Школа в Сыромятниках

Моим читателям посвящаю.

Вижу я в котомке книжку.
Так учиться ты идёшь…
Знаю: батька на сынишку
Издержал последний грош.

Знаю: старая дьячиха
Отдала четвертачок,
Что проезжая купчиха
Подарила на чаёк.

Или, может, ты дворовый
Из отпущенных? Ну, что ж!
Случай тоже уж не новый —
Не робей, не пропадёшь!

Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и божьей воле
Стал разумен и велик.
                Н. А. Некрасов

          Вы мне советовали мою “писанину” не бросать и занятие это продолжить. Однако, выдав “на-гора” практически за год двадцать шесть рассказов, моя рука, слившаяся с пером в единое целое, от титанического сего труда несколько подустала и потребовала тайм-аута. И вот первый опус после перерыва.
          В 1942-ом году в Свердловске (ныне Екатеринбург) во время эвакуации на Урал, автор сих строк начал учиться в начальной школе. Большинства деталей той поры в памяти не сохранилось. Путь от дома до школы не был коротким, и мама меня туда отводила, а потом забирала. В качестве обеда прихватывалась из дома парочка жалких бутербродов, но и их безжалостно отбирали голодные брутальные троглодиты-старшеклассники. Все воспоминания о той школе заключаются в тёмном отпечатке от озлобленной борьбы за существование. Ни друзей, ни приятелей я себе там не завёл.
          К счастью, пребывание в Свердловске продлилось недолго. Военный госпиталь и наша семья вместе с ним перебрались в Ирбит — город, который от Свердловска располагается примерно в двух сотнях вёрст. Городок тот совсем не велик, но наша жизнь в неторопливом провинциальном уюте стала намного спокойней, нежели в большом, кипящим многолюдьем “мегаполисе”. Однако, несмотря на скромные габариты, городок тот вполне примечателен. Главными достопримечательностями являются, пожалуй, мотоциклетный завод, выпускавший знаменитые на весь Советский Союз мотоциклы “Урал”, и традиционные торговые ярмарки, широко известные даже за пределами региона. Врезалось в память, как жили мы там, в старинном купеческом доме, окна которого обладали широченными подоконниками. На них ваш покорный слуга с удовольствием забирался с книжками и тетрадками, чтобы в удобной той “ложе” готовить уроки.
          Моя общительная мама и здесь обнаружила земляков-москвичей, с которыми мы познакомились и сдружились. Достойное то семейство носило фамилию Марейнис. Отец воевал на фронте, а семью вместо него “возглавляла” дама примерно лет сорока, служившая диктором местного радио. Её приятный глубокий голос часто звучал из чёрных окружностей репродукторов, а нам было вдвойне приятно, потому что он принадлежал нашей приятельнице. Ирбитская школа запомнилась, увы, слабо. Тем не менее сохранилось впечатление основательности, спокойствия и порядочности, которые царили на Урале, несмотря на военное время.
          В 1944-ом году Красная Армия перешла в активное наступление и, вопреки всем прогнозам гитлеровцев и их приспешников, погнала фашистских захватчиков в западном направлении. Военный госпиталь последовал за наступавшей армией. Когда мы, наконец, прочно осели на украинской земле, в окрестностях города Проскурова (ныне Хмельницкий) я стал ходить в местную школу и учиться там в третьем классе. От военного городка, где мы жили, школа находилась на приличной дистанции. На проторённом пути весьма привлекательным объектом, вызывавшим огромный интерес, стало кукурузное поле. Сочные желтовато-зелёные початки иммигрировавшего из Америки злака срывали мы по пути туда и обратно. Обладал автор сих строк тогда ещё достаточно крепкими зубами, тем не менее мама варила “добычу” невыносимо долго. Лакомство в то голодное военное время казалось практически царским. Что там ваша чёрная икра?! О сливочном масле можно было только мечтать, но слегка подсолить варёный початок возможность имелась. Дорога в школу и обратно, таким образом, вполне окупалась.
