Практика общий охват извне07. 1-5

7. Человек и его производственное (вещное) отчуждение

7.1. Состояние отчуждения

7.2. О факторах отчуждения

7.3. Главные корни отчуждения

7.4. Основоположники марксизма об отчуждении

7.5. Отчуждение как результат «вещефикации». Два уровня "вещного" отчуждения


Примечания



7. Человек и его производственное (вещное) отчуждение



Отчуждение — феномен, довольно непростой для своего понимания в силу многообразия проявлений, как по истоку, так и по выраженности, как по процессу, так и результатам. Вряд ли, приводимое в «Энциклопедическом словаре» [142], определение отчуждения можно признать за исчерпывающее, выражающее даже суть дела. «Отчуждение (нем. Entfremdung, англ. Фlienation) — читаем мы, — 1) отношения между субъектом и какой-либо его функцией, складывающиеся в результате разрыва их изначального единства, что ведет к обеднению природы субъекта и изменению, извращению, перерождению природы отчужденной функции; 2) сам процесс разрыва этого единства» [143]. Не стоит, видимо, сводить отчуждение к функциональному моменту. Оно может происходить довольно различно.



7.1. Состояние отчуждения



Несомненно, поиски отчуждения в отношениях между субъектом и его функциями крайне сужает поле смыслов данного понятия. К тому же, — коль скоро дело сводится к «обеднению» (субъекта) и извращению (свойств). В целом, по смыслам, заключенным в приведенном выражении, отчуждение выступает как такое состояние вещей, в частности, человека, — в том числе как субъекта со своими функциями, — когда он испытывает обедняющую, извращающую чуждость, враждебность к себе других вещей, окружения. Или же — чуждость, оторванность свою от вещей, включая самого себя (саморазорванность, перерождение, лишенность).

Как очевидно, круг значений отчуждения выводится из термина «чуждость». Он довольно многопланов по своим проявлениям. Вещи могут быть чуждыми нам как: враждебные, направленные на наше уничтожение, порабощение, угнетение, притеснение, обездоление. Они могут быть насильственными, ущемлять в правах, в пространстве, времени, возможностях. Способны лишать каких-либо значимых вещей, дел, способов проявления. В частности, — обезличивать, обесчеловечивать нас и наши общественные отношения. И все это может протекать в жесткой, не терпящей оговорок, грозящей нашей жизни, форме. Может происходить и мягко. Отчуждение совершается явно и неявно. И не только, когда мы функционируем.

Мы способны знать, что к нам относятся притесняя, отнимая наши возможности и интересы, даже враждебно, по большей же части, это вершится не ведомо. Но на практике от этого мы проявляем себя ограниченно, «ненормально», обессиленные, опустошенные, вплоть до качественной измененности...

В XX столетии к характерным признакам отчужденности человека обычно относят переживания, субъективные состояния человека кризисной поры: чувство несостоятельности, неспособности людьми совладать, контролировать свою жизнь, поскольку непонятно какие внешние силы ею заправляют. Отсюда представление бессмысленности существования, тщеты рациональных расчетов и действий на ожидаемый результат. Действительность воспринимается хаосом не поддающихся прогнозированию действий и поведения людей, освободившихся от взаимных обязательств, предписаний. Кажется, разрушены сдерживающие и регулирующие поступки людей, морально-этические скрепы. Не признается господствующая система ценностей. Как результат — ощущение одиночества, выпадения человека из наличных социальных связей, его ненужность. Дело доходит до утраты людьми самобытности, своего «подлинного Я», т.е. самоотчуждения.

Так что, обедниться, извратиться, стать чуждым себе и другим, можно не только в силу прямого воздействия на нас каких-либо факторов, но также в силу отсутствия этого воздействия: из-за отсутствия смыслов, движущих целей, идеалов, ценностей, вообще, кризисности существования, предоставленности человека самому себе «без руля и ветрил». Видимо, это самая неприглядная ситуация отчуждения.

Отсюда, может показаться, что мы испытываем состояние отчужденности лишь в том случае, когда сознаем, переживаем его. Ведь, скажем, в эту самую, кризисную пору вполне реальны люди, которым это состояние «подходит, всего более по душе, «нормально».

Между тем, как знать. Ведь отчужденный человек фактом отчуждения уже не способен проявлять, обнаруживать себя в полной мере. Он выступает, действует, относится к самому себе и вещам ненормально: обделенно, униженно, оскопленно. Естественно, это, так либо иначе, отражается и на его сознании. Потому, отчужденный человек, — не важно, сознает свое состояние или нет, — живет, видит действительность неподлинно, не в полную силу, не так, как мог бы и должен бы, будучи нормальным. Так что, относясь к действительности извращенно, урезанно, по большей части он-таки, не сознает своей отчужденности. И вполне допустимо, что описанные выше состояния человека кризисной поры, не так-то уж и отчуждают, будучи при этом, симптомами, его серьезной «болезни», отпадения от подлинного существования.

Но что значит «неподлинно»? Что значит «жить неподлинно» и «подлинно»? Ответ на этот вопрос немаловажен в том смысле, что часто с ним как раз и связывают отчуждение. Полагается, что есть какой-то уровень, способ жизни, человеческого представительства, какая-то «нормальная» данность человека, где он обнаруживает себя как бы идеально, полномерно, всеобъемлюще, истинно, подобающе. И вот, поскольку дела в наличности, по разным причинам, складываются «ненормально», он отпадает от этой истинности, «полномерности»: перестает жить обедненно: начинает проявлять себя однобоко, извращенно, неподобающе, творя не то, что должен делать, живя не так, как надо, как мог бы. Это-то «аномичное», чуждое нормальности, состояние часто получает наименование отчужденного.

Как отмечалось, состояние отчужденности, испытываемое людьми, производно от термина «чужой» («чуждый»). Выходит, таким образом, состояние отчужденности налицо, когда некоторая привычная предметная реальность (даже внутри нас самих) стала нам не просто чужой, но чуждой (крайнее состояние чужести). Между тем, нетрудно показать: далеко не всякое чуждое, присутствующее в круге окружающих нас вещей, влечет к отчуждению.

Например, для представителя известного рода, клана в первобытности, кто не входит сюда, — «чужой», вплоть до чуждости. Значит ли, что «чужой» пробуждает отчуждение: обедняет, извращает нашего «субъекта»? Неужто между людьми разных общин царит отчуждение? Если отвечать утвердительно, то, уж точно, «со щепотью соли».

Возможны, разумеется, ситуации, когда они буквально не выносят друг друга, враждебны. Им нестерпимо взаимное присутствие как инородцев. Но в основном, видимо, они просто замкнуты, безразличны друг к другу, проявляют, иной раз, даже взаимную терпимость. Во всяком случае, их взаимно негативное отношение таится преимущественно в социально-психологических основаниях и мало как отражается на их индивидуальном состоянии... Что ни говорить, их чуждость не может квалифицироваться как отчуждение. Иначе, и у животных его следует находить...

Другой пример. Мы знаем чуждые себе идеологии, общаемся с людьми, держащимися их. И, до поры до времени, покуда эти идеологии не навязывают нам насильственно, мы вполне относимся к ним сносно, безразлично. Главное — не чувствуя себя как-либо серьезно «ущемленными», притесненными.

Можно приводить и другие примеры, где присутствует чужесть (чуждость), но отчуждения — уж точно, нет. Тогда, спрашивается, в каких случаях чуждости присутствует отчуждение? Видно, оно (состояние чуждости) должно «зашкаливать», чтобы, уж точно, наступило отчуждение.

Кстати, касается данный вопрос и описанной ситуации кризисности. Насколько далеко должен зайти кризис, чтобы люди стали испытывать отчуждение? С другой стороны, нетрудно показать, что любое общество в известном смысле являет тот либо иной кризис. Значит ли это, что здесь налицо отчужденные «жертвы» последнего??..

Как бы там ни было, вполне правомерен вопрос: по каким таким основаниям может наступить это состояние «зашкаливания»? Иначе говоря, какие такие факторы вызывают, способны вызвать отчуждение? На каком этапе их действия оно безоговорочно налицо?



7.2. О факторах отчуждения



Действительно. В каких случаях «аномичности», кризисности, чуждости человек отчужден, где он живет, отпавши от своей подлинности? Положим, нам известна «подлинность», нормальное бытие человека. Всякое ли «отпадение» от нее уже и отчуждение? Или, потому мы используем выражение «отпадение», но не, скажем, «отклонение», чтобы в этом моменте отпадения фиксировать состояние отчужденности? Если и так, то, нельзя не видеть, что этим самым, лишь возникают новые вопросы, поскольку предстоит различить эти два момента, отпадения и отклонения. Можно, конечно, согласиться, что «отпадение» — что-то от крайнего состояния отклонения. Но ведь и в отпадении тоже имеются свои крайности. Тогда, спрашивается, всякому ли состоянию отпадения ответствует такое же состояние отчуждения?

Рассмотрим хотя бы некоторые случаи отчуждения, подводящие, к тому же, к прояснению факторов последнего.

Скажем, человек сильно ослаб, утратил по тем либо иным причинам известную способность, активность. Чувствует, что не столь деятелен, отпал от былой продуктивности, даже вовсе лишился ее. Его знания и способности «устарели», вообще, он изрядно «истаскался», постарел по сравнению с известным состоянием, принимаемым за «подлинность», норму.

Вряд ли подобные вещи следует квалифицировать отчуждением. В случае со старостью, увяданием (с оглядками назад) перед нами обычный процесс, закономерные явления, так сказать, «естественный ход дел».

Но и в случаях с неожиданными, роковыми физическими утратами, вследствие которых, скажем, наступает отпадение от нормы, полноты жизни, — инвалидизация, немощь (временная или невосстановимая), — нет того, что следовало бы квалифицировать отчуждением. Точно также, думается обстоит с другими «потерями», лишениями человека в качестве отдельности, индивидуальности. Личные потери, в какой бы форме ни выражались, будучи неповторимыми, уникальными, не должны расцениваться отчуждением. А причины, приведшие к именно этому горю, злосчастью, — отчуждающими.

