Волчья хитрость

           Высоцкому Виктору Николаевичу, опытному охотнику, подсказавшему сюжет, посвящается

   Та зима выдалась снежной и морозной. Для того, кто запасы сделал — сытой, а кто в теньке пролежал — голодной.
   Дед Никифор, на все руки мастер, жилистый мужик, слыл в округе крепким хозяином. Много-не много, а имел своё хозяйство: птица, свинки, козочки и небольшой табунок в несколько лошадей. У иных хозяев и половины того не было. Дед Никифор был потомственным казаком, и в их роду считалось, что негоже казаку прохлаждаться, пока «ноги ходють, а руки могуть». Потому и в преклонном возрасте старался Никифор никому не уступать в работе: ни старым, ни молодым. «Мы всё могём! — часто говаривал он. — Абы желание не иссякало». Оно и не иссякало. Вроде бы и лошади уже не так нужны были в хозяйстве. Железные кони давно пришли им на смену. С тракторами да автомобилями коню трудно спорить. А не мог старик отказаться от них, вот так взять и распродать всех. Для него это значило — отказаться от части самого себя.

   Отец его, Петр Сидорович, жилы рвал, наживал хозяйство по столыпинскому призыву, крепким кулаком стал: мельницу построил; земли приобрёл за хутором; стадо развёл: коровы, быки, волы; и табун лошадей заимел. А как же казаку без лошадей? Добрый конь — и в бою верный друг, и в хозяйстве подмога: вспахать, заборонить, груз подвезти, да мало ли… А у Петра Сидоровича водились и очень добрые кони, такие, что и за двести вёрст приезжали люди купить тех коней. И в Гражданскую за просто так мог отдать доброго коня Красной Армии Пётр Сидорович, потому как принял Советскую власть, поверил ей. Сочувствовал бедным односельчанам, не скупился: по праздникам развозил муку по обедневшим семьям на своей подводе, запряжённой волами. Хорошие были волы, да отняла их Советская власть. И не только волов, всё отняла! Когда началось создание колхозов и раскулачивание, объявили, что он, Пётр Сидорович, кулак и мироед, каких теперь терпеть не будут: всё добро — в колхоз, а его самого и всю его многочисленную семью — в Сибирь! Так и забрали всё: и подворье, и мельницу, и земли, и стадо, и табун. Пустили по миру, но в Сибирь не сослали: то ли детей пожалели, — мал-мала меньше, то ли совесть не позволила, ещё хорошо помнили пасхальные подарки беднякам — мешки с мукой. Хорошо хоть у повзрослевших сыновей уже были свои семьи. Не так больно ударили по ним.
   А потом была война. И бывший кулак добросовестно и достойно сражался за Родину рядом с сыновьями, бил фашистов и дошёл почти до Берлина. В одном из сражений пропал без вести. Двое из  сыновей погибли в боях на подступах к столице Германии. Лишь Никифору Петровичу повезло: к концу войны во второй раз попал в госпиталь после ранения, потому, может, и остался в живых. Ближе к средине лета вернулся домой. Лучше бы и не возвращался: жену, сына и дочь фашисты расстреляли как заложников.

   Долго горевал Никифор Петрович. Только чудом, уцелевшие, не порушенные, хата с подворьем и остались у него. Пусто и тоскливо было без любимой жены и детей. Всё валилось из рук. «Отчего Господь не забрал меня? — думал он. — Зачем оставил одного?» Не стал он искать замену своей жене. Не хотел. Да и годы уже были не те. Так и остался бобылём. И жить не хотелось. Так и жил, как одинокий волк без стаи. А потом как-то взял себя в руки. Стал «хозяйновать». За делами и каждодневными заботами притуплялась боль, отступала. Потихоньку стал радоваться, глядя на соседских мальчишек. «Хозяйновать» и стало смыслом его жизни. Так и появились и птица, и козочки, и лошади. А как появились кони, так и мальчишки стали захаживать, и четверо из них постепенно стали постоянными помощниками. Звали их Федюня, Василий, Михаил и Гришанька. А когда нужно было искупать коней в реке, то и другая ребятня присоединялась. Главные помощники позволяли другим ребятам помогать купать коней. Скрести скребком покатые бока и поливать их водой, собрав лодочкой ладошки, было весело, заодно поливали и друг друга. Лошади купались с удовольствием в тёплой летней воде, отфыркивались, мотали головами, стряхивая с себя облака брызг. Шумно было и весело. Выбирали, конечно, места, где не было рыбаков.
   Помогать купать коней другим ребятам позволялось, а скакать верхом — ни-ни! Скакать на конях могли только главные помощники: Федюня, Василий, Михаил и Гришанька. Правда, без сёдел немного-то и поскачешь: потом мягкое место болит и чешется. А когда дед Никифор седлал коня, катались по очереди, — и рысью, и галопом, с задором, бравадой и казацкой удалью, — что тебе взрослые наездники. Когда задерживались допоздна, и кто-то из родителей спрашивал: «Где там наш полуночник?» — знали и без того: у деда Никифора.
   В хуторе его так и называли — дедом Никифором. Дед ни дед, только былые многие печали и южное солнце делали своё дело: глубокие морщины прорезали его загорелое лицо, лоб и шею и добавляли года сверх того, что было. Да он и не думал о том, а просто радовался  жизни, тому, что из этой вот ребятни, глядишь, вырастут настоящие мужчины, казаки, и он тоже приложил к их воспитанию руку. Больше всех жаловал младшенького, Гришаньку. Тому ещё и одиннадцати лет не исполнилось. И дед Никифор нет-нет, да и побалует его: то конфетками, то печеньем. И ребятня тянулась к нему. Уважали. Да и к лошадям прикипели, и все летние школьные каникулы проводили возле лошадей. К осени были шоколадного цвета от загара. Из одежды — трусы да майка-безрукавка, да и та только с утра, а потом и в ней жарко.

