Красные слезы рябины-16. Беда

От Гали не было никаких известий. Если раньше через неделю, через две от коллег и знакомых можно было узнать, что она лежит в какой-то больнице и не хочет чтобы ее навещали, то теперь никто, ничего не знал. Оставалось ждать известий, когда кто-нибудь что-нибудь узнает и скажет остальным.

Я сидел в своей комнате за столом, когда услышал странный грохот, который заставил меня вздрогнуть и прислушаться. И почти тут же я услышал голос матери:
- Валера!.. Валера!..
Я вскочил и кинулся на кухню, потому что голос звучал оттуда. Когда  вбежал на кухню, Мама лежала на полу в странной позе.
- Я не могу встать… - сказала она.
- Что случилось? – спросил я.
- Я делала клизму и упала с дивана… 
«Это полметра высоты, - подумалось мне, когда я посмотрел, откуда она упала.  Она все время раньше делала клизму на диване. Из-за того, что мама мало двигалась, у нее плохо работал кишечник. И чтобы освободиться от скоплений в нем, мама делала клизму. Иногда я ей в этом помогал. В этот раз она решила обойтись без меня.
Я обхватил ее тело, просунув руки под мышки, и попытался поднять. И ту же секунду она издала пронзительный крик.
-  Мне больно… Больно-больно… 
- Так что случилось? Где болит?
-  Нога… Нога… Нога…
Левая нога действительно выглядела необычно. Слегка согнутая и недвижимая. Правой ногой она пыталась двигать, подобрать ее под себя, чтобы подняться, но у нее это не получалось.
- Подожди, - сказал я, снова обхватывая ее под мышки за плечи. – Потерпи немного…
Я потянул ее тело вверх. Оно слегка оторвалось от пола, после чего я потащил ее на кровать в комнату. Она кричала от боли. Я положил ее на кровать, и она еще некоторое время стонала от боли и пыталась найти положение, при котором не будет чувствовать боли. По ее посеревшему и местами почерневшему лицу я понял, что она испытывает жуткую боль. Ее ноздри приобрели землистый цвет, что говорило о ее плохом самочувствии и крайнем напряжении. Не откладывая, я позвонил по телефону и вызвал скорую помощь.
Приехавший врач осмотрел ее, сделал обезболивающий укол и сказал:
- Надо везти в больницу.
- Что с ней доктор, - взволнованно спросил я.
- Подозрение на перелом шейки бедра.  Без рентгена не обойтись. На носилках мы ее не спустим. На стуле в лифте тоже не получится. Ее нельзя шевелить. Приготовьте одеяло.
Я полез в шкаф и достал байковое одеяло. Мы положили одеяло на пол, спустили с кровати мать так, чтобы она легла на расстеленное одеяло. И немного подождали, давая ей отдохнуть. 
На одеяле мы ее спустили к машине скорой помощи, переложили на носилки  и поехали в больницу.

Я сидел в травматологическом отделении рядом с каталкой, на которой лежала мать, и ждал, когда за ней придет медсестра. То и дело раздавались возгласы вновь приехавших врачей:
- Стопа… Голень… Щиколотка… Колено… Локоть…
Новые машины привозили новых пациентов.
Маме сразу сделали рентген бедра. По лицу рентгенолога мы поняли, что ничего хорошего он нам сказать не может.  Оставалось ждать.
За мамой прислали медсестру, и я помог  отвезти коляску с мамой в палату. Медсестра сказала, что мне дольше оставаться в отделении нельзя, и я должен уйти.
На улице заметно свечерело, и пошел дождь. Я накинул на себя одеяло и шел домой. На автобусе не поехал, понимая, что у мамы произошел перелом ноги, а у меня произошел новый перелом в жизни.  Шел по улице и думал, как мне жить дальше. Когда я подходил к почтовому отделению с большими витринами, за стеклом увидел работника внутренних дел в форме. Он тоже увидел меня и заметно вздрогнул. Я увидел в его глазах страх. В этот момент я посмотрел на свое отражение в стекле  тоже вздрогнул. Одеяло торчало надо мной углом и создавало ложное ощущение странного существа, вызывающего страх.
Дома я положил мокрое одеяло сушиться на стулья. Разделся и лег спать, испытывая сильную усталость от продолжительной ходьбы.
Утром я собрался на работу и положил в сумку ложку, тарелку, кружку, что требовалось для тех, кто ложился в больницу. После работы я намеревался навестить мать в больнице. Ее положили в ту же больницу, где она лежала, только не в терапевтическое отделение, а в травматологию.
После работы я поспешил к ней в больницу.  Мама сказала:
- Днем приходил врач. Он сказал, что у меня перелом шейки бедра. Они проведут обследование и сделают заключение о том, можно делать операцию или нет. Ко мне уже приходили хирурги, муж с женой. Они уговаривали меня сделать  операцию, чтобы я не стала обузой и вела привычный образ жизни. Но они хотят денег. Спрашивали о нашей состоятельности. Они говорят, что есть риск, как при любой операции. 