В тех же ситуациях, когда причины затрагивают очень многих людей, выражают даже какую- то тенденцию, необходимость, подлинное бытие как бы общезначимо, — тогда, и впрямь, их можно расценивать отчуждающими. А означенные и другие, не исключительные и уникальные, но массовые утраты, к тому же, существенные, присваивающие отчужденному явно низкий статус, качественное состояние, — отчуждением, отчужденностью.

Об отчуждении, стало быть, речь должна идти не на уровне человека как некоторой отдельности, исключительности, неожиданной случайности, но именно на уровне, выводящем за рамки этой самой отдельности, уникальности: социальном, общезначимом, не обходящем и других членов общества. Так мы и будем рассматривать отчуждение дальше. По крайней мере, — причины-факторы отчуждения. Правда, не исключены ситуации, когда единственный несчастный случай, беда, настигшая лишь одного члена общества, тоже являет прецедент, основание для регистрации факта отчуждения, коль скоро «беда» вызвана данными причинами.

А теперь возьмем, так сказать, «прямую ситуацию». Допустим, человек на уровне некоторой общности, не как лишь отдельный представитель общества, утратил свою подлинность. То есть, люди, общности живут (не будем разбираться почему) неподлинно, — не так, как должны жить, совершают неподобающее, оскопляют, извращают человечность. Господствующие условия (факторы) навязывают им бездуховность, бездушие. Безличные формы социальной связи подавляют творческие начала личности, превращаюбт ее в мутанта человека и т.п. Всегда ли тогда люди отчуждены: чужды самим себе и не только? Так ли уж обязательно мир, вещи отчуждены от них?

Ответ здесь следует предварить, хотя бы кратким замечанием. Оно, к тому же, разъяснит еще один, поднятый чуть выше, вопрос.

В принципе, нет такой человеческой подлинности, такого подлинного человека, который бы на все времена был инвариантен. Человеческая подлинность, как и суть, — вещи историчные, меняющиеся. Каждое время, эпоха, система жизни, цивилизация, культура (можно еще заузиться, вплоть до субъективности отдельно взятого человека) имеют свой (опять же, меняющийся) эталон подлинности. Меняется история, — меняются люди, — меняется мера подлинности, суть человеческая.

Сказанное, конечно, не означает, что нет этой меры, что выражение «подлинный человек» и т.п. не имеют право на существование, бессмысленны. Напротив, они очень даже важны, и нужно их знать, понимать. Но, понимать именно в плане своей переменчивости, конкретной историчности, становления. Здесь даже важно не привносить в данную конкретно-историческую ситуацию образы какой-либо «подлинности», скажем, из прошлого, из параллельных культур, цивилизаций. Во всяком случае, совершая переносы-экстраполяции, нужно отдавать себе в этом отчет.

И, коль скоро дела обстоят таким образом, так подходить к понятию «подлинный человек», «человечность», — действительно, можно видеть: сплошь да рядом люди живут, обнаруживают себя в каждой социально-исторической конкретике не просто отклоняющимися, но отпавшими от своей подлинности. То есть, они живут и активничают, вроде, чуждо этой самой конкретно-исторической подлинности. И неважно: является ли она субъективной данностью, или данностью объективной.

Вместе с тем, непонятно, почему от нее люди непременно отпадают. Не ясна причина такого, как бы раздвоенного, человеческого существования. А, с другой стороны, видимо, правы те из мыслителей, что означенное «отпадение», — как вечное, неискоренимое, постоянно сопровождающее человечество, —, в общем-то, должно быть понимаемо не исключением, а нормой для человекомерной действительности. Точнее, известное проявление закономерности, где, отпавшие от подлинности (сущности), люди (существующие) выступают случайностями, явлениями, внешним обнаружением некоторого внутреннего состояния (сущности) целостности реальности, где развертывается человек.

По-другому, вроде, и не может быть: ведь сущность всегда явлена, явления же — существенны. Так эти две стороны образуют некоторое диалектически-противоречивое целое, где одна сторона (сущность как противоположность) невозможна без другой (существования как противоположности). И, коль скоро она отпадает, противоположна (в этом смысле отчуждена) другой, то, разве что, как другое последней, продолжение, таким, вот, специфическим образом сохраняющее в себе это свое другое.

Стало быть, когда данные стороны, взятые каждая сама по себе, изолированно от своего другого, фиксируют как «отчужденные», — или одну сторону (выражающую момент существования) расценивают в качестве отчужденной, — нельзя не согласиться: перед нами, вроде, такое «отчуждение», которое, вообще-то, и не отчуждение. Во всяком случае, здесь нужны уточнения.

На самом деле. Оно, с одной стороны, не столь значимо, не столь сильно сказывается на реальном бытии людей. А с другой — только и делает возможным последнее. Ведь иначе человек не существует. Такое «отчужденное» состояние (когда они разные, их сущность не совпадает с существованием) для них — норма, естественность. И не только.

Кленовый лист, непохожий на своих «собратьев», ничуть оттого не перестает быть таковым. Нигде не бывало, не может статься, чтобы все листья на дереве были совершенно одинаковыми. Ни в одном обществе никогда не было и не будет, чтобы люди здесь были совершенно неразличимы, тем более, буквально выражая себя по подлинности, а сущность и существование их совпадали. Тождество, совпадение, как известно, возможно лишь в различном, точно также, различие — в тождественном. Одинаковость налицо в силу неодинаковости соотносящихся. Все это, как известно, азбучные вещи, преподнесенные нам еще Гегелевой диалектикой.

Но, может, мы тут «перегибаем палку» в том смысле, что, снова смешиваем «отклонение» и «отпадение»? Может-таки, существование (явления) не отпадают от сущности, но только отклоняются? Все же. Как знать: тут возможны самые разные варианты: и отклонения, и отпадения, и «видимости» и т.п. Для нас важно лишь, что именно отпадающее от сущности явление надо принимать в качестве отчужденного.

Однако, как указывалось, и в этом случае дело не проясняется: ведь следует-таки хорошенько разобраться с различиями отклоняющегося и отпадающего, равно градациями последнего. Может-таки, как мы намекали, отпадающее настолько далеко заходит, что уже полностью теряет связь со своей сущностью? Если так, то, перенося разговор на людей, человека, можно заключить, что отпавший от своей сущности человек, по сути, перестает быть человеком, соответственно, отчужденным? Вряд ли такое признание приемлемо.

А с еще одной стороны, беря за эталон отпадение как фактор отчуждения, мы рискуем находить его (отчуждение) везде и всюду, не только касательно человека. Или нам следует строго ограничить отчуждение лишь человеческой реальностью?..

Итак, в поисках отчуждения в осмысливаемом (как бы не во всех!) ракурсе должна присутствовать известная мера. Вряд ли незначительное отпадение человека от своей подлинности, совершенства нужно принимать за отчуждение. Не дает отчуждения и полное (скажем так, «внешне отрицательное») отпадение. Точно также — состояние чужести.

Речь о них (отпадении и чуждости) стоит вести лишь в случаях значительных, радикальных отклонений, свидетельствующих о жизни извращенной, как говорится, «на голову поставленной». Здесь суть человеческая, сохраняясь, коренным образом преображается, вплоть до неузнаваемости. В этом смысле вполне правомерны идеи Л. Фейербаха о «святом семействе» как отчужденной от человека и «перенесенной на Небо сущности», противостоящей человеку.

Наши поиски снова привели нас к воспроизведению обнаруженного выше. Точнее даже — несколько раздвинули открывшиеся границы. Думается, это «обнаружение» будет определять наше дальнейшее погружение в предметное поле отчуждения. Потому, попробуем выразить его.

Состояние отчуждения, действительно, возникает вследствие отпадения, раскола целостности человеческой реальности на противоположные (чуждые) стороны. Одна выражает существование, с группирующимися вокруг него определениями, моментами: «личность», «отдельное», «человек» (в смысле единичности), «субъект», «люди», «сущее», «распредмечивание» и проч. Другая сторона (противоположность) выражает сущность, опять же, с множеством образующих его, предметов: «общество», «мир», «объект», «опредмечивание», «общее», «должное» и т.п. Каждый момент одной стороны легко объединяем попарно с, соответственно противостоящим ему из стороны другой. Так возникают парные противоположности определенного (внешнего) противоречия. Противоположности данные настолько самостоятельны, что предстают известной предметностью. Вот почему, они находятся со своей «парой» не во внутренней связи (как это имеет место во внутреннем противоречии), но внешней. Так что, наши противоречия не могут не быть внешними.

По сути, они, также, как взаимосвязь, движение образующих их противоположностей, обязаны собственной логике, в еще большей степени логике движения самой реальности, которую выражают. Но, в конечном счете, — более глубинным детерминантам-факторам, влияющим на эти логики. Это, между прочим, понятно из обстоятельства, что перед нами процессирование внешних противоречий, в которые впадают противоположные моменты сущностно-существующей диалектики. Характерная особенность внешних противоречий (где бы не наблюдались) в том, что не столько они являются источником своего движения, как и предмета, который выражают. Этим источником-причиной, скорей, выступают более глубинные факторы, лежащие в их основе, как, вообще, в фундаменте расколотости человеческого бытия на стороны сущности и существования.

Что ни говорить, в своем как бы самостоятельном присутствии, движении противоположности внешнего противоречия доходят (точнее, доводимы) до такого состояния, когда уже оказываются соотносящимися антагонистически: внешнее противоречие развивается в антагонистическое. Вот, именно в этом состоянии крайнего отпадения и чуждости противоположные моменты, выражающие существование, присваивают последнему качество отчуждения, отчужденности. Вернее, существование испытывает, ощущает себя в состоянии отчужденности. Мало того, оно может и не испытывать это отчуждение, но в действительности ведет себя так, совершает такие вещи и дела, которые, как раз, свидетельствуют его отчужденное состояние.

Как нетрудно понять, противоречивых «пар», на которые расщепляется сущностно-существующая целостность человеческой реальности может быть сколь угодно много. В иных ситуациях они могут быть даже выдуманы, скажем, в порядке компенсации, гипертрофизации нежелательных событий и дел. Как говорится, была бы фантазия. Но, поскольку, нередко фиксируемые противоположности, выражающие моменты данных сторон, являются плодом субъективности, вплоть до иллюзорности, попытки понять существо отчуждения, отталкиваясь лишь от моментов, где одна сторона, вроде, отпадает от другой, становится чуждой ей и т.п., скажем так, не лучший путь. По крайней мере, — далеко не исчерпывающий суть дела.

