Русский роман. Том II. Глава 29. Завершение экс...

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XXIX
Завершение экспозиции


Даже на праздновании именин Клементины Ильиничны, супруги купца первой гильдии Сидора Кузьмича Оськина, как о том уже упоминалось, только и было пустых разговоров, что о планах усовершенствования при помощи нового речного моста — с каменными быками и проездом в обе стороны — их и без того запредельно дивного города. Пусть и без того он был достаточно хорош. Лучше всех. Ну что тут еще добавишь?

Однако Сидор Кузьмич, как человек прогрессивный, желал обязательно на эту тему высказаться. Особенно по поводу чугунных деталей конструкции. С наклепанными повсюду, как это в европах принято, чугунными же завитушками. Хотя обычно его стремление к прогрессу выражалось в просьбах приготовить какое-либо новомодное блюдо, французское или даже аглицкое. Coq au vin какой-либо, либо roast-beef окровавленный. Только без крови: Сидор Кузьмич душу имел трепетную, а организм хотя и дородный, но нежный; он регулярно отворял здоровья для кровь, но никогда не бритвой, а исключительно пиявками.

Клементину же Ильиничну все эти прескучные разговоры, длящиеся уже вторую неделю, весьма раздражали. Время свое она проводила по преимуществу с сыновьями, в загородном доме. Иногда приезжая в Родимов, она, не находя ничего для себя интересного в обсуждении будущих барышей, регулярно брала корзинку с маковыми булками или иным провиантом, надевала самое серое свое платье и навещала сиротский дом. Там раздавала тряпичных кукол, своими руками нашитых долгими скучными вечерами, когда сыновья уже уложены и делать нечего. Еще учила лишившихся семей девочек, как стряпать гороховую похлебку с колбасными обрезками или испечь луковый пирог с требухой. Или вязать разное спицами. Или вести расходную книгу — когда-нибудь это всё им понадобится.

Обыкновенно тот, кто помогает несчастным, взамен своих усилий получает некое душевное равновесие, и что касаемо души, то так оно и было: ее после каждого похода к сироткам обертывало в еще один слой ваты, спасающий от ударов. Однако благотворительность никак не помогала Клементине привести в равновесие свои чувства.

Поэтому иногда, сама того не желая, принималась она вдруг вычитывать Сидору Кузьмичу за то, в чем не ощущал он никакой своей вины. Одной только женщине дала природа талант связно выстраивать упреки, в основе своей какой-либо логичности полностью лишенные. Однако купец Оськин, в былые времена избалованный беспрекословной покорностью своей первой жены, этого не знал, отчего безмерно страдал. И Клементина оставляла его в покое: если она простила супругу главное его прегрешение, ни разу о нем не вспомнив вслух, то вымещать на Сидоре Кузьмиче свое раздражение по поводу всяких пустяков казалось ей как неразумного котенка посечь за то, что сама ты почему-то впала в уныние.

Глаза Клементины Ильиничны уже давно светились огнем, которого не видел супруг, но сразу примечали кавалеры, чьи организмы в превышающих норму количествах начинали вырабатывать вещества, что кружили им головы и заставляли бурлить их кровь. Этих господ тянуло к госпоже Оськиной, как мотыльков на зажженную лампу. Сердцебиение их учащалось и кровь отливала от распаленных сладкими видениями мозгов, дыбясь колами в иных частях их изнывающих от любовного томления организмов.

К чести Клементины Ильиничны будь сказано, ни один из этих кавалеров не смог добиться желаемого, поскольку ни один из них даже близко не был схож с синеглазым корнетом, сгинувшим на кавказской войне. Слишком придирчива оказалась прекрасная купчиха к кандидатам в сердечные друзья, ни одному не дала освобождения от мук — и продолжалось это безобразие уже довольно долго. Хорошо, что любовный недуг не столь смертелен, как холера, а то завелось бы у нее в Родимове свое кладбище.