          Обстановка на Украине в те годы была суровой. Война всё ещё продолжалась, и мои взаимоотношения с местной школой и её “мовой” складывались тоже весьма не просто. Но вот наступает победоносный сорок пятый — мы снова в Москве, и 399-ая школа родной столицы, что в Серебряническом переулке, совсем рядом с домом, раскрывает возвратившемуся скитальцу свои просторные объятья. Почти четыре года проучился ваш покорный слуга в той “семилетке”.
          Уважаемые любезные мои Читатели! В этом рассказе повествуется, как пришлось мне в детстве сменить несколько разных школ. В том нет никакой вины моих родителей — виновата война. События того времени намеренно стараюсь описывать достаточно легкомысленно и не без иронии. На самом деле времена были совсем непростыми и отнюдь не смешными. Голод, холод, транспортные проблемы, нехватка учебников и даже обычных банальных канцелярских принадлежностей стали нашими неразлучными спутниками. От войн прежде всего страдают дети. Складывается порой впечатление, что те взрослые, которые войны провоцируют и затевают, увы, вовсе не отдают себе в том какого-либо отчёта и не чувствуют ни малейшей ответственности. Я очень благодарен 399-ой школе и её учителям, которые в послевоенное время существенно упорядочили моё образование, привили навыки регулярной систематической работы в классе и над домашними заданиями, воспитали во мне уважение и любовь к учёбе.
          В конце сороковых среднее моё образование завершалось в школе-десятилетке под номером 401, располагавшейся в районе Москвы, именовавшемся “Сыромятники”, что неподалёку от Курского вокзала. О трёх годах, проведённых в той школе, хотел бы я поведать подробнее. Мой сосед и закадычный друг Костя Бромберг написал целую поэму об учителях нашей школы. Не пытаясь с ним конкурировать, попробую сделать нечто подобное в прозе. Начну с учителя истории. Увы, не помню точно, какую историю изучали мы тогда — мировую или только отечественную. Важно не это. Важно то, что учитель Арон Гершевич Шапиро занимал к тому же пост директора той школы. Задача перед ним, безусловно, стояла не из лёгких. В армии он, видимо, по состоянию здоровья не служил, а преподавать историю в Советском Союзе во времена “царствования” Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Джугашвили было очень не просто. Шапиро выполнял свою задачу по установленному “сверху” шаблону, весьма осторожно и необыкновенно скучно. В контраст с его манерой обучения вспоминались уроки истории СССР в предыдущей школе в Серебряническом переулке. Там предмет преподавала ничем особо не приметная дама средних лет. Широкоскулоcmь её лица прозрачно намекала на татарские корни. На уроки она приносила исторические романы небезызвестного Александра Бека, в которых описана Россия времён татаро-монгольского нашествия. Прямо на уроках мы те книги читали вслух, по очереди, громко и с выражением. Нравилось это нам очень и запомнилось на всю жизнь. Ну, пока хватит об истории России — её ещё писать и писать.
          Русской литературе в 401-ой обучал нас классный руководитель Израиль Когосович Эткин. Он прошёл Отечественную войну, был тяжело ранен, практически потерял одну руку. Как инвалиду войны ему выделили квартиру прямо в здании школы, и мы часто сталкивались с ним, прогуливавшимся в сопровождении красавицы жены и дочки. Русской словесности являлся он потрясающим знатоком и большим любителем. Мы это чувствовали и всячески ему в том потакали. Под его руководством изощрялись, выпуская яркие стенгазеты по литературной тематике. “Когос” (прозвище или, если хотите, литературный псевдоним) сам выводил заголовки к статьям замысловатой старославянской вязью. Искренний энтузиазм того процесса не ослабевал в течение всего периода моей там учёбы. Сейчас пишу эти строки и вспоминается кинофильм “Доживём до понедельника” с Вячеславом Тихоновым в главной роли. Надеюсь, смысл аналогии вам ясен.