Но и, с другой стороны, так как противоречия, вроде, ведущие к отчуждению, не самостоятельны в полном смысле, разбирательства с ними сами по себе не объясняют состояния отчужденности. Движение противоположных сторон здесь тоже не получает достаточного объяснения, как и из них же самих. Во всяком случае, эти объяснения крайне поверхностны. Повторимся, сущностно-существенные противоречия человеческой реальности, как и результаты, к которым ведут, являются чем-то производным от еще более основательного начала общественной жизни, практики. Именно коллизии, имеющие место тут, в конечном счете, обусловливают, как и появление новых противоречивых сторон сущности и существования, так и тех особенностей, которыми характеризуются соотносящиеся противоположности в данных противоречиях. Потому, для полного и исчерпывающего понимания природы отчуждения, как, впрочем, всего, что совершается в общественной жизни, следует начинать именно с этих отправных, коренных начал в самой практике, что, собственно, мы и осуществим в дальнейшем.

Утверждая, что отчуждение нужно находить лишь в крайних случаях диссонанса (антагонизма) между сущностью и существованием, опредмечиванием и распредмечиванием, должным и сущим, ожиданиями человека и реалиями и проч., — возникает соблазн находить отчуждение не только в реалиях человека, но также повсюду. Верно ли это? Видимо, нет. Но в таком случае, и здесь нужно сделать оговорки-уточнения... Да, и это должно быть понятно, отчуждение касается лишь человеческих реалий. Неправомерно искать его в нечеловеческой реальности, как и в предметах опредмеченного мира.

В таком ключе и об опредмечивании как отчуждении (Гегель) следует вести разговоры «со щепотью соли». Далеко не всякое опредмечивание есть отчуждение, но лишь то, что ведет к антагонизмам, к извращению вещей, полному отпадению их от своего бытия, подлинности. Точно также вряд ли следует говорить об отчуждении как результате извечного противоречия («трагедии» — г. Зиммель) между творческими аспектами жизни и застывшими, объективированными формами культуры.

К тому же, сказанное верно, коль скоро понимать опредмечивание (объективирование) не как простое овнешнение человеком своих знаний, способностей и потребностей, но как неотъемлемый момент осваивающей практики (предметизация), находящийся в диалектической связи с человекотворчеством. Правда, верно и то, что с утверждением производства предметизация перерождается в «вещепроизводство» и как таковое, в добавок, выдавливая человекотворческий момент где-то на антагонистичные себе «задворки», безоговорочно отчуждает человека.

Продолжая наши поиски, следовало бы несколько уточниться-проясниться. Будет не совсем верно полагать, что сущность человека каждый раз разная, что между конкретно-исторически данными разновидностями человечности, человека нет преемственной связи. Разумеется, связь непременно имеется. Причем, независимо, сознают это люди или нет. А историческое становление не есть нечто дискретное, каждый раз заново возникающее. Нужно видеть непреходящие моменты в истории, нечто даже от неизменной «человеческой природы». Можно, стало быть, находить и общечеловеческие начала в каждом человеке. Соответственно, — искать отчуждение конкретных людей от человечности (в качестве интеграла, цельности данных начал) в непреходящем смысле, как бы при сем абстрактно, «элементарно», вплоть до призрачности она (цельность) ни выглядела.

Но и в этом случае очевидно, что отпадение человека от своей подлинности (как некоторого общечеловеческого идеала, совершенства, «константы») тоже будет наблюдаться всегда. Ведь реально существующий человек и совершенство, коим представляется человек по подлинности, — согласно означенной диалектике сущности и явлений, сущности и существования, должного и сущего, общественного и личного, — никогда не будут совпадать. Повторимся, всегда имеют место «ножницы» между тем, что человек есть в идеале, по подлинности, сути своей, и тем, как, кем он обнаруживается (существует) в действительности, в соответствующей исторической, общественной, культурной конкретике. Нельзя даже не видеть расхождение между конкретно-исторической человеческой сущностью и сущностью человека на уровне «элементарности». Вместе с тем, недопустимо полагать, что всякое «расхождение» уже и отчуждение. Но то, что в точках своего крайнего напряжения (о чем шла речь) оно (расхождение) влечет отчуждение, — это тоже неоспоримо.

Но неужто из только что сказанного выходит, что отчуждение будет всегда преследовать человека, на какой бы ступени развития он ни стоял, как бы ни обустраивал себя и действительность? Достаточно только, чтобы напряжение (борьба) между конкретными противоположными сторонами соответствующего противоречия сущности и существования обрела антагонистическую выраженность.

Упреждая утвердительный ответ, нельзя не повториться. Далеко не всегда при «ножницах» между идеалом и реальностью, существованием и сутью (какой бы срез человеческого бытия они ни выражали) имеет место отчуждение. Как и в случае соотношения реально существующего человека с историко-конкретной данностью его по сути, здесь срабатывает та же «механика» сущности и явлений, вообще, означенная сущностная диалектика. Поскольку же, как мы убедились, она не объясняет действительных причин и природу отчуждения, нуждается в своем обосновании и опоре в чем-то, более основательном, выходит, не столько о ней следует вести речь, ища отчуждение, сколько о других, более основательных причинах, коренящихся в практике. Без разбирательства с ними, по сути, отчуждение сводится на нет. Во всяком случае, как мы видели выше, приходится строить множество оговорок в его поисках и регистрации.

Это же самое можно видеть и на других примерах, случаях, где обычно ищется отчуждение. Так, весьма часто случается, что, скажем, человек (существование) вызывает своим творчеством к жизни вещи, стихии (сущность), с которыми оказывается не в состоянии совладать. И это «несовладание», бессилие вполне может происходить по его неведению, неопытности, отсутствию необходимых знаний, умений, вплоть до слабости, социальной ограниченности. В частности, именно из-за последней причины многие виды работ настолько извращают, калечат физическое естество человека (а иной раз это делается даже умышленно, в целях барыша), что не видеть извращенность, отчужденность людей от своей естественности просто недопустимо.

Возможны, короче, многие факторы, так сказать, «гносеологического», экономического, социально-психологического порядков, обусловливающие господство результата и процесса труда над человеком, как и многие другие, связанные с этим моменты, ведущие к отчуждению. Тут можно доходить вплоть до фантастических приятий сотворенного, точно также, окружающей действительности, вещей, сил природы и проч. И дело далеко не ограничивается «видениями», приятиями. Выходит часто так, что созданные (или усматриваемые в действительности) людьми предметы, силы, — выпадая из-под контроля, обретая «самостоятельную жизнь», — сами начинают господствовать в людской жизни: отчуждающе подавлять и угнетать, подчинять собственным устремлениям, логике.

Человек многое не в состоянии объяснить, верно осмыслить. Многие процессы, явления собственной, общественно-культурной реальности, как и жизни природной, не понятны, бесконтрольны ему. Кстати, имеет место сказанное не только на ранних ступенях истории, но и в условиях современных, всегда сопровождая человеческую жизнь. И, сплошь да рядом, вместо того, чтобы люди как-то управились с ними, последние сами, обретя мистический характер, заправляют их поведением, образом мыслей и отношением к действительности. Потому, люди пытаются истолковать приобретаемый опыт взаимоотношения с, обретшими мистическую власть над ними, вещами по-своему. И в этих истолкованиях могут сложиться разного рода образы, вплоть до реально угнетающих, подавляющих человека. Последний, таким образом, окружает себя всевозможными «химерами», страшилками и т.п., которые, в частности, и будут носить чуждый ему характер, будут отчуждать в означенном смысле.

И, если на ранних этапах истории человек связан в данном отношении с разного рода фантастическими персонификациями, олицетворенными сущностями, то в современных условиях эти сущности («божества») принимают «вещно»-технический, безличный характер, от чего, между прочим, ничуть не теряют из своей мистичности. Боги, олицетворенные или же технизированные явления природы, кстати, не только «добры» и «покровительствуют» человеку. В куда большем числе они враждебны, чужды: вредят, покушаются на его жизнь, опасны, немилосердны, как ни задабривай, «жертвуй»...

И что важно, не совсем значима природа «химер», «страшилок», Богов, — воображаемы они или нет. Видимо, в любом мифе, — древний он, или современный, — царит размытость между образом и предметом, знаком и обозначаемым, символом и реальностью. И везде тут дело может дойти до отчуждения человека (существования).

Все же, покуда мистические сущности влияют на человека, не реально отчуждая, — не извращая, не «ломая», не заставляя жить противоестественно, ненормально, — полагать, что и в этих случаях они «отчуждают» человека, вроде, нет нужды. В противном случае, нам, опять, придется признать отчуждение вечным, повсеместным. Одновременно тем, — что можно вынести за скобки как нечто константное, инвариантное, следовательно, достойное в известном смысле небрежения...

Самое же главное во всем этом то, что, описанный вариант, как и другие, не проясняет, как и почему здесь отчуждение возникает, что заставляет соответствующие силы, сущности повести себя так, что, вдруг, налицо отчуждение. Не понятно, какие «механизмы» движут противоположными сторонами известной предметной противоречивости к состоянию антагонизма, где, как мы утверждаем, появляется отчуждение. Без обращения к вещам, более основательным, осмысление этих движений и «механизмов» оказывается просто недоступным.

Все дело в том, что в протекшей истории эти «более основательные вещи», — в силу стихийного протекания общественно-мирных событий, жизни вообще, а также крайне ограниченного проявления сознательного момента в делах людей, соответственно, отсутствия социальных условий для нее, в том числе знаний, незрелости самой истории, в конце концов, — они просто оказываются скрыты, недоступны обнаружению обыкновенному сознанию (и не только). Вспомним сказанное: в дособытийной истории дела складывались всегда так, что сущность безоговорочно довлела над существованием. Именно потому во многом это довление отливалось, так либо иначе, соответствующим отчуждением.

