательницей ещё не родившегося тогда Дофина, предложив на это место госпожу де Лансак, полностью преданную ему осведомительницу. Король знал, что Королева установила дружеские отношения с госпожой де Отфор, и чрезвычайно не любит госпожу де Лансак, поэтому он с радостью согласился на такое решение. Всё, что досаждало Королеве, нравилось Королю, и время, когда она ждала появления Дофина, не было исключением. Королева не была вольна выбирать нянек и воспитательниц своим детям. Их назначал кардинал по принципу личной преданности, поэтому среди них попадались и невнимательные, одна из которых чуть не сделала дофина хромым, неаккуратно перепелёнывая его, другая чуть не заразила чесоткой. Кардинал забрал у Королевы последних преданных ей людей, таких, как госпожу де Сенсе, приставил к ней супругов де Брассак, также своих ставленников. Всё это было обставлено так, как будто было сделано по решению Короля.
Нежная дружба Короля с де Сен-Маром ещё больше отдаляла его от Королевы. Сен-Мар в свои девятнадцать лет уже стал главным шталмейстером, тогда как предыдущие фавориты, Баррада и Сен-Симон, достигли лишь должности первого шталмейстера. Главного шталмейстера по традиции называли «Господином Главным», что указывало на чрезвычайную важность этой должности. Для покупки этой должности у занимавшей её до этого де Бельгарда Людовик XIII израсходовал из казны четыреста тысяч экю, которых так не хватало на военные расходы. Также Король вручал Сен-Мару без каких-либо особых оснований время от времени весьма значительные суммы, от шести до восемнадцати тысяч франков, просто чтобы поднять ему настроение. Суперинтендант финансов Клод де Бульон приходил в ужас от распоряжений на выдачу этих сумм, но платить приходилось. Тем более, что отец Сен-Мара, Антуан Куаффье де Рюзе, маркиз д’Эффиа сам занимал должность суперинтенданта финансов вплоть до 1631 года, когда, получив звание маршала Франции, был послан главнокомандующим в Эльзас, где во время похода на Трир заболел и на следующий год умер. Так что де Бульону было трудно отказать сыну своего предшественника, но совершенно невозможно было отказать Королю, который в отношении денег на подарки Сен-Мару был непреклонен и никак не соглашался на экономию. Если бы он был хотя бы вчетверо менее так щедр в отношении своей супруги, Королевы Франции! Король терпел капризы этого избалованного им же самим юноши, который берёт деньги, принимает должности и не чувствует себя ничем обязанным, принимает всё это как должное. По ночам, воспользовавшись тем, что Король спит, Сен-Мар мчался в Париж, где предавался удовольствиям, участвуя в кутежах с друзьями и заключая в страстные объятия Марион Делорм, которую шутники уже стали прозывать за глаза Госпожой Главной. В этой ситуации Господин Главный откровенно скучал на развлечениях, которые для него устраивал Король, его клонило ко сну, ему стала скучна охота – любимое развлечение Людовика XIII. Он засыпал среди бела дня как раз в то время, когда Король желал его видеть и заявлял, что нуждается в нём. Не зная о ночных приключениях фаворита, Король упрекал его в лени. Король был настолько обижен, что жаловался на него в письмах к кардиналу, как желал это таким тоном, как жаловался бы малый ребёнок матери на друга или брата, который его обижает, и почти в таких же словах.
Король был настолько огорчён вспышками меланхолии и капризов де Сен-Мара, что под рождество 1639 года даже решился вновь положить подушку рядом с Королевой, поскольку Людовику XIII, этому взрослому ребёнку, постоянно требовалось сочувствие и хоть какое-то утешение, а заводить новую фаворитку он не решался, поскольку всё ещё был привязан к этому капризному фавориту. Впрочем, и в этом случае Король, можно сказать, внял совету капризного фаворита, который в надежде отделаться от Короля, сам посоветовал ему посетить Королеву на рождество. От этой кратковременной встречи 21 сентября 1639 года родился Филипп, следующий сын Короля, рождение которого отняло все надежды у Гастона Орлеанского когда-нибудь занять французский трон. Ришельё, разумеется, ликовал.
Наличие двух официальных наследников престола позволили Королю и Королеве расслабиться и более не беспокоиться о династических интересах, что слегка сняло напряжённость между ними. Королева сосредоточила свои помыслы на Филиппе, с которым ей было легче общаться, чем со старшим сыном, поскольку о его воспитании кардинал и его ставленники проявляли свою навязчивую заботу в чуть меньшей степени.
Королева не ревновала Короля к Сен-Мару, и, кроме того, она была благодарна ему за то, что Король сподобился посодействовать рождению Филиппа. Сен-Мару иногда удавалось улучшить настроение Короля, за что Королева также была ему благодарна. Постепенно она стала относиться к нему как к обычному члену семьи, установила с ним дружеские отношения на почве ненависти к кардиналу. Правда, надо сказать, что после рождения Дофина ненависть Королевы к кардиналу заметно поугасла, но на смену пришёл страх, который породил новую форму ненависти – ненависть от трусости. Королева понимала, что кардинал держал в руках её тайну, и даже две тайны. Первая могла бы опорочить её перед Королём, вторая – перед всей Францией, хотя эта вторая тайны была не её виной, а её бедой. Анна Австрийская не могла простить кардиналу отторжение брата Людовика, которого назвали Луи-Филиппом. Поэтому ненависть к Ришельё вернулась к ней с новой силой.
Поэтому, когда Сен-Мар небрежно обронил фразу, что его страшно утомляет кардинал, и он был бы рад, если бы его отправили в отставку, Королева задумалась, после чего поделилась этой новостью с герцогиней де Шеврёз. Мария тут же составила и предложила Королеве новый план.   

Глава 82

Шевретта в 1641 году получила следующее письмо.

«Дорогая Аглая!
В такую жару тыквы не хранятся. Оба вида тыкв с моего огорода настолько сморщились, что не только я подозреваю это, но и соседи говорят, что в этом году они не долежат до весны, хотя никто не знает, который из двух видов сгниёт раньше, продолговатая, или круглая. Последовательность приготовления их, разумеется очень сильно повлияет на то, какое меню будет на моей кухне.
Если первой приготовлены будут круглые тыквы, тогда продолговатые тыквы будут определять запахи на кухне весной. Разумеется, мой старший поварёнок проветрит кухню в любом случае, но большой вопрос состоит в том, кто будет составлять меню для праздника урожая, и будет ли на этом празднике общий хор, или же будет петь только один солист. А если будет хор, то важно, какие голоса в нём будут преобладать, и кто будет солистом. Сейчас крайне важно, чтобы хор, если он будет составлен, состоял из баритонов, а не из одних лишь басов. Я бы желала слышать меццо-сопрано, и, конечно, простое сопрано, которое я, как ты знаешь, никогда не могла слушать с открытыми глазами, но вся обращалась в слух.
Очень опасаюсь, что первыми иссохнут круглые тыквы. В этом случае всё меню пойдёт насмарку, если продолговатые тыквы окажутся более лёжкими на неделю или тем более на две или больше, на кухне не будет порядка. Кухарка требует распоряжения. Если не разобрать тыквы в ближайшую неделю или две, тогда будет поздно, поскольку я не могу надеяться, что круглые тыквы пролежат еще более четырёх-шести недель.
Тыква, как ты знаешь, хорошо сочетается с мёдом, который входит во многие рецепты, а также с вином. Этот рецепт составлен садовником, но по счастью главный кулинар уже не испытывает к нему благодарности, и он три раза говорил при мне, что с радостью выбросил бы все рецепты садовника вместе с ним, а то и уволил бы его, и даже без пенсиона. Я думаю, что можно довериться ему и попытаться использовать его для того, чтобы приструнить садовника. Никто другой, кроме кулинара не составил столько букетов для стола, сколько этот, последний, а резвостью в подборке цветов с клумбы обладает лишь он один, поскольку и садовник, и сторож сейчас простужены вплоть до лихорадки. Кулинар желает сам составлять меню, он желает прибрести собственный альбом для записи меню, заказал себе в Невере переплёт для этого альбома, хотя не проявляет интереса к тиснению на этом переплёте. Я бы предположила, что он выбрал переплёт в Париже, если бы верила, что он вообще сам делает подобные покупки. С переплётчиками у него установилось полная гармония и общность заказов: они предлагают тиснение, и он одобряет его. По-видимому, общности такого рода он добивается и от изготовителей переплёта из Невера. Что ж, это непомерные условия, но если учесть цену этих переплётов, то это может уже, пожалуй, оказаться не столь уж дорого. На это он и рассчитывает. Если к его кулинарным талантам добавить правильное оформление меню, получится такой уровень обслуживания посетителей, который в будущем может составить конкуренцию лучшим кухням Парижа и Тура. Но я полагаю, что мы можем и должны обещать ему поддержку в этом предприятии, если он поможет построить трактир на месте, где садовник так запустил дела, что там выросли тернии. Я написала «поможет». Это неправильно. Пусть он сам строит трактир, мы с тобой не выйдем из кухни. Женщины должны задумывать составлять рецепты и показывать их мужчинам, а мужчины должны их помогать топить печь, если потребуется, заготавливать дрова. Так меня воспитывали в родной деревне, на Юге. Мне нужен лучший рецепт для тыквенных блюд, составь его, ведь ты умеешь делать такие вещи.
Нежно обнимаю тебя и целую везде, твоя верная подруга, Агата».

Пользуясь иносказанием, придуманным мной для того, чтобы письма не были зашифрованными, Королева написала, а Мария прочитала следующее.

«Дорогая Мария!
Кардинал как всегда болен, и Король тоже, но оба они больны на этот раз настолько серьёзно, что все ожидают их смерти, никто лишь не знает того, кто из них раньше предстанет перед Всевышним. Последовательность их ухода, разумеется очень сильно повлияет на то, кому достанется вся власть во Франции.
Если первым отойдёт Король, тогда Ришельё сможет сделать всё по-своему. Разумеется, мой старший сын будет Королём в любом случае, но большой вопрос состоит в том, кто будет регентом, и будет ли это единоличная власть регента, или же будет создан регентский совет. А если будет совет, то важно, кто в него войдёт, и кто будет его возглавлять. Сейчас крайне важно, чтобы совет, если он будет создан, состоял из верных мне людей, а не из моих врагов. Я бы желала видеть тебя в нём, и, конечно, других милых моему сердцу людей, преданных мне не за награды, которых я, как ты знаешь, никогда не могла раздавать, а просто за то, какая я есть.
Очень опасаюсь, что первым отойдёт мой супруг, Король. В этом случае всё погибло, если кардинал переживёт его хотя бы на год, или, тем более, на два года или даже больше. Времени уже нет. Если не убрать кардинала в ближайшие полгода, или год, тогда будет поздно, поскольку я не могу надеяться, что Король проживёт еще более двух-трёх лет.
У Короля, как ты знаешь, новый фаворит, Сен-Мар, который получил официально высшие звания и должности. Его продвижению содействовал кардинал, но по счастью Сен-Мар уже не испытывает к нему благодарности, и он три раза говорил при мне, что с радостью отправил бы кардинала в отставку, а то и в тюрьму, или даже на небеса. Я думаю, что можно довериться ему и попытаться использовать его для смещения кардинала. Никто другой не имеет столько власти, сколько он, а властью в соединении со здоровьем в королевстве обладает лишь он один, поскольку и Король, и кардинал смертельно больны. Сен-Мар имеет свои амбиции, он желает жениться на принцессе Марии-Луизе де Гонзаго, хотя никакой любви он к ней, по-видимому, не испытывает. Я бы предположила, что он влюблён в Марион Делорм, если бы верила, что он вообще кого-либо может любить, кроме себя. С ней у него установилось полная гармония и общность привязанностей: она любит его, и он также любит самого себя. По-видимому, общности такого рода он добивается и от Марии-Луизы де Гонзаго. Что ж, это непомерные амбиции, мезальянс для принцессы, но если учесть его должности, богатство и влияние, то это может уже, пожалуй, оказаться мезальянсом для него. На это он и рассчитывает. Если к его власти добавить её знатности, получится такая смесь, которая в будущем может угрожать мне, нам с тобой, Мария. Но я полагаю, что мы можем и должны обещать ему поддержку в этом браке в том случае, если он поможет нам свергнуть Ришельё. Я написала «поможет». Это неправильно. Пусть он сам его свергнет, мы с тобой не имеем права так рисковать собой. Женщины должны задумывать великие дела и направлять на них мужчин, а мужчины должны их реализовывать и, если потребуется, умереть за них. Так меня воспитывали дома, в Испании. Мне нужен подробный план действий, составь его, ведь ты умеешь делать такие вещи.
Нежно обнимаю тебя и целую везде, твоя верная подруга, Анна».

