Классовая толерантность

Неряшливая весна начала копошиться лениво, особенно не настаивая на единовластии. Редкими тщедушными приветствиями подслеповатое солнце виновато заглядывало в случайные дырки меж туч, но чаще бывало выгнано бежево-серой действительностью рядового дня. Тощие лысые деревья топырили в небо скелеты, мутная глина, замерзшая вдоль тротуаров, лежала, бесстрастно обнявшись с мусором, раскисая медленно в сезонном похмелье. Лабиринт городского пейзажа состоял из коробок дворов, расчлененных многоэтажными безличными стенами. И танцевали в коробках мелкие пыльные смерчи, невежественно, но самодовольно кружа обрывки бумажек, давно исполнившие свою утилитарную роль порванные пакеты и песчинки разнообразной природы.
Алексей этим утром был вырван из сна неожиданным стуком. Было семь часов утра, он планировал спать до восьми, но, очевидно, соседи имели другой распорядок, и, поворочавшись с полчаса, тщетно громоздя подушку поверх головы, Алексей сдался и обреченно зашаркал в ванную. Вечерами порой, когда время просило спать, чья-то жизненная активность не снижала своих оборотов и после полуночи. Звук пронизывал технологичное тело конструкций, растекаясь по ним и надежно тая свой источник. Ночь сгущалась вокруг беспокойных колючих образов-соображений, пульс частил в такт обидам, и сон накрывал, наконец, только в вымокшем от холодного пота апогее усталости.
Многолетнее плавание в этом негармоничном социуме, многократное окунание в неприветливую толпу, где единожды на миллион вдруг встречалась чья-то неуверенная мысль о ближнем, даже удивлявшая неказистой нормальностью, казалось, должны бы уже закалить тонкокожую личность… Но Алексей оставался по-прежнему верным той привитой в далеком детстве интеллигентности, при которой рефлекторно берешь во внимание пространство соседа, бессознательно ущемляешь на миг свое эго, избегая возможное напряжение по случайности, коим мог бы создать неудобство незнакомым совсем окружающим. Правда, этот редкий тип поведения, оставался почти всегда незамеченным. Уступки чаще бывали восприняты людскими особями, как проявление слабости. И Алексей молчаливо вскипал. И бесило его хамство. Нет, не грубые речи. Поголовное безразличие, порожденное вовсе не злобой, а невежеством и отсутствием… трудно определить, чего. Запаркованный по диагонали автомобиль, занявший три места сразу, широкие спины людей с кошелками, штурмующие дверной проем в нарушение очередности, пыль, вздымаемая метлой в направлении лиц прохожих, и, конечно, самодовольное бахвальство мощных басов, разносящееся ритмично за пределы разумных границ, из которых кичливо сквозила нерадивая суть ординарного почитателя шлягера. Каждый жил по своей траектории. Каждый жил посреди пространства один. И зигзагообразные направления перемещений внутри хаоса могли подправляться только острыми палками в ребра – грубой силой, единственно уважаемой в обществе.
Да вчера еще эти «шакалы» увезли машину на штрафную стоянку. Паразитическая прослойка общества! Пришлось драгоценное время терять так бездарно на высвобождение.
Итак… забитый в мозг гвоздь ранним утром…
Упираясь спросонок глазами в отражение в зеркале, Алексея несло сознавать скоротечность человеческой жизни, мысли его толпились вокруг организма, дискутируя по вопросам запасов здоровья, нехватки ресурсов для смены этого низкого полонившего его мира на что-то более приемлемое. Дискуссия мутировала в монотонный гул, и под сводами черепной коробки приглушенно звучал Реквием.
Однако, прохлада и ментоловый аромат утреннего туалета по-деловому вносили в строгие кабинеты разума упорядоченные размышления на темы грядущего дня.
Завтрак, быстрые дисциплинированные сборы, проверить симметрию галстука и – в дела.
Дела требовали сосредоточения. Делами были и пестрящие формулами мысли, и клокочущие подчас страстями совещания, и офисная рутина, создающие вместе продукт, именуемый интеллектуальной собственностью. Ценностью обладали упорядоченные в результате проектных мучений тома, заключавшие под обложкой тексты и чертежи. И ценность вселялась в тома тогда, когда кроме творчества и коллективных знаний, сопрягались в гармонию сотни факторов, ни один из которых не был забыт.