Я подумал о том, что операция могла бы поставить маму на ноги.  Мы сделаем операцию и заживем дальше, как прежде.
На другой день я поговорил с лечащим врачом.
- Операция, конечно, хорошо. Это поднимет ее на ноги. Хотя… Сердце у нее слабенькое и здоровье сами знаете. Подумайте, посоветуйтесь с врачами. Если операцию делать не будете, мы ее выпишем.
Через некоторое время, пока я беседовал с мамой, в белых халатах пришли   муж с женой. Напористые, плотные от сытной еды люди средних лет.
- Мы советуем вам сделать операцию. Риск есть, конечно, но не большой. Зато она у вас будет в строю. У вас найдется скромная сумма… - И они назвали мне сумму. – Это если импортный сустав применить. Мы вам советуем титановый использовать.  Хорошо приживается. Операция пройдет за несколько часов. И через день-два поедете с мамой домой.
Они были слишком убедительны. По тому, что они говорили, все должно было пройти быстро и легко. И потом, после операции, по их мнению,  не возникнет никаких проблем.
Хирурги, муж с женой, ушли.
Я с улыбкой сказал маме, что ей сделают операцию, и она снова будет на ногах.
- Валера, - сказала она, - я операцию не выдержу. 
Тут же улыбка исчезла с моих губ.
- Нет, ты, конечно, решай сам. Делай, как тебе лучше. Но я не выдержу под общим наркозом…  - сказала мама.
Моя уверенность пошла на убыль. Мне оставалось поговорить с анестезиологом, который должен был появиться  на следующий день.
Я не знал, как мне поступить. Деньги на операцию я мог собрать. Но сможет ли она пережить операцию и сколько проживет после. Вот о чем я думал. Если я соглашусь, соберу деньги, и операция пройдет нормально, у нас сможет все пойти, как раньше. Но если она не переживет операцию, умрет на операционном столе или спустя короткое время. Нет, этого я  не могу допустить.  Не хочу рисковать ее здоровьем и не хочу ее смерти. И все-таки эти хирурги давали нам шанс. Как же им не воспользоваться.
На другой день лечащий врач сказал:
- Мы провели все необходимые исследования.  Можно готовить к операции, но я предлагаю вам поговорить с анестезиологом. Так положено. Это человек, который будет давать наркоз. Он появится в отделении после обеда.
Я решил остаться его ждать.
- Ложись, поспи, мам. Я в коридоре подожду. 
- Чего ты будешь ждать? - спросила мама. – Иди домой. Ты и так каждый день ко мне ходишь.
- Анестезиолога подожду. Мне нужно с ним поговорить.
Я дождался, когда в отделении появится  анестезиолог. Он сам подошел ко мне, когда я сидел в коридоре и ждал окончание тихого часа.
- Вы сын Марии Тимофеевны Рябининой? – спросил он.
- Да, - поднялся я с места.
- Мне нужно с вами поговорить, - сказал он грустно.
Это был невысокий, худой  седоватый мужчина со следами кавказкой национальности на лице. Так бывает, что, когда человек с Кавказа долго живет в России, у него с сединой исчезают следы национальности. И в этом случае они почти исчезли. В нем можно было узнать и еврея, и русского. Правда, небольшой кавказский акцент все-таки оставался и выдавал его национальность.
Мы отошли с ним сторону и сели за столик.
- Я ознакомился с  обследованием вашей мамы и не рекомендую вам делать операцию. Нет, вы, конечно, поступайте, как хотите.  Но если с ней что-то случится во время операции, вина будет не только на вас, но и на мне.  Я ей буду давать наркоз. А при ее сердце и общем слабом состоянии здоровья ее организм не сможет выдержать такую нагрузку.
Я понял, что операцию мы делать не будем.
- Знаете, что хотел вам сказать. Я давно здесь работаю и много повидал. Некоторые хотят избавиться от родных, чтобы жить спокойно, без неприятностей  и красиво. Они мне платят деньги за мою работу и не думают о том, что могут потерять родных.
- Все понятно, - коротко и решительно оборвал я его рассуждения. -  Не нужно  говорить долго об этом.
Он опустил голову, посидел так с опущенной головой, поднялся и ушел.
Я пришел в палату к маме и сказал, что операцию делать не будем. И она обрадовалась.
На следующий день я пришел в больницу и сказал о нашем решении лечащему врачу. Пока я с ним разговаривал, пришли хирурги, муж с женой, и снова стали меня уговаривать на операцию.
- Если у вас нет сейчас денег, то мы можем подождать. Заплатите часть, и потом остальное, - говорили они.
Я отрицательно покачал головой.
На следующий день я забрал мать из больницы.
И начались наши мучения. Мне пришлось все делать самому. Я готовил пищу и убирался в квартире. Ходил в магазин за продуктами.  Мыл маме голову, протирал тело водой и спиртовом раствором. Все мое свободное время занимала она. Во время обеда на предприятии каждый день прибегал домой, чтобы ее покормить.