Глава 83

Времена для Ришельё наступили тяжёлые. Умер его главный помощник отец Жозеф. Также, не выдержав чрезвычайного нервного напряжения от чрезвычайных трат, которые Король осуществлял ради своего любимца, скончался суперинтендант финансов господин Бульон. Тяжёлая болезнь Короля и столь же тяжёлая болезнь кардинала вместе создали атмосферу всеобщего предчувствия скорых перемен. А поскольку обе эти болезни затянулись, ожидающие стали терять терпение. Все, кто был недоволен, жаждали хотя бы каких-то перемен, напрасно полагая, что любая перемена принесёт что-то лучшее. Если на долю народа при абсолютной монархии и выпадает когда-либо радость, то лишь на время, когда рождается Дофин или на время, когда он хоронит своего государя или временщика. Радость от рождения Дофина прошла, радость от смерти кардинала ещё только предвкушалась, и весьма многие начали терять терпение.
Первыми, кто потерял терпение, были Королева, герцогиня де Шеврёз и фаворит Короля де Сен-Мар. Впрочем, и Король также на эмоциональном уровне желал смерти кардинала, но не подавал виду, поскольку умом он понимал, сколь нежелательно такое развитие событий.
Но ничего не произошло бы, если бы Король не избаловал Сен-Мара. Он несколько раз принимал сторону своего фаворита в вопросах, которые кардинал считал несущественными и уступал, таких, как очередное повышение фаворита, дарование ему права присутствовать на заседаниях королевского совета. Сен-Мар решил жениться на Марии де Гонзаго, но для этого ему не хватало знатности. Если бы он стал коннетаблем, герцогом и пэром, или первым министром, такой брак вполне мог бы стать реальным. Сен-Мар помнил, что де Люинь был коннетаблем. Ришельё противился такому назначению этого ещё очень молодого человека на столь высокую должность. Сен-Мар был убеждён, что если бы не Ришельё, он смог бы достичь желаемого. Кроме того, если бы был свергнут кардинал, то должность первого министра стала бы вакантной, а если бы кардинал был убит, то и его герцогство также освободилось бы, поскольку у Ришельё, разумеется, не было наследников по прямой линии, а были лишь племянницы.
Кардинал не верил, что Королева отказалась от участия в заговорах против него. Для проверки он распорядился передать ей письмо якобы от герцогини, полученное им по своим каналам. К этому времени я уже успел сообщить Марии, что у кардинала налажено изготовление поддельных писем от неё, чем он, впрочем, пользовался уже и задолго до этого, ведь именно поддельным письмом он выманил Бекингема во Францию, когда влюблённый вельможа, вопреки уверению Королевы, что она не вызывала его, всё-таки воспользовался этим предлогом, чтобы посетить Париж, добиться встречи с Королевой и уехал лишь после того, как получил алмазные подвески Анны Австрийской в качестве залога её особого к нему отношения.
Итак, я напомнил Марии о возможности таких поддельных писем, а она предупредила об этом Королеву в одном из секретных писем. Поэтому Королева прекрасно понимала, что никаких писем от Марии по каналам, ей неизвестным, приходить не должно. Поэтому после того, когда госпожа де Брассак сообщила ей, что для неё поступило письмо от герцогини де Шеврёз, Королева разыграла свою роль мастерски.
— С какой целью и какими ухищрениями эта женщина дерзает писать мне письма? — воскликнула Королева с показным негодованием. — Мне кажется, я достаточно уже претерпела по её вине! Я не желаю слушать о ней ничего, и не буду читать от неё ни единого слова. Все её письма немедленно отправляйте в огонь, даже не извещая меня об их поступлении. Гораздо лучше было бы, если бы она сама отправляла их в огонь прежде, чем запечатать и выслать мне. Она меня компрометирует перед Королём и первым министром. Никогда больше не напоминайте мне о ней!
Госпожа де Брассак поклонилась и удалилась, возвратив кардиналу это письмо.
— Прочитала? — спросил Ришельё.
— Ваше Преосвященство, Её Величество не соблаговолили даже взять в руки это письмо, повелев больше не напоминать ей об этой женщине, — ответила госпожа де Брассак, показав не сломанную печать на письме.
— Очень хорошо, — сказал кардинал и, забрав письмо, бросил его в один из ящиков своего рабочего стола.
Королева избрала себе в подруги принцессу де Конде, сестру Монморанси, супругу свойственника Ришелье и мать Людовика II де Бурбона-Конде, герцога Энгиенского, обручённого с племянницей кардинала, Клер-Клемене де Майе-Брезе, на которой он впоследствии и женился.
Весь двор заметил, что Королева как будто бы примирилась с Ришельё, и сам кардинал понимал, что для этого имелись причины. Те же, кто не знал истинных причин этого, полагал, что на уступки пошёл кардинал, поскольку положение Анны Австрийской после рождения двух сыновей чрезвычайно упрочилось. С матерью двух сыновей Короля нельзя обращаться так же, как мог себе позволить обращаться первый министр с Королевой, которая за двадцать один год брака не родила наследника.
Кардинал просил Королеву для виду проявлять к нему неприязнь, а на деле заключить мир, но произошло, разумеется, всё совсем иначе. Для виду Королева проявляла послушание и смирение, хотя внутри себя не смирилась с его вмешательством в её жизнь, которое она воспринимала как недопустимую тиранию.
Породнившись с королевской семьёй посредством женитьбы племянницы на герцоге Энгиенском, Ришельё позволил себе поступить совсем не по-семейному. Он написал пьесу «Мириама», заглавная героиня которой осуждалась им за любовь к иностранцу. Эту любовь он прямо назвал в пьесе преступной. Намёк на Королеву и Бекингема был очевиден всем, поэтому постановка этой пьесы в придворном театре перед всей знатью была чересчур дерзким выпадом даже для первого министра.
Эта пьеса испортила настроение Королеве, тем более, что солировала в ней актриса Сент-Амур, известная своим безнравственным поведением. Доверить ей играть такую роль на представлении, которое давалось в Лувре – это было просто издевательством. Король с особым удовольствием сообщал Королеве обо всех победах над Филиппом IV, братом Королевы.
— Сир, эти новости и радуют, и огорчают меня, — ответила Королева. — Я, безусловно, горжусь вами, моим Королём и супругом, но меня огорчают военные поражения моего брата и моей Родины.
— Вы можете не беспокоиться за вашего брата, мадам, — ответил Король. — Ваш брат регулярно одерживает победы, о которых я просто не рассказывал вам.
— Вот как? — удивилась Анна. — О каких победах идёт речь?
— О победах над вашей лучшей подругой, герцогиней де Шеврёз! — воскликнул Король, считая эту шутку очень остроумной. — Я достоверно знаю, что ваш брат, Король Испании, получает от вашей подруги все милости, которые только мужчина может получить от женщины! Похоже, она поставила себе целью вскружить голову всем монархам Европы!
Сказав это, Король спохватился, что зашёл слишком далеко. Мария, разумеется, заслуживала этого замечания, поскольку на её счету были и Бекингем, и Карл Лотарингский, а теперь ещё и Король Испании, а с учётом, что и сам Людовик XIII в своё время был в неё влюблён, можно было сказать, что Мария побывала в постелях правителей Англии, Лотарингии, Испании, и чуть было не побывала в постели Короля Франции. Впрочем, я не поручусь, что здесь уместно было добавлять это «чуть было». Ведь во времена де Люиня все четверо «спали под одним одеялом», как про них потом судачили те, кто умел примечать и делать выводы. Но фраза была неудачной. Ведь этой фразой Людовик сам присоединил себя к списку покорённых Марией монархов.
От Анны Австрийской не ускользнула двусмысленность этой фразы.
Но она взяла себя в руки и сказала ровным и спокойным голосом.
— Сир, я уже сказала госпоже де Брассак, а также просила передать это кардиналу, и сообщаю то же самое и вам, — сказала она. — Я не желаю ничего слышать об этой женщине. И мне, право, странно, что в те времена, когда я желала с ней общаться, мне это запрещалась, а теперь, когда я не хочу о ней ничего знать и не хочу даже имени её слышать, мне напоминают о ней ежедневно, и я вынуждена слушать о ней то, что мне не следует слушать.
— Безусловно, эту интриганку мы уже никогда не допустим не только ко двору, но и в Париж, — ответил Король, подумав при этом, что это будет славная месть Марии за её неуступчивость в своё время по отношению к нему.
Людовик считал, что де Шеврёз, которая не согласилась стать его фавориткой во всех смыслах, нарочно заводит шашни практически с любым знатным мужчиной, чтобы только как можно сильней досадить Королю. Он если уже и не любил её, то ревновал, и ревновал со страшной силой. От Марии исходила такая пылкость и такая сильная притягательность, что даже для ханжи Людовика плотская связь с ней не представлялась постыдной, а была желанной, манящей, это становилось какой-то болезненной страстью, которую приходилось тщательно скрывать и бороться с которой он мог лишь посредством показного презрения и внутреннего гнева. 

Глава 84

— Господин Главный, — сказал я, найдя де Сен-Мара на одной из ночных попоек, после которой он вновь намеревался посетить Марион Делорм. — Я должен передать вам письмо от одной вашей хорошей знакомой, а от себя дам один совет, если вы пожелаете его выслушать.
— Я вас не знаю, сударь, поэтому не спрашиваю вашего совета, — ответил де Сен-Мар. — От кого это письмо?
— Подпись и печать вам всё скажут, — ответил я. — Быть может, узнав, от кого это письмо, вы почувствуете больше доверия и к тому, кто его доставил. Я подожду, пока вы его прочтёте. Отправитель настаивает, чтобы вы не оставляли его у себя, а вернули обратно через меня. Дело чрезвычайной важности.
Сен-Мар выхватил у меня письмо, поспешно вскрыл и прочитал.

— Ничего не понимаю! — сказал он. — Это письмо отправлено герцогиней де…
— Не надо имён, сударь! — перебил его я. — Иногда и у стен есть уши. Будем называть её Мари Мишон. Достаточно того, что вы убедились по подписи и печати, что его отправила та, кто, как вы знаете, не пишет по пустякам.
— Но я не понял ни строчки! — возразил Сен-Мар. — Какое отношение ко мне может иметь этот бред про соколиную охоту, про кабана, оленя, вепря, а также какой-то вздор про гардероб, парики, кареты и ливреи?
— Здесь использовано иносказание, которое не является шифром, но трансформирует исходный текст письма таким образом, что его ни в коем случае нельзя использовать как улику против того, кто его написал, а также и против того, кто является его адресатом, — ответил я. — Я могу дать вам ключ к нему, но проще будет, если я с листа переведу вам то, что здесь написано, а вы можете следить за текстом, и тогда в следующий раз вам проще будет понять, какие люди и термины зашифрованы в подобном же письме. Но прежде прошу вас перейдёмте в сад и встанем на открытом место, чтобы быть полностью уверенными, что никто не спрятался в кустах или за скамейкой, чтобы подслушать наш разговор.
— Что ж, переведите, сделайте милость, — ответил Сен-Мар и передал письмо мне.
Мы прошли в сад и остановились около низкой клумбы с ароматными цветами, делая вид, что наслаждаемся её ароматами. Сад был достаточно освещён, чтобы я мог читать, а Сен-Мар, заглядывая в текст письма, понимать смысл иносказаний и подмечать соответствие между тем, что я читаю, и что записано в письме.
— Итак, здесь написано следующее, — сказал я и стал читать, подменяя иносказательные термины на их исходное значение. — Господин Главный! Вам пишет герцогиня де Шеврёз, которая, как вы знаете, была дружна с Королевой, и, верьте мне, осталась её ближайшей подругой. Нам стало известно, что вы, как и все мы, сторонники Её Величества, решительно осуждаете те методы удушения свободы Франции и установления абсолютизма, которыми кардинал вот уже многие годы мучает королевство. Много раз мы пытались положить конец этому злу, но судьба нам не благоприятствовала. Однако теперь с вашей помощью, если мы можем на неё рассчитывать, кардинала можно будет обезвредить. Он должен быть отстранён от власти. Но, зная его коварство, зная, что даже в самых безнадёжных положениях он может добиться от Короля «последней встречи», на которой вновь склонит его в свою сторону и настроит против всех честных и достойных людей, которые заботятся лишь о благе Франции и о процветании монархии, тех, кто верен своей Королеве и, разумеется, Королю, но не считает необходимым подчиняться тирану, душителю свободы, палачу многих достойных людей, кардиналу Ришельё. Итак, кардинал должен быть свергнут. Для полного успеха дела необходимо привлечь на нашу сторону брата Короля, Гастона Орлеанского, а также герцога де Буйона, принца Седана. Поскольку Седан является независимым государством, он может послужить убежищем в случае поражения и оплотом в случае успеха. Мы берём на себя привлечение этих лиц, а также многих других достойных и влиятельных дворян, то есть всего цвета французской нации. Также я могу обещать поддержку Испании, Лотарингии, Савойи, Седана и некоторых других сопредельных государств, поддержку или хотя бы нейтралитет со стороны Англии и Нидерландов. Вся Европа страдает от Ришельё, вся она будет счастлива избавиться от него, но больше всех от него страдает Франция, и поэтому избавление государства от ненавистного кардинала – это дело французов. Если вы согласны действовать, я направлю вам свой план через то лицо, которое передаст вам это письмо. Прошу вас возвратить его ему, поскольку письмо должно быть уничтожено, иначе оно может послужить во вред той, кто его написала, и всем тем, кто упоминается в нём. Искренне ваша – герцогиня Мария де Шеврёз.
— Что ж, если я что-то понимаю в иносказании, здесь, действительно, может быть написано именно то, что вы прочитали, но у меня нет полной уверенности в этом, — ответил Сен-Мар. — Откуда я могу быть уверенным, что ваш перевод соответствует исходному оригиналу?
— Переверните письмо, господин Главный, и прочтите то, что написано на обороте.
Сен-Мар перевернул письмо и прочитал следующее: «Это письмо написано с использованием иносказания и некоторых других приемов, но тот, кто передаст вам его, сможет легко прочитать вам его в изначальном виде. Доверьтесь ему, он не солжёт ни единым словом, переводя его. Ваша Мария де Шеврёз».
— Действительно, эта приписка не зашифрована! — воскликнул Сен-Мар. — Герцогиня горячо рекомендует вас. Поэтому я соглашусь выслушать ваш совет, хотя и не обещаю, что последую ему. Говорите же.
— Господин Главный, — сказал я. — В силу клятвы, данной мной Её Величеству, я исполняю любую её волю, а также в силу других важных для меня обстоятельств я повинуюсь почти во всём герцогине де Шеврёз. Я в точности перевёл вам её письмо, не добавив и не убавив ни единого слова, и не внеся своего толкования ни в единую фразу. Однако я слишком хорошо знаю всех этих людей, затевающих ещё один новый заговор, и ничуть не хуже знаю того, против кого он затевается. Поверьте, заговор обречён на неудачу. Я не рекомендую вам участвовать в нём. Если вы откажетесь от участия, заговор не состоится, или, во всяком случае, к мысли о нём заговорщики вернутся не ранее, чем через год или два. Этого достаточно, чтобы всё изменилось. Я знаю состояние здоровья кардинала, через год или два его не станет по естественным причинам. Просто подождите, и всё, чего вы добиваетесь, придёт вам само.
— Как странно! — воскликнул Сен-Мар. — Вы ведёте себя как одно из важнейших лиц заговора, и вместе с тем отговариваете меня от его участия! Уж не провокация ли это, подстроенная кардиналом?
— Я не могу ответить на это ни отрицательно, ни утвердительно, — ответил я. — Я никогда не исключаю провокацию, когда имею дело с герцогиней де Шеврёз. Впрочем, эта дама весьма импульсивна, а для провокации нужно не только холодное сердце и трезвый расчётливый ум, но также и выдержку, и терпение. Необходимо терпение Прометея и выдержку Тантала, я бы сказал. Герцогиня не обладает этими добродетелями. Но её могли использовать. Это – ещё одна причина для того, чтобы проявить осторожность. Если вы на словах передадите свой отрицательный ответ герцогине, я сочту вас не только самым красивым и удачливым молодым человеком при французском дворе, но также и самым мудрым и предусмотрительным.
— Итак, вы принесли мне письмо, вовлекающее меня в заговор, и тут же уговариваете меня отказаться от него? — спросил Сен-Мар.
— Люди часто совершают поступки, не поддающиеся простым объяснениям, — ответил я. — Разве не доводилось вам сражаться на дуэли с человеком, который вам глубоко симпатичен, или, напротив, защищать честь дамы, к которой вы сами более чем равнодушны? Так же точно и я, нахожусь сейчас в ситуации, в которой убеждения мои велят мне действовать одним образом, а холодный рассудок убеждает в другом. Я находился и нахожусь в лагере Королевы, я её сторонник, и противник Ришельё. Но голос мой слишком слаб, чтобы быть услышанным теми, кто разрабатывает тактику действий. Соглашаясь со стратегией, я не согласен с тактикой, но моё несогласие не заставит меня изменить моим принципам и покинуть моих друзей, однако, я предостерегаю всех от того исхода, который могу с полной уверенностью предсказать. Так Сократ достоверно знал, что граждане осудят его, но эта уверенность не заставила его отказаться от своих слов. Точно также и я, знаю, что заговор сейчас несвоевременен, но если он состоится, я буду ему помогать.
— Вы объяснили мне вашу позицию, сударь, — ответил Сен-Мар. — Простите, что не обращаюсь к вам по имени, вы мне его не назвали.
— Называйте меня д’Аламеда, — ответил я. — Это не настоящее моё имя, но так будет лучше для всех.
— Что ж, господин д’Аламеда, — ответил Сен-Мар. — Возможно, вы можете позволить себе роскошь подождать смерти кардинала. Вероятно, и Королева может потерпеть. Но я хочу жениться на той, которую Король вполне мог бы мне сосватать, если бы я получил кое-какие дополнительные милости за те услуги Франции, которые уже оказал, оказываю, и буду впредь оказывать. Король мне предоставил бы это, я уверен, если бы не кардинал. Я, как и вы, прекрасно осознаю, что кардиналу осталось недолго, что смерть уже наточила свою косу и подбирается к нему. Но не в лучшем положении находится и Король. Если Король умрёт первым, кардинал расставит всюду своих ставленников, а меня обратит в ничто. Нет, я не могу этого допустить. Я не прощу себе того, что мог смахнуть его, словно чашку со стола, поскольку власть моя в настоящее время такова, и она сопоставима с властью кардинала, и даже кое в чём выше. Я не прощу себе, говорю я, если после смерти Короля кардинал отберёт у меня всё, что я имею, и даже самоё жизнь, тогда как сейчас я держу его жизнь в своих руках. Я буду раскаиваться в том, что не воспользовался теми возможностями, которые мне предоставила судьба, для того, чтобы окончательно закрепить своё положение на том уровне, которого я по праву достоин.
— Что ж, я понимаю вас, — ответил я. — Вы не вняли моему совету, но вняли предложению герцогини. Я передам ей это, будьте уверены. Вскоре вы получите детальный план действий и либо согласитесь с ним, либо отвергнете его. А до тех пор я рекомендую вам ещё раз хорошенько всё взвесить и подумать над моим советом.
— Всё уже решено, — самонадеянно ответил Сен-Мар.
— Вы жертвуете слишком многим, поверьте, — сказал я. — В надежде получить не столь уж многое в сравнении с тем, чего вы можете лишиться. Ставки не равны. Я бы не советовал вам так поступать. Подумайте ещё.
— Ах, вы говорите о моей должности? — томно произнёс Сен-Мар. — Для вас, быть может, опасение расстаться с этой должностью, является большим риском, но для меня, уверяю вас, она не имеет никакого значения. Я хоть сейчас готов вернуться к тому положению, которое занимал до того, как Король стал со мною дружен. Я и сам ему об этом говорил не раз. Да-да, я так и говорил: «Я в любой момент готов стать простым де Сен-Маром, Ваше Величество, ничуть не опасаюсь такой перемены и даже буду, быть может, рад ей». Знаете, что ответил мне Король? Он сказал: «Прости меня, дорогой друг, не обижайся на меня и не оскорбляй меня своим уходом от меня!». Вот так-то.
— Вы, быть может, не поняли, сударь, — уточнил я. — Когда я сказал о том, чем вы рискуете, я имел в виду отнюдь не ваши должности.
— Чем же я рискую кроме них? — заносчиво спросил Сен-Мар. — Деньгами? Их я ценю ещё того менее!
— Вы рискуете не только должностями и деньгами, — возразил я.
— А чем же ещё? — спросил Сен-Мар. — Свободой?
— Головой, — ответил я.
— Король меня не казнит! — воскликнул Сен-Мар. — Он меня любит. Даже если он посадит меня в Бастилию, он сам же примчится туда за мной не позднее, чем через час, от силы через два. Казнить меня – своего Сен-Мара? Немыслимо! Вы очень плохо знаете Короля.
— Это вы его знаете недостаточно, — ответил я. — И ещё одно. Я достаточно хорошо знаю кардинала. Обдумайте всё ещё раз хорошенько.
— Нечего обдумывать, всё давно решено, и решено окончательно, — ответил Сен-Мар.
Я поклонился и, положив письмо в карман, покинул сад, где наша беседа уже начала привлекать внимание собутыльников господина Главного по его ночной пирушке.

