Красное

минус первый уровень, сладость вечного холода, затхло-бодрящего, с синей гнильцой; слова и их ребристые буквы с детства намертво слились с образами, говорят: «обед», и воспламеняются овальные сущности – инкрустированные золотой хлебной крошкой котлеты, шершавые, как пемза; я бесцельно забрел сюда по конькобежно-скользкому полу, слегка раздраженный навязчивыми реминисценциями кошмарного подземного хода, затопленного светом, что упоминается у Эдгара По в «Доме Эшеров»

не лучшая из его вещей, излишне напыщенная, и уж точно, не идет в сравнение с «Бочонком амонтильядо», парфенонно-безукоризненным; вот я гуляю по пустому магазину, тут, на отшибе всех отшибов; куда все пропали? нет, это не антиквариат, просто красивые предметы интерьера, я ведь всегда грезил очутиться в антикварной лавке-музее, подобной описанной в «La Peau de chagrin»; с годами понимаешь, что пупырчатая бальзаковская шагрень – только метафора явленной данности, скукоживаемой каждым твоим вздохом

здесь мерзлые вычуры фарфора, ярко-ртутные зеркала, развешанные по стенам; звезда в бокале, деформированная и бесконечно далекая, она печальна, как внутреннее светило полой планеты; рукояти ножей – красное, наверное, о таком просил библейский несчастный дурень Исав – «дай мне поесть красного, красного этого»; а винный страз-висюлька и бордово-брусничный вырезной германский щит спинки кресла – это фрак господина Бетховена, цвет его столь благородно сочен, что во рту вскипает нежная слюна; сегодня он вновь поругался с Богом

я будто представляю некий фильм, модная сейчас докудрама, соскальзывающая, однако, в мокьюментари, итак, начинаются рубящие звуки второй части Девятой, molto vivace, страшные клыкастые хлысты изгибаются в пасмурном воздухе, пружинистая погоня гневных лунных псов; мы видим кисти рук, натягивающие друг на друга перчатки (носил ли?), висок в отражении, затем – кусок мощной спины и сумрачный интерьер, и вот, уже крупным планом и фронтально, внушительный Людвиг ван, похожий на корпулентного мулата со свекольным лицом, шагает, почему-то в темно-малиновом фраке, по аллее парка неизвестно откуда и куда; это совпадает с обновлением и усилением долбящей ярости фуги

я прихожу в себя и понимаю, что уже давно слышу пиратский голос, искрящий в бархатно-рассыпчатой тьме, крещендо набухает в ней багровое; и нет дозволения покинуть сансару – так пользуйся же ею, наслаждайся складками и выпуклостями мира, роскошной обшивкой женщин, живи вглубь, обзовем это мистическим гедонизмом; невесомые, сияющие шары, голубые, бежевые, фиолетовые – это уже после, после; кожистая, словно мокрая, ослепительно-белая краска зебры на переходе