Мама говорила:
- Валера, мне тебя жалко, очень переживаю, что тебе не помогаю. Я могу руками что-то делать. Картошку чистить, салат порезать, суп сварить.
Коляска, которая могла бы ездить по квартире как-то исправила бы положение. В то время как врач из поликлиники Алексей Димитров объяснил, что сначала у нее должна хоть как-то срастись нога. И до того, как это произойдет , ее не следует тревожить.
Мне приходилось решать  бытовые вопросы и такие, на которые, казалось, не был способен.
Когда у мамы случался запор, я ставил ей клизмы.  Наливал в резиновую  кружку Эсмарха воды и подходил к ней. Она  вставляла пластмассовый черный наконечник, от которого резиновая трубка тянулась к кружке, куда следует,  и мы ждали, когда вода вольется в ее кишечник. Дальше мы выжидали некоторое время, и  я ей подавал желтое эмалированное судно, которое она ставила под себя и в которое выходила вода, вымывая из кишечника все непотребное.  Не слишком обременительная задача, с которой легко справляется любая медсестра. С этой задачей я легко справлялся так же, как ранее делал ей уколы в ягодицы для улучшения сердечной деятельности и снимания головных блей. В тот раз я ей сделал три клизмы. За день до этого тоже делал клизмы. Ничего не получалось. Если раньше вода входила и выходила из нее с неподтребным содержимым кишечника, то теперь она даже не входила.
- Запечаталось все, - говорила виновато мама с терпением в голосе. – Меня прямо раздуло. Ем, а сходить не могу. Я думаю, меня разорвет. Что делать, Валера?  У меня все здесь болит… - Показала она на живот.
С клизмой у меня ничего не получалось. Я дошел до крайнего напряжения и готов был сделать что угодно. Скорую помощь вызывать мне уже не хотелось, я и так ее часто вызывал.
Она стонала и того и гляди могла помереть.
- Прикройся, - велел я ей.
Мама натянула на живот одеяло и руками накрыла интимное место. Мне было не до стеснений. Я посмотрел на то место, куда мне следовало добраться, отвернулся и полез туда, где все запеклось. Нащупал  выходное отверстие, проник одним пальцем в него и стал выковыривать из прямой кишки твердые катушки. Кишка раздулась и катушки не хотели выходить, выскальзывали. Я их снова цеплял пальцем и выскребал наружу в судно, которое мы подложили под маму. Она стонала, я сопел и кряхтел. И каждый раз после того, как мне удавалось выскрести очередной катушек, от ее стонов и напряжения в глубине прямой кишки появлялся новый катушек. Не знаю, сколько продолжалась чистка, но мама испытала облегчение. Уставший морально и нравственно, я вынес судно с катушками в туалет. Когда вернулся, мама сказала:
- Валера, спасибо тебе большое. Ты меня спас. Я думала, меня уже разорвет.
Я ничего ей не сказал.  Наверное, до операции по освобождению кишечника мне следовало помыть руки и надеть перчатки. Но тогда мне было не до этого.

Давно заметил, что если общаешься с умным человеком, то сам себе кажешься умным, если общаешься с добрым человеком, то себе кажешься добрым, что-то в тебе просыпается, прорастает настоящее важное для жизни.  Если ты общаешься с неприятным человеком, то сам себе кажешься неприятным. Негатив от него переходит на тебя. И, главное,  если ты общаешься с приятным жизнерадостным человеком, то тебе кажется, что и ты сам такой приятный человек в общении, что лучше и не придумаешь.
На хороших людей мне в жизни везло, потому что таковых  на моем пути встречалось не так уж и мало.

Если бы к нам с мамой в это время не приходила старая, худенькая маленькая женщина, врач-реабилитолог, которую посылала к нам поликлиника, я бы, наверное, не выдержал всего того, что на нас обрушилось так внезапно и тяжело.
Елизавета Ивановна приходила к нам три раза в неделю, каждый раз настроенная на позитив и излучала неподдельный оптимизм. Она только еще входила в нашу квартиру, только начинала говорить, а нам казалось, что все вокруг уже начинало жить бодростью, энтузиазмом, наполнялось огромной жизненно силой и желанием становиться лучше.  Белый халат, жиденькие светлые от седины  волосы, сухощавая фигурка, морщинистое лицо и крепкий командный голос делали ее привлекательной и убедительной. Ей точно было за восемьдесят,  и чем-то она напоминала мне полководца  Суворова. На вид маленькая, неказистая, невзрачная и тщедушная, но энергичная, боевая и крепкая духом.  Этим и вызывала не только симпатии, но и уважения, преклонение и желание подчиниться. Мне особенно импонировали ее устремленность вперед, уверенность в лучшее, неистребимый оптимизм и бодрый здоровый дух крепкого человека, что являлось  ее неотъемлемой частью.