Надо суметь изолировать разум, оставить на время снаружи этот жилой мир.
До стоянки, где Алексей парковал машину, путь лежал меж приземистых зданий-сараев, где своей специфической жизнью жил не менявший характера лет уже двадцать «малый бизнес». Здесь соседствовали шиномонтаж и прилавок с сиреневыми колбасами, похвалявшийся рукописной рекламой ремонт электронных часов и взъерошивший перья товаров, вывешенных у входа, магазин бюджетной одежды. От ларька до ларька здесь гонял свои пыльные вихри все тот же весенний ветер. Лет уже двадцать пять.
* * *
Тем же утром с трудом разлепил глаза, вылезая из спячки в похмелье, Штопор. Встал, поправил резинку трусов и босыми ногами протопал на кухню. Полечиться, конечно же, было нечем. Локтем сдвинув обломки вчерашнего вечера к краю стола, он упер осуждающий взгляд в недобитую банку шпрот. Из пахучего масла и в рот все остатки отправились с помощью пальцев, промокнув которые кое-как об засохший батон, Штопор встал, покряхтев, и шагнул к металлической мойке, где поспешно и жадно приник губами к крану с холодной водой.
Валерка был прозван Штопором то ли за то, что всегда на себя брал ответственность открывать бутылки, то ли за железную упертость, с коей вечно отстаивал свое мнение, а возможно, и за витиеватость мыслишек, проследить за маршрутом которых бывало, увы, затруднительно. Да, еще одна версия: «взвиться штопором» есть выражение… А Валерка бывал горяч. Бесконтролен и даже лих.
Голова с утра тяжела. Прошлым вечером снова сидели, базарили. Но не свойственна Штопору эта дурная привычка – сожалеть. Все нормально.
Соседи, правда, паскуды, в дверь звонили, что, дескать, громко тут, поздно, да ля-ля-ля… Но особенно спорить не стали, зная штопорный нрав.
«Снова на склад тащиться!» - мимолетно вздохнулось.
Штопор был бригадиром на складе, где трудились старательные гости из ближнего со стороны юга зарубежья. Бригадирствовал он не за то, что наделен был особой организованностью или смекалкой. Просто по-русски изъяснялся более сносно, да прописка местная. Вообще-то держать подчиненных в узде у него получалось. И воровать никому не давал. С пролетарской такой ненавистью гнал любого, кто с идеями лукавыми подъезжал. Сам, конечно, к себе не был столь строг. Но в меру. Да, много ли в жизни надо? Жизнь – прямая, как палка. Все ослепительно ясно. И не только для пуза, для души: с друганами за столом посидеть, девчонку порадовать иногда… Главное – чтобы всякая шваль не мешала жить с советами своими, замечаниями. «Образованные, твою мать!»
Еще в годы, когда приходилось преодолевать училище, достаточно Валерку строили. Что-то втолковывали, что-то вбивали… а большую часть того, к чему рвалась его душа, запрещали. Не просто чужие – чуждые ему люди. Лишенные напрочь ухарства, не ясно, на кой вообще волочившие лямку жизни, преподаватели. Одинаково прилизанные, блюдущие алгоритм процесса существа обоих полов в бесформенной скучной одежде серого цвета. Что-то нужное для профессии в голову ему они заложили, это он признавал. Но по жизни… безымянные личности, подобные книгам… учебникам. Кроме знаний, лишенные всякой выразительности и характера.
От папаши то вовсе толку не было. Папаша, само собой, пил. Реальность топил, заливал. Пил по-тихому, не буянил. Но в Валеркиной жизни отсутствовал. Мать, смирившись с таким положением дел, дом взвалила на плечи и тянула, как сани по летней дороге, натужно, неэффективно, но, не впуская сомнений в свою грубую от мозолей душу.
За училищем, как полагается, были два года в строю. И, каким Валерка в армию ушел, созревшим до сознательности подростка, таким и вернулся, только знания, и без того небогатые, растерял, да прибавил самоуверенности, подкрепив ее дембельской вседозволенностью. Звание младшего сержанта, несмотря на упрямство и задиристость, он из армии все-таки вынес. И потекли мутноватым ручьем трудовые будни, ритмично сменяясь воскресными днями.