Глава 85

На следующий день Сен-Мар встретился с Луи де Фонтраем, маркизом де Марестаном, который был близким другом Сен-Мара и числился на службе у Месье. Фонтрай вопреки своим физическим недостаткам был чрезвычайно обаятельным человеком, его собеседники переставали замечать его горб и малый рост, стоило лишь ему открыть рот и начать свои умные и вместе с тем приятные речи, которые он произносил бархатным баритоном. Заранее соглашусь, что умные речи редко бывают приятными, а приятные – умными, но именно в этом и состоял особый талант Фонтрая, который умудрялся соединять эти два несовместимых качества в своей беседе.
— Луи, я предлагаю вам присоединиться к моему делу, — сказал Сен-Мар.
— Я всегда и во всём с вами, друг мой, — ответил Фонтрай, — но осторожность заставляет меня уточнить, о чём именно идёт речь?
— Я хочу оказать услугу Королю, — ответил Сен-Мар.
— Это дело стоит любых усилий, и я поддержу вас, если вы сообщите мне, в чём состоит эта услуга, и какова будет в ней моя роль, — ответил Фонтрай.
— Услуга эта будет состоять в том, что я избавлю Его Величество от Его Святейшества, — сказал с усмешкой Сен-Мар.
— Если бы Его Величество страстно желал избавиться от Его Преосвященства, он, вероятно, давно бы уже сделал это, разве не так? — усомнился Фонтрай.
— Он боится поднимать руку на священника, на кардинала, опасается, что Папа отлучит его от церкви, — ответил Сен-Мар.
— Не могли бы вы мне указать источник столь детальных сведений об опасениях Его Величества? — уточнил Фонтрай.
— Он сам мне об этом сообщил, когда я предложил ему избавиться от этого тирана, — безмятежно ответил Сен-Мар.
— Если так, уточните, друг мой, дал ли Король вам прямое распоряжение устранить первого министра, или же вы лишь только толкуете его намёки? — не унимался Фонтрай.
— Вы хотите в точности услышать пересказ слов Короля? — спросил Сен-Мар. — Извольте. Король сказал: «Боже, как надоела мне всесторонняя опека со стороны кардинала? Надеюсь, скоро Господь приберёт его!» — солгал Сен-Мар, не моргнув глазом.
— Что же было дальше? — спросил Фонтрай.
— Я ответил, что если Королю не угоден кто-то из его подданных, его легко можно убрать, — продолжал лгать господин Главный.
— Вот как? — удивился Фонтрай. — Что же на это ответил Король?
— Он сказал, что Ришельё выйдет из любой тюрьмы, из любого места, куда его можно было бы упрятать, на что я сказал, что никому ещё не удавалось выйти из могилы, — продолжал Сен-Мар, сам почти поверив в свою ложь.
— Вы позволяете себе при общении с Его Величеством довольно смелые речи! — восхитился Фонтрай.
— Да уж, никто не назовёт меня трусом! — гордо воскликнул Сен-Мар, совершенно не поняв смысла замечания Фонтрая. — Я могу свободно говорить с Королём на любые темы.
— И на эти слова Король ответил вам, что боится осуждения Папы? — уточнил Фонтрай.
— Именно так! — продолжал фантазировать Сен-Мар. — Он сказал, что давно бы приказал казнить Ришельё, если бы не опасался осложнений с Папой. А после этого добавил, что если бы с Ришельё случилось какое-нибудь несчастье по воле Божьей, это было бы счастье для всей Франции.
— Друг мой, не ошибаетесь ли вы? — усомнился Фонтрай. — Насколько я знаю Короля, он не мог бы так сказать.
— Как же он мог ответить на мои слова, по вашему мнению? — спросил со смехом Сен-Мар.
— Он сказал бы, чтоб это было бы счастье, — ответил Фонтрай. — Просто счастье, но не «счастье для всей Франции». Потому что под понятием «счастье» Его Величество разумеет счастье для Короля, а не счастье для Франции.
— Я сейчас в точности припомнил, что он именно так и сказал: «Это было бы счастье!» — поправился Сен-Мар. — Слова обо всей Франции я добавил от себя, поскольку я, в отличие от Его Величества, не отделяю своего счастья от счастья Франции.
— Друг мой, никогда не говорите таких слов никому, кроме меня, да и мне также больше уж никогда их не говорите! — мягко сказал Фонтрай. — За этот короткий разговор вы произнесли уже четыре фразы, за любую из которых вас могут укоротить на целую голову!
— Я этого не боюсь! — самоуверенно отмахнулся Сен-Мар.
— Вам легко не бояться, я мне приходится! — усмехнулся Фонтрай.
— Не бойтесь также и вы, — безмятежно произнёс Сен-Мар. — Если вы согласны, что Король не причинит мне зла, то будьте уверены, что я всегда заступлюсь перед Королём и за вас.
— Я имел в виду совсем иное, — ответил Фонтрай. — Я сказал, что вы – высокий и стройный юноша, который останется таковым даже без головы, тогда как я – низкорослый карлик, который без головы будет похож не на человека, а на капустную кочерыжку. Так что мне в особенности следует опасаться потери головы!
— Какая разница, кто на что будет похож без головы! — расхохотался Сен-Мар. — Ни одно существо не может жить без головы.
— Вы ошибаетесь, друг мой, — возразил с улыбкой Фонтрай. — Некоторые черви могут отращивать новую голову, таракан может жить без головы неделю, лягушка – два часа, курица – пять минут.
— Откуда вы это знаете? — удивился Сен-Мар.
— Из книг, имеющихся в библиотеке Месье, — ответил Сен-Мар. — Некие африканские насекомые, называемые богомолами, могут без головы заниматься любовью и оставить потомство.
— Великолепное занятие для богомольцев – заниматься любовью! — расхохотался Сен-Мар. — Между прочим, при занятии любовью голова не нужна, и я подозреваю, что никто из влюблённых ей не пользуется. Не даром же говорят про влюблённого, что он потерял голову от любви! А уж заниматься тем, чтобы оставлять потомство, можно лишь, действительно, окончательно потеряв голову!
— Не потому ли вы посещаете Марион Делорм, что также время от времени теряете голову? — спросил Фонтрай.
— О, нет, голову я не теряю, ведь я не собираюсь жениться на ней! — возразил Сен-Мар.
— Зато, по-видимому, вы согласились бы жениться на мадемуазель де Шемро? — спросил Фонтрай.
— Мадемуазель же Шемро мила, не скрою, — ответил Сен-Мар, — но она мне не подходит.
— Не подходит, вот как? — удивился Фонтрай. — А мне казалось, что вы в неё влюблены?
— Влюблён? — переспросил Главный. — Пожалуй, да. Но разве мы женимся на тех, в кого влюбляемся? Ведь я влюблён в какой-то степени и в Марион Делорм, и ещё в десяток дам, с которыми мне нравится проводить время.
— Итак, вы не женитесь никогда? — усмехнулся Фонтрай.
— Напротив, я женюсь, и очень скоро, но только не на мадемуазель де Шемро, — возразил Сен-Мар.
— Кто же эта счастливица? — спросил Фонтрай.
— Разумеется, Мария де Гонзаго, — гордо ответил Сен-Мар.
— Кардинал не допустит этого, — ответил Фонтрай.
— Кардинала скоро не будет, — уверенно заявил Сен-Мар. — Я буду решать, что хорошо, а что плохо для Франции.
— Дайте знать мне, когда это произойдёт, — ответил Фонтрай. — Я поздравлю вас с этим событием.
— Когда я устраню кардинала, вся Франция выстроится в очередь, чтобы меня поздравить с этим событием, — ответил Сен-Мар. — Но мне не будет до них дело. Для меня истинными друзьями будут лишь те, кто поддержит меня до того, как это событие наступит.
— Как вы могли сомневаться в моей поддержке, дорогой друг? — спросил Фонтрай. — Разумеется, я поддержу вас во всех ваших начинаниях, разве не с этого моего заявления начался наш сегодняшний разговор?
— Но вы как будто колеблетесь, — усомнился Сен-Мар.
— Разумеется, мне страшно, и я объяснил вам свои причины, кажется, достаточно убедительно, — ответил Фонтрай. — Не упрекайте своих союзников за то, что они колеблются, ведь тот, кто колеблется подобно маятнику, не отходит от своей цели слишком далеко, тогда как те, кто без колебаний вас покинут, или хуже того, предадут вас, намного хуже. И уж они-то никогда не вернутся к той цели, которой поклялись служить.
— Но вы не таков? — закончил мысль Фонтрая Сен-Мар.
— Я не таков, — согласился Фонтрай. — Я могу колебаться, но я не предаю.
— Вашу руку, Фонтрай! — воскликнул Сен-Мар.
— Перед таким делом рукопожатия недостаточно, — возразил Фонтрай. — Обнимемся как братья, а там – будь что будет.
«Ну вот, я привлёк ещё одного человека в своё дело, — подумал Сен-Мар. — Через него я получу поддержку Месье».
«С этим Сен-Маром надо быть предельно осторожным, — подумал Фонтрай. — Он, действительно, способен наворотить такого, что все мы останемся без наших голов!»
— Так вы поговорите с Месье? — уточнил Сен-Мар.
— Я разговариваю с ним по нескольку раз на дню, — ответил Фонтрай.
— И вы передадите ему моё предложение относительно кардинала? — спросил Сен-Мар.
— Я сделаю лучше, — ответил Фонтрай. — Я сведу вас так, чтобы вы сами могли изложить ему свои предложения, и обещаю, что он вас выслушает до конца.
— Чудесно! — воскликнул Сен-Мар. — Это, действительно, намного лучше!
— Я сообщу о времени, — ответил Фонтрай.
«Хитрец! Хочет остаться чистеньким! — подумал Сен-Мар. — Ну что ж, сделаю вид, что очень доволен результатами разговора, но когда Ришельё не станет, я буду помнить, что он колебался и не до конца пошёл со мной!»
«Глупец, ведь так, действительно, можно остаться без головы! — подумал Фонтрай. — Но не могу же я перечить господину Главному, любимцу Короля! Быть может, Король и в самом деле решил избавиться от Ришельё? Это было бы славно. Но только не моими руками, поскольку если чаша сия минует его, тогда всем, кто будет причастен к этому, туго придется!»
— Вы обещаете мне благосклонность Месье? — спросил Сен-Мар.
— Об этом можете не беспокоиться, — ответил Фонтрай. — Не было ещё ни одного заговора против Ришельё, который бы Месье не поддержал.
Сен-Мар и Фонтрай раскланялись и разошлись каждый по своим делам.