- Ну, как вы у нас сегодня? – спрашивала она при входе. - Молодцом? На кровати садитесь?.. Уже можно садиться. Нужно что-то руками делать. Скоро вы у нас встанете на ноги… Мы вам костылики определим. Будете по квартире ходить. Садитесь, я посмотрю вашу ножку… Молодцом… Молодцом… Вот так я трогаю ножку… Не болит… Хорошо… Не залеживайтесь… Зарядку нужно делать… Лежа… Поднимать руки, двигать ногами… Вот так…  Теперь сидя… Повороты в стороны, Подъемы рук над головой …  Повороты головы… Вот так делайте… Смотрите на меня… Повторяйте за мной… Молодцом… Молодцом…
Она приходила к нам и оставляла самые   радужные впечатления. При ее появлении все время хотелось улыбаться. И, кажется, ничего особенного она не делала. Пришел человек, поговорил с нами и ушел. А от нее оставался свет, хотелось ей навстречу идти и улыбаться. И мы ее каждый раз ждали, как бога.  От нее шла энергия добра и ощущение защищенности.  Конечно, ей иначе было нельзя, потому что она приходила к тяжелым больным.  Но не каждый врач такое смог бы делать.    

Прошел месяц, а от Гали не было никаких известий. Что с ней случилось, что с ней могло случиться, я даже не мог представить. И чем дольше она не появлялась на работе, тем большее беспокойство я начинал испытывать.
Невольно я стал больше задумываться о жизни, и вспоминать  о Вите. Мысленно разговаривал с ним. И даже говорил слова, которые говорить не должен был. «Ты понимаешь, Вить… Понимаешь… В жизни разное бывает. Вот вырастешь и все поймешь… Ты поймешь меня…» И вдруг сам понимал, что он не вырастет, и значит никогда не поймет меня.  Я не дал ему возможности вырасти.
Я чаще стал ездить   к нему на кладбище. За прошедшие полгода кладбище расширилось  новыми местами захоронений.  Прежде за могилкой сына было поле. Теперь появились новые могилы.   Рядом с сыном лежал молодой парень Дмитрий Утяшев. На кресте читались даты рождения и смерти, так что не трудно было посчитать, что ему исполнилось семнадцать лет. Что с ним случилось, почему он умер. Подальше лежала какая-то бабушка, еще дальше  пожилой мужчина. На некоторых могилах стоял крест и все. Видно родные не успели поставить оградку.    Зимой я протаптывал к могилке сына тропинку, клал цветы, стоял, слушал знакомый реквием, вытирал слезы. Иногда реквием появлялся совсем неожиданно, еще у кладбища. Чаще музыка появлялась, когда я подходил к его оградке и стоял возле нее. В начале зимы  к нему приходил кто-то еще. Света или ее родные. Я находил на его могилке привядшие цветы. Ни разу я не встречал никого из родственников. После похорон я заказал оградку, крест с табличкой. Зимой на могилку сына никто не ходил. Света забеременела, у нее появился новый муж, другая семья. Белое большое покрывало лежало на всем кладбище. И редкие посетители растерянные бродили между крестами и искали могилки своих родственников. На кладбище все менялось от времени года. И зимой все выглядело иначе, так что приходилось искать своих похороненных здесь. Я протаптывал тропинку к могиле, убирал снег, стоял с опущенной головой, просил прощение у сына и уходил.
Дома я всегда говорил:
- Мам, я на кладбище поеду.
- Езжай, езжай, - говорила она. – И в церковь потом обязательно зайди. Поставь свечку на канон.
К лету могил появилось больше и цветов на могилах лежало много. Откуда-то появились чайки, которые летали над крестами,  словно над утонувшими корабликами.  Я убирался около  оградки и  внутри ее, ставил на могиле сына веночки из бумажных цветов и пластиковых украшений, ставил живые цветы в стеклянные банки или пластиковые бутылки, смотрел, чтобы все хорошо выглядело и уезжал. Иногда по просьбе матери ходил в церковь поставить свечку за упокой души Вите и всем нашим  родственникам.

Через месяц, другой  мама почувствовала себя лучше. Мы освоились с ней в новых обстоятельствах, приноровились. Я по-прежнему приходил кормить ее в обед. К ней приходили подруги, с которыми она когда-то работала, перезванивалась  и поддерживала отношения.
Мы с ней чаще стали говорить о прошлом, вспоминали наше  житье-бытье. Вспоминалось хорошее и плохое. Я напомнил ей, как она ставила меня в угол, наказывала ремнем, грозила сдать в милицию. Каждый раз она ходила сдавать меня  непослушного в милицию и каждый раз мы оба по дороге расплачемся, я попрошу у нее прощения и в слезах идем обратно. Один раз я не стал просить у нее прощения, ожесточился, озлобился и пришел с ней в милицию.
- Стой здесь, - сурово сказала она и зашла в милицию.
Через некоторое время вышла и сказала:
- Иди.
- Куда? – спросил я.
- Зайдешь и заходи в правую комнату.
Я понимал, что мне туда ходить не надо, чувствовал подвох и то, что мать дошла до предела терпения. Понимал детским неразумным умишком, что дальше хуже будет, надо давать задний ход. Мялся и говорил:
- Мам, прости. Я больше не буду.