Штопор медленно с расстановкой напялил носки, теплый свитер, штаны, сунул ноги в кроссовки, гордо продел свои крепкие руки в рукава черной куртки, где во всю ширь спины распластал свои крылья богатый по-американски лейбл Harley-Davidson.
До работы пешком. Это рядом. Мимо здешних ларьков, по мосткам через рельсы.
Штопор деловито шагал, шаркая ногами по асфальту, загребая оттаявший грунт, что приплыл с облысевшего нынче газона. Хлопнул ладонью в ладонь с повстречавшимся Чикой, гаркнул «Здорово!» Нугзару, клавшему первые утренние дрова в мангал, презрительно сплюнул сквозь зубы, проходя мимо группы хохочущих чисто одетых парней, вероятно, студентов: «Пустобрехи!..» Исподлобья взглянул на ментов, по-хозяйски взирающих на окружение, приходящих сюда лишь для сбора оброка.
Впереди территория вольной жизни отделялась границей от складов рыжими рельсами, ветреным неухоженным пустырем, не доходя до которого слева и справа находилась автостоянка. Между ее половинами через лужи вели мостки. Списанные из обихода дощатые поддоны, пляшущие на кочках.
Валерка уже спешил, однако же, впереди его шел мужик, аккуратно и медленно, даже брезгливо, выверявший каждый свой шаг, выбиравший стопой то место, где нога не шатнет поддон, будоража внизу грязь. Чистенький такой, сволочь, в пижонских туфлях.
* * *
Старший сержант Окунько по звонку отворил глаза, свесил ноги с постели, вставил ступни в параллельно стоящие тапки и точным движением пальца обезвредил будильник.
Начался новый день. По минутам регламентированный. Четкий, строгий, прямолинейный. Окунько был вообще весь построен из дисциплины. Не потому, что этого требовала профессия. Да, профессия то и не требовала чрезмерно. Просто гены, видать, удались особенные. Потомственный страж порядка.
С детства сказки вливались в уши вперемешку с подслушанным из разговоров про нехороших дядек: бытовуха, мошенники, пьянь. Сумрачный вечно отец, однако, правильный, как аксиома. Быт, подчиненный рабочему расписанию. Весь домашний уклад словно вычерчен и отмерен уставом.
И Егор Окунько печатал свой шаг по жизни, заранее зная решение для любой ситуации. Главное – стержень в характере. А стержнем достаточно прочным была несокрушимая вера в презумпцию человеческой виновности. Видимо, специфический полицейский предмет труда ее породил. Ведь кто-то конструирует автомобили, кто-то пишет картины, кто-то лечит коров… А старший сержант подбирал алкашей, мордовал хулиганов, жуликов за руку ловил, разбирал непотребные ссоры и писал, и писал протоколы. Картина его мира, увы, представала кособокой, и всяк, кого видел он день за днем, был виновен.
Егор, конечно же, не был и сам непорочен. Но он был деталью системы, в которой, попытавшись сменить направление, встаешь поперек горла всем. И Окунько соблюдал дисциплину не только по должностной инструкции, а во всем. И что и у кого надо забрать, и кому и какую часть отдать. Нарушений не допускал. Воин. А вместе с тем и любил он свою работу. Призвание. Опуская издержки службы, признавался себе откровенно: место в жизни своей он нашел. И так приятно, так умиротворяющее было врезать кому-нибудь по соплям… за дело.
Старший сержант поправил перед зеркалом форму, проверил наличие пистолета и вышел в открытый мир.
Продуваемые ветрами улицы и нечищеные дворы представляли его вотчину. По-хозяйски взирая вокруг, Окунько шел на службу, уже привычно с порога к ней приступив. Ларьки на пути – эпицентр беззакония, но и с ними он знал меру. Излагая высокопарно, не было цели в мозгу искоренить преступность; ведь, если преступности нет, то и труд его не востребован будет. Да и окладом одним не прокормишься. Здесь надо держать политическое равновесие.
Вот только грязно до ужаса. Обувь сиять не будет. Накидали по лужам корявых мостков!
Впереди ковыляли двое. В авангарде – опрятный, как инородец, мужик. А за ним, отставая шагов на десять… О! Окунько его знал. В прошлом месяце драка случилась… Но без тяжких. Шагает вразвалку. Всему бардаку – свой в доску.