Лишь вооруженному «инструментарием» марксистского видения действительности, реальный ход истории в подлинном смысле обнажается. Лишь здесь впервые в истории философско-культурной мысли, а главное практики, существование эмансипирует себя и оставляет за сущностью подобающее ей место. Собственно, с этого и начинает свое утверждение событийное человеческое бытие... Собственно, этим берет свое начало движение по преодолению отчуждения, во всяком случае, как должно быть понятно, событийное человеческое бытие уже своим утверждением, становлением полностью преодолевает все виды отчуждения, которые настигали человека на предыдущих этапах истории. Особенно, в пору безбытийного человеческого бытия...

Еще один аспект, требующий прояснения, вместе с тем, подтверждающий нашу установку на подходах к подлинным корням отчуждения.

В повседневной жизни сплошь да рядом встречаются разного рода предметы, обстоятельства, жизненные ситуации, в отношение которых люди испытывают известный дискомфорт: как-то ущемлены, чувствуют неудобство, неблагополучие, даже зло. Порой самые близкие люди могут приносить эти неприятности. Однако, тем самым, «неприятные вещи» не обязательно влекут отчуждение, не выражают его. Хотя, в иных случаях человек может испытать такой сильный душевный надлом, переворот, что это как-то да извратит его естество. Надо при этом понимать, отчуждение, — «надлом», «извращение» и проч., — «естества» совершается в душевно-духовном смысле, нежели в телесно-физическом. Хотя и это тоже случается в иных ситуациях. Например, преображения апостола Павла, преображение человека, сподобившегося встрече с высшей святостью, сильнейшее потрясение, испытанное в связи с роковой вестью и т.п.

Есть в повседневной жизни и такого рода роковые «неприятности», злоключения, несчастья, которые, опять же, весьма основательно отливаются на людях. Если от одних как-либо «освобождаются», то на смену другим непременно приходят новые. А некоторые, вообще, сопровождают человека как бы вечно. Люди подвержены испытывать их в любые времена, никогда и ни при каких обстоятельствах не избавляясь полностью.

Имеются и такие события, сценарии, которые в одних ситуациях обнаруживаются исключительно благотворными, но в других, — вдруг, явят свою злокозненность, неожиданно повернутся иной стороной и нанесут нестерпимую боль. Часто ведь благодеяние обращается в злодеяние, счастье — в несчастье, добро в зло. И, вообще, разве могут люди быть полностью избавлены от злосчастий, жизненных невзгод! Разве существует вечное, непреходящее «добро»? Если и да, то ведь, как оно призрачно, как абстрактно, мало греет! И особенно — на уровне повседневности, там, где царит «господин случай», стихия жизни, духовная беспросветность, раздавленность существования сущностью (и не только)...

Снова-таки, полагать, что повседневные ситуации означенного, преимущественно житейского, морально-нравственного, эстетического, либо политического, религиозного и проч. «дискомфорта», неприятностей, коими отливаются те либо иные конкретные противоречия человеческого существования, всенепременно отчуждают, тоже не верно. Ошибочно принимать любой дискомфорт в данном отношении за отчуждение. Разве что, в исключительных случаях (означенного выше, порядка) здесь человек подвергаем отчуждающему воздействию.

Как должно быть понятно, далее, эти ситуации по большей части не обязательны, тоже — из ряда случайных. Хотя, с другой стороны, случайность ведь — проявление и обнаружение необходимости. И коль скоро означенные «надломы» злоключения, превращения человеческого естества (не важно где и как) встречаются довольно часто, без них жизнь не обходится, — не являются ли они выражением скрывающейся за ними необходимости? То есть, того, что закономерно обусловливает ненормальное, вплоть до отчуждения, прозябание человека. Если это так, то спрашивается, что это за «закономерность», какова природа законов, скрывающейся за случайными обнаружениями отчуждения (или около него), необходимости? Почему она есть, из чего состоит?

Больше того. Сама повседневная, личная жизнь человека, его сознание, самовосприятие, реакция на воздействия окружения, — разве все это, в свою очередь, не обставлено факторами, более общего, основательного (закономерного) порядка? Не эти ли факторы обеспечивают, что у многих, порой разных людей, тем не менее, одни и те же мысли, переживания, интересы. Даже горести и радости их — одни. Не об этих ли, прежде всего экономических, политических, религиозных, правовых, социально-психологических сторонах жизни следует вести речь, чтобы разбираться в личных состояниях, переживаниях и отношениях к вещам людей на уровне их отдельности, массовости? Так оно и есть. И отчуждение-то свое эти люди испытывают прежде всего факторами из данных форм общественной жизни.



7.3. Главные корни отчуждения



Итак, отчуждение есть не простой результат какой-либо злокозненности по отношению к человеку. Последний отчужден не потому лишь, что ему не «перепадает от добра». Он испытывает «неприятности» (вред, тяготы, даже муки) не просто от наличия какой-то чуждости себе. Да, отчуждение там, где человек серьезно извращен, надломлен, потеряв самого себя, живя неподлинно, утратив связь со своей сутью, смыслы существования. Такая роковая утрата, конечно же, проявляется и в расколотости его жизни: полном разладе между сущим и должным, между словом и делом, субъективным и объективным, живым трудом и трудом опредмеченным, институциональными личным... Не только крайние меры отпадения человека от себя самого, но также от вещей, мира, бытия тоже создают ситуацию отчуждения. Оно понятно. Ведь, где есть одно (человек), там присутствует и другое. Связь человека с самим собой теснейшим образом соразмерна, переплетена с его связью с внешним окружением. Человек связан с самим собой посредством внешнего. Внутреннее и внешнее в его жизни образуют взаимоопределяющую «сцепку». Но как, порой, они далеко расходятся!..

Да, множество вещей и дел могут вызвать отчуждение человека, точно также — отчужденно отпасть от него. Но многие из них, в том числе те, коих мы касались, не обязательно влекут к отчуждению, до известного порога не отчуждают. С другой стороны, есть в их ряду такие, которые, если и отчуждают, то, как говорится, «в восстановимой форме». То есть, — не столь разрушительны, не столь глубоко преображают человека, обратимы. В этом смысле не онтологичны. С третьей стороны, они как бы касаются человека в качестве некоторой отдельности, единичности. Потому, скажем, одного человека (или группу людей) они подвергли отчуждающему результату, а других — нет.

Но, спрашивается, почему так бывает, что в одном и том же случае человек может быть отчужден и не отчужден? Вот, хоть мы испытываем известную ненормальность своего существования, но, все же, не теряем связь с сущностью. А потом, как-то так случается, что эта связь надламывается, прекращается. По какой такой причине? Почему человек, живя нормально, пребывая в сути своей, оставаясь физически здоровым, вдруг, становится «ненормальным», отчуждается? Благодаря чему во всех рассмотренных, как и других, ситуациях он или отчужден, или нет? Что это за причины, наличие которых, в любом случае, ведет к отчуждению? Обязательны ли они, всегда ли сопровождают человека и его мир?

Выше мы упоминали существование на известных ступенях становления практики таких вещей, процессов и обстоятельств, которые не поверхностно, но глубинно опричиняют человека и его окружение на отчуждение. Действительно, имеются вещи, куда основательные, куда более отчуждающие и усугубляющие положение людей, нежели вытекающие из диалектики вещей (сущности и существования), опредмечивания и распредмечивания, знания и заблуждения, сущего и должного, добра и зла и т.д. Вот, о них-то, как раз, и следует вести разговор, осмысливая отчуждение, не забывая при сем, что застоявшиеся «диспропорции» между означенными сторонами диалектики тоже могут усугубить положение дел.

Именно, благодаря этим самым основательным причинам, имеющим практическую природу, срабатывает такая логика, что в известных ситуациях, историко-конкретных реалиях, — когда способ человеческой самореализации как таковой сам извращается, протекая безбытийно и бесчеловечно, — человеческое существование всего более отпадает от своей сущности. Потому оно (существование) в целом, или в каких-либо аспектах-моментах отчуждено. В истории человечества, короче, в силу действия глубинных практических причин, непременно наблюдаются этапы, ступени, ситуации, где противоречивое соотношение сущности и существования человека, — то есть, соотношения общественного и частного, отдельного и общего, человека и природы, людей на уровне единичности и т.д., — выливается в отчуждение. Точнее, следует сказать так. В процессе становления практики (ближайшим образом, производящей) складываются обстоятельства, процессы, неминуемо обрекающие человека да и окружение на антагонистическое распадение, отпадение от бытия и своей подлинности. Эти-то обстоятельства как основа, главенствующий, коренной фактор дополняются коллизиями в соотношении человеческого существования и сущности. И лишь вследствие этого, возникает ситуация отчуждения.

Коль скоро эти коренные обстоятельства (факторы) не появятся, — сколь бы ни расходились сущность и существование, какими бы аспектами их взаимосвязь ни выливалась, — никакого отчуждения нет и быть не может. Больше того. При наличии означенных практических факторов, даже если во взаимоотношениях сущности и существования будет царить «относительный покой», — отчуждение как тенденция, объективная неизбежность, так либо иначе, будет сказываться на делах, образе жизни, поступках людей.

Что это за глубинные факторы, как они опричиняют человеческое отчуждение? Их довольно много, перечислить даже не так-то просто. Тем не менее, о многих из них у нас выше шла речь, поскольку они, несомненно, проистекают из способа человеческого бытия в мире, практики.

Но, поскольку искомые причины отчуждения коренятся в практике, не значит ли что она сама, по крайней мере, на определенном этапе своего становления собственными проявлениями служит отчуждению? С другой стороны, ведь последнее в известном смысле выступает своеобразным обнаружением, фиксацией человеком противоречий, коллизий, о которых выше шла речь как о факторах, источниках отчуждения.

На самом деле. Именно через свое отчуждение человек наталкивается, начинает усматривать коллизии, ненормальности, противоречия своего бытия. Точно также, пытаясь вырваться из отчуждения, он преодолевает их. По-другому обычно не бывает. Ведь, чтобы изменить собственное положение, какие-либо вещи, разрешая их внутренние противоречия, люди должны сначала для себя обнаружить не столько сами данные противоречия, сколько ощутить, как говорится, «на собственной шкуре» негативы, влекомые ими. Не обязательно, чтоб эти воздействия на нашу «шкуру» влекли к отчуждению. Но, тем не менее, коль скоро «ненормальность», негативов очевидна, чужда до нестерпимости, люди решаются устранить их. Тем самым, — преобразовать, усовершенствовать, ставшие нестерпимыми от негативов, предметы. Между прочим, может здесь даже так случиться, что до собственно противоречия обычное сознание, не отягчающее себя сущностным видением дел, и не дойдет, хотя на практике именно тем занято, что преодолевает (разрешает) наличные противоречия вещей.