Уже и не вспомнить, когда сие произошло, вроде бы, в начале позапрошлого лета, но приключился как-то такой казус: прибывший проездом в город Родимов капитан-лейтенант Иван Семеныч Порубай, оказавшись во время гуляния в городском саду вблизи Клементины Ильиничны, сперва обомлел, затем же заявил, что обводами своими напоминает она ему некий турецкий фрегат, к которому имел он, как героический мореплаватель, личные счеты.

И со всей горячностью морского волка, службу начавшего под рукой самого Ушакова, под звуки духового оркестра, составленного из музыкантов пожарной части, отважный капитан немедленно бросился на абордаж.

Но оказался Порубай голосом пискляв, под фуражкой с кантом лысоват, неприлично потлив и на всем протяжении вицмундира с высоким стоячим воротником толст до одышки, посему и погиб в амурном бою, не то что не добившись цели, но даже не сумев приблизиться к обольстительнице на расстояние ближнего боя; и до конца отпуска лишь издалека любовался он как корпусом, так и такелажем очаровавшей его купчихи, по последней моде одетой и капскими рубинами да яхонтами украшенной.

Надобно заметить, что даже по наступлении унылых времен, когда в прочих державах прелесть женского очарования сочтена будет унизительной частью общественного бытия и в передовых этих государствах возникнет стремление к стиранию границ между полами, даже и в мутном этом будущем расейские прелестницы любой национальности и вероисповедания останутся того мнения, что алмаз непременно надо со всем тщанием холить и лелеять, дабы сиял он из роскошной оправы бриллиантом со всеми его пятьюдесятью семью гранями, а не тускло поблескивал серо-коричневой стекляшкой из головки какого-то в дамском понимании бессмысленного геологического бура. С каковым мнением, по причине его неопровержимости, трудно не согласиться.

Клементина Ильинична едва ли не в буквальном смысле этого слова ослепляла своим великолепием, и многих, не только бравых черноморцев, это сияние доводило почти до потери рассудка. Примеров тому можно привести множество не только на приезжих господах, но и на своих местных, проверенных людях.

Вот в прошлом сентябре, например, через то пострадал Степан Иванович Лишка, староста прихода церкви Космы и Дамиана, быть может, более трепетно, чем это принято в провинции, относящийся к женской красоте, но во всем остальном – примерного поведения гражданин, могущий служить образцом для подражания юношам, решающим, делать жизнь с кого. Не считая того, что натурою был он несколько горяч и свою приверженность порядку во вверенном ему приходе доказывал с излишней резкостью, из-за чего не раз бывал под судом за привычку чуть что не так совать свой кулак в чужое лицо. Кулак, заметим, не маленький, размером с хорошее кадило.

Так вот, этого самого Степана Ивановича, сорокалетнего романтика, бес попутал, и загляделся он на показавшуюся из-под платья для верховой езды изящную ножку госпожи Оськиной. Вернее ту ее часть, что дипломированные анатомы именуют лодыжкой.

«Ах!» — задохнулся свежим осенним воздухом излишне трепетный Степан Иваныч. В его извинение следует честно признать, что на всем протяжении российской империи, от Балтийского моря до моря Бофорта не нашлось бы такого церковного старосты, кто, не будучи слепым, не пришел бы в аналогичное изумление.

Степан Иваныч был в свободное от церковного радения время геометр-любитель, усматривающий безупречную красоту мира более в графике гиперболы, нежели в плавных изгибах женского тела, однако даже он вынужден был признать, что никогда не видел более совершенной линии чем та, что ему открылась у реки, под пьяные крики бурлаков. Даже в «Елементах геометрии» авторства Николая Гавриловича Курганова не обнаруживал он подобной красоты.

Силуэтом эта превосходная лодыжка была схожа с высокой рюмкой богемского стекла, а выше скрытой платьем коленки, где вместе с фантазиями церковного старосты начиналось бедро, становилась ножка прямо-таки как малый бочонок из-под вологодского масла и, возможно, именно поэтому легко несла по ведущей к ротонде лестнице ровно половину из трех пудов, семи фунтов и шести золотников ловко обтянутых шелком, атласом и батистовым муслином ни разу не угловатых прелестей купчихи Оськиной, безупречных на высоту двух с четвертью аршинов. Где каждая пядь – на вес золота. Где даже особой фантазии не надо, чтобы представить, насколько гладка и прохладна кожа, в которую заключена вся эта красота. От мыслей о чем холодела восторгом и кожа Степана Иваныча.