   Так проходили недели, летели дни. Иногда сидели под вечер на завалинке. Детвора расспрашивала деда Никифора о войне, о фашистах. И он, закатав табак в кусочек газеты, попыхивая самокруткой, вспоминал. Рассказывал неторопливо о том, как страшно и трудно на войне, о том, как в слякоть невыносимо тяжело в окопах, в грязи, даже когда не стреляют, и как в стужу медленно околеваешь от холода, ожидая врага. Рассказывал и о том, как порой не хватало лошадей, когда автомобили вязли в грязи в распутицу, а лошадки, какие были, очень выручали, а то и жизнь спасали. «Моя воля, я бы памятник поставил коню!» — говорил дед Никифор. И дети соглашались.

   Война часто снилась ветерану, никак не отпускала. Особенно суровые военные зимы. Как он сумел вынести тяжёлые испытания — порой и самому не верилось, что это было с ним. То ли дело — зима теперь, когда в курене есть жаркая печь, а во дворе поленница дров. И в самые лютые морозы у жаркой печи только крепче спится под тиканье ходиков.
   Зима никогда не заставала Деда Никифора врасплох, всё успевал он вовремя: и урожай собрать, и корма животным да птице заготовить. Высоко смётанные стожки стояли за двором, а в большом закроме лежало зерно. И когда за листопадом приходило время «белых мух», всё было как надо.
   Вот и к этой зиме всё было готово, как всегда. Она выдалась холодной, для коней — испытание. Только у них уже была готова тёплая «конюшня»: вырытая в земле большая яма наподобие силосных, с пологим входом, покрытая накатом из толстых брёвен, с большим вентиляционным отверстием в потолке.

   Однажды утром, в сильные морозы, войдя в «конюшню», дед Никифор обратил внимание на то, что все лошади «в мыле», будто их гнали много километров. «Что за диво?! — промолвил он. — Черти на вас катались, что ли?» У него и мысли не было, что это могло быть делом рук кого-то из ребят. Хотя, конечно, ключей к замку было два: один у него, а другой у Михаила, — на всякий случай. В голову не приходило подозревать ребят в баловстве.
   Но когда и во вторую ночь всё повторилось, дед Никифор всё же спросил Михаила:
   — Мишань, вы, часом, ночью не катались на лошадях?
   — Нет, дедунь! А что случилось?
   — Да чертовщина какая-то: лошади под замком, а сами в мыле.
   Михаил только пожал плечами и твёрдо сказал:
   — Ключ я никому не давал.
   — Ну ладно, так, — значит так!
   На третью ночь Дед Никифор решил подежурить в «конюшне». Стемнело. Взошла полная луна и стала скоро видна сквозь отверстие в потолке. Вдруг лошади заволновались и начали метаться. А луна почему-то спряталась. Что-то закрыло вентиляционное отверстие. И через мгновение лошади стали неистовствовать. По старому житейскому опыту Никифор Петрович догадался: волк. В следующие несколько мгновений, протиснувшись меж лошадей, он оказался возле отдушины в потолке и тут же почувствовал лёгкий ветерок и сильный запах влажной шерсти волка. В темноте толком разглядеть не мог и, скорее, догадался: волчий хвост. Наощупь протянул руку почти к самому потолку и крепко ухватился за хвост. Волк, просунув хвост в вентиляционную отдушину, размахивал им в надежде, что перепуганные лошади сломают ворота и выскочат из ямы наружу.  Крепко удерживая левой рукой хвост зверя, правой, держащей топор, старик рубанул наотмашь топором под самым потолком. Отрубленный почти под самый корень волчий хвост остался у него в руке. Обезумевший от боли и страха волк, с воем помчался прочь.      