Кстати, как результат основного противоречия, следовательно, соответствующего состояния в движении социальности, отчуждение, вместе с разрешенным противоречием, меняет свою форму. Можно в этом смысле вести речь о разновидностях отчуждения, например, производяще-технической действительности.

Итак, отчуждение выступает выражением различных вариантов раскола (противоречия) сущности и существования человека: противоречия между человеком и бытием, человеком и миром, сущим и должным, обществом и личностью и т.д. Для нас здесь очень важно, что сами по себе данные противоречия никогда бы не возникли и человеческая действительность в них не впала, если бы к такому распадению не привела соответствующая практика. Причем, как показано выше, отпавши от бытия, обесчеловечившись, обезличившись, приобретя «вещно»-технический, утилитарно-потребительский характер. Между тем, всякие состояния предметности (как движущейся, развивающейся), в том числе практики, — это результат действия в нем соответствующих противоречий. Причем, повторимся, не каких-либо, но главенствующих жизненнозначимых.

Так, когда утверждают, что производящая практика отпала от бытия, имеют в виду, что практика и бытие, вроде, должны находиться в единстве, целостности. Понятно, что это единство разных реалий, противоположностей. И коль скоро практика дошла до предельной степени взаимоотношений с бытием как своей противоположностью, выражающей отпадение от него, мы это и фиксируем. То же, что оба момента, практика и бытие представляют противоречивое единство (пусть и внешнее), берется нами как бы по умолчанию. То же самое имеет место в случае взаимосвязи природы и практики, человека и мира (при условии, что производящая практика раздвоила человека и мир беспролазной пропастью). Опять же, когда утверждают, что производящая практика обесчеловечена, обезличена, «вещефицирована», имеются в виду крайние формы противоречий между человеком и практикой (трудом), духовностью и материальностью, между личным и вещно-предметным началами в практике. Стало быть, какую бы черту практики ни взять, имея в виду, что она есть результат действия известного противоречия, становится очевидным, что искомыми причинами, ведущими человека к отчуждению, выступают разного рода сдвиги в практике, которые, в свою очередь, являются результатами противоречий самой практики. Понятно, речь идет не о каких угодно противоречиях, но лишь выражающих суть самой практики. Противоречия данные через крайности практики, которые вызывают, воздействуют на другие, производные сферы человеческого существования, где, в конечном счете, люди испытывают разного рода отчуждения.

Конечно, человек отчужден уже в крайних проявлениях самой практики. Но, как правило, этого он не ощущает. Непосредственно практическое отчуждение для данного сознания опосредствуется и становится фактом, лишь как бы вторично отчуждаясь на уровне отмеченных выше сфер диалектики сущности и существования.

Как бы там ни было, производящая практика, к которой мы так долго присматриваемся, — и вокруг которой довольно затянули свой «танец», — будучи специфическим способом бытия в мире Нововременного человека, субстанциально и многосторонне преломляется на «плоти и крови» последнего: его сознании, поведении, отношениях к действительности. Точнее, все существо данного человека отлито и держится данным движением. В том числе так, — что и отчуждает его. Отчуждает от бытия, от самого себя, от творческой активности, от мира, от вещей. Когда человек производством превращен в одномерную «вещь», поставку для производства, — да так, что в зависимости от развитости последнего он либо предстает «частичным работником», «калекой», приставкой к машине, больше, пакетируется по усмотрению обстоятельств и властных сил, превращен в симулякр, «толерантное», «трансгуманное» существо без семьи, пола, родины, почвы под ногами, — разве не извращена полностью, сведена на нет его человеческая природа? Когда, далее, удел человеческого мироотношения отмерен сманипулированным набором чувств, переживаний, ничем не отличающих его от обыкновенной скотины, кибернетического устройства, — он присваивает и его присваивают лишь утилитарно-потребительски, а активность предстает в форме внешнего вещам производяще-технического труда, — не окончательно ли отпадает человек в своем существовании от сущности?! Не тотальное ли тут отчуждение? Чего ни коснись, — явления ли это экономические, духовные, бытовые, межличностные, мышления, или чувства, — везде и всюду безраздельно царит расколотость, отчуждение. Повсюду Нововременной человек, а также современный, существует расколото: отпав от бытия от своей подлинной сущности, от мира, вещей, от самого себя. Он действует, переживает, относится к жизни отчужденно, повторяем, поскольку стал жить производяще. Способ его специфического бытия в мире приобрел производящую данность. Здесь царит тотальная расколотость (распадение), следовательно, производящее отчуждение.

Но, спрашивается, как же такое может случиться, коль скоро именно на производящее существование человек поставлен, о чем говорилось, самим бытием? Может, в действительности нет никакого отчуждения? Просто человек живет так, как и должен жить. Ведь, как надо понимать, — и для бытия, и для человека, и для окружающих его «вещей», поскольку они пребывают в действительности производства, — так все и должно быть, как видится, и никакого отчуждения нету. Если оно есть, то, разве что, для сознания, сущего, которое как-то иначе видит происходящее, у которого есть с чем сравнивать вершащееся в описываемом положении вещей.

На самом деле. Разве может производящий человек усмотреть «ненормальность» своего существования, коль скоро везде и всюду видит лишь именно это существование, и ничто другое ему просто не дано? Не усматриваемо, даже если б и было. А то сознание, которое-таки, видит иначе, усматривает «на голову поставленность» производящей действительности, коль скоро налицо, — где оно берется?

Вообще-то, сказанное о производящем сознании обстоит не совсем так. Кое-что ему-таки, видно. Видимость обеспечивается многими фактами, особенно историческими, научными. Ведь, обретшие ее, на почве производства прозрели.
Правда, — если внимательно смотреть, «копаться». К тому же, стоя как бы «на обочине» хода производящих дел. Благо, производящая практика, помимо своей воли, предполагает (даже нуждается) и такое сознание. Вместе с тем, — так обнажает скрытые «механизмы» подлинно вершащегося, что оно делается доступным уж очень придирчивому осмыслению. Но, что бы там ни говорилось, простому, обыкновенному человеку, действительно, никак не разобраться в том, что он ненормально (вплоть до бесчеловечности) ест и дышит, смотрит на Небо и видит тот ли Рейн...

Разбираясь же с оговоренной поставленностью человека на означенное безбытийное (обрекающее на отчуждение) существование самой матерью-природой, надо заметить, здесь дела обстоят достаточно непросто. С одной стороны, впрямь, производящий человек заброшен к такой жизни самим бытием, естественным ходом дел в истории, временем. Он призван научиться жить самостоятельно, свободно; научиться знать и уметь многое, глубже проникнув в тайны природы, мироздания, самого себя. В этом направлении он и должен вызреть, окрепнув, испытав тяжесть самостоятельности и самонадеянности, будучи предоставлен самому себе.

Тут, на самом деле, уместна проведенная выше аналогия с развитием человека на путях созревания в его отдельности. Хорошие родители серьезно позаботятся, чтоб их отпрыск на известном этапе созревания научился-таки, самостоятельности: на собственный страх и риск, ответственно, свободно добывать хлеб насущный, зарабатывать, совладать с окружением и самим собой. Зрелый человек должен дорасти и может жить, опираясь на собственные силы. Больше, помогать родителям, поддерживать их, быть им опорой на старости лет... Но верно и то, что в своем самостоянии, зрелости человек не должен, не позволит себе перейти известные пределы. Излишняя самонадеянность, крайние формы самовыражения, — тем более, извращения свободы, преображения себя, соответственно, окружения на либералистический манер, — могут весьма плохо кончиться. В частности, — отчуждением (даже смертью) как выражением и следствием означенных коллизий, потрясений, злосчастий, завалов на пути движения вперед.

Да, крайние формы «освобожденной» самореализации Нововременного человека, влекущие к непредсказуемым, недопустимо опасным негативам, к нагнетанию зла, к уничтожению человеческой натуры и духа, точно также природы, — коллизии, вызываемые либерализовавшимся человеком к жизни на путях самостояния, своемерности, — они суть, значит, должны быть воспринимаемы следствиями и проявлениями отчуждения. А причины, вызывающие их, — отчуждающими.

Но вернемся к глубинным основаниям отчуждения, коренящимся в практике. Их, действительно, много. Да так, — что счет им нужно вести в весьма долгой временной перспективе: кой-какие достались современному человеку аж из глубины веков. Мы ограничим себя лишь указанием, хотя бы, некоторых из этих практических причин. Причем, — с нижеследующими оговорками и рискуя даже повторить вышесказанное.

С самого начала вспомним, обнаруженную связь отчуждения с конкретными противоречиями предмета, в нашем случае практики. Коль скоро противоречия не разрешаются, но лишь нагнетаются, больше, разворачиваются в антагонизмы, отчуждающий момент в форме негативов данных противоречий все сильнее срабатывает, сказывается. Также установлено: отчуждение всего полней проявляется, действует относительно производящего человека, коренясь в способе его бытия миром. Так что, нам предстоит выявить те противоречия производящей практики (не забудем, речь о противоречиях по сути, сущностных противоречиях), которые, собственно, влекут это самое отчуждение.

Здесь надо понимать, что обычному сознанию довольно непросто подняться, проникнуться данными противоречиями. Чтобы постичь их, ему надо бы проникнуть в суть предмета (производящей практики). А это весьма нелегко. Ведь без соответствующей науки тут не обойдешься. Между тем, до постижения сути вещей поднимается далеко не всякая еще наука...

И нам нет нужды строить науки. Будем, как говориться, «довольствоваться малым». Благо, как отмечалось, обыкновенно люди проникаются противоречием (хоть и на бессознательном уровне) фиксацией тех негативов, коими на них воздействует предмет (в нашем случае наличная действительность). Особенно это касается, ставших нестерпимыми, противоречий. Вот почему многие негативы производящего существования человека, в том числе о коих у нас шла речь как об отчуждающих, суть моменты, стороны соответствующих противоречий. Их при определенных усилиях нетрудно найти, указать. Повторимся, речь идет о противоречиях сути искомого предмета.