От этого острого эротического переживания, неожиданно приключившегося вблизи речной пристани, Лишка впал в некое томление духа, и, несмотря на преклонные лета, понимая всю недопустимую пикантность ситуации, церковный староста вдруг погрузился в мечтательность. Еще не представляя себе ее возможных последствий.

«Ах, — сызнова подумал он тогда, на променаде, ощущая сладкий трепет в сердце, — вот она и нашлась, пресловутая третья пара стройных женских ног…»

Затем Степан Иванович вполне ожидаемо потерял ориентацию в окружающем его физическом мире и случайным образом упавши на зад, съехал вслед за тем по траектории, научно описываемой графиком котангенса, с крутого брега в немедленно охладившую его воду протекающей через город Родимов реки Родимки. От чего, слава богу, не потонул насмерть, но еще долго, простудившись, отчаянно чихал и сморкался в салфетку. И по сию пору мило конфузится от простого вопроса: как, мол, в затоне водичка?

Да что там Лишка – сам князь Верейский во всем блеске своей высокородности однажды, много лет назад, соизволил пойти на приступ. В набег. На решительный штурм. В горячке атаки забыв, что предки Клементины Ильиничны не менее его пращуров имели дело с предметами навроде булав на цепи, клевцов да чеканов, предназначенных для нанесения ворогу несовместимых с жизнью повреждений.

Дело было на устроенном князем балу, в оранжерее, куда князь, оказавшийся вдруг сугубым ценителем искусств, зазвал Клементину Ильиничну под предлогом показать ей присланную из Франкфурта коллекцию гравюр. Авторства, помнится, Питера де Йоде Младшего.

Был его сиятельство уже тогда, лет семь или восемь назад, весьма пожилой человек. Но купчиха заподозрила-таки неладное: заявленная князем приверженность графическому искусству насторожила бы любого, кому хоть раз доводилось лицезреть самодовольную физиономию Верейского. Заметив колебания Клементины, его сиятельство со всем своим опытом – что бы о нем ни говорили, с дамами он бывал обаятелен и даже становился похож на нормального человека – князь ее заверил:

— Ах, любезная Клементиночка Ильинична, так порою бываю я удручен несовершенством своего окружения, что от одного лишь взгляда на вас становлюсь счастлив. Так позвольте же старику отдохнуть с вами душой – и без опасения, что какой-либо невежа нарушит нашу идиллию.

Нежно поцеловал ручку купчихи и продолжил:

— Голубушка, я уже в том возрасте, когда мужчина, видя прекрасную наездницу, смотрит исключительно на лошадь. Описывая ситуацию философически, можно сказать, что из ярого гедониста, коим был когда-то, я переродился в аскета. Если мне и доставит что-либо удовольствие, так это поведать вам сообразную случаю занимательную историю, что произошла со мною пару лет назад в Александрии…

Обманул, разумеется, на то он и высокородный. Ни гравюр его сиятельство Клементине Ильиничне не показал, ни про Александрию так и не вспомнил, вместо того сразу, как только оказались они в застекленной галерее, проблеял что-то дрожащим голосом и полез искать, каким матерьялом исполнен корсет прекрасной купчихи. И губы вместе с шеей этак вытянул, став похож на ощипанного дохлого гуся.

«Фу!» — подумала Клементина, уже ощущая бедром, как, несмотря на возраст, предприимчив его сиятельство – да мало того, что предприимчив, так еще и цепок как клещ: попробуй его стряхни, когда уже впился он в свою жертву.

Однако в оранжерее помимо роскошного дивана оказался накрытый на двоих стол с разными легкими закусками, и под руку Клементине Ильиничне самым счастливым образом попалась бутылка вина из Шампани.