          Давно уже обещал и собирался написать воспоминания о нашем учителе физики Александре Николаевиче Склянкине, и вот, наконец, пришёл срок обещание это выполнить. О нашем физике знали многие московские учителя той эпохи, ибо среди своих коллег являлся он ещё и методистом. Какими только методами он не пользовался, чтобы вдолбить в наши юные мозги основы своего предмета прочно и навсегда! Приведу несколько примеров. Пример первый. Вызывает Склянкин к доске сразу четверых учеников. “Подсудимые” делят доску на четыре части, и каждый готовит ответы на один из экзаменационных билетов. Затем четверо “экзекутируемых” теми билетами обмениваются, и “пытка” начинается сначала. Пример второй. Вызывает Склянкин двоих и провоцирует между ними настоящую интеллектуальную дуэль — истязают они друг друга, как могут, всяческими вопросами, да ещё к тому же вдобавок оценки друг другу за ответы ставят. Пример третий. Крушил наши горемычные мозги неугомонный Склянкин, заставляя решать коварные и головоломные задачи из популярного в те времена сборника задач по физике для выпускников средних школ. Подобных экзекуций в запасе у него была масса. Теперь-то я прекрасно понимаю, что он таким образом превращал свои уроки в своеобразную эмоциональную игру — один из наиболее эффективных методов обучения. В школьном фольклоре образ Склянкина обрастал дополнительными небылицами. Но главное, что в результате его работы познания учеников в физике расширялись, углублялись и укреплялись. Все выпускники нашей школы, кто поступал в технические ВУЗы, сдавали вступительные экзамены “без сучка и задоринки”. “Школа Склянкина” в Москве имела безукоризненную репутацию. Не имею права закончить рассказ об Александре Николаевиче, не упомянув ещё одной его черты. У него был какой-то особенный взгляд. Когда он на кого-нибудь смотрел, тому хотелось съёжиться и исчезнуть. Его взор гипнотизировал, обескураживал и обезоруживал. Мы его не то чтобы очень боялись, но от склянкинского взгляда теряли всякую уверенность в себе и подчинялись его воле беспрекословно. Вот таким магом и волшебником слыл наш экстраординарный учитель физики.
          Другие учителя той школы, учившие нас “понемногу чему-нибудь и как-нибудь”, может быть, не представляли собой личностей столь ярких. Тем не менее можно было бы кое-что написать об учителе биологии — утончённом аристократе и настоящем русском интеллигенте. Или о престарелой эмоциональной “химичке”. Ну да ладно, Бог с ними, не стану ворошить пыль прошлого, марать бумагу и ваше время, дорогой мой Читатель, сэкономлю.
          Второй, большей частью огромного школьного мира являлись, безусловно, ученики. Без рассказа о них картина не будет полной. Прежде всего вспоминаю о двух Кузнецовых, Владимире и Эдуарде, отнюдь не братьях и даже не родственниках, а просто-напросто однофамильцах, которые оба окончили нашу школу с золотыми медалями. Прежде чем начать о них писать, я задумался. Оба паренька, безусловно, являлись незаурядными, представляли собой цвет московской молодёжи. Но почему же не они, а какие-то другие (воздерживаюсь от эпитетов) люди стали определять политику государства и решать судьбы народов? Ответа на этот вопрос автор сих строк до настоящего времени так и не нашёл. Призываю читателей над ним тоже подумать, а сам возвращаюсь к двум Кузнецовым. Два паренька были совершенно разными. В их внешнем облике, пожалуй, сопоставим был только цвет волос. На голове Эдика полыхал огненно-рыжий костёр. Володя носил более скромную, слегка рыжеватую, пшеничного цвета причёску, пополняя ряды славянообразных блондинов. В остальном — ничего общего, кроме наиредчайшей на Руси фамилии и оценок в табеле успеваемости, однообразие которых могло даже показаться нелепым: ничего кроме “отлично” Кузнецовы там не имели.
          Побывал как-то ваш покорный слуга дома у Володи Кузнецова, который жил практически рядом со школой, в маленьком старом неказистом домишке (когда-то вся Москва состояла из таких). Оба его родителя были простыми рабочими людьми. Скромная русская семья, аккуратная обстановка, никаких излишеств, и посреди той ситцевой простоты сверкает бриллиант — гениальный Володя. На вид простой, обыкновенный парень. Запомнилось, однако, как он однажды при мне решал какую-то сложную математическую задачу. Убористым, исключительно аккуратным почерком пишет рука. Мысль бежит чуть впереди выводимых стальным пером математических выражений, и всё вдруг становится абсолютно ясно и прекрасно понятно. Одно только оставалось за рамками нашего понимания: как сами не догадались о таком простом решении!