Глава 86

Фонтрай был осторожным человеком, но весьма решительным. Он знал, что уже много заговоров против кардинала провалились только по той причине, что в нужную минуту у заговорщиков не достало решимости довести дело до конца. Именно поэтому он проявлял осторожность, опасаясь, что дело кончится разговорами, тогда как Ришельё, конечно же, разоблачив очередной заговор, воспитательными речами не ограничится. Если бы Сен-Мар сказал: «Через неделю мы убьём кардинала», Фонтрай решительно поддержал бы его, но услышав слова: «Я предлагаю вам присоединиться ко мне», он не увидел той решительности, которая заставила бы его присоединиться сразу и безо всяких сомнений. Месье был настроен более деятельно, но только лишь на словах.
— Ваше Высочество, с вами желал поговорить господин Главный, — сообщил Фонтрай Гастону Орлеанскому.
— Мне не о чем мне судачить с этим выскочкой, ставленником Ришельё, — ответил Месье с презрением.
— Он замышляет свергнуть кардинала и ищет союзников в этом деле, — ответил Фонтрай.
— Это серьёзно, или ограничится пустыми разговорами? — оживился Гастон.
— Этого я не могу сказать, — сказал, пожимая плечами, Фонтрай. — Если бы я был уверен, что его замысел будет доведён до конца, я присоединился бы к нему.
— Сен-Мар в заговоре против Ришельё? Вот забавно! — воскликнул Месье. — Надо его поддержать! Ты дал согласие?
— Как только пойму, что это всерьёз, непременно дам, — ответил Фонтрай. — Пока же я лишь обещал свести его с вами.
— Что заставляет тебя усомниться в серьёзности этого намерения, если уж он его высказал? — осведомился Гастон.
— До конца идут только люди, отчаявшиеся в своём положении, которым нечего терять, либо люди отчаянные по своей природе, — ответил Фонтрай. — Господин Главный не относится ни к тем, ни к другим. Он имеет многое, очень многое. Ему есть что терять. И он не фанатик. Я опасаюсь, что он попросту добивается новых поблажек от Короля и откажется от своих замыслов едва лишь только их получит.
— Каких же поблажек он добивается? — спросил Гастон.
— Он проговорился, что желает жениться на Марии Гонзаго, — сказал Фонтрай.
— Как широко он начал шагать! — возмутился Месье. — Да как он посмел? Как бы штаны не порвал от таких шагов! Мальчишка, юнец! Ему мало называться Главным, он решил войти в семью? Король на это не пойдёт, Ришельё на это не пойдёт, она сама на это не согласится, иными словами, никто на это не пойдёт!
— Ваше Высочество, он рассчитывает на то, чтобы стать коннетаблем, или первым министром, или пэром, и тогда, быть может, Мария Гонзаго будет иначе смотреть на этот брак, — ответил Фонтрай.
— Сен-Мар? Коннетаблем? Мыслимое ли это дело? — воскликнул Месье.
— Ваш брат Король в нём души не чает, — напомнил Фонтрай. — Если он и в самом деле желает избавиться от Ришельё, то по окончании дела он ещё будет благодарен ему. Так что такое развитие событий вполне вероятно.
— Этого нельзя допускать! — возразил Месье.
— Разумеется, Ваше Высочество, — согласился Фонтрай. — Но скажите мне, в какой мере вам мешает кардинал?
— В самой высшей степени, Фонтрай! — воскликнул Гастон. — Он мешает мне во всём! Я заплатил бы большую цену, чтобы его убрать!
— В таком случае вам достаточно лишь поощрить господина Главного в его намерении получить должность коннетабля Франции и взять в жёны Марию Гонзаго, — сказал Фонтрай.
— Цена за избавление от кардинала слишком высока, чрезмерна! — возразил Месье.
— Я же не говорю о том, чтобы в действительности содействовать этому, — уточнил Фонтрай. — Просто не возражайте ему, выслушайте его мечты спокойно, сделайте вид, что вы не возражаете против его планов. Только ничего не обещайте.
— Что ж, на это я, пожалуй, готов согласиться, — ответил Месье. — А скажи-ка, Фонтрай, мог бы ты сам убить кардинала?
— Я, пожалуй, согласился бы быть новым де Витри и избавить Короля от Ришельё также точно, как де Витри избавил его от маршала д’Анкра. И получить за это награду. Но я не хочу быть новым Жаком Клеманом! Если бы я убил кардинала, после чего все остальные отвернулись бы от меня, и Король меня казнил, на такое я не соглашусь. Впрочем, меня вполне устроит, если его убьёт де Сен-Мар. Его-то, Король, пожалуй, простит, а может быть даже и похвалит!
— Что ж, я, пожалуй, готов поговорить с господином Главным, — тихо проговорил Месье.

Глава 87

Франсуа Огюст де Ту был человеком другого склада. Это был образованный и умный дворянин, блестящий военный и весьма толковый законник. Мне кажется, что Сен-Мар не удосужился даже уведомить его о том, во что именно он его втянул. Бедняга слишком доверился дружбе.
Когда в январе 1642 года Месье, Буйон и Сен-Мар решили заключить союз с Испанией, обещая ей резкую перемену во внешней политике после свержения кардинала, они этим шагом поставили себя вне закона. Сен-Мар даже не сообщил об этом Огюсту де Ту, полагая, что ему это знать не обязательно.
Месье направил Фонтрая в Мадрид для ведения переговоров. Испания помогла набрать и оплатить войско, которое возглавил Гастон Орлеанский и которое он направил против собственного брата и против своей страны. Герцог Буйон предоставил Седан в качестве убежища для заговорщиков. Месье обещал Испании возвращение всех крепостей.
Фонтрай передал испанцам, что Месье обещает уважать и соблюдать все права Короля и Королевы. Всем было очевидно, что Король безнадёжно болен и скоро его трон станет вакантным. Что касается Королевы, то обещание, данное Испании, которое состояло в том, что союз с Испанией никак не направлен против Королевы, было ничем иным как глупейшим фарсом. Ведь Анна Австрийская была испанской принцессой, дочерью предыдущего Короля Испании и сестрой нынешнего Короля. Разумеется, союз Франции с Испанией никак не мог бы ущемить её права.
Испанцы умели читать между строк. Гарантии для Королевы, записанные в проекте договора, указывали испанцам на то, что Королева приложила руку к составлению этого проекта, а гарантии в отношении Короля демонстрировали то, что авторы этого проекта прислушались к желанию самой Королевы сохранить свои права через сохранение прав Короля (ведь её положение во Франции держалось лишь на этом браке) и сохранить своё лицо на тот случай, если этот договор станет известным Королю. А ведь он должен был бы стать ему известным, если бы замысел удался, но Король при этом остался жив.
Однако, следует учесть и то, что никаких договоров с каким-либо государством не мог заключать или даже хотя бы только обсуждать никто, кроме самого Короля Франции или его первого министра, и никакие подписи ни на каких договорах не могли иметь силы до тех пор, пока был жив Король. Следовательно, данный договор мог иметь хотя бы какое-то значение лишь в одном из следующих случаев: в случае естественной смерти Короля Людовика XIII, в случае убийства этого Короля, или в случае его насильственного отстранения от власти, например, пострижения в монахи. Но и этого недостаточно. Ведь в случае смерти Короля сначала следовало решить вопрос о новой власти, и лишь затем эта самая новая власть могла бы заключать международные соглашения. То есть до тех пор, пока Людовик XIII был жив этот договор был узурпацией его прав, а в случае его смерти этот договор узурпировал права его наследника. Подписывать такой договор Гастон мог лишь в случае своей полной уверенности в том, что в результате заговора именно он, и никто иной, будет руководить политикой Франции. Даже существование проекта такого договора, который Гастон читал и выпустил из своих рук, не разорвав, было уже изменой, заговором, замыслом государственного переворота.
Такой договор был ничтожным, пока был жив Король, и изобличал тех, кто его составил и тех, кто его одобрил, в покушении и на самого Короля, а не только лишь на кардинала.
Я не могу предполагать, что Месье не понимал этого. Составляя это договор и выговаривая в нём гарантии для неё, он приравнивал Королеву к себе в качестве мятежницы и заговорщицы.
Кроме того, напомню, что Королева обещала Королю и кардиналу не вмешивать в политику ни при каких обстоятельствах, не вступать в переписку ни с какими иностранцами, иначе, в случае нарушения этого обещания, она автоматически отменяла прощение Короля, дарованного ей им.
Появление черновика этого договора было фактическим началом заговора де Сен-Мара.
Я имел возможность прочесть этот документ, но не стал этого делать. Дело было так.
Я получил платок с одним узлом, что означало, что мне надлежит забрать письмо для Марии. Обычно, такие письма передавала мне госпожа де Отфор, а после неё – другие верные люди Королевы. Для получения письма я заходил в один дом на улице Вожирар. Мы не рисковали оставлять письма в условном месте, а передавали их из рук в руки. Я надевал при этом маску из чёрного бархата, полагая, что бережённого Бог бережёт. Для того, чтобы вместо меня не явился кто-либо чужой, мы использовали систему паролей и символов, которыми обменивались при встречах. Даму, которая на этот раз явилась, чтобы передать мне письмо, я сразу же узнал. Я ведь часто дежурил во дворце, мне была прекрасно знакома фигура, походка, жесты, манеры говорить, голос Королевы. По одному её ушку или по нескольким локонам я узнал бы её безошибочно. Так что маска голубого с серебром бархата, которую она также надела, не смогла меня ввести в заблуждение. Но я моментально сообразил, что мне не следует показывать, что я узнал Королеву, с ней необходимо разговаривать как с обычной знатной дамой.
— Сударь, вы – тот кавалер, которого Мари Мишон называла господином д’Аламеда? — спросила Королева.
— Да, сударыня, — ответил я. — А вы – посланница от её кузины? Как я должен к вам обращаться?
Кузиной Мари Мишон мы называли Королеву.
— Да, я посланница её кузины, — ответила Королева. — Обращайтесь ко мне «Сударыня».
— Сударыня, вы принесли письмо для Мари Мишон? — спросил я.
— Да, но не только это, — ответила Королева. — Я хотела бы по просьбе её кузины переговорить с вами. Она знает вас как верного и преданного друга, верного друга герцогини де Шеврёз и верного подданного французской Королевы.
— Всё это так и есть, я, действительно, верный слуга Королевы, — ответил я.
— Госпожа Кузина просила задать вам несколько вопросов, чтобы узнать ваше мнение по одному вопросу, в котором вы, безусловно, эксперт, — сказала она.
 — Вы мне льстите, я обычный мушкетёр и немного аббат, но я постараюсь ответить на ваши вопросы, — ответил я с поклоном.
Этот поклон выдал меня. Королева поняла, что я догадался, кто она.
— Боже! Я так неосторожна! — невольно воскликнула она.
— Не беспокойтесь, сударыня, здесь вам ничто не угрожает, и всякий, кто покусится хотя бы взглянуть на вас без должного почтения, будет немедленно убит, — ответил я.
— Итак, вы меня разгадали, — сказала она и без сил опустилась на кресло, которое я ей немедленно предложил.
Приходящие до неё посланцы лишь передавали письмо и немедленно уходили, поэтому они не садились в кресло.
— Я прошу разъяснить мне вот что, — сказала Королева после того, как несколько минут просто молчала, чтобы собраться с духом. — У меня есть друзья, или союзники, называйте их, как хотите. Сейчас наши помыслы едины, и поэтому мы прекрасно друг друга понимаем.
Я лишь поклонился, показывая, что собираюсь слушать, но не собираюсь перебивать.
— Сегодня мой главный враг – тот, кто может лишить меня многих моих законных прав, и уже делает это через своё влияние на моего супруга, — сказала она. — Защититься от него – моё неотъемлемое право. И если я могу защитить себя только тем путём, чтобы лишить его той власти, которую мой супруг неосмотрительно ему вручил, то я, по-видимому, имею на это право. И в этой моей борьбе за себя самоё я, конечно, могу и должна вступать в союзы с теми, кто преследует те же цели, что и я.
Я вновь поклонился и продолжил слушать.
— Но после того, как наша первая общая цель будет достигнута, останутся другие цели, — продолжала Королева. — Главный вопрос, состоит в том, кто воспользуется результатами этой акции и в каких целях.
Я молчал, возникла пауза, указывающая на то, что Королева ждёт моего ответа.
— Позволите ли мне отвечать, Ваше … — спросил я и осёкся, поскольку не знал, могу ли называть её Вашим Величеством.
— Да, я позволяю вам отвечать, господин д’Аламеда, — ответила она. — Можете называть меня просто «Госпожа». 
— Моя Госпожа, — сказал я. — Вопрос, конечно, состоит в том, кто будет регентом при малолетнем Короле, если и когда Людовик XIII отойдёт в лучший мир. Я разумею, что Месье будет претендовать на то, чтобы быть единственным регентом, чего допустить ни в коем случае нельзя. И мы, ваши друзья, этого не допустим. Это будет вторая часть наших совместных усилий в том случае, если первая часть увенчается успехом. На этот случай имеется дополнительный план, который вполне надёжен.
— Вы говорите это ваше «если» так, будто бы вовсе не убеждены в том, что первая часть нашего плана увенчается успехом? — воскликнула Королева. — Неужели вы сомневаетесь в успехе?
— Сомневаться во всём, что не является несомненным, меня научила жизнь, моя Госпожа, — ответил я.
— Так вы, в таком случае, быть может, сомневаетесь и в существовании Господа нашего? — в ужасе спросила Королева и перекрестилась.
— Я сказал, что сомневаюсь в том, что не является несомненным, — уточнил я. — Существование же Господа является несомненным, поэтому я не сомневаюсь в нём.
— Ну хорошо, — успокоилась Королева. — Вы не безбожник, но ваша странная фраза чуть было не убедила меня в обратном. Итак, вы не убеждены в успехе, но не отказались нам содействовать?
— Я содействую всем замыслам моей Госпожи, — ответил я.
— Вы не находите их преступными, я надеюсь? — спросила Королева.
— Я нахожу их весьма обоснованными, поскольку мне известно, что Король подписал распоряжение на случай его кончины передать обоих принцев на попечение кардиналу Ришельё, то есть отнять от матери, — ответил я.
Королева вздрогнула при этих словах и мне показалось, что руки её задрожали.
— Любая мать имеет право воспротивиться такому действию, добиваться того, чтобы её детей не отдали её врагу на воспитание в ненависти к ней, — продолжал я. — Постараться отправить своего врага в рай раньше своего супруга – это так естественно в данной ситуации! Разве можно осуждать это устремление?
— Да, да, вы правы! — воскликнула Королева.
— Но с позиции закона… — сказал я.
— С позиции закона? — переспросила Королева.
— Нам всем следует быть предельно осторожными, моя Госпожа, — сказал я серьёзно.
— Могу ли я рассчитывать на вашу помощь и поддержку, господин д’Аламеда, в том случае, если мне придётся противостоять моему шурину? — спросила Королева.
— Моя жизнь всецело принадлежит вам, Ваше Величество, а также я могу поручиться за жизни троих моих друзей, как за самого себя! — воскликнул я с жаром.
Королева не обратила внимания на то, что я обратился к ней «Ваше Величество», столь возбуждена она была.
— Скажите мне, сударь, верите ли вы в успех нашего предприятия? — спросила она.
— Я сделаю всё ради успеха, — сказал я.
— Это не ответ, — настаивала Королева. — Верите ли вы в успех, говорите же?
— В это дело вовлечено слишком много людей, — ответил я, — поэтому я сомневаюсь, что оно может долго оставаться тайной для того, против кого оно направлено. А в этом случае против нас будут собраны такие силы, что нам не устоять. Я предпочёл бы действовать силами малыми, но надёжными.
— Насколько малыми? — спросила Королева.
— Если бы Ваше Величество приказали мне уничтожить кардинала, он был бы уничтожен, и для этого мне хватило бы тех троих друзей, о которых я уже вам сказал. Вчетвером мы справились бы с этим делом лучше, чем целая Испанская армия, возглавляемая Гастоном Орлеанским.
— Вы подняли бы руку на священника? — спросила она.
— Священник, который носит латы и оружие, не является особой неприкосновенной, — ответил я. — Мы подняли бы руку на полководца, военачальника. Это не грех.
— Но он возглавлял французскую армию, а вы давали присягу, — с сомнением сказала Королева.
— Мы присягали Королю, а поскольку супруги перед Господом едины, мы присягали и Королеве также, — ответил я. — Ни я, ни мои друзья, никогда не присягали кардиналу Ришельё. Если та, кому мы присягали, требует, чтобы мы подняли руку на того, кому мы не присягали, это требование будет выполнено.
— Благодарю вас, господин д’Аламеда, я запомню ваши слова, — ответила Королева. — Теперь же я должна идти. Но прежде не желаете ли вы ознакомиться с письмом, которое я хочу передать через вас?
Она достала запечатанное письмо и вручила его мне.
— Я просил бы у вас совершенно противоположной милости, — ответил я, доставая из стола другой конверт чуть больших размеров и вкладывая письмо в него. — Позвольте попросить вас запечатать этот внешний конверт, какой-нибудь более простой печатью, если она у вас имеется. И позвольте мне не читать содержания этого письма. Я и без того догадываюсь о его содержании, но в целях нашей общей безопасности чем меньше людей смогут процитировать хотя бы одну строку из него, тем меньше будет опасности для всех, кто причастен к его написанию.
Королева выбрала один из своих перстней в качестве печати, я накапал на конверт воск и Королева приложила к нему свою печать.
— Я доставлю это письмо Мари Мишон, и обе печати останутся целыми, — сказал я.
— Благодарю вас, сударь, — сказала королева и вышла из комнаты.
В следующей комнате её встретили две фрейлины, ожидавшие её всё это время, и проводили её в карету.