И она прощала.
– Ты что правда пошел бы туда? – спрашивала по дороге домой.
- Нет, - отвечал я, понимая,  что мое «да» это мой косвенный отказ от нее.
И когда она слышала мое «нет» дальше шла спокойно.
Мама напомнила мне, как я в начальных классах школы, когда мне изрядно  попадало, когда она осталась одна без мужа, без перспектив на то, чтобы устроить свою жизнь, сказал ей в слезах:
- Нет, ты не моя, мама… Не моя!..
- А кто я?
- Ведьма, которая притворяется моей мамой. И поэтому ты меня бьешь.
Для нее это был сильный удар. Какое-то время она перестала меня наказывать ремнем и все спрашивала:
- Ты, правда, тогда думал, что я не твоя мама?
- Правда, - отвечал я. 
И она начинала плакать.
Когда она на меня поднимала руку, чтобы дать подзатыльник, я уворачивался и назидательно, укоризненно  говорил:
- Я своих детей никогда бить не буду.
И как я оказался прав. Где я? И где теперь мои дети, которых я рассчитывал воспитывать в любви и ласке?
На маму мне обижаться было нельзя. От нее я получал столько любви, ласки, радости, света и заботы, что другие дети с двумя родителями получить столько не могли. Мама мне заменяла и папу, и бабушку с дедушкой, и дядю, и тетю.  И, главное, она умела любить беспокойным сердцем матери искренно, беззаветно, жертвенно. Лишь бы мне было хорошо. 
В детстве  я просил у нее прощение,  когда рос и из мальчика постепенно превращал в юношу. А теперь, когда вырос, все изменилось. Она лежала со сломанной ногой и просила у меня прощение:
- Валера, ты прости меня, что я тебя била. Непослушный ты был. Боялась, что смогу вырастить тебя человеком.
Я сидел и думал, что это все дела житейские. И прикидывал, кто после будет у меня просить прощение. И понимал сердцем, что мне, видно, у моего сына придется просить прощение до конца жизни.

Галя пришла на работу неожиданно. Просто прошел шепот, что вышла. И Наталия Базарова, рыжая болтливая бестия отдела, начала поглядывать на меня с ехидной улыбочкой. Я знал, что о нас Галиной судачат по всем углам предприятия. Услышав, что она на работе, я встрепенулся и хотел к ней пойти, но побоялся, что окажусь около нее некстати.
В субботу мне пришлось выйти на работу, чтобы провести испытания на стенде. С утра на стенде зазвонил телефон.  Я взял трубку и услышал:
- Здравствуй, это я… Узнала, что вы работаете и приехала. Приходи…
На том конце провода местной телефонной линии положили трубку.  Это звонила она. Я снял белый халат и помчался к ней. Мелькали двери, коридоры, улица, повороты. К горлу подкатил комок радости, счастья и волнения, который шарообразно уперся в горло, давил в гланды, сбивал дыхание. Я подбежал к двери ее здания, открыл, рванул в коридор, промчался мимо раздевалки и влетел в  зал со стендами, где она сидела. За большими окнами светило солнце, которое заливало весь зал золотым светом. Я пробежал вперед, огляделся и увидел ее. Она сидела на небольшом постаменте оператора за компьютером.
- Ты? – просил я.
- Я… - ответила она. -  Не утерпела, приехала. Очень хотела тебя посмотреть.
- Галя! Я так по тебе соскучился, - кинулся я к ней и хотел обнять.
- Ой, нет, не надо, - сказала она и немного отстранилась.
- Что ты?
 - Тихо-тихо… Мне нельзя.
И только тут я увидел то, что не давало мне увидеть светившее в лицо солнце. Я смотрел на нее  и то ли от света, то ли от того, что увидел, на глазах появились слезы.
- Что ты с собой сделала? Галя?.. Что ты сделала?.. Зачем? Зачем?.. Что это?
Она виновато опустила глаза.
Теперь я понимал те язвительные взгляды женщин и в частности Базаровой, когда та смотрела на меня искоса, с издевкой и непониманием.
- Теперь твоя мама увидит, что я выгляжу намного моложе тебя…
- Нет, Галя… Нет… Не надо было…
Я вспомнил ее маленькие морщинки у рта, под глазами и на лбу.
- Теперь тебе не стыдно будет привести меня домой…
- Мне и так было не стыдно…  Зачем ты?.. Зачем ты это сделала?..
- Сейчас многие прибегают к услугам пластических хирургов. Я должна была что-то с собой сделать. Не могла… Я не могла просто ждать…  Как твоя мама? Успокоилась?
- Успокоилась. Она болеет, лежит.
- Жалко… Может быть, я чем-то могу тебе помочь?
- Нет, - мотнул я головой.
- Я бы могла для нее что-то сделать.