Расстояние между всеми тремя сокращалось. Валерка спешил. Окунько торопился из бдительности. Алексей старательно вымерял шаги, избегая брызг.
* * *
«Да, иди ж, ты, уже порезвее!» - в голове у Валерки буквально пенилось недовольство. Чужак мешает идти… жить мешает. Гнев возник, распирая усталую еще с вечера оболочку. Утро, и без того дрянное, появлением этого типа из мира иного сбивало с включенного с таким трудом ритма. Штопор внутренне весь скрутился спиралью, сжался в комок и, извернувшись по-цирковому телом, стремительно двинулся, переступая по самому краю мостков бывалыми до потери формы кроссовками. Мимо этого крадущегося интеллигентика. На обгон. Мимолетно вспыхнуло в Валеркиной душе сознание превосходства: «Только я так могу! А то ползают тут. Гнилухи!»
Доски крякнули оскорблено, прогибаясь под тяжестью незваного ходока, сдаваясь нырнули в лужу, но в отместку метнули наверх щедрую порцию жижи. А поймал ее крадущийся Алексей.
- Эй, послушайте, сударь! – Алексей выдал реплику в спину с байкерским логотипом подчеркнуто литературно, сам смиряя в себе злость этим вышедшим из употребления обращением.
Штопор дернулся, вдруг поняв, что прервали его полет. Обернувшись только плечами и головой, отчего его образ враждебно и предупреждающе скособочился, Валерка взрычал:
- Чего надо?
Алексей на секунду опешил, взметнув брови.
- Вы окатили меня грязью. Осторожно было нельзя пройти?
- Так случилось. Что я теперь должен делать? Почистить? – Валерка осклабился.
- По меньшей мере, стоило бы извиниться. А вообще, что за свинство!
- Это я то свинья? – теперь к собеседнику повернулась и нижняя часть его туловища. Он почувствовал, как отпускают его тормоза, как возник шанс расслабиться и оторваться… отомстить за копившиеся день ото дня обиды. Обиды за то, что вгоняют в рамки, что диктуют чужие правила… Да, в конце концов, и за то, что вокруг есть другой, непонятный ему мир. А он хочет тоже иметь – и права, и возможности. Что он, хуже других?
Он учуял дух драки, и обрывки мыслишек заплясали размашисто, поигрывая опасными искрами в глазах.
- Слышь, ты что на меня наезжаешь? – Валерка вразвалку, нарочито кривя ноги, сделал пару шагов к облитому.
Алексей превозмог растерянность, его хлестко ошеломила эта безосновательная вспышка хамства, и тело воинственно напряглось, кисти рук подтянули пальцы, образуя шишковатые кулаки. Глубоко в бессознательном восприятии замелькали пятнистые образы революции: матросы в бушлатах, солдаты с винтовками наперевес, варварски топчущие мир красоты, и офицер со страданием в умных глазах, наводящий свой револьвер в лицо ошалелой толпе бунтарей…
Первый начал Валерка – он толкнул ненавистного интеллигента в грудь. Он надвинулся на него, сознавая свою правду.
Алексей ухватил нападавшего за запястье, отводя грациозно свободную руку для сокрушительного удара.
- Стоять! Что здесь происходит, - командный окрик из уст Окунько заставил обоих запнуться в лихой атаке.
Но Алексей первым вышел из транса и воткнул свой кулак в пролетарское ухо хама. Штопор сделал попытку ударить противника лбом в его гладкое напарфюмленное лицо, в его гадкие брезгливо изогнутые губы, в его нос, такой омерзительно правильный, как с рекламы. Алексей увернулся, но суета несинхронного парного перемещения подкосила баланс, и оба дерущихся повалились с мостков в грязь.
Окунько, как блюститель порядка, поперхнулся от сумасшедшей потребности исполнить свой долг и шагнул в ту же жижу, собираясь смирить нарушителей. «Да, куда ж этот мусор то лезет…», - Штопор, краем глаза словив ситуацию, умудрился лягнуть ненавистного и несвоевременного мента под колено, отчего и Егор отлетел во всеобщую грязь.