Глава 88

После того, как паж доложил Королеве о том, что герцог де Ларошфуко просит аудиенции, Анна распорядилась пригласить его тотчас же.
— Ваше Величество, — сказал Ларошфуко после того, как высказал традиционные приветствия, а также обычные для него утрированные комплименты. — Я имею часть сообщить вам радостную новость!
— Я безумно рада, когда мои друзья приносят радостные новости, — ответила Королева. — Говорите же.
— Я проявил себя весьма успешным полководцем в последних сражениях, — сказал герцог.
— Если бы эти сражения велись против моих врагов, это была бы, действительно, радостная новость, — ответила Королева. — Но ведь они велись против моей Родины!
— Простите, Ваше Величество, я был бестактен, — спохватился Ларошфуко. — К радостной вести я отношу не причину, а последствия, позвольте мне о них сообщить.
— Что ж, если последствия будут не столь печальны, как их причина, я с радостью выслушаю их и порадуюсь если не за себя, то хотя бы за вас, — ответила Анна.
— Мне предложена должность бригадного генерала! — воскликнул Ларошфуко.
— Что ж, я рада, что вы получите повышение, после чего ещё более успешно будете громить войска моего брата, — сказала Королева с грустью.
— Но ведь более высокая должность предоставит мне и более основательные возможности! — воскликнул Ларошфуко. — При случае если вам потребуется военная помощь, я смогу её предоставить с большим количеством солдат!
— Скажите мне, герцог, кем именно предложена вам новая должность? — спросила Королева.
— Тем, кто распоряжается всеми должностями, первым министром, — ответил Ларошфуко.
— То есть моим врагом, — ответила Королева, кивнув головой в знак того, что она так и предполагала.
— Но ведь в конце концов не столь важно, из чьих рук я возьму эту должность, а важно, как я смогу ей воспользоваться! — воскликнул Ларошфуко.
— Неужели вы, получив эту должность из рук Ришельё, сможете воспользоваться ей против Ришельё же? — спросила Королева.
— Я об этом не подумал, — рассеянно произнёс Ларошфуко.
— Кардинал хочет быть регентом при моём малолетнем сыне в случае смерти Короля, — ответила Королева. — И он заблаговременно хочет лишить меня всякой поддержки друзей, покупая их новыми должностями, что не будет лично ему стоить ни су.
— Ваше Величество! Неужели вы полагаете, что меня можно купить? Что предлагая мне высокие должности, кардинал может заставить меня переметнуться в стан ваших врагов? — горячо произнёс Ларошфуко.
— Если вы примете эту должность, тогда вы попросту не сможете быть неблагородным кардиналу, — ответила Королева.
— Но Сен-Мар возвысился благодаря протекции кардинала, что не мешает ему замышлять устранить его, и не только с должности, но и физически, — возразил Ларошфуко.
— Считаете ли вы такое поведение нравственно допустимым? — осведомилась Королева. — Ведь вы – не Сен-Мар. Я вынуждена вступить в союз с ним, но это не заставит меня уважать его так, как я уважаю вас, герцог. Итак, считаете ли вы для себя допустимым такое вероломство, предательство?
— Ришельё заслуживает такого предательства, поскольку, как мне известно, он и сам поступил точно также в отношении Королевы-матери, Марии Медичи, — ответил Ларошфуко.
— Я спросила не об этом, — ответила Королева. — Я спросила о том, считаете ли вы и для себя также подобное поведение недопустимым?
— Конечно, я не способен на такую низость, — солгал Ларошфуко. — Я не смог бы быть неблагодарным по отношению к благодетелю. Но ведь я считаю, что эта должность не подарок, а награда за заслуги, поэтому кардинал не такой уж и благодетель.
— Не всё ли равно, подарок или награда? — спросила Королева. — Приняв награду, вы приобретёте и нравственную необходимость быть благодарным. Не все поступают так, как требует этого внутренняя нравственность, но в отношении вас, герцог, я придерживаюсь иного мнения, поэтому опасаюсь, что я могу потерять вас, если вы начнёте получать награды из рук кардинала. Вы нужны мне. Я допускаю, что очень скоро мне потребуется защита и от кардинала, и от других лиц, претендующих на регентство.
— Речь идёт о Месье? — неосторожно спросил Ларошфуко.
— Месье – наш союзник против кардинала, и мы должны держаться все вместе и поддерживать друг друга, — поспешно возразила Королева. — Но мы не знаем, чем всё может закончиться. Я бы в большей степени рассчитывала на вашу дружбу и помощь, если бы вы не принимали от кардинала никаких наград.
— Я обещаю вам, Ваше Величество, завтра же отказаться от предложенной должности, — сказал Ларошфуко, тщетно пытаясь скрыть своё огорчение.
— Я благодарю вас, герцог, — ответила Королева. — К моему большому сожалению, я не в состоянии компенсировать вам утрату этой почти уже вашей должности, но, быть может, настанут времена, когда вы не пожалеете об этом выборе.
— Я счастлив уже тем, что сделал вам приятное, — ответил Ларошфуко. — Я готов пожертвовать и большим. Да что там, всем, чем угодно, и самой жизнью, стоит вам только потребовать.
— Ваша жизнь нужна нам, — ответила Королева. — В особенности теперь, когда вы сделали эту жертву.
— В таком случае я не буду откладывать на завтра, и сегодня же, немедленно дам знать кардиналу, что не принимаю должность из его рук, — ответил Ларошфуко.
— Хорошо, герцог, идите, — одобрила его слова Королева и отпустила его жестом руки.

Кардинал рассеянно гладил кошку, сидящую у него на коленях и внимательно смотрел в лицо герцогу Ларошфуко.
— Итак, герцог, вы решительно отказываетесь от должности бригадного генерала, — задумчиво произнёс он. — Я не ожидал от вас такой щепетильности. Припомните, как вы благодарили меня за то, что я вытащил вас из Бастилии. Да-да, именно вытащил, поскольку посадил туда вас не я, а ваши собственные действия против Короля.
Ларошфуко покрылся потом.
— Я полагаю, что ещё недостаточно заслужил эту должность, — робко возразил Ларошфуко.
— Идёт война, герцог, — твёрдо сказал кардинал. — Ведь вы не откажетесь вернуться на поле боя?
— Подобный отказ всякий по справедливости называл бы трусостью, — ответил герцог. — Но никто не скажет про герцога Франсуа де Ларошфуко, что он – трус!
— Разумеется, герцог, разумеется, — согласился кардинал. — Но это означает, что вы согласны и дальше воевать в меньшем чине, чем вам предложен, хотя прекрасно понимаете, что в этом случае будете иметь меньшую возможность быть полезным Франции.
— Я полагаю, что имеются и более достойные, чем я, — произнёс Ларошфуко.
Эта ложь была для него вдвойне мучительной, поскольку он и сам не верил своим словам, и понимал, что кардинал ему не верит.
 — Военным во время военных действий не пристало отказываться от повышения в воинском звании, поскольку это попахивает дезертирством, — сказал кардинал.
— Я прошу немедленно отправить меня на поля сражений! — воскликнул Ларошфуко, осознав, что выбор у него невелик, либо война, либо Бастилия.
— Разумеется, герцог, кто же сможет вам отказать в столь разумной просьбе? — согласился Ришельё. — Вы напомнили мне один давний эпизод. Я предложил четырём мушкетёрам открытый патент на должность лейтенанта королевских мушкетёров. Трое из четырёх мушкетёров по очереди отказались от моего лестного предложения, прекрасно понимая, что действуют себе во вред и приобретают во мне врага. Но четвёртый согласился принять этот патент, хотя, впрочем, перехитрил меня. Он намеренно испортил его, после чего уговорил своего капитана, господина де Тревиля, выписать ему этот патент заново, чтобы быть обязанным за это возвышение не мне, а ему. 
— Ваше Преосвященство, я отказываюсь от этой должности вовсе не потому, что оно предложено вами! — страстно возразил Ларошфуко, но эта ложь не обманула кардинала.
— Я этого вовсе и не утверждал, — мягко возразил кардинал. — И коль скоро вы утверждаете это, у меня не осталось ни малейших сомнений в том, что вы бы отказались принять подобное повышение также и из рук Короля. Это очень жаль, поскольку до ваших слов у меня как раз было намерение сообщить вам, что эта должность предложена вам, по правде говоря, не от меня, а от имени Короля, и патент, безусловно, был бы подписан Королём, а я лишь выполнял функции скромного вестника этой доброй новости для вас.
Ларошфуко молчал в досаде.
— Да, именно так, должность была предложена вам Королём, и вы, безусловно, огорчите его отказом, когда я передам ему его, — продолжал он. — Но коль скоро вы уже сами сказали, что откажетесь от должности и в том случае, если она предложена Королём, разговор закончен. Я вас больше не задерживаю. Завтра же вы можете возвращаться в армию. Впрочем, ещё не поздно, вы можете выехать сегодня же.
Кардинал с особой нежностью погладил кошку и вернулся взглядом к своим бумагам на столе, давая понять, что аудиенция окончена.