После того афронта князь Верейский носит цилиндр и иные головные уборы несколько надвинутыми на левую бровь, над которой иначе становится заметна небольшая вмятинка. И шампанское вино князь с тех пор недолюбливает. А Клементина Ильинична усвоила, что возраст не имеет значения: даже разбитый параличом старик, заслышав цокот копыт, будет, скосившись, глазеть на прелестную наездницу, а не на жеребца под нею.

Следует также отметить, что всегда в огромном множестве вокруг Клементины Ильиничны, как шмели вокруг экзотического цветка, роились поклонники в возрасте, что предполагает чистоту и благородный настрой в словах и неумение добиться на деле ну хотя бы поцелуя. Из этих насекомых большинство составляли гимназисты навроде Колиньки Астафьева и чиновничья мелюзга. Клементину Ильиничну они так смешили, что она позволяла им крутиться рядом, писать глупые стихи в ее альбомы и корчить отрешенные байроновские лица. Ах да: еще надо было ей за тем приглядывать, чтобы не зашибли они, не дай бог, друг друга на дуэлях.

В этой связи несколько беспокоил красу родимовского купечества быстрый прогресс смертоубийственных орудий. Все было прекрасно, пока студенты стрелялись с гимназистами из пистолетов, пули из которых порою выкатывались сами, без помощи пороха, стоило лишь опустить ствол по направлению к земле. А если и бабахали, то на двадцати шагах отклонялись заряды от цели на верных пол-аршина. Но уже появлялись совершенно иного принципа орудия, нарезные, надежные и точные – и ныне приходилось Клементине Ильиничне гораздо больше прилагать усилий для того, чтобы примирять скачущих вокруг нее петушков, уж больно опасные игрушки оказывались теперь в их распоряжении.

Однако в последние дни романтические настроения отступили, забылись милые кумиры — только и было пересудов, что о том, почему стало вдруг так суетно в некогда идиллически спокойной губернии. Клементину эта болтовня, поскольку речь шла не о ней, весьма расстраивала, тем более что в свои двадцать восемь она понимала, что вскоре станет никому не интересной старухой.

Всем хочется стариться так, как делает это отборное вино — набираясь душистой терпкости и сладкой тягучести, становясь крепче, дороже и желаннее. Получается же чаще всего повторить судьбу молока, что, старея, дает кислый запах и разделяется в себе на сыворотку и некую вялую массу.

Мысли о подступающей старости Клементину не пугали, они ее бесили.

«Вот как же так получается, — непрестанно думала госпожа Оськина, — что молодость увядает, даже зрелость проходит, а любовной страсти — такой, чтоб аж скулы от влечения сводило как от недоспелого крыжовника, даже близко в моей жизни не было?»

Синеглазого корнета, сгинувшего на Кавказе, она в расчет не брала. Образ его остался как некое обобщение, оставшееся от человека, которого никогда не окажется рядом, и когда видела она своим внутренним взором того офицерика, то был он будто отражение в воде – вроде как он, а может и нет. Будто и не было ничего, с ним связанного, и в болото монотонных будней утянуло вместе с ним и жизнь ее, и слезы, и любовь. Все, что было хорошего, давно кончилось – даже, по сути дела, не начавшись. Обидно…

Вон даже странница Прасковья, которая появляется на дворе пару раз в год и долго за чаем с пирогами рассказывает свекрови Клементины о святых местах, где побывала, и чудесах, что в них происходят, даже она то и дело приговаривает:

— Коли не в чем покаяться, так и от исповеди никакого удовольствия; а уж мне-то есть зачем себе прощение вымаливать, в молодые годы столько всего было; и даже в пожилые годы это вспоминать очень хорошо!

А мне и вспомнить-то нечего будет, сжималось при этом сердце купчихи.

Иногда с Клементиной Ильиничной даже приключались по этой причине кратковременные приступы беспамятства.