- У тебя все лицо опухло…
- Это пройдет… И я стану очень красивой… Так мой хирург говорит.  Я хотела еще фигуру поправить… Грудь подтянуть и талию скорректировать. Но мой хирург сказал: «Галина, ничего не выдумывай. И так прекрасно выглядишь. У тебя красивая грудь… Он видел меня до пояс обнаженной перед операцией…»
- Галя, зачем ты это все сделала? Зачем ты это придумала?
          - Я очень соскучилась по тебе, - сказала она нежно и положила мне руки на голову.
- И я.
- Мне придется еще дома месяц побыть. Я такой не смогу на работу ездить.
- Как ты себя чувствуешь? – смаргивая слезы, спросил я.
- Валера, мне так было больно…  И сейчас еще немножко есть.
- Зачем ты это все сделала? Зачем? – повторял я с мукой.
- Для тебя, - сказала она. – Я все время думала, что бы мне для тебя сделать. Мне необходимо было что-то сделать.  Увидела в газете объявление, дурочка, и поехала. Хорошо, хоть так, врач стоящий попался. Могло быть и хуже…
Я взял ее за руку и почувствовал ответное движение.
- Это просто ужасно, как я перенесла операцию… Все тело невыносимо болело. На себя после посмотрела и плакать начала. У меня истерика случилась. Через две недели приехали дети с мужем. Стоим все плачем… Очень хотелось тебе позвонить. Думала в кафешку сходим. Но как в зеркало посмотрю, понимаю, что никуда не пойдем. Мне еще месяц нужно, чтобы швы зажили и опухоль спала.  Сейчас вот программу доделаю и поеду домой. Скажи, ты меня вспоминал?
- Вспоминал. Часто… Несмотря на то, что закрутился совсем. Матери помогал, на кладбище к сыну ездил, ходил к нашей рябине. Постою, на твой дом посмотрю и еду обратно в город.
- Валера, как у нас дальше все будет? - с надеждой спросила она.
- Не знаю, - растерянно ответил я. 
- Ты не забывай меня.  Я скоро поправлюсь и на работу выйду.
- Приходи скорее.
- Ладно, беги. Тебе работать надо, - сказала она.
- Пока, - сказал я ей.
Поцеловал ей руку и поспешил обратно на стенды.
- Пока, сказала она мне вслед.

Дома мама спросила:
- Что у тебя с лицом? Почему ты такой довольный? Может, у тебя снова с начальницей началось?
Как она все понимала, все чувствовала. От нее ничего нельзя было скрыть.
- Нет, мам. Она еще болеет. Просто испытания прошли успешно, светло соврал я и почувствовал облегчение. 

Я постоянно думал о том, что не могу отказаться ни от одной, ни от другой. Мать – родная кровинушка, самый близкий человек. И Галина для меня несказанно дорога. Я сам предложил ей быть вместе. Это я написал: «Я хочу быть с тобой». И потом сделал приписку: «Светло и чисто…» Но как можно совместить несовместимое?  Меня тянет к ней неистребимо. Я хочу быть с ней рядом. И понимание, что мать оставить не смогу сидело во мне крепко. Я понимал, что рано или поздно мне придется сделать выбор, иначе моя раздвоенность раздерет меня надвое. Мне приходилось ждать, когда что-то произойдет, когда  жизнь сама отыщет выход и все наладится. Я чувствовал себя канатоходцем, который идет по канату и балансирует, не позволяя себе упасть в ту или другую сторону.  Пока Галя не работала, во мне появилась успокоенность. И отношения с матерью наладились. Она чувствовала, что мои мысли, заботы, действия принадлежат только ей.

В этот день мама предложила мне посмотреть фотографии. Все они касались прошлой жизни, когда мы жили с ней вдвоем счастливо, светло и чисто.  Нет, несколько фотографий касались того, когда мы с мамой жили с отцом и его матерью. Фотография, где я в годовалом возрасте стою на столе в саду под плодовыми деревьями. Бабушка и мать стоят по сторонам от меня, на столе рядом стоит игрушка, маленькая резиновая уточка и каждая из женщин держит меня одной рукой, чтобы я не упал. На фотографии между женщинами есть единодушие. Отец пришел с военных сборов и стоит за их спинами.  Еще фотография. Отец и мать рядом перед свадьбой. Глаза горят. Видно, что они любят дуг друга.
- Я же вижу, вы здесь любите друг друга, - сказал я, разглядывая фото.
- Нет, я его никогда не любила, - сказала мама.
- Зачем же ты вышла замуж?