Глава 89

— Ваше Величество, нам надлежит ехать в Каталонию, — сказал Ришельё.
— Мы с вами оба больны, кардинал, — возразил Король. — Мы не доедем.
— Если Господь решит забрать жизнь, он заберёт её и у лежащего в постели, а если решит сохранить, он сохранит её и на поле брани, — ответил кардинал.
— Это всё так, конечно, но хватит ли у нас сил? — спросил Король.
— Силы потребуются не нам, а коням, которые будут запряжены в наши кареты, — сказал кардинал.
— Вы уже больше года не ездите в карете, а передвигаетесь только в портшезе, чтобы избежать тряски, кардинал! — воскликнул Король. — Неужели вы решитесь на поездку в карете? Что же стряслось в Каталонии, что нам надлежит непременно обоим туда ехать?
— Каталонцы восстали против власти Мадрида, после чего восстание была жестоко подавлено, хотя и не окончательно, — сообщил Ришельё. — Сил у Мадрида в Каталонии было мало, каталонцы вновь оттеснили испанские войска, провозгласили Каталонскую республику. Если им не оказать помощи, тогда конфликт затянется, и одному Богу известно, когда и чем он закончится.  С нашей же помощью Каталония может окончательно стать нашей. Упускать такой случай неразумно.
— Быть может вы и правы, кардинал, но для чего же нам лично туда ехать? — спросил Король. — Ведь у нас есть кого поставить во главу армии. Взять хотя бы Конде, или Гастона, или хотя бы Гонди, или де Бофора.
— Вы предлагаете отдать командование армией одному из тех, кто уже доказал, что может поднять мятеж против вас, Ваше Величество? — спросил кардинал. — Это же равносильно вашему отречению от власти. Любой из них только о том и мечтает, чтобы возглавлять армию, чтобы угрожать спокойствию государства. Нет, это невозможно, лучше нам потерять всякие мечты о Каталонии.
— В таком случае почему бы вам не поехать одному, кардинал? — спросил Король.
— Если Господь заберёт мою жизнь во время этой кампании, армия останется без командующего, и любой принц сможет возглавить её с теми самыми последствиями, которых я опасаюсь, — возразил кардинал.
— Что ж, я не спрашиваю вас, почему бы мне не поехать туда одному, — вздохнул Король. — Я не желаю возглавлять армию в одиночестве. Впрочем, я могу взять с собой господина Главного.
— Я скорее откажусь и от Каталонии, и от Руссильона, и, пожалуй, даже от Лотарингии, но не доверю Сен-Мару нашу лучшую армию, — сказал Ришельё. — Он потребует звания коннетабля прежде чем отправиться в Каталонию, или после первой же победы, и вы, Ваше Величество, не сможете ему отказать в этом. В победы там предстоят лёгкие.
— Вы так не любите господина Главного, — проговорил Король.
— Я люблю лишь вас, Ваше Величество, и это единственное чувство, которое руководит моими поступками, — ответил кардинал и почтительно поклонился.
— Признаться, и мне начинает надоедать этот заносчивый и капризный юноша, — в раздумье произнёс Король. — Ночью он куда-то уезжает, а днём постоянно сонный и скучный. Вечно препирается со мной. Да что там, он меня попросту третирует. Можно подумать, что я ему чем-то обязан! Нет, я не спорю, он хорош, конечно, но всё-таки он уже тяготит меня. Итак, вы говорите, в Каталонии неспокойно?
— Началось восстание против кастильцев за независимость Каталонии, многих кастильских чиновников перебили, — сообщил кардинал. — Мы можем занять выгодные позиции на Иберийском полуострове, ближе к его центральной части. Восставшие провозгласили независимую Республику и прислали письмо на ваше имя с просьбой о защите и протекторате. Я подготовил ваш положительный ответ, следует подписать вот здесь, Ваше Величество.
— Так что же, мы с вами едем в Каталонию? — спросил Король, не глядя в документ ставя на нём свою подпись. — А Королева с принцами останется в Париже?
— Да, Ваше Величество, Королева и Месье останутся в Париже, что касается принцев, то им лучше побыть в это неспокойное время в Венсенне под попечением господина де Шавиньи, — ответил кардинал.
Шавиньи был ставленником кардинала, который был дружен ещё с его матерью. Кое-кто даже поговаривал, что Ришельё является его истинным отцом.
— Что ж, если вы всё так хорошо продумали, кардинал, я одобряю ваш план, — сказал со вздохом Король.
Впрочем, Король надеялся, что в дороге он развлечётся и ему станет лучше. Но главной причиной, почему он согласился с планом Ришельё, было опасение кардинала в том, что он сам может умереть в дороге. Мысль о такой возможности согревала душу Людовику XIII, который умел искренне радоваться чужому несчастью и стоически переносил самые жестокие удары, которые судьба обрушивала на его даже самых ближайших друзей и слуг, включая из безвременную кончину.
— Так вы полагаете, кардинал, что Каталония может стать частью Франции? — спросил напоследок Король.
— Я полагаю это крайне желательным и вполне вероятным, а если мы предпримем этот поход именно сейчас, это станет неизбежным, Ваше Величество, — ответил Ришельё.
— Что ж, значит, мы едем, — заключил Король. — Велите армии собираться в поход.
Этим хитрым ходом Ришельё отправил малолетних принцев под надзор Шавиньи. Королева и Месье остались без армии и без наследников трона, то есть без малейшей правовой или силовой опоры на случай, если потребуется единолично захватить всю власть в государстве. Ришельё, таким образом, в случае, если бы Король скончался во время похода, имел все шансы остаться единственным регентом и, следовательно, мог бы стать полновластным хозяином Франции.
Если бы Королева также отправилась в Венсенн, она осталась бы полновластной хозяйкой своих детей на это время, а в Париже в то же самое время воцарился бы Конде, один из наиболее опасных соперников Ришельё. В присутствии Королевы этот свояк кардинала не мог претендовать на какую-либо реальную власть.
Впрочем, кардинал расставил таким образом фигуры только для сохранения спокойствия в государстве на время, пока военными средствами осуществлялось покровительство Каталонии для того, чтобы затем политическими средствами присоединить её к Франции. Но это удачное расположение фигур вызвало панический ужас у Сен-Мара. Сколь бы ни был он мало сведущ в политике, он не мог не сообразить, к чему всё это может привести. Поэтому если даже кардинал не помышлял о регентстве на случай смерти Короля, то и Сен-Мар, и Месье, и Королева и Фонтрай, и даже выдержанный и уравновешенный де Ту поняли, что ситуация в случае смерти больного Короля слишком удачно складывается для кардинала и слишком неудачно для всех его противников.
Сен-Мар решил ускорить события, и стал распространять домыслы о том, что Ришельё действительно замыслил навсегда отстранить Королеву от малолетних принцев, чтобы стать Регентом. Он придумывал несуществующие подробности в доказательство своей версии, чтобы подтолкнуть заговорщиков на более решительные действия. Королева в панике одобрила соглашение с Испанией, хотя только лишь на словах, но и этого было достаточно. Сен-Мар и Фонтрай начали переговоры с Испанией, не уведомив об этом де Ту, они также подготовили всё для убийства кардинала, и эти приготовления они скрыли не только от де Ту, но также и от Королевы, от Буйона и от Месье.
Все заговорщики лгали друг другу. Сен-Мар солгал Фонтраю и Месье о том, что Король, якобы, недвусмысленно намекнул на то, что он желает устранения Ришельё. Месье, понимая, что Анна не поверит такому ненадёжному источнику сведений, как Сен-Мар, солгал Королеве о том, что он и сам якобы слышал подобные высказывания от своего августейшего брата.
— Неужели устранение кардинала возможно? — воскликнула Королева. — Неужели мой муж наконец-то дал на это согласие?
— Разве я стал бы об этом говорить, если бы это не было так? — спросил в ответ Месье, который настолько вошёл в свою роль, что начал уже и сам верить тому, что сам же и придумал. — Желание Короля несомненно, поэтому на этот раз всё получится. Договор, который вы изволили одобрить, Фонтрай уже повёз в Испанию.
Анна почувствовала, как взмокли у неё ладони. Она испытала сильнейший ужас. Из своего опыта она знала, что нет во Франции ни одной тайны, которая бы оставалась тайной для кардинала, а в этом случае, если это соглашение станет известным, Ришельё использует его для того, чтобы лишить её навсегда не только возможности видеться с сыновьями, но и лишить свободы. Это был прямой путь к расторжению брака и к заключению Анны в крепости или в монастыре.
— Месье, … Гастон, вы должны пообещать мне никогда никому не говорить об этом письме, — сказала она почти шёпотом.
— Не беспокойтесь, Ваше Величество, госпожа де Сен-Жорж нас не выдаст, — сказал Гастон. — Кроме того, она и не слышала моих слов.
Госпожа де Сен-Жорж была молодой дамой, приставленной к Королеве кардиналом, но и с ней Королева уже успела довольно близко сойтись, как ей это удалось в своё время и с госпожой де Отфор и с некоторыми другими дамами, которых Ришельё хотел сделать своими шпионками, но Королева со свойственным ей обаянием склонила их к сочувствию и дружбе.
— В этом никогда нельзя быть уверенным, — ответила Королева.
— Послушайте, Ваше Величество, ведь вы могли бы просто написать весточку своему брату, разве не так? — продолжал Гастон. — Сохранили ли вы какие-то отношения с вашим братом?
— Этот же самый вопрос недавно задавал мне Сен-Мар, и я ответила ему то же, что отвечу вам. Король запретил мне поддерживать с ним связь, и, следовательно, я её не поддерживаю, — ответила Королева.
— Но ведь в нашем общем деле предварительное согласование наших будущих действий с вашим братом было бы крайне полезным, — сказал Месье.
— В нашем деле? Наших действий? — переспросила Королева. — Дорогой Гастон, вы знаете, я вас люблю как брата и согласна с вашим мнением на большинство вопросов, но я пока ещё не знаю и ничего знать не хочу ни о каких «наших делах», для решения которых мне потребовалось бы нарушить обещание, данное мной моему супругу и Королю.
— Но ведь вы признались сами, что отстранение Ришельё было бы благом! — громким шепотом страстно проговорил Гастон.
— Если бы волей Божьей или волей моего августейшего супруга первый министр был бы смешон, я бы приняла это с благодарностью, только и всего, — ответила Королева. — Но любую волю Божью и любую волю моего супруга и Короля я приму именно так, с благодарностью. Иного мне просто не следует делать.
— Даже если кардинал отнимет у вас детей, установит над ними опеку с помощью своих людей, станет единоличным регентом при малолетнем Короле? — проговорил тихим злобным шёпотом Месье.
— Господь иногда посылает нам испытания, заботясь о нас, о нашем благе, ведь только претерпев воспитания здесь, на грешной земле, в этом мире, мы, быть может, сможем заслужить лучшую долю в мире грядущем, на небесах, — сказала Анна смиренным тоном.
Гастон понял, что Королева опасается ввязаться в очередной заговор, хотя и желает ему всей душой успеха.
— Ваше Величество, я вас понял, — сказал он. — Я целиком одобряю вашу позицию, но позвольте мне и другим вашим друзьям позаботиться о том, чтобы Господь был к вам более снисходителен и не посылал вам испытаний, которые очень трудно перенести. — И простите нас, ваших преданных друзей, за то, что для решения этой задачи помощи Господу нам, вероятно, придётся вступить не только в предварительные переговоры с вашим августейшим братом, но также и подписать некоторые взаимные обязательства или хотя бы достичь соглашения о намерениях, что было бы желательно для всех сторон этого дела.
— Ах, Гастон, дорогой, я ничего не понимаю в том, что вы сейчас сказали, — ответила Королева. — Я могу лишь сказать вам, что если мой супруг и Король имеет достаточно власти для того, чтобы запрещать мне общаться с братом, то я не имею никакой власти над вами, и не намерена запрещать вам общения с кем бы то ни было, по вашему усмотрению.
Гастон выразительно взглянул в глаза Королевы, после чего поцеловал её руку.
— Как же повезло моему брату иметь столь рассудительную и послушную супругу! — сказал он то ли с иронией, то ли с восторгом, а быть может и с тем, и с другим.
— Благодарю вас, Гастон, — ответила Королева. — Нет нужды напоминать, что я считаю вас одним из лучших моих друзей, и что я всегда желаю своим друзьям удачи во всех их начинаниях.
Гастон слегка склонил голову, ровно настолько, насколько следовало склониться Месье перед Королевой, и вышел.

Королева не спала этой ночью. Если вы проснулись среди ночи, и долго не можете заснуть, минуты тянутся утомительно долго. Пройдёт всего пять минут, а вам будет казаться, что прошло полчаса. Полчаса покажутся за два часа, а бессонная ночь будет тянуться бесконечно. Если вам не спится, вы можете встать, сделала вид, что ночь ещё не началась, или уже закончилась, но Королева не могла позволить себе такую роскошь, ведь если она не будет спать ночью, назавтра об этом узнает и кардинал, и Король, и расспросам о причинах такой бессонницы не будет конца.
Королева не могла уснуть из-за страха. Если днём при разговоре с Гастоном она испугалась, что может оказаться в Бастилии, то теперь ночью ей уже казалось, что она находится на полпути к плахе. Кардинал мог казнить принцев крови, это он доказал. Что же удержит его от того, чтобы казнить Королеву? Рассудок подсказывал ей, что это невозможно, в мирное время подобное могло бы вызвать войну с Испанией, но ведь с Испанией итак ведёт война! И как бы рассудок не уверял её, что ей не грозит подобная кара, страх не уходил. И, кроме того, разве оказаться заточённой на всю жизнь в Бастилии, или в какой-нибудь другой крепости, или в монастыре – это не есть ли та же смерть, только медленная и, быть может, более мучительная?
Королева покрылась холодным потом при мысли о том, что госпожа де Сен-Жорж слышала каждое слово из её разговора с Месье. Разумеется, она проявляла преданность и дружелюбие по отношению к Королеве, но разве не таковым должно быть поведение приставленной шпионки кардинала? Что если она уже нынче вечером передала это разговор Ришельё, слово в слово? Доживет ли она на свободе до следующего вечера в таком случае?
Успокоительный сон всё не приходил, Королеве казалось неудобной постель, подушка, одеяло, она ворочалась, но не могла заснуть, её пугали самые тихие звуки. Она была в панике.
Утром она сама явилась к кардиналу.

— Как трогательно, Ваше Величество, что вы пришли навестить меня и справиться о моём здоровье! — сказал кардинал слабым голосом, так, что невозможно было понять, слаб он, или только притворяется. — Благодарю вас, Ваше Величество, и не забудьте также навестить и вашего больного супруга. Ваш визит прибавит и ему сил, как прибавил их мне.
— Ваше Преосвященство, я буду молить Господа за вас, — ответила Анна. — И за Короля. Я пришла не только затем, чтобы справиться о вашем здоровье. Я должна вам кое-что сообщить.
Кардинал знаком велел всем слугам выйти.
— Очевидно, Вашему Величеству угодно меня о чём-то попросить, — сказал Ришельё и изобразил ласковую улыбку.
— Быть может, и так, — ответила Королева, собираясь с духом.
— Это двойное счастье, не только удостоиться вашего визита, но ещё и иметь возможность угодить вам, выполнив вашу просьбу, — сказал Ришельё. — Говорите же, я слушаю.
— Просьба эта такого рода, что я прошу Ваше Преосвященство быть осмотрительным во время поездки, в которую, как я слышала, вы отправляетесь, — сказала Королева.
— Господь уже исчислил мои дни, — ответил кардинал. — Я понимаю, что мне осталось немного. Так стоит ли мне бояться вражеской пули, если я не боялся её в молодые годы, когда мне было что терять?
— Иногда вражеская пуля бывает не столь опасна, как кинжал с той стороны, с которой никак не ждёте, — сказала Королева.
— Так вы пришли предупредить меня, Ваше Величество, — сказал Ришельё и кивнул с благодарностью.
— Когда-то один духовник не только помирил меня с моим супругом, но и оказал мне помощь в одном важном государственном деле, — сказала Королева. — Вы, можно сказать, спасли мне жизнь, господин кардинал.
Кардинал посмотрел внимательно в глаза Королевы, ожидая продолжения её слов.
— Так вот, сегодня я вернула долг, и, быть может, спасаю вам жизнь, говоря, чтобы вы были осторожнее в вашей поездке, — сказала Королева.
— Ну, конечно, — сказал Ришельё тихим усталым голосом. — Им всем не терпится. Что ж, ждать осталось недолго. Но они, насколько я понимаю, не желают ждать. Кто же это новый де Витри?
— Ваше Преосвященство, не требуете от меня сказать того, о чём я ничего не знаю ровным счётом, — ответила Королева. — Я лишь хочу, чтобы вы твёрдо знали, что я ничего не злоумышляла против вас, никого ни на что не подговаривала, и что я не подписывала никаких писем, и не давала одобрения ни на какие письма, и даже не читала их.
— Значит, есть письмо от Месье к Королю Испании, — сказал Ришельё. — Что ж, я этого ожидал. Ваше Величество, вы можете быть спокойны, я никогда не считал вас виновной в чём-либо, всегда защищал вас перед Его Величеством, и убеждён, что поступал правильно. И нынче я заранее уверяю вас: что что бы ни произошло в ближайшем будущем, расследование не коснётся вас, поскольку вы, как я вижу из ваших слов, свято соблюдаете ваше обещание, данное вами Его Величеству, в том, чтобы не писать никаких писем вашему брату, не отправлять никаких гонцов, не получать и не читать от него никаких писем.
— Свято соблюдаю, — ответила Королева и, посмотрев на изображение Девы Марии, истово перекрестилась. Не писать, не читать, не посылать гонцов. 
— В таком случае вам нечего бояться, — ответил кардинал.
— Я боюсь не за себя, а за вас, — ответила Королева.
— Если бы черновик такого письма попал вам в руки, — проговорил кардинал, — как бы вы с ним поступили?
— Я не притронулась бы к нему! — горячо воскликнула Королева. — А если бы взяла его в руки, то лишь затем, чтобы изорвать в мелкие клочки, не читая!
— Если подобный черновик попадёт всё же в ваши руки, было бы лучше, если бы вы принесли его мне, — сказал кардинал. — Для передачи его Королю, разумеется.
— Я не видела черновика, мне никто не пересказывал его содержания, у меня лишь есть основания опасаться, что если такое письмо вдруг по какой-то причине существует, то я к нему не имею никакого отношения, — ответила Королева.
— Благодарю вас, Ваше Величество, — ответил кардинал. — Прошу простить, что по болезни вынужден был принять вас лёжа в постели, и сейчас не могу подняться, чтобы поклониться и проводить вас.
— Итак, берегите себя Ваше Преосвященство! — сказала Королева и покинула кардинала.

«Теперь он не сможет сказать, что я не предупреждала его, — думала Королева, уходя от кардинала. — В случае провала заговора я всегда смогу сказать, что обо всём предупреждала кардинала, и уже хотя бы по этой причине никогда не участвовала в нём».
«Она вляпалась в заговор и боится, что заговор раскроется и всех заговорщиков казнят, — подумал Ришельё. — Она приходила за индульгенцией, и я ей её выдал. О, если бы мне достать копию или черновик этого письма!»

После этого визита Королева с полным правом могла назвать некоторых своих друзей преданными друзьями. Ибо они таковыми стали.

Глава 90

Граф де Рошфор вошёл в кабинет кардинала. Ришельё полулежал в кровати, под его спиной были подложены мягкие подушки, обшитые шёлком, над ногами стоял трапециевидный столик, рядом тут же на кровати расположились три кошки.
— Монсеньор, — сказал Рошфор, поклонился и стал ожидать распоряжений.
Ришельё перекрестил де Рошфор и закашлялся. Ни одну из кошек это не спугнуло, что доказывало, что кашель для кардинала – обычное дело.
— Граф, вы поедете на юг, — сказал он. — Возьмите десять человек. Сначала заедете в По. Если не найдёте там следов Фонтрая, поедете дальше. Если потребуется, поедете и Испанию, сначала в Сарагосу, а затем и в самый Мадрид. В этом конверте адреса по пути вашего следования и имена людей, у которых вы сможете получить необходимые для вас сведения. Также здесь письмо, удостоверяющее ваши полномочия, и пропуск в Испанию.
— Я должен найти Фонтрая? — уточнил Рошфор. — Арестовать его или убить?
— Мне безразлично, можете арестовать, можете убить, а можете отпустить, но только достаньте мне все бумаги, которые будут при нём. Однако прежде проследите за ним, как бы он не избавился от них, почувствовав преследование.
— Все бумаги, найденные при нём, будут доставлены Вашему Преосвященству, — ответил Рошфор.
— Особо обратите внимание на договор с Испанией или секретный протокол, или же хотя бы проект этого документа, — уточнил Ришельё.
— Вам нужен подлинник? — спросил Рошфор.
— Это было бы идеальным, но на крайний случай я удовлетворюсь и его копией. Если найдёте зашифрованные документы или любые записки, даже самые невинные – всё доставите мне. Также все другие предметы, найденные у него. Это может быть что угодно – перстень, платок, перчатка, брошь, пуговица. Повторяю, что угодно. Любая вещь может быть паролем.
— Для того, чтобы столь тщательно обыскать Фонтрая, я должен буду его убить, — сказал Рошфор. — У вас нет возражений на это счёт, монсеньор?
— Я же сказал, поступайте с ним по своему усмотрению, но если вы застигнете его только в Испании, будьте предельно осторожны, — ответил кардинал. — Если вы добудете документ, доказывающий сговор Месье с Филиппом IV, Королём Испании и братом нашей августейшей Королевы, вы можете пренебречь всеми другими розысками. Это письмо или проект договора является высшим приоритетом. Всё остальное важно лишь в случае, если такого документа вы не добудете.
— Я вас понял, монсеньор, — ответил Рошфор.
— Как только договор или хотя бы его копия окажутся в ваших руках, ваша задача будет состоять лишь в том, чтобы как можно скорей доставить этот документ мне, — продолжал кардинал. — Деньги на дорогу получите у казначея. Я вас не задерживаю.
Рошфор взял конверт, поклонился и вышел.