Отказавшись от означенных «усилий», к тому же, ограничившись опорой на наработанное, мы можем себе здесь позволить не осмысливать данные противоречия, лишь фиксируя выражающие их негативы. Это с одной стороны. А с другой — имея в виду, что некоторые из данных противоречий, так либо иначе, оговаривались выше, а другим внимание будет уделено (правда, в несколько ином смысле и месте) ниже, отметим пока их.

Прежде всего, речь нужно вести о противоречии, определяюще пронизывающем все разновидности практики и, конечно же, практику производящую. Речь идет о взаимосвязи производительных сил и производственных отношений. Данное противоречие, в силу его исторической универсальности, как известно, относят к общесоциологическим (общеисторическим) законам и фиксируют как «закон соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил». К общепрактическим можно отнести также противоречия между: присвоением и освоением, предметизацией и человекотворчеством, человеком и природой, материальным и духовным, объективными условиями и субъективным фактором, обществом и личным, частными и общественными интересами. Это, далее, противоречия между различными видами деятельности, вследствие их стихийной разделенности. Противоречия: между трудом и человеком; между свободой и необходимостью; моральным и нравственным; сущностью и существованием; богатством и бедностью и т.д. Собственно, рассмотренные выше особенности практики, выступают, как показано, в «паре» с собственной противоположностью, являя, тем самым, противоречие. Другие, весьма значимые именно для производящего человеческого бытия в мире, противоречия имеют место: между общественным характером труда и частным присвоением; между трудом и капиталом; материальным и идеальным; объективным и субъективным; человеком и миром; человеком и человеком; гуманизмом и бесчеловечностью; «вещефикацией» и персонификацией человека и т.д.

Приведенные и аналогичные противоречия, как понятно, выражают вторую и третью ступени развития сущности предметов, которые они (противоречия) представляют. Сущность, как учит великий Гегель, разворачивается тремя ступенями (уровнями): чистой сущностью («рефлексией»), миром явлений (существования) и действительностью. На каждом из уровней противоречие обнаруживает себя различно. Противоречия чистой сущности мы в приведенных примерах совершенно упустили, ибо пришлось бы довольно основательно и на долго застрять в разбирательстве с ними, вообще, с противоречиями и сущностями.

Почти все общепрактические противоречия (во всяком случае, приведенные) при господстве производящей практики предельно углубляются и обостряются, приобретая часто антагонистический характер. Вместе с тем, расширяясь, они разворачиваются новыми аспектами, сторонами. И сами противоположные стороны, в свою очередь, раздваиваются на взаимосвязанные противоположные моменты, все более конкретизируя производящее движение человека, вплоть до деталей. Вместе с тем, переходя к явлениям и аспектам, так сказать, производного характера.

Так, внутри производительных сил разворачиваются противоречия между вещественным и субъективным фактором, между человеком и техникой, наукой и производством, информатизацией всех сторон производства, общественной жизни и капиталистическим вещно-потребительским присвоением. Само функционирование информации, равно отношение к ней расщепляется на противостояние коммуникативного и потребляюще-продуктивного (осваивающего) подходов.

В системе производственных отношений растет напряжение между спросом и предложением, между различными сторонами отношений собственности: производством, обменом, распределением и потреблением. Внутри каждой из форм отношений возникают и разрастаются свои внутренние противоречия. Формируется целый комплекс противоречий, выражающих духовную жизнь, надстройку. И вот, где-то там обычное (буржуазное) сознание и фиксирует факт отчуждения в той либо иной ее данности...

По сути, весь мир производящего человека и сам последний везде и всюду саморазорваны. Везде и всюду царит расколотость, распадение на крайности. Подстерегают завалы, тупики, проблемы. Особенно сказанное наблюдается в закатные периоды соответствующей разновидности (этапа, способа) производства, вообще, в пору исчерпания последнего в целом. За что сегодня ни возьмись, — оно уже представляет глобальную проблему, или перерастает в нее. Реальная проблема, тем более глобальная, ведь свидетельствует, выражает соответствующее, неразрешимое уже наличными средствами, противоречие, коллизию... А каждое противоречие, в свою очередь, будучи запущено, нагнетаясь, усугубляя положение вещей и людей, ведет к отчуждению. Последнее, как указано, есть выражением крайних негативов, которыми жизненное противоречие непременно отдает.

Мы, разумеется, не сможем разобраться со всеми данными негативами: проследить, как они, даже в малой части своей, будучи обнаружениями соответствующих противоречий, отливаются в отчуждения и как последние конкретно проявляются. Эта непростая работа, видимо, нуждается в специальном исследовании. Даже анализ обозначенных противоречий, не говоря уже о следствиях их, в намеченном плане отнял бы слишком много места. Нашему исследованию по ходу дела, доступно, разве что, осмысление природы производящего отчуждения на примере отдельно взятых причин как выражений соответствующих негативов. Причем, — возможно проявляющихся, помимо производства, также в иных разновидностях практики. Но мы ограничимся еще меньшим. А именно: тем, как уже отчуждение зафиксировано своей, так сказать, хрестоматийной данностью. В Частности, — произведениями основоположников марксизма. Да и здесь мы ограничим себя предельно малым, коснувшись лишь нескольких идей К. Маркса и Ф. Энгельса из «Немецкой идеологии» и «экономическо-философских рукописей».



7.4. Основоположники марксизма об отчуждении



Прежде, чем начать намеченное движение, мы должны оговориться относительно отчуждения в непроизводящих формообразованиях практики. Спрашивается, господствует ли отчуждение в произведенческой практике, в частности, на первом ее подтипе? Ведь человек тут не отпал от бытия, не противостоит природе, следовательно, самому себе. Техника не извращает, не превращает его в свой придаток. Человек относится к вещам не как к «вещам». И сам он вместе с предметами своего окружения не «вещно» одномеризован, не поставлен на обеспечение производства.

Тем не менее, и произведенческая практика, по крайней мере, ее первый подтип, в условиях прибытийного человеческого бытия обнаруживает многие отпроизводственные признаки. Последние даже уподобляют произведение производству. Не случайно же, авторы, в том числе марксистские, везде и всюду, что ни творит человек, усматривают лишь производство. А Маркс категорически утверждает в пятой главе «Капитала», что производство — вечное естественное условие человеческой жизни независимо от ее форм [144]. Правда, он говорит не столько о производстве, сколько о труде. Но, с другой стороны, — характеризует труд именно как производство.

На самом деле. И в произведенческой практике мы находим производительные силы с производственными отношениями (причем, частнособственническими). Стало быть, — противоречие между ними. В частности, социально-экономические противоречия, вплоть до борьбы классов, господства и подчинения и т.д. Точно также можно фиксировать другие проявления обоих противоположностей. Усматривается и ряд иных общих мест.

Тем не менее, надо понимать: эти «места», при кажущейся схожести в обоих случаях, весьма специфические, что учитывать непременно следует. Ибо данные специфические особенности вместе с другими моментами сообщают собственное качество способам человеческого бытия до и после производства.

Но, поскольку имеются сходства, позволительно заключить: строго говоря, тех кричащих форм отчуждения, которые являет производство, произведение не обнаруживает. Формы отчуждения, свойственные производству, если и проявляются тут (особенно на первом подтипе), то в довольно урезанной, своеобразной, порой, неузнаваемой данности.

Конечно, можно регистрировать здесь отчуждение как результат нещадной эксплуатации человека человеком, следствия диалектики господства и подчинения, бедности и богатства. Действуют и, означенные выше, социальные, гносеологические основания отчуждения человека. Обнаруживают себя также формы отчуждения, производные от диалектики сущности и существования, человекотворчества и предметизации, свободы и необходимости, объективных условий и субъективного фактора в истории. Точно также возможны разного рода отчуждения на морально-нравственной, религиозной, социально-психологической, повседневной основе. Возможны и такие (кризисные) ситуации в становлении произведенческих социумов, когда люди будут переживать аналогично тому, как сознает себя производящий человек в ситуациях кризисности своего бытия.

Но, как бы там ни было, в произведенческой практике отсутствуют онтологические основания, в силу действия которых, производящий человек с самого начала отчужден. Да, речь о распадении человека и бытия, изначальной расколотости человеческого существования, противоположности человека и природы, человека и мира. И господство отношений вещной зависимости тут, откуда, собственно, вытекает все многообразие противоречий и коллизий производящей практики, соответственно, отчуждения. В произведенческой действительности не царит стихия рынка, конкурентная борьба, борьба империалистическая, приобретающая глобально-мировой характер. Отношения между не «вещифицированными» и утилизованными производством людьми и вещами не пронизаны духом потребительства. Наконец, ограничимся этим, техника, выражающая суть произведенческого творчества, не носит производящий характер. А между тем, именно данные факторы, как и аналогичные, вытекающие из отношений вещной зависимости, служат, причем, ближайшим образом, производящему отчуждению человека. И это отчуждение как таковое не имеет ничего общего с отчуждениями, свойственными (в крайних случаях) произведенческому человеку.

Но, с другой стороны, круг факторов, обычно берущихся авторами при осмыслении отчуждения, как нетрудно заметить, образуют примерно только что названные нами. В таком случае, выходит, об отчуждении авторы ведут речь именно как о производственном отчуждении. И даже в тех случаях, когда пытаются фиксировать отчуждение на предыдущих этапах истории в обозначенном ключе, — помимо воли, и там усматривают лишь производящее отчуждение. Оно и понятно. Ведь, кроме производства, никакого другого способа человеческого бытия (практики) им не известно. Самое большее, авторы могут дойти до признания ситуации, где выявленные ими мерки человеческого бытия прежних обществ, не совпадают с сегодняшними реалиями. Тем не менее, продолжают навязывать данным обществам и людям знакомые особенности с оговоркой, что производство там, особенно на ранних этапах истории «еще не вызрело».

Так что, как выходит, если в древних обществах человека и постигало отчуждение, то о нем, за вычетом тех форм, которые ему приписывают, экстраполируя современный опыт, нам, теперешним, довольно мало что известно. К тому же, проявления отчуждения, можно допустить, уже отталкиваясь от вышесказанного, носят тут не обязательный, случайный характер. Это, по крайней мере, так, беря факторы, отчуждающие современного человека.