- Молодая была, глупая… У них своя жилплощадь была и время пришло замуж выходить. Мы тогда все на заводе в общежитии жили. Они с матерью мне тогда смотрины устраивали. Мы с Мишей гуляли по улице, а его мать за углом стояла и на нас смотрела. На свадьбе отец так напился, что Нина, моя двоюродная сестра сказала: «Ну, Маша, ты попала».  Гости разошлись, а отец совсем одурел и бегал от стенки до стенки и с криком бился о них всем телом. Разбежится и как стукнется. Потом снова разбежится и в другую стенку как врежется. В гости пошли к их родственникам, он снова напился. На ногах не стоял. Мы с бабой Дуней по дороге идем, а он по канаве ползет. На ноги встать не может. Она мне говорит: «Иди, подними его». Куда там, он-то в теле мужик, а у меня кожа да кости, сил никаких нет. Сначала с бабой Дуней у меня сложились хорошие отношения. Она меня заставляла по воскресным дням с огорода на рынок картошку, ягоды, яблоки таскать и торговать с ней. Я стыдилась знакомых встретить, не по душе мне это было это занятие. Пока могла, помогала ей. На сносях тоже на рынок с огорода и из сада, с огорода все торговать носила. А с животом уже мне нельзя было тяжелого поднимать. И вот тут я ей неугодной стала. Возненавидела она меня. И так в рот лишнего не брала. За столом она Мише в тарелку мясо кладет, а мне в тарелку жижи нальет и хватит, мол. «Он же мужчина, - говорит, - ему надо». Впроголодь жила. С огорода из сада ничего взять нельзя. Все на продажу. Яички от курочек в стол убирала. Брать нельзя. Однажды не углядела я за тобой, открыл ты стол, полез за яйцами. Она увидела и скандал устроила. «Ты, говорит, его подговорила». Как она только меня не называла. И хохлушкой вонючей, и дворняжкой бездомной. Каждый день скандалы и ругань. Я отцу говорю: «Миша, уйдем в общежитие жить от греха подальше».  Он только усмехается. Я ему говорила: «Уйду от тебя, Миша». А она мне: «Куда ты теперь денешься с дитем». Он домой приходит бабка на меня жалуется, наговаривает разное. Я ему правду говорю. Он послушает и скажет: «Сами разбирайтесь». Бабка властная была. Соседи ее боялись. И решила бабка Дуня избавиться от меня, извести по тюрьмам. У печки посидела, лицо до красноты нажарила, синяк под глаз поставила и пошла к соседям показывать свое лицо и рассказывать, как я ее избила. И одна соседка, подруга ее, пошли свидетелем на суд и дала показания, что все видела. Я хожу на работу, плачу, не знаю, что мне делать. Мои цеховые стали расспрашивать, что да как. Я им все и рассказала. Они пошли к начальнику цеха, тот направил меня к заводскому юристу. Женщина была хорошая, деловая, хваткая. Все разузнала, поехала с документами знакомится в суд и мне говорит: «Что ж ты милая, молчала. Тебя же в тюрьму могли посадить? Еще день-другой и все. А у тебя ребенок…» Дай ей бог здоровья. Пошла сама, собрала документы, написали характеристику. На суде она меня отстояла.  И бабку Дуню разоблачила и ее свидетельницу на чистую воду вывела… Она-то мне и сказала: «Ты вот что милая, беги из этой семьи куда подальше. Иначе они посадят тебя. На этом не успокоятся». Она пошла к директору завода, и мне с тобой дали в общежитии койку. Я тебя взяла на руки и ушла. Отцу твоему сказала: «Если хочешь, Миша, приходи в общежитие и с нами живи…» Он не пошел. Стал по вечерам приходить пьяным и стучать в дверь. Бывало, мы в кино пойдем всей комнатой, возвращаемся, а он пьяный в дверь стучится и кричит, чтобы его впустили.  Все время приходил пьяный и к нам рвался. Так мы с тобой и стали жить вдвоем.
- Не смог он простить тебя за то, что ты от него ушла с ребенком, - сказал я.
Мама молчала, что-то припоминая.
 - Отец же приходил ко мне время от  времени навещать, - припомнилось мне.  - Подарки приносил, то ничего себе, а то совсем плохие. Один раз принес сандалии. Подошва толстенная, в несколько слоев. Десятерым не сносить. «Носи, - говорит, - сносу не будет». А они тяжеленые, старые и после ремонта. В них и ходить нельзя и в футбол не поиграешь. Так и выбросили. Один раз принес старый приемник. «Его, - говорит, - если починить, вещь хорошая будет». Принес его в бумажке, как новый.
- Он все время по скупкам ходил. Тебе то конфет принесет, то еще что. Ты бабку Дуню то помнишь?
- Помню, видел один раз. Мы с тобой в магазин поехали. Ты меня на улице оставила, зашла в магазин. И тут я увидел отца. Он выходил из арки  дома и вдруг бросился руками ловить голубей под ногами.
- Да, было у него такое пристрастие, голубей руками ловить.
- Меня увидел, на руки подхватил и потащил домой. Они жили тогда рядом. Я выворачивался, не хотел идти. Принес домой, там жена его новая. И бабка Дуня сидела у окна, как каменная. Пока его жена мне щи наливала и компот в чашку, она так и не пошевелилась. Я ее боялся. Глаза у нее были какие-то волчьи, не то серые, не то зеленые, злые. Сидела в платке, в окно смотрела и не шевелилась.
- Я в это время тебя искала по улице, как безумная бегала, с ног сбилась.