Мне, между тем, потребовалось поехать в Тур, к Марии де Шеврёз, и, разумеется, по дороге я заскочил в Блуа, надеясь повидаться с Атосом.
Я не буду описывать красоты в дороге и то, как я добрался до замка графа. Гримо в своих воспоминаниях, о которых я уже не раз вспоминал, называет этот замок белым домом. Что ж, здания, которые следует именовать замками, можно, конечно, именовать и столь просто, но я прекрасно помню, что Атос проживал не в белом доме, как пишет Гримо, а в белом замке. Да и что это за название такое – «Белый дом»? Ничто серьёзное не может именоваться «Белый дом».
Замок был великолепен и окружён прекрасным садом, видно было, что Атос процветал.
У входа в сад на скамейке из литого ажурного чугуна с сиденьем из дуба сидел худощавый человек и тщательно полировал великолепную шпагу, которую я сразу же узнал. Я бы узнал и человека, если бы лицо его не было скрыто полями шляпы. Но поскольку я ехал верхом в сопровождении верного Базена, мы привлекли внимание этого человека ещё раньше, поэтому при нашем приближении он отложил саблю, встал и сняв шляпу низко поклонился мне.
— Добро пожаловать, шевалье д’Эрбле! — сказал он. — Рад тебя видеть, дорогой Базен!
— Гримо! — воскликнул я, обрадовавшись этой встрече почти так же, как если бы я повстречал самого Атоса. — Надеюсь, граф дома?
— Он дома и ожидает вас, — ответил Гримо.
Базен соскочил с коня и обнял Гримо. В этот момент на пороге появился Атос.
— Простите меня, дорогой друг, что я не вышел вам навстречу, поскольку я немного замешкался с переодеванием, — сказал он, подбегая ко мне.
Мы обнялись.
— Что я слышу? Вы переодевались перед моим приездом? — удивился я.
— Моя рубаха немного испачкалась, так что я не мог предстать перед вами в таком виде, — ответил Атос с улыбкой.
Атос переодел не только рубаху, весь он был одет как на праздник.
— Мы не раз видели друг друга в одежде, испачканной кровью, вином, дорожной пылью, а то и всем этим вместе взятым, — ответил я.
— Да, это так, и, по счастью, чаще всего это была не наша кровь, — ответил Атос. — Но идёмте же в дом! Стол уже накрыт! Гримо, накорми Базена и вели позаботиться о конях наших друзей.
Таким образом Атос назвал Базена другом. Он стал очень сентиментальным. Гримо лишь молча кивнул и приступил к делам, порученным ему графом. Впрочем, он приступил к ним раньше, поскольку он знал, что именно велит ему сделать в такой ситуации Атос.
Мы вошли в дом, где я увидел молодую опрятно одетую женщину, которая завидев меня в обществе Атоса немедленно вышла в другие двери.
— Граф, я поздравляю вас, — сказал я.
— С чем, мой друг? — спросил Атос.
— Мы все знали вас как человека, сторонящегося женщин, а теперь, я вижу, в вашем доме живёт женщина, — сказал я. — Я искренне рад за вас.
— У вас есть причина порадоваться за меня, но эта женщина – не то, о чём вы подумали, — ответил Атос без тени обиды или раздражения. — Это бывшая кормилица, а ныне нянька сироты, которого я собираюсь вырастить и воспитать. Я оформил над ним опеку. Кормилица так к нему привязалась, что не пожелала с ним расставаться и после того, как её услуги стали не нужными.
— Ребёнок? У вас, граф? — удивился я. — И вы – опекун? Что ж, это тоже неплохо, это всё-таки семья.
— Да, вы правы, Арамис, это семья, — согласился Атос. — В моей жизни появился смысл. Теперь вы догадываетесь, почему мне пришлось переодеть рубаху?
— Не вполне, — ответил я. — Мне не приходилось нянчить детей.
— Я обучал своего воспитанника Рауля основам фехтования, и ему удалось прорезать её в двух местах концом своей шпаги — весело сказал Атос, при этом лицо его лучилось счастьем.
— Сколько же ему лет? — спросил я.
— Он родился в 1634 году, ему скоро будет восемь лет, — ответил Атос.
— Вы мне его покажите? — спросил я.
— Увы, не получится, он отпросился у меня съездить к соседям, — сказал Атос.
— Вы отпускаете такого молодого мальчика одного на коне? — удивился я.
— С ним ничего не случится, — ответил Атос. — Он великолепный всадник, у него отличный конь, и здесь спокойные места. В любом случае он сможет постоять за себя. Кроме того, ведь с ним Блезуа. Это мой новый слуга. Но что же мы стоим? Стол накрыт! Вы с дороги, вероятно, голодны. Продолжим нашу беседу за столом.
Стол у Атоса был накрыт изысканными блюдами и украшен столь же изысканным вином. Если это пиршество было по случаю моего прибытия, мне это чрезвычайно польстило, если же Атос так роскошно ел в каждый день, мне оставалось лишь порадоваться за него. В ту пору у меня ещё был неплохой аппетит, так что первые десять минут мы лишь поглощали еду, изредка сопровождая это действие несколькими глотками отличного вина.
Когда принесли десерт, Атос ласково посмотрел на меня и произнёс.
— Что бы ни привело вас в мой дом, я чрезвычайно рад вас видеть! — сказал он. — Помните, что мой дом всегда открыт для моих друзей.
— Я знаю об этом, Атос, но, быть может, скоро я стану очень опасным гостем, — ответил я.
— Что бы вы не предприняли, я одобряю ваши действия заранее, и какое бы вы не совершили преступление в глазах кардинала и его правосудия, я ни за что не отрекусь от вас, так что стоит ли говорить об этом? — ответил Атос. — Даже если за вами будут гнаться сотни гвардейцев кардинала для того, чтобы вас арестовать, вы и в этом случае всегда можете найти у меня прибежище, и я никому не позволю арестовать такого друга, как вы, и буду защищать вашу свободу со шпагой в руке до последней капли крови.
Я не удержался и обнял Атоса.
— Я знаю об этом, граф, но я надеюсь, что до этого не дойдёт, — ответил я. — Я, быть может, слишком преданно послужу нашей Королеве, что может окончательно рассорить меня с кардиналом.
— Что ж, мы, все четверо, снова собираемся для того, чтобы вместе послужить Королеве против кардинала? — спросил Атос. — Отчего же вы не прихватили с собой д’Артаньяна? Или его долг лейтенанта королевских мушкетёров не позволяет ему присоединиться к этому предприятию?
— Нет, друг мой, — ответил я. — На этот раз с поручением справлюсь я сам, и если бы мне нужна была помощь, я, разумеется, обратился бы и к д’Артаньяну, и к Портосу, и вам, дорогой Атос, но в настоящее время она не требуется. Кроме того, ведь у вас на руках ребёнок. Могу ли я отрывать вас от таких важных и приятных забот?
— Об этом не беспокойтесь, друг мой, я вполне могу доверить Рауля моим слугам, а сам отправиться с вами, если это требуется, — возразил Атос.
— Нет-нет, дорогой друг, моё дело сподручней выполнять одному, — ответил я. — Нынче я – простой письмоносец.
— Дорога к имению белошвейки Мари Мишон проходит через Блуа, — ответил с улыбкой Атос. — Что ж, я благодарен ей за счастье повидаться с вами. И не только за это.
— Вот как? — удивился я. — Вы с ней встречались?
— Можно и так сказать, — ответил Атос. — Но это долгая история. Когда-нибудь, быть может, я её расскажу, но нынче это преждевременно.
— Передать ли ей привет от вас, граф? — спросил я с улыбкой.
— Нет, не надо, — ответил Атос. — Я не думаю, что она меня помнит. Наша встреча была такова, что я не имел чести представиться ей. Она невольно сделала мне добро, но, вероятно, уже и не помнит об этом. Сейчас говорить с ней об этом было бы неуместно.
— Что ж, сейчас времена такие, что вам, граф, действительно, лучше не поддерживать с ней знакомства, — сказал я. — Даже и я в последнее время с этим весьма осторожен. Быть может, времена эти скоро изменятся, но пока ситуация, я бы сказал, непредсказуемая.
 — Я сказал вам, дорогой Арамис, что поддержу вас в любом вашем деле, но, быть может, не в каждом деле я посоветовал бы вам участвовать, — сказал Атос. — Быть может, вам лучше было бы держаться в стороне от грандиозных планов деятельной белошвейки?
— Я целиком согласен с вами, Атос, но я уже вошёл в это дело, и не смогу выйти из него, не бросив подозрений на свою персону, — ответил я. — А подозрения хуже прямого обвинения, ведь ответ на обвинение можно держать со шпагой в руках, тогда как подозрения порочат тебя, а ты об этом даже и не подозреваешь.
— По-настоящему благородный человек, к каковым я вас, несомненно, причисляю, держит ответ только лишь перед своей собственной совестью, — ответил Атос. — Поэтому не беспокойтесь насчёт подозрений. Просто игнорируйте их.
— Благодарю за урок, Атос, именно так я и стараюсь делать, но не всегда получается, — ответил я.
— Вы, вероятно, спешите, но я надеюсь, что вы заночуете у меня, а под утро сможете отправиться дальше, — сказал Атос.
— Дорогой Атос, благодарю вас, это совпадает с моими планами, — ответил я.
Мы прогулялись по саду, поговорили обо всяких отвлечённых вещах, вспомнили наши подвиги и наши дуэли с гвардейцами кардинала. Вечер прошёл великолепно.
Перед тем как заснуть, я подумал о том, какое же доброе дело могла для Атоса сделать Шевретта, не удосужившись познакомиться с ним.
Наутро перед тем, как проститься с Атосом, я решил кое-что выведать.
— Я чрезвычайно рад был видеть вас, дорогой Атос, в счастье и достатке, — сказал я. — Этот ваш воспитанник весьма благоприятно действует на вас. Быть может и мне надо усыновить какого-нибудь сиротку?
— Если Господь даст вам знак сделать это, тогда непременно послушайтесь его веления, — ответил Атос.
— Каким же образом вам Господь указал на эту стезю? — спросил я. — Вам подбросили этого ребёнка к порогу вашего замка?
— Не вполне так, — ответил Атос. — Это дитя в трёхмесячном возрасте подбросили одному бедному священнику из селения Рош-Лабейль, лежащего между Тюллем и Ангулемом. Через неделю после этого я проезжал этим селением и заехал к этому священнику, который и рассказал мне эту историю. Я поинтересовался, где находится ребёнок, и священник ответил, что отдал его на воспитание в одну крестьянскую семью, где уже имелось трое детей. Я посетил эту семью, увидел, в какой бедности они живут, и понял, что этим добрым людям лишний ребёнок будет в тягость. Поэтому я дал им немного денег и предложил им отдать его мне на воспитание. Они, к счастью, согласились, поскольку ещё не успели к нему привязаться, да и рассудили, что четвёртый ребёнок, да ещё чужой, для них будет слишком обременительным. Итак, я привёз его домой, в Блуа, где он и проживает уже почти восемь лет.
— Вы всегда были человеком широкой души и доброго сердца! — воскликнул я. — Я, действительно, подумаю о том, чтобы последовать вашему примеру. Но лишь в том случае, если меня выгонят из аббатов.
Мы оба рассмеялись моей шутке, обнялись, мы, я и Базен, поскакали по направлению в Тур.
Я дал себе слово заехать в селение Рош-Лабейль, лежащее между Тюллем и Ангулемом, разыскать там местного священника и порасспросить его об этом ребёнке. Что-то подсказывало мне, что он имеет какое-то отношение к Марии де Шеврёз, которая при своём поспешном бегстве, как я полагаю, проезжала именно через это селение.