          После десятого класса Володя поступил в тогда ещё недавно созданный Московский физико-технический институт, приём в который был весьма ограничен, а конкурс, соответственно, фантастически-поднебесный. Должен вам со всей откровенностью признаться, что никто из нас Кузнецовым не завидовал — они просто были нашими примерами, кумирами, если хотите. По итогам обучения в школе я сам стал серебряным медалистом. Почётное второе место меня вполне устраивало, ибо я прекрасно понимал, что “Кузнецовских” высот мне не достичь. Они казались недосягаемыми, как инопланетные миры. По окончании Физтеха уехал Володя работать в Новосибирский Академгородок. Никакого удивления не вызвал факт его женитьбы на дочери академика Лаврентьева Михаила Алексеевича, возглавлявшего тамошнюю учёную элиту.
          Теперь настал черёд другого Кузнецова — Эдуарда. В гостях у Эдика я никогда не бывал, хотя по дороге в школу мимо его дома проходил часто. Здание было весьма видным и престижным, располагалось на Садовом кольце между улицей Обуха и мостом через Яузу, что вёл к Таганской площади. Давненько не бывал в тех местах, но помнить их буду до скончания моего века. Здания той послевоенной постройки по сю пору москвичи называют “сталинскими”. В Первопрестольной их не так уж много, и строились они не по типовым, а по индивидуальным проектам, со всякими архитектурными изысками, без особой экономии, и предназначались в основном для избранной, привилегированной публики. Дом, в котором жил Эдик, был построен для высокопоставленных сотрудников КГБ. Думаю, что многие мои читатели всё ещё помнят эту аббревиатуру. Отец Эдика работал в “конторе” на должности весьма и весьма высокой. Теперь-то мы хорошо понимаем, насколько шаткими и опасными были эти посты. “Сегодня Бог, а завтра прах!” — как писал Державин (который, “в гроб сходя, благословил”). Позже я где-то услышал, что в том же доме одну из квартир занимал академик Андрей Дмитриевич Сахаров — отец советской водородной бомбы.
          Ну ладно, хватит уже разбалтывать государственные тайны! Вернёмся лучше к личности Эдуарда Кузнецова. У него было хобби, или, проще говоря, увлечение. Он обожал театр, но драмам и комедиям однозначно предпочитал оперу. Из всех московских театров для него существовало только два: Большой и его филиал. Их репертуар знал он наизусть. Особенно восторгался басовыми ариями в исполнении знаменитостей: Шаляпина (естественно, в записи), Рейзена, Михайлова и других оперных звёзд. Увлечение то начало было распространяться среди учеников нашего класса, но, увы, оно требовало весьма серьёзных финансовых влияний, что было, разумеется, доступно не всем. Что стало с Эдиком после окончания школы, известно мне совсем не много. Кузнецов поступил в МГУ, там, кажется, и остался работать. Вот, пожалуй, и всё. Прошло уже столько лет, а сильное впечатление от уникальных, гениальных юношей с такой, можно сказать, банальной русской фамилией осталось в моей душе по сю пору.
          Пристрастием к оперной музыке заразился от Эдика ещё один мой одноклассник, Володя Коршунов, который пытался и меня потянуть за собой. Пару раз я составлял ему компанию, но мой кошелёк был для частого посещения подобных мероприятий слишком тощим. Да и к музыке я тянулся той, которая полегче.