- Поэтому я и не хотел к ним идти. Отец часто меня у тебя крал. Подкараулит, встретит и говорит: «Пойдем со мной».  Я ему говорю, надо маме сказать. А он смеется и говорит: «Не надо ничего ей говорить». Потом мне приходилось с тобой объясняться.
Я разговаривал с мамой и думал, как в жизни все повторяется. Баба Дуня не приняла маму категорически, доходило до враждебных отношений. Мама не принимает Галю, хотя могла бы понять, каково нам с ней. Да, она потеряла внука, распалась семья. И все же она могла бы смилостивиться над нами, раз такое случилось. Похоже, что  своя жизнь воспринимается как-то иначе, чем жизнь детей. Баба Дуня хотела лучшего для ее сына. И мать тоже хочет лучшего для ее сына.  Тогда как жизнь раскручивается по своему сценарию, без учета чьих-то ошибок и каких бы то чувств. Она ломает судьбы людей и самих людей, как ей нужно. 

Мама рассматривала фотографию, которую я всегда вспоминал и смотрел с робким светлым чувством. В ней скрывалось что-то загадочное и волнующее.
На ней мама молодая красивая женщина и я рядом с ней. На даче, куда она отправляла меня летом с садом. Мы на детской площадке около лестницы с круглыми перекладинами, чтобы дети могли по ней лазить. Забрался на ступеньки и, находясь на уровне ее плеч,  сижу. Мама стоит. Мы с мамой оба смотрим на фотографа.  Мама улыбается, и я улыбаюсь от радости, что я вместе  ней. Мама в ситцевом летнем платье с короткими рукавами. Я в коротких штанишках, в майке и соломенной фуражке с черным пластмассовым козырьком. Многие дети отдыхали в панамках, а у меня была фуражка. Нам обоим очень хорошо. Мама приехала в воскресенье ко мне на дачу. Мы жили с ней вдвоем. Папа еще прежде остался жить с его мамой, бабушкой Дуней. Мама мне заменяла всех родных.  Ей было тяжело ездить ко мне на дачу по родительским дням. И она часто говорила: «Сынок, мне тяжело к тебе ездить. В следующее воскресенье я не приеду. Ты не обидишься на меня?» Я понимал, что ей тяжело тащить сумки с пакетами, полными гостинцами, печеньем, баранками, конфетами и банками, в которых она привозила  ягоды для меня, смородину, клубнику, крыжовник. Все родители везли это для  своих детей. И когда, мне казалось, что мама не приедет, я очень беспокоился, что с ней что-то случилось, и мне хотелось плакать. И почти всегда, когда уже все родители приходили к даче или позже приезжали к пионерскому лагерю и встречались с детьми, я ходил у забора и плакал. Между нами существовала некая связь, и я чувствовал, когда ей по какой-то причине плохо.  И вдруг, почти всегда было это самое вдруг, она появлялась с сумками в обеих руках. Мама всегда, как бы не было трудно, появлялась у забора и выглядывала меня на территории детского учреждения до тех пор, пока наши глаза, наконец, не встречались. По дороге от станции или с остановки автобуса ей приходилось самой нести сумки. Иногда ей помогали. Она приходила уставшая, вспотевшая с сумками в руках.  Но всегда радовалась, когда видела меня за забором. И я ей всегда радовался. Вот в таком состоянии знакомый фотограф нас и сфотографировал на детской площадке. Между нами было единодушие, нежность, любовь и преданность. Мы счастливо располагались на траве, мама стелила одеяльце, мы садились и разговаривали. Мама кормила меня сладостями, которые привозила.  В следующий раз она снова могла сказать: «Валера, мне тяжело тащить сумки… Руки оттягиваются, обрываются. Ты не обидишься, если я не приеду?» И я ей говорил, что не обижусь, потому что мне было жалко маму. Но когда приходило время родительского дня, я все равно обязательно шел к забору. И ревниво с обидой в глазах смотрел на тех, к кому приехали родители. Смотрел на тех ребят, к кому не приехали, и мне их было жалко.  Почему-то некоторые ребята легко, беззаботно говорили: «Ко мне в этот раз не приедут». Там не было  той любви и заботы, которая была между мной и мамой. Нас было двое на всем белом свете, и мы это особенно ценили. Именно это я видел на фотографии, и мне хотелось на нее смотреть бесконечно.
Погруженный в те годы, взросления, становления я проникался к матери особым чувством и еще недавние переживания и колебания между ей и Галиной  уходили куда-то прочь. И размышляя над тем, что происходило, я думал о том, что никогда не буду вмешиваться в жизнь моих детей, как бы у них история не складывалась. Вряд ли мне понравилось то, что происходит в моей собственной жизни, но я придумывал, как мне поступить в той или иной ситуации. Как я не буду вмешиваться и принимать их выбор даже, если это мне придется не по душе. Я даже представлял, как мы соберемся за большим столом большой семьей и как я буду терпеливо смотреть на их выходки, странные поступки и принимать  их неверные решения.