Бывало, режет она вострым ножичком веревки, плотно обхватившие дозревший в печи сочный ростбиф, да вдруг замрет оцепенело, уставив недвижный взор на свое отражение в блестящем лезвии. Но сразу понятно, что не видит она ни блеска стали, ни темно-розовой ноздреватости мяса.

Значит, опять ни с того ни с сего нарисовался в ее фантазиях высокий брунет с галунной обшивкой на доломане и ментике, с ласковым взглядом лучистых синих глаз. Красавец, который так умеет склониться к барышне, что сразу слышится ей ангельский хор, после чего сердце начинает колотиться где-то в горле и растворяются в ее организме все суставы, что удерживают его в вертикальном положении.

Почтенный Сидор Кузьмич, о воображаемом брунете не подозревающий, более того — в ожидании говядинки на свою тарелку целую гору тертого хрена и дижонской горчицы уже наваливший, очень в такие моменты, в остановившиеся, будто слепые глаза супруги испуганно глядя, за ее здоровье переживать принимался. И проливал слезы: в последние два года он сильно потерял в зрении, вместе с чем стали необычайно активны его слезные железы. Теперь, стоило ему чем-либо быть потрясену, как глаза сами собой увлажнялись и с верху щек ползли в бороду блестящие дорожки.

Впрочем, аналогичные сцены происходили во многих домах Родимова. Тут не токмо купец первой гильдии, тут любой поневоле всплакнет сочувственно, припомнив, что кирасирский полк со всеми его рослыми красавцами, в прекрасных рейтузах небеленого полотна и обтяжными пуговками сбоку, вывели из города именно в тот год, когда из России окончательно изгнали масонов, за миновавшие же двенадцать лет не поставили в Родимов на постой даже самой паршивой инвалидной роты. То есть если и прогуливался по городскому саду случайный офицер, то оказывался он не рослый усач в кивере, а пузатый капитан-лейтенант, коротышка в мятой фуражке.

Меж тем всякой даме нужен кавалер, умеющий правильно издать вздох, изумленно поднять бровь и нежно взять в свою ладонь нежные пальчики; и вовсе не обязательно ему после этого двигаться дальше: всё, что надобно для того, чтобы дама почувствовала себя желанной и оттого стала счастливой, уже сделано. И как-то так получается, что у военнослужащих мужчин это получается лучше, чем у шпаков. Потому удаление из Родимова гарнизона и было воспринято женской половиной его населения как гуманитарная катастрофа.

По этой причине, кстати, были все дульцинеи и роксоланы губернии чрезвычайно невысокого мнения о деятельности Военного министерства, столь бездарно, без понимания остроты спроса на возвышенные чувства среди дам комплиментарного возраста размещающем по империи свои контингенты. Страшно подумать, как был бы шокирован Генеральный штаб, знай он о витающих в купеческой среде скептических настроениях, своим нигилизмом пагубных для обороноспособности государства никак не менее недоборов по рекрутской повинности.

Однако менять что-либо в своей идущей под откос жизни Клементина Ильинична не то чтобы опасалась – она просто не понимала, как ей это сделать. В подругах у нее в последние полтора года была только Марья Кириловна Верейская. Несмотря на мало что десять годков разницы в возрасте они, на балу в дворянском собрании один раз разговорившись, нашли друг в друге родственные души и облегчение получали лишь тогда, когда, оставшись наедине, делились своими мечтами. Или же бедами, действительными или мнимыми:

— Как ваш Павлуша? Всё еще мается зубками?

— Слава богу, всё уже уладилось. А вас, Марья Кириловна, смотрю, опечалило известие о том, что князь в своем имении содержит наложниц?

— Нет. Мне иное интересно… Что он с ними делает?

Порою им казалось, что еще можно что-то изменить — и взлететь белыми птицами над сонливой скукой доставшегося им прозябания. Покинуть Родимов навсегда. Закрыв глаза, чтобы не видеть родимовского кремля, опостылевших улиц и площадей этого города, пролететь над ними, затем же, когда останутся купола и побитые градом черепичные крыши позади, издать журавлиный крик и подняться выше облаков. И оттуда, почувствовав свободу, радостно оглядеть мир. Но куда делись их крылья?