Глава 91

Выйдя из Пале Кардиналь, Рошфор спешно двинулся по направлению к казармам гвардейцев кардинала. Пройдя всего лишь десять шагов, он услышал окрик сзади.
— Не спешите так, господин Рошфор! Не заставляйте меня вновь гоняться за вами!
Рошфор оглянулся и увидел лейтенанта мушкетёров д’Артаньяна. Чуть поодаль, шагах в десяти от него, стояли шестеро мушкетёров. Они внимательно наблюдали за этой сценой, но было видно, что им велено не вмешиваться в неё без достаточной на то причины. Само присутствие этих свидетелей не позволило Рошфору пренебречь этим обращением и отмахнуться от человека, к которому он питал острую ненависть, и которая, вне всякого сомнения, была взаимной.
— Опять вы! — проговорил Рошфор усталым голосом, полным ненависти.
— Я рад, что вы перестали называть меня теми обидными прозвищами, которые позволительно отпускать лишь разгневанному отцу в отношении провинившегося мальчишки, — сказал д’Артаньян. — Хочу напомнить вам, что наше общение было прекращено по моей инициативе вследствие некоторых проблем с вашим здоровьем, явившийся следствием нашей приятной беседы. Я дал вам время на излечение для того, чтобы продолжить нашу изящную встречу. Не соблаговолите ли её продолжить? Я вижу, что ваше здоровье полностью восстановлено и не вызывает никаких опасений!
— Я спешу по важным делам, — возразил Рошфор. — Встретимся как-нибудь позже.
— Позвольте не согласиться с вами, любезный господин Рошфор, — ответил д’Артаньян. — Как я заметил, вы спешите всегда, при каждой нашей встрече, поэтому я не могу надеяться, что когда-либо вы не будете заняты очередными важными для вас делами. Кроме того, вы не раз доказали, что те важные для вас дела, на которые вы спешите, как раз являются таковыми, что для меня чрезвычайно важно помешать вам их выполнить.
— На сей раз мои дела, действительно, чрезвычайно важны, — ответил Рошфор. — Они не терпят отсрочки для ваших мелочных разборок.
— Быть может, для вас является мелочью похищение беззащитной женщины или её коварное отравление, для меня же это, поверьте, вовсе не мелочь, — горячо возразил д’Артаньян. Будьте любезны, проследовать со мной, здесь недалеко. Это займёт у нас с вами не более получаса, при том, что две трети этого времени мы проведём в приятной пешей прогулке.
— Я должен прогуляться в противоположном направлении, так что беседа с вами сегодня не состоится, — ответил Рошфор и намеревался продолжить свой путь.
— Знайте, что я этого ожидал! — сказал д’Артаньян громким голосом.
В ту же минуту шестеро мушкетёров направились к Рошфору весьма быстрыми шагами.
Рошфор посчитал неприличным убегать. Несмотря на то, что, как правило, вблизи Пале Кардиналь можно было встретить большое количество гвардейцев, в этот ранний час практически никого из них поблизости не было, а те из них, которые могли бы его услышать и поспешить на подмогу, едва ли справились бы с шестью мушкетёрами и их лейтенантом, известным в качестве лучшего фехтовальщика Франции.
— Я вижу, что вы преследуете меня с упорством, достойным лучшего применения, — устало сказал Рошфор. — Вы угрожаете мне насилием? Здесь, вблизи Пале Кардиналь?
— Мои друзья лишь хотят попросить вас не покидать меня, прежде, чем вы закончим с вами эту приятную беседу, — ответил д’Артаньян. — Они вмешаются лишь в том случае, если кто-то попытается нам помешать.
— Если я назначу вам сейчас время и место нашей беседы, вы отстанете от меня? — спросил Рошфор.
— Нет, господин Рошфор, не отстану, — ответил д’Артаньян. — Я искал возможности, которая представилась лишь сейчас, на протяжении двух месяцев, ведь вы поправили своё здоровье уже достаточно давно. Несмотря на наш уговор продолжить нашу беседу, вы чрезвычайно ловко избегали продолжения нашего разговора. Я не могу ждать, чёрт возьми. Недосказанность разъедает мою душу. У меня осталось ещё много аргументов для нашего незавершившегося спора.
— Вы не дадите мне отсрочки? — спросил Рошфор, предвидя ответ на этот вопрос.
— Ни минутой больше чем необходимо для того, чтобы достичь того благоуханного садика с превосходной полянкой, на который я вас приглашаю, — ответил д’Артаньян.
— Кардинал вас казнит, — спокойно сказал Рошфор.
— Если наша беседа окончится так, как я рассчитываю, я даже готов позволить ему это сделать, — ответил гасконец. — Если же она окончится не так, как я бы хотел, то казнить ему будет уже попросту некого. Решайтесь, господин Рошфор, или все эти шестеро мушкетёров подтвердят мои слова, которые я буду говорить на каждом углу в Лувре, а именно, я буду говорить, что граф Рошфор – трус, который получив однажды от меня рану, стал трусливо прятаться от меня и избегать хорошего мужского разговора со шпагами в руках, как подобает настоящим солдатам.
Рошфор понял, что в случае, если он попытается уклониться от дуэли, всё именно так и будет. Кардинал, конечно, мог бы защитить Рошфора от шпаг и от клеветы, но даже он не сможет защитить его от позора, для которого имелись бы столь весомые основания. А потеря чести для дворянина неприемлемо, даже для такого дворянина, каковым был граф Рошфор.
— Идёмте, только скорей, — наконец ответил он.
— Наконец-то! — обрадованно воскликнул д’Артаньян. — Как много лишних слов нам пришлось потратить на уговоры!
Следует ли говорить о том, что д’Артаньян скрестил шпаги с Рошфором и нанёс ему одну из самых болезненных ран, которая вновь приковала Рошфора к постели на два месяца? Если бы шпага д’Артаньяна отклонилась хотя бы на четверть дюйма, Рошфор мог бы остаться обездвиженным до конца жизни. Его правая нога уже никогда не смогла бы служить ему, он в лучшем случае был бы прикован к креслу на колёсах, какое через много лет после этого события придумал для себя поэт Скаррон. Но д’Артаньян изучил основы анатомии в совершенстве, поэтому рана, нанесённая им Рошфору, и на этот раз причиняла крайнее беспокойство и сильную боль, но не угрожала жизни графа.
— Мы встретимся ещё раз для окончательной беседы, господин граф, — сказал д’Артаньян, наступая на шпагу Рошфора вблизи гарды, после чего её клинок со звоном переломился. — Наши две беседы настолько мне понравились, что я чрезвычайно сожалею о том, что третья беседа, быть может, станет для вас последней.  — Мой вам добрый совет. Купите шпагу подлинней хотя бы на два дюйма, а также ежедневно тренируйтесь в фехтовании, как только поправитесь.
После этого д’Артаньян поклонился Рошфору, развернулся и удалился, случайно наступив на шляпу Рошфора, которая лежала неподалёку. Во всяком случае никто из тех, кто мог бы видеть это, не смог бы утверждать, что это было сделано нарочно, поскольку д’Артаньян, казалось бы, вовсе не смотрел под ноги, удаляясь от поверженного противника.
Если бы такой человек, который мог бы наблюдать эту сцену, оказался рядом и обладал бы великолепным слухом, он бы смог услышать странные слова, которые чрезвычайно тихо произнёс д’Артаньян:
— Потерпи ещё немного, Констанция, моя дорогая, скоро мы закроем этот счёт окончательно.
Вот почему граф де Рошфор не выполнил поручение кардинала и не смог отправиться в Испанию для того, чтобы добыть предварительный договор, составленный Гастоном для Короля Испании, или снять с него копию. Господин Фонтрай не был атакован графом де Рошфором.

Глава 92

Сен-Мар почти уже поверил, что сможет свергнуть кардинала. Он считал, что его брак с Марией Гонзаго – дело решённое. Ему удалось с ней коротко сойтись, они питали друг к другу нежные чувства, но если он был настолько рассудителен, чтобы пренебречь своими чувствами к мадемуазель де Шевро ради возвышения через брак с Марией Гонзаго, то сама Мария была достаточно рассудительной, чтобы не соглашаться на брак до тех пор, пока Сен-Мар не добьётся должности первого министра или коннетабля Франции, что делало бы его одним из наиболее знатных дворян королевства.
В этой ситуации Сен-Мар осыпал Марию любовными письмами, но при всём этом находил время и для писем к мадемуазель де Шевро, которые содержали ничуть не меньше страсти. Из этого ясно, что по-настоящему Сен-Мар не любил ни одну из этих дам, поскольку истинно влюблённый не расщепляет свою душу на чувства к двоим или более предметам страсти. Мадемуазель де Шевро он также слал обещания жениться на ней, по-видимому, держа её в запасе. Что ж, бывает, что иные мужчины оставляют после себя нескольких вдов, которые лишь у гроба своего супруга узнают о том, что были не единственными, так стоит ли удивляться, что Сен-Мар имел двух невест? Быть может, у него их было и больше, как знать? Этого никто не выяснял.
Должен признаться, что Сен-Мару было у кого поучиться такому разностороннему подходу к женщинам. Таковым же был и его в прошлом благодетель, а ныне – заклятый враг, кардинал Ришельё. Действительно, кардинал был весьма влюбчивым мужчиной, бывали времена, когда он чувствовал себя не столько кардиналом, сколько герцогом, не столько персоной духовной, сколько мужчиной. Его любовь к племянницам выходила за рамки родственных чувств.
Племянница кардинала Мария-Мадлен, маркиза де Комбале, вступившая в брак по велению дяди, который хотел породниться с де Люинем, всегда была в слишком уж нежных отношениях с ним. После смерти де Люиня брак этот утратил для кардинала какое-либо значение, но после того, когда и сам её супруг, маркиз Антуан де Комбале, был убит при осаде Монпелье, Мария-Мадлен осталась и знатной, и богатой, и свободной, после чего попросту переехала к дядюшке в Пале Кардиналь. Для чего она это сделала? Уж, конечно, не для того, чтобы ухаживать за его многочисленными кошечками. Я бы сказал, что сама маркиза Комбале стала самой любимой кошечкой своего дяди, и её эта роль вполне устраивала. Собственно, ревность Королевы-Матери к маркизе стала не последней причиной разрыва между ней и Ришельё. Этот пример показывает, сколь трудно сочетать ухаживания за одной дамой ради карьеры с ухаживанием за другой дамой ради любви. Этот пример, однако, ничему не научил де Сен-Мара, который признавался любви двум дамам одновременно. Я его за это не осуждаю, я могу этого понять, но делать это эпистлярно было крайне глупо.  Лично я признавался в любви всегда лишь той даме, которую в этот момент видел перед собой.
Я должен пояснить причину, по которой я не рекомендовал Сен-Мару входить в заговор. Дело в том, что я не верил ему. Действительно, он уверял всех и каждого, что Король желает отставки кардинала и даже его смерти. Если бы он мог добиться от Короля отставки кардинала, следовало именно это и делать. Тот факт, что он этого не сделал, указывает на то, что он сделать этого не мог, и лишь по этой причине он затеял это заговор. Но если так, ему следовало понимать, что Король будет недоволен убийством кардинала, а никакое иное «отстранение» всем заговорщикам, вместе взятым, было бы не по силам. Никто не мог бы скомпрометировать кардинала в глазах Короля, поэтому нечего было на это рассчитывать. Действительно, даже весьма толковый иезуит, отец Коссен.
Бедняга отец Коссен напрасно потратил своё красноречие, пытаясь уговорить Короля ограничить Ришельё во власти, а то и вовсе изгнать его. Пока отец Коссен держал свою пламенную речь, казалось, что Людовик XIII слушает его со вниманием и полностью с ним согласен. Это распаляло красноречие прелата, который стал предрекать адовы муки и ответственность на Страшном суде за творимые кардиналом жестокости, насилия и беспорядки в стране, и даже осмелился пригрозить, что кара господня настигнет не только кардинала, но даже и самого Короля. Набожный Людовик не возражал, он соглашался с отцом Коссеном во всём. Когда же утомлённый речами прелат уверовал в свою полную победу, Король сказал:
— Вы, безусловно, правы, отче, так повторите же ваши слова перед кардиналом! Пусть он одумается и изменится.
К этому отец Коссен не был готов, это был тупик. Одно дело – нашёптывать сильному мира сего то, что он соизволит выслушать против вашего всесильного соперника, и совсем другое – высказать ему это в лицо. Это намного трудней, опасней, и совершенно бесперспективно.
Любое обвинение, высказанное кардиналу в лицо, он разрушал до оснований своими аргументами. Так было и на этот раз. Кардинал в немногих словах, сохраняя полное спокойствие и видимость бесстрастности, что делало его слова более убедительными, пояснил Королю, что лишь те союзы полезны для Франции, которые заключает он, и что все те государства, против которых заключаются эти союзы, являются поистине недружественными по отношению к Франции, и что никакие переговоры с ними никогда не приведут к изменению их позиции. Со стороны отца Коссена были лишь эмоции и цитаты из Евангелий, не подкреплённые фактами, тогда как Ришельё с лёгкостью оперировал фактами, цифрами, именами и событиями. Духовник был посрамлён и вскоре удалён от Короля.
Итак, такой ничтожный политик, как Сен-Мар, безусловно, не мог бы иметь на Короля настолько сильное влияние, чтобы добиться бескровного удаления кардинала от власти. Именно поэтому он затеял заговор, где ключевым событием было бы убийство Ришельё. Но вторым ключевым событием было действие сопредельных государств в ответ на это убийство, поэтому предварительные договоры с Седаном, Испанией, Брюсселем сами по себе были государственной изменой.
Кардиналу было достаточно знать, что таковые договоры существуют, или, по меньшей мере, обсуждаются, имеются в виде проектов, которыми стороны уже обменялись. Кардинал не был бы кардиналом, если бы удовольствовался лишь тем, что дал соответствующее поручение графу Рошфору.
У него, конечно, уже не было столь ловкой шпионки, как Миледи, но были другие помощники с самыми разносторонними талантами.
Бедняга де Ту был привлечён к заговору лишь с одной целью – привлечь Королеву. Она продолжала питать недоверие к Сен-Мару, отнимающему у неё Короля и к Месье, который, вероятно, претендовал на регентство. Естественно было для неё в этой ситуации опасаться подвоха. Де Ту был человек широко образованный, умный, талантливый и опытный. Но всё дело в том, что он лишь подтвердил Королеве, что является другом Сен-Мара и сочувствует его начинаниям, а на деле он даже не знал до конца всей глубины заговора, его целей, методов и прочих подробностей.
Никто из них не понимал, что Король любил помечтать о том, чтобы Ришельё исчез, но хватался за него обеими руками всегда, когда требовалось действовать решительно и умно. Поэтому Людовик XIII никогда бы не согласился на отставку кардинала.
Между прочим, Бриенн, который был посредником между де Ту и Королевой, действовал также точно, как я, исполняя роль посредника между Шеврез и Сен-Маром. Он в точности передавал Королеве просьбы от своего кузена де Ту, после чего уговаривал Королеву ни в коем случае их не удовлетворять.
В то же самое время Королева действовала крайне нелогично, хотя её действия можно объяснить её устремлениями. Она желала защитить своих детей от влияния и от власти Ришельё, а также от влияния и власти Месье. Поэтому она была готова вступать в коалиции с каждым из них против другого. Коалиция с Сен-Маром не казалась ей надёжной. Через де Ту она связалась с герцогом Буйонским, рекомендовав ему согласиться принять должность командующего итальянской армией. Буйон колебался, опасаясь, что в случае длительной отлучки из Седана он может его попросту потерять. Кроме того, он не понимал и не разделял опасений всех заговорщиков на случай смерти Короля, полагая, что коалиция, состоящая из Королевы, Месье, господина Главного, де Ту, Фонтрая и других сторонников Королевы была достаточно сильной, чтобы одолеть Ришельё. Он не учёл двух факторов, которые прекрасно были известны всем участникам этой коалиции. Во-первых, кардинал был на две головы умней всех них вместе взятых, а в политике смыслил, пожалуй, вообще лишь он один. Во-вторых, он имел разветвлённую сеть шпионов и гвардейцев, то есть знал, что происходит в государстве, и мог повлиять на то, что происходит, имел и знания, и силу.
Итак, 27 января 1642 года сильно больной Людовик XIII, сопровождаемый столь же больным кардиналом, войсками и своими дворянами, среди которых были Сен-Мар, де Тревиль и д’Артаньян, двинулся в проход на Каталонию. В это же время Фонтрай, переодетый священником, направился в Мадрид. Рошфор, прикованный к постели, не осмелился сообщить кардиналу о невозможности выполнения им порученной ему миссии, поэтому он направил вместо себя де Каюзака и Ла Удиньера в сопровождении десяти гвардейцев, изложив им на свой страх и риск всю суть порученного ему задания. Королева добилась от Короля права остаться при детях в Сен-Жермене хотя бы до апреля.
Два больных человека двигаются медленно, каждый из них нуждается в щадящем режиме поездок, поэтому кардинал практически не виделся с Королём во время этого похода. Ему лишь четырежды удалось повидаться с ним: в Фонтенбло, в Лионе, в Мулене и в Норбонне. Между тем господин Главный неотлучно находится при Короле и использует это для того, чтобы слово за слово очернять кардинала в глазах монарха. Кардинала лишь утешают сообщения преданного ему Сюбле де Нуайе о том, что Король не слишком-то прислушивается к этим сплетням, а также информация обо всех военных действиях, которую ему предоставляет капитан гвардейцев Абрахам Фабер, будущий комендант Седана, маршал Франции, изобретатель метода осады крепостей с использованием параллелей и траншей.

Конец второй книги

(Продолжение следует)

#дАртаньян #ЖелезнаяМаска # Фанфик #Мушкетеры #Атос #Портос #Арамис