          Ещё до войны, в начале тридцатых годов, на пересечении Покровского бульвара и улицы Обуха (это место в старой Москве называлось “Воронцово Поле”) началось строительство нового здания для Военно-инженерной Академии имени Куйбышева. Для сотрудников той Академии в те же тридцатые годы стартовало ещё и строительство большого жилого дома. Москвичи стали называть его “домом Голосова” (по фамилии архитектора) или “домом с фигурами”, поскольку перед главным фасадом по обе стороны арки симметрично расположили две символические скульптуры: Рабочего и Колхозницы. Завершению строительных работ помешала война, после окончания которой здание достроили и заселили. Обитателями дома стали в основном преподаватели и слушатели академии. Их дети составляли подавляющее большинство моих одноклассников в старших классах нашей школы. Одним из них был мой сосед по парте Володя Коршунов. Его родители активно поддерживали нашу дружбу, а я ему помогал в учёбе.
          Однажды вышеупомянутый учитель физики Склянкин дал всем ученикам нашего класса задание смастерить детекторный радиоприёмник. Со свойственной смекалкой пишущий эти строки предложил Володе сделать один приёмник на двоих, но зато принести его учителю первыми. Тот план удался, и на первом ближайшем уроке физики наше детище, громко зазвучав, вызвало восторженную радость всего класса. А когда ваш покорный слуга стал прозрачно намекать учителю, что изделие, мол, выполнено двумя соавторами, он только понимающе хмыкнул, прекрасно понимая, с кем имеет дело.
          Сыновьями полковников всяческих родов войск насыщен был наш класс в изобилии. Однажды педагогический гений Израиля Когосовича задумал пригласить на родительское собрание только отцов своих подопечных, когда стали последние слишком часто и в излишне большом количестве проявлять свой буйный нрав. Когда все те полковники, сняв шинели, засверкали звёздами орденов и погон на фоне великолепных парадных мундиров — ослепительное то зрелище надо было видеть. Однако лучезарное явление “олимпийских богов” в скромном классном кабинете продолжалось не долго, ибо полковник с соответствующей фамилией Львов начал свою речь словами: “Товарищи! Как здесь только что совершенно правильно отметил товарищ ... КОГОС (!!!)”. На этом блестящее собрание крутых военачальников свою серьёзность сразу потеряло.
          Закончить рассказ о 401-ой школе хотелось бы ещё одним незабываемым, ярким воспоминанием. Сколько себя помню в молодости всегда активно занимался общественными делами. Благодаря активной жизненной позиции автора сих строк избирали комсоргом практически повсеместно. Спустя много лет, во время очередного посещения Родины, рассказывал бывшим коллегам о моей жизни в Германии. И вдруг бывшая активная комсомолка Валя Гончарова бросила мне во всеуслышание, прямо в лицо громкий, практически гневный упрёк: “Что ж ты, мол, переметнулся? Ведь ты всегда нашим комсомольским вожаком был!” Там тогда я промолчал, но здесь сдерживать себя не стану! Да, я искренне верил в коммунистические идеи, добросовестно изучал классиков движения. На выпускном институтском экзамене по основам марксизма-ленинизма выпалил биографию Карла Маркса практически наизусть. А несколько дней назад, узнав что фамилия новой соседки Энгельс, на ходу рассказал ей историю семьи её однофамильца — одного из основоположников величайшей в мире идеи так, что она стояла, раскрыв рот и выпучив глаза от восторга.
          Покинув ряды ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи или, иначе говоря, Комсомола), в 1965-ом году вступил я в КПСС (Коммунистическую Партию Советского Союза) и сделал это, отнюдь не только в стремлении общему потоку карьеристов, для которых партийный билет являлся пропуском на обретение званий и должностей. По определённым соображениям меня очень подкупали идеи ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМА. “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем!” В цитируемых словах Интернационала содержался для меня глубокий смысл сакрального преображения человеческого общества, достижения идеала социальной справедливости. Я искренне верил в возможность такого преображения.
          В конце 1991-го года Ельцин с “сотоварищами” Советский Союз “похоронили”. Оценивать те процессы не берусь, ибо человеческая история вообще дело не простое и не однозначное. Однако в те годы в качестве наследницы КПСС возникла иная политическая партия — Российская Коммунистическая. Возглавил её некто Полозков. Деятель тот в прессе и по радио обнародовал программу новой партии. С более антисемитским документом ваш покорный слуга никогда не сталкивался. Он вполне находился на уровне “геббельсовской пропаганды”. На следующее утро, после ознакомления с ним, написал соответствующее заявление, приложил к нему партбилет и отправился в кабинет парторга нашей фирмы. Парторг принял заявление, а билет оставил мне “на память”. Так и храню его по сей день.