   Утром дед Никифор снарядился в дорогу: положил в самодельные сани вещмешок, прицепил сани верёвкой к поясу, забросил за спину ружьё, встал на старенькие широкие лыжи и пошёл по кровавому следу. Это утро также выдалось морозным. Вокруг было белым-бело. После недавних метелей снег был ещё ослепительно чистым даже вблизи хутора, где вовсю коптили небо печные трубы.   
   Снег искрился под лучами поднявшегося над горизонтом солнца, и переливался, как северное сияние, осыпаясь волнами под своей тяжестью с верхушек деревьев. Неподалёку от хутора на укрытой снегом пашне будто чёрные комья земли, проглянувшие сквозь подтаявший снег, сидели вороны. Стая сидела тихо, нахохлившись, без привычного карканья и драк. Те, что оказались поближе к идущему на лыжах человеку, молча взлетали, низко планировали над пашней и тут же приземлялись чуть дальше, чтобы продолжить своё сидение. То тут, то там виднелись петляющие заячьи следы, ведущие к лесополосе. А километрах в трёх от хутора возле заячьих появился и свежий лисий след. Впереди показалась ложбинка, где обычно весной протекал широкий ручей с бережками, поросшими густым камышом.

   Волк лежал в ложбинке на окровавленном снегу, свернувшись калачиком и уткнувшись мордой в живот. Почуяв человека, он приподнял голову и с трудом попытался приподняться на все лапы, но смог — только на передние, раскачиваясь задней частью туловища. Широко расставив лапы, подавшись всем телом вперёд, он, вытянув шею и оскалив зубы, глухо зарычал, раздувая ноздри и обнажая острые клыки. И шерсть на его шее встала дыбом.
   Это был матёрый зверь с могучей грудью и огромными клыками — такой и на секача в одиночку пойдёт! Дед Никифор немало повидал волков на своём веку, но такого давно не видывал.
   Старик поднял ружьё и навёл его на волка. Он перенаправлял ствол то на голову зверя, то на туловище, целясь прямо в сердце. И волк, будто понимая всю безысходность своего положения, вдруг задрал голову вверх и завыл, жалобно и протяжно. Этот вой пронзил душу деда Никифора до самой глубины. Он всё ещё целился в животное, но не нажимал курок. Его злоба к этому зверю вдруг как-то улеглась, и появилось невольное сострадание и человеческое понимание. «Э-э, да ты и так не жилец! — протянул он и медленно опустил ружьё. — Бог с тобой!»
   Волк затих, вытянул вперёд передние лапы, опустил на них морду и виновато покосился на человека, потом закрыл глаза и жалобно заскулил как собачонка. Из-под опущенных век показались слёзы и медленно поползли по морде между густыми волосками улёгшейся ещё недавно вздыбленной шерсти.
   Дед Никифор снял шапку, пригладил ею взмокшие волосы на голове, ею же вытер лицо от капелек пота; постоял с непокрытой головой какое-то время, потом, вновь нахлобучив одной рукой шапку на голову, аккуратно спустил курки и повесил ружье за спину. Ещё раз посмотрел на зверя, тяжко вздохнул, развернул лыжи в обратную сторону, надел рукавицы, выдернул воткнутые в снег лыжные палки, встал на лыжи и неторопливо, не оглядываясь, заскользил по своей же лыжне. Но прошёл недалеко. Разные мысли и чувства одолевали его. «Неправильно это!» — вдруг произнёс он вслух, тряхнув головой, остановился и сердито вонзил в снег лыжные палки. — Неправильно!» Глубоко вздохнув, и снова сняв шапку, он вновь вытер рукавом пот со лба; постоял так; опять нахлобучил шапку, повернул лыжи и решительно заспешил назад. Подбегая к ложбинке и снимая ружьё, с жалостью пристально посмотрел на зверя. Волк не шелохнулся. Дед Никифор громко кашлянул, но зверь не реагировал. «Ну, так, — значит так! Спасибо, Бог прибрал!» — произнёс он облегчённо, отдышался, повесил ружьё за спину и повернул лыжи обратно.
                2011г.