Но тем более проблематичным становится отчуждение на втором подтипе практики, в подлинно произведенческом существовании человека в мире. Выше сказано, что произведение вершится на сознательной, осваивающей основе, не теряющей связи человеческого творчества с бытием, при со-присутствии последнего. Такое творчество, существование человека, — когда, к тому же, сущность не довлеет над существованием, напротив, существование творит сущность, о чем выше сказано, — вряд ли вызывает отчуждение. Во всяком случае, в той данности, как последнее явлено условиями производящего творчества. Если отчуждение и возможно при господстве осваивающе-произведенческого способа человеческого бытия в мире, то, видимо, иначе, в крайне исключительных ситуациях, мало чем напоминая производящее отчуждение. Тем не менее, и здесь все корни отчуждения не «выкорчеваны». Это даже принципиально невозможно, по вышеуказанным основаниям. Разве может человек освободиться от противоречий в своем бытии? Разве в данных противоречиях противоположные стороны не обретают на известном этапе крайнее противостояние (в силу того же присваивающего мироотношения)? Разве эти крайности, существенно негативируя (делая чуждой) жизнь, включая людей, не могут выражать отчуждение?..

Тем не менее, имея в виду малоизвестность, не изученность темы отчуждения в произведенческой (к тому же, осваивающе-произведенческой) практике, мы сосредоточим внимание только на производящем отчуждении. Если хоть какие-либо аналогии с ним будут действительны и в обществах произведенческих, — что же, пусть так и будет. А аналогии вполне возможны.

Например, при осмыслении отчуждения как следствия присваивающего отношения человека к действительности. Оно имеет место далеко не только в производящем обществе, но весьма давно в истории. По крайней мере, формирование и наличие частной собственности является убедительнейшим свидетельством наличия присвоения. Противоречие, возникшее на самых ранних этапах развития практики между производительными силами и производственными отношениями, привело к возникновению и упрочению частной собственности. Вместе с ней — присваивающего отношения человека к миру, вещам, самому себе. Присвоение и частная собственность, между тем, неразделимы: одно без другого невозможно. Даже, если человек и не частный собственник, — не располагает никакой собственностью, — тем не менее, поскольку опутан частнособственническими отношениями, мыслит, чувствует, переживает, частнособственнически. Другими словами, смотрит на вещи, сознает их присваивающе. Иначе не может быть. Ибо частная собственность и присвоение связаны между собой теснейшим образом. Перемены в характере и типе частной собственности влекут к переменам и в присваивающей активности людей. Причем, — далеко выходящей за сферу экономики.

Тем не менее, присвоение (соответственно, частная собственность) в условиях натурально-личной практики весьма отличны от таковых при господстве отношений вещной зависимости. Это отличие настолько сильно, что, помимо воли, берешься за «щепоть соли», пытаясь тут фиксировать отчуждение. Во всяком случае, точка зрения Х. Аренд, что появление отчуждения человека вызывается лишением его частной собственности, касательно древних обществ не убедительна. Другое дело человек отношений вещной зависимости, при господстве производства. Здесь данное утверждение вполне допустимо. Справедливо находить отчуждение уже в появлении классов, слоев, лишенных собственности.

С приходом производства как результата и условия отношений вещной зависимости человек присваивает себя и окружение «вещно». Собственно, лишь с преодолением частной собственности и подлинным утверждением собственности общественной изживается и присваивающее мироотношение. При этом «изживание» протекает весьма непросто... И, коль скоро оно-таки происходит, изживается и соответствующее отчуждение...

Итак, мы ограничились осмыслением лишь некоторых, ставших хрестоматийными, аспектов отчуждения, которые, к тому же, являются результатами действия негативов от основных противоречий производящего человеческого бытия. Именно в таком ключе отчуждение раскрывается в «Немецкой идеологии».

Маркс и Энгельс показывают здесь, что в связи с противоречием между частным и общим (общественным) интересами, личным и общественным, индивидом и обществом, в стихийно складывающейся и развертывающейся рыночно, истории общественное (как общее) присваивает себе господство, начинает притеснять, принуждать людей чуждыми им устремлениями, требованиями. Всеобщее выступает как «чуждый» им, «независимый» от них, т.е. опять-таки особый и своеобразный «всеобщий интерес» [145]. Вместе с тем, и сами люди «вынуждены двигаться в условиях этой разобщенности» [146], присваивать себя и действительность, отъединенные друг от друга и от своей родовой принадлежности, от мира.

Такое состояние, с другой стороны, подкрепляется господством бесконтрольного разделения труда, в свою очередь, обрекающего людей, общество на отчуждение в ином смысле. То обстоятельство, что труд людей раздроблен, — одни виды труда пребывают во взаимоисключающих связях с другими, и все они отпали от своей сущностно-субстанциальной основы, — такое расщепление труда, говорят основоположники, «дает нам сразу же первый пример того, что пока люди находятся в стихийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует разрыв между частным и общим интересом, пока, следовательно, разделение деятельности совершается не добровольно, а стихийно, — собственное деяние человека становится для него чуждой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того чтобы он господствовал над ней» [147].

Разделение труда, ведет к закреплению человека на исполнение какой-либо одной, узко специализированной деятельности. Тем самым, за человеком закрепляется именно эта деятельность, а он присваивается, как бы поглощается ею. «У каждого появляется какой-нибудь определенный, исключительный круг деятельности, который ему навязан и из которого он не может выйти... Он... и должен оставаться таковым, если не хочет лишиться средств к жизни» [148]. Отсюда и происходит «заужение», отпадение человека от человечности, превращение его в частичного человека, точно также, как его труда — в частичный труд. К тому же, он полностью теряет свое сущностное содержание, смысл, обретает, означенное выше, достоинство «негативной жертвы», принудительности, репродуктивной операциональности как последовательного набора простейших до примитивности актов.

Так что стихийное разделение труда непременно ведет к тому, что труд, — по большому счету, представляющий субстанциальную основу человеческого существования, источник человечности и бытийственности человека, всех обретаемых людьми материальных и духовных богатств, — обнаруживается, с одной стороны, какой-то чуждой, надчеловеческой, таинственной силой, сущностью, порабощающей и мобилизующей все сущее, включая человека на самообеспечение. А с другой стороны, в лице человека, как то, что последний непосредственно осуществляет, труд выступает внешней, принудительной, жертвой людей, расходованием ими своих сил во имя чуждого им дела. Человек, далее, лишь как частичный человек воплощается в сотворяемом продукте, сам превращенный в «вещь».

Выше, при осмыслении «вещефикации» человека в «капитале», мы видели, как сложившиеся «вещные» порядки с неизбежностью принуждают людей двигаться, существовать, относиться к себе самим именно как «вещи». Что важно, и люди как таковые, и продукты их труда как «вещи» безоговорочно «атомизируются», обретают самостоятельное, независимое бытие ради утилизации и потребительства. Причем, — не только для, обретшей надчеловеческий статус, сущности, но и для самих непосредственных участников вершащегося, в частности, «атомов» (людей).

Все это не может не уготовить ситуацию полнейшего отчуждения. «Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то вещную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты, является одним из главных моментов во всем предшествующем историческом развитии [149]», обусловливающим отчуждение. Так, мы подходим к общеизвестному видению отчуждения классиков: «Социальная сила, т.е. умноженная производительная сила, возникающая благодаря обусловленной разделением труда совместной деятельности различных индивидов, — эта социальная сила, вследствие того, что сама совместная деятельность возникает не добровольно, а стихийно, — представляется данным индивидам не как их собственная объединенная сила, а как некая чуждая, вне их стоящая власть, о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают; они, следовательно, уже не могут господствовать над этой силой, — напротив, последняя проходит теперь ряд собственных фаз и ступеней развития, не только не зависящих от воли и поведения людей, а, наоборот, направляющих эту волю и это поведение.» [150].

По этой же логике, собственность приобретает самостоятельность и господство над людьми, общественными процессами и отношениями, торговля начинает «господствовать над всем миром, благодаря отношению спроса и предложения» [151].

Маркс устанавливает, что при господстве производящей практики, когда труд людей совершается производяще, в общественной жизни неизбежно царит капиталистическая частная собственность. И люди относятся к действительности, самим себе «вещно»-присваивающе.

Вообще, чтобы человек был присваивателем и частным собственником, вовсе не обязательно быть владельцем фабрик, заводов с пароходами. Частный собственник уже потому таков, независимо от экономических соображений, что мыслит, поступает, относится к действительности, к себе самому частнособственнически, присваивающе.

Надо, все же, различать частных собственников актуальных и потенциальных. В отличие от актуальных, очевидных собственников («владельцев газет, пароходов»), потенциальные — это те, которые, хоть ничем непосредственно не владеют, помимо, разве что, собственного тела с входящими аксессуарами, кой-каких предметов личного потребления, тем не менее, живут обретением реальной частной собственностью, мыслят, поступают и относятся к действительности частнособственнически, присваивающе. Надо также различать производящую частную собственность от не таковой. Последняя свойственна человеку докапиталистической истории. К числу важнейших особенностей производящей частной собственности следует отнести, вытекающие из производства, «вещность», капиталистичность. Отсюда данную собственность, как правило, называют капиталистической частной собственностью.

Поскольку человек выступает, мыслит, переживает, ценит себя, свое окружение как частный собственник, присваиватель, он, уже потому, не может не частностить вещи, себя самого. Относиться к вещам присваивающе, среди прочего, означает обходиться (творить, сознавать) с ними внешне, безбытийно, не по их внутренним мерам. Еще точнее, — прикреплять, навязывать вещам свойства, которые присущи им не изнутри, не по их собственной природе, но лишь человеческим произволом присуждены, приписаны (присвоены).

Так, камню в земной толще вовсе нет нужды стать, скажем, инструментом удара или веса. А то, просто лежать в связке строящейся стены, плотины и проч. Тем не менее, человек присваивает ему эти свойства, часто не считаясь с его внутренним, естественным предназначением. Точно также один человек присваивает другого человека, его возможности, способности, особенности. Да и к самому себе мы, будучи производяще-присваивающими сущими, так же относимся.