          Приступив к учёбе в 401-ой школе, комсоргом стал я, естественно, не сразу. То событие случилось при переходе в десятый класс. До меня тот значительный и ответственный пост занимал Юрий Алексеев — сын одного из преподавателей Академии имени Куйбышева, учившийся на класс меня старше. По понятным причинам Юра тоже собирался поступать в “родную” Академию для дальнейшей учёбы. Пришёл он ко мне как-то и говорит: “Борь, я к тебе с просьбой. Сделай мне, пожалуйста, характеристику для поступления.” “Юра, — отвечаю я, — для тебя сделаю с большим удовольствием!” Он ушёл обнадёженный, а я задумался. Очень мне захотелось угодить предшественнику и “смастерить” для него нечто особенное. Как раз в то самое время ввели в выпускных десятых классах средней школы новый предмет под названием “Психология” — всего один урок в неделю по пятницам. Учителя звали Наумом Борисовичем Берхиным, который ту премудрую науку принялся нам преподавать. Особого рвения к предмету мы не испытывали. Наум Борисович, однако, обладал одним любопытным качеством. Он читал нам что-то типа лекций, тексты которых знал, очевидно, наизусть. Закончит, бывало, в очередную пятницу свою “синайскую проповедь”, растворится в небытие, возникнет снова ровно через семь дней в своём не очень свежем костюмчике и снова в аккурат с того же места начинает бубнить псалмы о душе человечьей. Кроме Наума Борисовича, снабдили нас ещё и учебником по тому предмету, тексты которого (надо отдать его авторам должное) воспринимались и усваивались относительно легко. Последний раздел дидактического пособия назывался таким образом: “Основные черты психологии советского человека”. Текст параграфа вполне соответствовал примеру того, как можно выдавать желаемое за действительное. Если бы то, что там было изложено соответствовало действительности, то целому ряду профессий в нашем Богоизбранном Отечестве просто пришлось бы сидеть без работы. Однако, вспомнив о прочтении того захватывающего “фэнтези”, в голове автора сих строк созрел план, как “сочинить” нужную характеристику для Юры. Ловкими мазками ложились на бумагу черты персонажа в таких ярких и буйных красках, что на его фоне померкли даже образы былинных героев далёкого прошлого. Еле сдержался, чтобы не закончить характеристику словами: “ни в сказке сказать, ни пером описать”.
          Моя мама однажды получила в подарок от родни из США портативную пишущую машинку марки “Рояль”. Шрифт латинский, но мама нашла умельца, который переделал агрегат на родную “кириллицу”. С родительского благословения хитроумным тем девайсом ваш покорный слуга потихоньку овладевал и сам характеристику Алексееву отпечатал. В конце текста обозначил места для подписи директора и комсорга школы. Шапиро “подмахнул” характеристику, практически не глядя. Он к моей ретивой комсомольской деятельности относился вполне доброжелательно.
          Спустя пару дней пришёл Юра Алексеев за документом, но явился не один, а в сопровождении приятеля. В Академии имени Куйбышева, как и в других военных учебных заведениях, большое внимание уделялось физкультуре и спорту. Тренером академической футбольной команды был не кто иной, как именитый Борис Чесноков, сына которого звали Юрием. Чесноков-младший тоже окончил нашу школу. С Алексеевым были они одноклассниками и закадычными друзьями. К тому моменту Чесноков уже был принят на учёбу в Академию, поскольку и он окончил нашу школу с золотой медалью. Юрий Чесноков гордо предстал передо мной в новёхоньком курсантском мундире, облегавшем его плечистую стройную спортивную фигуру, словно влитую. Роста он был выше среднего и прекрасен, как Бельведерский Аполлон. И уже тогда поползли слухи (а слухами земля полнится), что Юрий Чесноков — волейболист от Бога. В дальнейшем слухи те подтвердились. Юрий стал капитаном волейбольной команды Академии, затем ЦСКА, потом Вооружённых сил СССР и, наконец, Сборной Союза. В течение многих лет подряд завоёвывала та команда первенство страны. Юрий Чесноков дважды завоёвывал звание чемпиона мира. Скульптурные изображения выдающегося спортсмена стоят на Аллее Славы ЦСКА и в парке выдающихся мировых мастеров спорта в США. Не стану перечислять всех его заслуг. Погуглите, дорогие мои Читатели, и вы сами поймёте, кто пришёл тогда в нашу школу вместе с другом за характеристикой в том бесконечно уже далёком 1951-ом году. Конечно, тогда совсем юный и отнюдь не знаменитый.