Этого не знала Клементина, не ведала того и княгиня, которую купчиха звала просто Машенькой. Всякий разговор с нею был приятен тем, что открывал близкого человека, с которым нет надобности скрывать свои мысли, однако в их жизни ничего эти беседы не меняли.

Тем не менее ожидания были сильны, и именно по этой причине избегала госпожа Оськина мелких интрижек и даже легкого флирта, ждала чего-то большего, что ее пугало и одновременно манило. Ей казалось, что даже и в самой обычной ситуации может вдруг произойти нечто. Скажем, свернет она в городском парке за летний павильон или просто выйдет из экипажа, посмотрит на подавшего ей руку кавалера – и откроется ей путь к исполнению мечты. Но ничего не происходило и стержень, на котором она держалась, все больше скручивался в спираль. Ощущение того, что эта пружина или вот-вот лопнет, или распрямится, сметая все на своем пути, становилось физически осязаемым. Но пока ее держали в узде мысли о детях, двух сыновьях.

Мальчики еще три года назад, как только появились первые известия о холерном поветрии, были Клементиной Ильиничной из города удалены и жили под присмотром няньки и гувернантки на даче, вдалеке от городских миазмов. Перестроенный из старой помещичьей усадьбы дом стоял на холме, с одобрением глядя на трехсотлетние дубы окрест себя. Теперь сыновья всё время проводили в парке, где были устроены для них всевозможные качели.

Клементина, с годами всё больше и больше устававшая от радостей супружеской жизни – вернее сказать, от их отсутствия — и сама всё чаще проводила время там, где даже увядание пышно и сопровождается багрецом и золотом лесов; где круглый год небеса, синея, блещут; и где в непогоду, приводившую дух в упадок, с отчаянием ждала она, что уже скоро оторвется, как тот лист, от ветки, и растворится в земле. Но тут подходило время кормить или купать сыновей – и уныние проходило, как проходит всё, что от лукавого.

Жизнь в окружении природы хранила Клементину молодой, общение же с супругом и его присными привело к тому, что со временем склад ума молодой купчихи приобретал всё более критический характер. Даже саркастический – хотя никак нельзя поручиться, что само это слово, сарказм, было хоть кому-нибудь знакомо в ее окружении. Почтенный Сидор Кузьмич и с юмором-то имел отношения сложные, на уровне взаимного непризнания. Уж какой тут сарказм!

Итак…

Не имея никаких предчувствий, прочитала госпожа Оськина срочное письмо от супруга, коим сообщал он, что сегодняшним днем имел встречу лично с его высокопревосходительством вахт-министром Курковым-Синявиным и намерен теперь приобрести на немалую сумму акций мостостроительного предприятия. Теперь, мол, станет он не просто первой гильдии купец, а что-то гораздо большее. Мажоритарное. Уже буквально на днях жизнь их чрезвычайно переменится!

А на завтра пригласил он его высокопревосходительство – «впрочем, мы с ним теперь на дружеской ноге и для меня он стал просто Георгий Сергеевич» — на обед, в связи с чем просит Клементину Ильиничну срочно прибыть из загородного дома в Родимов.

«P.S. Ну, пожалуйста!»

И чуть ниже:

«P.P.S. Очень нужно!»

Клементина Ильинична зашла в детскую:

— Завтра я на весь день в городской дом поеду, — сообщила она няньке, — а мальчики останутся здесь. Ты уж пригляди, Анечка, чтобы они со двора – ни на шаг. В сторону пруда чтоб даже не смотрели! И не давай им слишком раскачиваться на качелях.

С утра же, по пути домой, заехала купчиха к кузине, где с некоторой завистью поглядывала истомленная прозой жизни Клементина Ильинична на кроху племянницу, укутанную в кружевные одеяльца и перевязанную розовыми лентами, думая, что хорошо быть совсем маленькой девочкой: знай пукай в пеленки да отрыгивай, а все вокруг только и будут делать, что этими звуками умильно восторгаться.