Алексей, улучив этот миг, когда враг его отвлекся, прихватил того за воротник и мокнул наглой рожей прямо в месиво глины, а затем вскочил на ноги и решительно принял боевую стойку. Теперь обходительность была забыта, дипломатия выкинута за борт. Наступила пора войны. Из коричнево-серой первобытной грязи, обтекая и издавая животный рев, поднимался нечеловек, поднимался крушитель добра, воплощение мирового зла, образец воинствующего невежества. Поднимался его враг, и только от Алексея зависел финал – торжество ли сознания, света или всепоглощающий мрак низости и примитива.
По ушам резанул выстрел. Алексей обернулся, разинув рот. Утопая надежно расставленными ногами в месиве, старший сержант являл собой монумент воинской славы. Рука с пистолетом повелительно вздымалась вверх, и, не глядя на то, что левая половина фигуры была перепачкана жижей, лицо его, тоже немало заляпанное, выражало победную уверенность в состоявшейся победе.
Государство и здесь не оставило без своего участия население. «Кочерыжка в фуражке! Должностное лицо! Да когда это доблестная полиция помогла хоть чуть-чуть?» - Алексей не питал иллюзий, - «Дармоед! Пожиратель налогов!». Он даже сморщил лицо, словно выдалось съесть гадость.
Штопор вовсе дымился ненавистью к держателю пистолета. Влез. Опять помешал. Жизни нет. Этот… Он не смог подобрать слов. Все эмоции проявились оскалом неприятных, увы, зубов.
Алексей развел руки, словно от удивления или демонстрируя тщетность своих намерений. В это время Валерка, восстав из «ада», ринулся на амбразуру с отчаянным матерным криком. Алексей, потеряв от удара в спину равновесие, полетел обниматься с замаранным полицейским. Тот невольно выставил руки, подхватывая потерпевшего, и уронил пистолет, а, сообразив это, отпустил Алексея падать и повернулся шарить руками в мути. Алексей распластался, Валерка тянул его за ноги.
Тут накрыла Алексея совсем запредельная злость:
- Ты какой, на хрен, страж порядка? Ты же – клоун! Ты – такое же быдло, как он (Алексей, не изволив вращаться, ткнул назад указательным пальцем). Ты… - фраза осталась незавершенной.
Дотянувшись с трудом, он от всего сконцентрированного отчаяния стукнул сержанта кулаком в ягодицу, а затем каблуком звезданул ненавистного жлоба Валерку в нос.
Окунько позабыл про оружие, ошалев от внезапного оскорбления при почти исполнении, развернулся и кинулся на проклятого чистоплюя, сгребая его некогда чистые лацканы в ком. Оба они грохнулись на Валерку.
Штопор не видел уже ничего. От удара в нос слезы залили глаза, искажая мокрыми линзами действительность. Падение двух тел на голову погрузило ее под воду. Боль смешалась с обидой в гремучую комбинацию. Этот чертов несправедливый мир следовало немедленно наказать. Страшно и люто наказать. Валерка трясущимися от негодования пальцами нащупал в кармане нож.
Когда Егор Окунько опознал в блеске стали угрозу, бешенная рука Валерки уже тыкала снова и снова без разбора в тела врагов. Полицейский сумел коленом придавить эту преступную руку к дну лужи, но при этом всей массой навалился на лицо Алексея, погружая его под воду. Тот отчаянно молотил конечностями и уже начал захлебываться. Из последних сил Алексей рванулся в сторону, и рука его в мутной воде налетела на сержантское табельное оружие…
Обезвреживая развоевавшегося Штопора, Окунько ухватил его за волосы и топил. Топил настойчиво, потеряв ощущение реальности, позабыв про предел полномочий, и лишь шипя кровавыми пузырями остервенело бегущей наружу слюны, стойко выполняя свой до неузнаваемости исказившийся долг. Валерка еще дергался, но хватка сержанта была профессиональна. Штопор выпустил последние пузыри, и злоба покинула его вместе с душой.
Алексей поднимал трясущейся рукой пистолет, но силы таяли, вытекая горячей кровью из дыр, понаделанных Штопором. Сил осталось… нажать курок.
Неслыханный доселе Егором треск расколол пространство, и содержимое его черепа вырвалось наружу в последний полет.
Алексей уронил руку и уплыл в неизведанные миры, оставаясь лежать посреди незадачливой топи, разукрашенной пятнами и разводами цвета общепитовского какао и томатного сока, столь обильно растраченного в доказательствах правоты.