          Когда оба Юрия покинули школу, ко мне потихоньку подкрался мой одноклассник Генка Кауфман и вопрошающе-заговорчески прошептал: “Чеснок?” Я утвердительно кивнул. “Супермэ-э-эн!” — прокомментировал Генка, и это краткое английское словцо метко и блестяще охарактеризовало будущего чемпиона мира.
          Прошёл ещё год. Настала весна 1952-го. Пришло и моё время прощаться с 401-ой средней школой города Москвы. По результатам учёбы и выпускных экзаменов мои успехи в академических трудах воплотились в блестящей кругляшке Серебряной Медали. То почётное серебро давало возможность поступить в ВУЗ только по результатам собеседования, которое, однако, тоже не было чистой формальностью. Тем не менее в конечном итоге автор сих строк нашёл себя в списке зачисленных на первый курс электроэнергетического факультета МЭИ (в ту благословенную эпоху одного из ведущих столичных ВУЗов). Так начинался новый период моей жизни. Осенью того же года не стало моего любимого отца. Семья наша осиротела. Утрата была невыносимо тяжкой. Однако жизнь продолжалась, и я изо всех сил старался держаться на том же уровне, на который поднялся во многом благодаря усилиям родителя. Совершенно неожиданно даже для самого себя сдал первую в МЭИ сессию на “отлично”.
          Ушёл в историю 1952-ой — его сменил 1953-ий. В один из студёных январских вечеров мама мне говорит: “Боренька, тебе из твоей 401-ой школы звонили”. Я удивился: “И зачем?”. “Да письмо они из МЭИ получили по твоему поводу...” “Да? И что за письмо?” “Да не волнуйся ты так! — улыбнулась мне мама своей мягкой нежной улыбкой, — благодарность это, что, дескать, такого хорошего парня воспитали...”
          Согласись, дорогой мой Читатель, ситуация весьма лестная и, безусловно, ко многому обязывающая. Однако в школу “любоваться” письмом я не пошёл. Стало только немного грустно, что моему “триумфу” не мог порадоваться отец, чей вклад в мои достижения переоценить невозможно. В школу мы, бывшие выпускники, иногда приходили на вечера встреч. “Да, жаль девчонок нет...,” — пели мы, — жертвы раздельного обучения. Тем не менее встречи те были очень весёлыми, радостными и интересными.

                Давно, друзья весёлые,
                Простились мы со школою,
                Но каждый год мы в свой приходим класс.
                В саду берёзки с клёнами
                Встречают нас поклонами,
                И школьный вальс опять звучит для нас.

          В марте 1953-го года скончался “великий вождь народов” Иосиф Виссарионович Сталин. Как и вся московская молодёжь, прорывался я на похороны, но в районе Трубной площади попал в давку, откуда с трудом выбрался, едва не раздавленный, и с досадой ретировался. Затем, на двадцатом съезде “громом среди ясного неба” прогремело разоблачение культа личности и, наконец, забагровела на небосклоне “хрущёвская оттепель”. Вдохновлённые ожиданием перемен, мы были непоправимо молоды, полны энергии, желания учиться, трудиться и добиваться новых успехов...

                Так значит, молодость жива ещё,
                И легче жить, её в душе храня.
                Стакан вина я пью за старого товарища,
                И ты, дружище, выпей за меня!