«Ты вот вырасти да попробуй то же самое сотворить во зрелом состоянии», — грустно хмыкнула купчиха. Имея в виду, совершенно понятно, не физиологические проявления организма, а свободу поступать как угодно.

И уж абсолютно никакого дела нет этому младенчику до творящегося в губернском городе. Тем более, что таким вихрем налетели на Родимов события последних недель, так запорошило всем глаза пустыми слухами да кривотолками, такие появились в обществе надежды, что и взрослому-то ничего в происходящем понять оказалось немочно.

Впрочем, Клементина Ильинична в этом разбираться и не желала. Она качала на руках племянницу и совсем не слушала свою кузину, что сидела рядом и знай пересказывала ей слухи и сплетни, появившиеся в те несколько дней, которые они не виделись.

Так что же на самом деле творится и почему именно в Родимове? Родимовские обыватели могли бы тому привести множество версий, доведись им отвечать на подобный вопрос, но лишь несколько человек, посланец госсовета господин Курков-Синявин да его чудаковатые приятели, француз Эдмонд Дюфарж да Ассириец, знали в точности, насколько далеки от истины все эти измышления.

Есть, правда, возможность просто поверить в то, что говорят тебе – и не искать в происходящем подвоха. Благородные люди, мол, собирают капитал, чтобы построить остро необходимый империи мост. Однако настолько это не свойственно нам — просто верить, что такую возможность отбросим сразу. Нам более свойственно судачить ни о чем, игнорируя факты.

Впрочем, и среди праздных болтунов всегда найдется кто-то, кто потом самодовольно напомнит, что «я же вам говорил»: когда тыща пустомель предрекает будущее, то нет-нет кто-либо из них самым случайным образом его да угадает.

Весь вопрос в том, чтобы определить этого пророка еще до того, как начнет он хвастать тем, как все произошедшее так ловко предугадал. Найти и стереть в порошок, потому что именно этого захочется всем впоследствии, когда станет он на каждом шагу хвастать уникальным своим даром предвидения.

Еще могло оказаться так, как оно обычно случается в жизни: кто-то увидел, как происходит нечто подозрительное, лично ему непонятное; или случайно подслушал беседу, его смутившую; или прочитал из чужого письма возмутительное – и, хоть сам ничего и не понял, но пересказал это все приятелю. А уж тот, имея логический склад ума, подумал на досуге, разложил события в их логической последовательности с начала до конца — да сразу и определил, что в городе происходит и, главное, зачем. В чем интрига и чего от нее приходится ожидать.

Однако в Родимове и таковым мыслителям не было никакой возможности, собрав в кучу некие факты, сделать о творящемся верные выводы, поскольку удивительная история, в этом городе произошедшая, началась на таком удалении от этого славного поселения, что не каждый и поверит, что мир обладает подобной протяженностью.

Она началась в скалах кавказских гор, на топких польских равнинах и в русских чащобах. Она завязала в узел интригу там, где сонно раскинулся город, похожий на присевшего на край дорожной канавы старого солдата — и где судьба, улыбнувшись ласково и лукаво, взяла да и свела воедино умелого игрока Алексея Сергеевича Кропоткина, в Родимовской губернии более известного под именем не существующего в природе члена Государственного совета, вахт-министра Георгия Сергеевича Куркова-Синявина; невесть куда пропавшего из виду полиции отчаянного разбойника Владимира Андреича Дубровского, что имеет также французские бумаги на фамилию Дефорж; и еще одного господина, в чьих именах судьба и сама-то запуталась. Зебабель… Зеджераб… Ну, как-то так.

Сперва судьбе показалось, что в этой компании мало той естественной гармонии, что делает из случайных знакомых друзей – и не стоит давать им шансов на удачу; но припомнила она несчастливые обстоятельства их жизней, свела этих лихих окаянников воедино – и направила в город Родимов. Подумав при этом:

«Пусть их едут. Хуже не будет. Да и интересно же, чем дело кончится».

Судьба.

Любопытная и добрая.

Сразу видно, что женщина.