Вот, при таком отношении, поступлении человека в действительности, непременно возникает отчуждение. Где налицо частнособственнические присваивающие отношения, поведение людей, там непременно и отчуждение. Оно выражает, свидетельствует нечто неестественное, ненормальное, противоречивое, нарушающее подлинную человечность и утверждающее безбытийность. Это наиболее явственно в производящем обществе, соответственно, капиталистических, присваивающих отношениях человека к действительности.

К каким, согласно Марксу, результатам в плане отчуждения ведет господство частной собственности, присваивающей деятельности? Причем, — в условиях производящей практики. То есть, когда частная собственность, и сам присваивающий труд человека обретают производяще-капиталистический характер. Укажем хотя бы некоторые моменты.

Как показывает мыслитель в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», по законам движения частной собственности происходит поляризация труда и капитала как присвоенного и накопленного немногими чужого труда, продуктов последнего. Накопление и концентрация капитала, наращивая производимую продукцию, не столько облегчает положение и условия жизни трудящегося, лишенного реальной собственности, сколько усугубляет его нищету. Трудящиеся (рабочие) становятся тем беднее, чем больше богатства производят. Создание предметов, воплощение в них труда (что называется «овеществлением труда») неизбежно отрешает трудящегося от подлинной человечности, полноты бытия, лишает его счастья жизни. Другими словами, труд и его результаты выхолащивают из производяще работающего человека человечность, бытийные привязки.

Оно и понятно. Ведь сам труд, будучи производящей активностью человека при господстве капиталистической собственности, осуществляется не иначе, как: присваивающе, «вещно», технико-инструменталистски, манипулятивно, потребительски, путем воздействующего навязывания материалу чуждых мер. И самому труженику производящий труд чужд, поскольку внешен, безличен, безбытиен, «овещняет» и частностит своего носителя (автора и адресат).

Труд, далее, не принадлежит трудящемуся, ибо вершится, обеспечивая интересы других, если, вообще, не понятно кого и чего. Он, к тому же, расцениваясь затратами усилий, энергии на фабрикацию товаров для чужого (частного) «вещного» обогащения, выступает внешней необходимостью, жертвой тружеником себя. Производящий труд, по Марксу, не может не быть для осуществляющего его чем-то внешним, «не принадлежащим к его сущности».

И не случайно, что человек в таком труде «не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы» [152]. И это так даже по элементарным соображениям бессмысленности, бесполезности труда. Ибо рабочий в нем не заинтересован, почти ничего не имея, трудясь на кого-то другого, лишенный возможности воспользоваться результатами своего труда.

Потому, работающий производяще, человек «только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает; а когда он работает, он уже не у себя. В силу этого труд его не добровольный, а вынужденный; это — принудительный труд-. Это не удовлетворение потребности в труде, а только средство для удовлетворения всяких других потребностей, но не потребности в труде. Отчужденность труда ясно сказывается в том, что, как только прекращается физическое или иное принуждение к труду, от труда бегут, как от чумы [153].

В процессе и результатах своего труда, — к тому же, частичного, примитивного, изнуряющего, безличного, безадресного, — непосредственный производитель лишь закабален, принужден делать нечто непонятное, до бессмысленности чуждое, отнимающее у него свободу, потребность самовыражения, творческий интерес. Продукт труда (даже, коль скоро он не частичный продукт частичного труда) не может не стать чужим для рабочего предметом. Ведь он всецело принадлежит не ему, а другому, эксплуатирующему трудящегося, вещно-потребительски используя (присваивая) его рабочую силу.

С другой стороны, Не только трудящийся, но и сам эксплуататор оказываются, «овещняясь», отчуждающе присвоены «прихотями» движения изготовленных «вещей» («товарный фетишизм»). Так что при производяще-присваивающем воплощении труда в предмет, вообще, капитализирующем труде не могут не отчуждаться и сам последний, и все участники производства, в том числе капиталист.

Но всего более отчужден, разумеется, непосредственный производитель, рабочий. Потому он «чувствует себя не счастливым, а несчастным», не развивает свободно свои физические и духовные силы, а подавляет их, изнуряет свое тело и разрушает свой дух. В процессе труда он принадлежит не себе, а собственнику капитала. Он сам себе кует цепи [154].

Из отчужденной связи трудящегося и труда, а также созданных предметов как чего-то властвующего над человеком, по Марксу, проистекает отчуждение отдельного человека от общества, превращение общественной жизни человека в простое условие и элементарное средство поддержания его физического существования (откуда, кстати, примитивные представления общества). В мире где господствует капиталистическое присвоение, частная собственность, человек располагает ущемленными, возможностями самоутверждения. Даже, коль скоро он не утратил самосознание, последнее ущербно, оскоплено до одномерности, «вещной» утилизованности, «спакетированности», вплоть до сознания симулякров, постхуманных мутантов. Так отчужденные люди, причем, не подозревающие о своем таком состоянии, образуют преобладающую массу примитивизованного, вконец расчеловеченного населения современных обществ.

В процессе созидания предметного мира, переработки неорганической природы человек, отчуждаясь, как трудом, так и результатами созидания, по мысли Маркса, уподобляется животному, которое производит лишь то, в чем непосредственно нуждается: производит односторонне, сообразно мерке и потребности своего вида. О собственно человеческом созидании, творчестве по законам красоты, универсальных потребностей, ответствуя зовам бытия, ему даже мечтать не приходится. «Отнимая у человека предмет его производства, отчужденный труд отнимает у него, свойственную его роду, подлинно человеческую жизнь» [155].

Наконец, прямым следствием отчуждения человека от продукта его труда, его родовой сущности, является отчуждение человека от человека, противостояние одного человека другому. В «капитале» и других работах показано, что это противостояние, как и сами люди, выступают в «вещной», атомизированной данности, когда их связывает лишь состояние публичности и взаимные утилитарно-потребительские, присваивающие устремления.

В «Экономическо-философских рукописях» Маркс четко формулирует еще один весьма важный вывод, подмечая существенную причинно-следственную связь между отчужденным трудом и частнокапиталистической собственностью. Последняя не только решающая причина всякого отчуждения и, прежде всего, отчужденного труда. Она в то же время «есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе» [156]. Под «внешним отношением» здесь нужно понимать означенные выше, восприятие и осуществление людьми труда в описываемых условиях.

Отсюда мыслитель делает вполне логичный вывод. Лишь упразднив частную собственность, вообще, присваивающе-производящее отношение к действительности, прекращается отчужденный труд. Вместе с этим преодолевается отчуждение человека от его родовой (общественной) сущности, взаимное отчуждение людей. В то же время, превозмогая отчуждение, мы устраним условия, порождающие частную собственность, присваивающее мироотношение.

Чрезвычайно значима также установка Маркса на существование различных форм отчуждения, связанных с соответствующими формами деятельности людей. В этой связи заслуживает несомненного внимания мысль, что «экономическое отчуждение есть отчуждение действительной жизни»; оно обусловливает и охватывает отчуждение в сфере сознания, например религиозное отчуждение, «и его устранение, следовательно, является первейшей предпосылкой устранения этой вторичной формы» [157].



7.5. Отчуждение как результат «вещефикации». Два уровня «вещного» отчуждения


Ниже мы еще будем иметь возможность показать, к каким отчуждающим результатам приводит присваивающее мироотношение, в частности, на завершающем этапе индустриально-промышляющего производства и в постиндустриализме. Сейчас попробуем, причем, как бы итожа вышесказанное, проследить в целом существо человеческого отчуждения как результата господства отношений вещной зависимости, соответственно, «вещефикации» и технизации человека, а также утилитарно-потребительского отношения его к действительности.

Конечно, говоря о производящем отчуждении, нужно не упускать из виду, что вместе с предметами и явлениями своего окружения Нововременной человек опутан отношениями вещной зависимости. По сути, отсюда вытекают все «плюсы» и «минусы» его жизни, равно особенности присвоения. Поскольку присвоение с утверждением производства, по крайней мере, в классической данности обретает черты «вещности», постольку и отчуждение, влекомое им, тоже «вещно». Отношения господства и подчинения, вообще, отношения между классами, между людьми, между человеком и природой приобретают «вещный» характер, вымещая личное, сакральное, кланово-родовое и проч. Разумеется, претерпевает перемены в направление «вещефикации» также внутренний мир людей. Не удивительно потому, он довольно быстро воспринимается, выступает вещью среди других вещей. Опять же, приходится уточниться, «вещей», ибо с приходом производства (Новое время) вещи подменяются «вещами».

Начнем после, так сказать, «приамбулы» с указания, что производящая действительность приходит, неся признание, что все вещи (речь, прежде всего, о людях) изначально равны, свободны. И как таковые «добровольно» вступают в разного рода связи (непременно вещные, а в норме «вещные») между собой. Выше мы уже определились, что значит «вещь», «вещность», в том числе по отношению к человеку. А сути принадлежащих данным «вещам» прав, «вольностей», «доброт» и равенств, доискиваться не станем. Одно ясно: на них пытается базироваться, пришедшее в Новое время, капиталистическое общество, отменяющее отношения личной зависимости, стало быть, частную собственность на человека. Оно декларирует и пытается утвердить «общее равенство», универсальное право, отмену всяческих сословно-кастовых и иных привилегий, «равные свободы для всех людей», независимо от происхождения, состояния, пола, религии.

Не вдаваясь в существо всего этого, очевидно: означенными и другими установками-подходами люди ничуть не избавляются от реального неравенства, угнетения, эксплуатации. Столь же призрачны декларируемые «свободы». Частнособственнические отношения господства и подчинения никто не отменяет, но лишь придает им иную, «вещную» форму. «Римский раб был прикован цепями, наемный рабочий привязан невидимыми нитями к своему собственнику. Иллюзия его независимости поддерживается тем, что индивидуальные хозяева-наниматели постоянно меняются, а также тем, что существует... юридическая фикция договора» [158]. Наемное (в «вещефицированной» данности) рабство, стало быть, сменяет личное.

Нетрудно видеть, что сама капиталистическая эксплуатация наемных рабочих (трудящихся), особенно принимающая крайние формы, не просто отчуждает их, как это показано в ряде работ классиков, но отчуждает именно «вещно»; сама эксплуатация протекает в «вещной» форме, имеет, разумеется «вещные» корни. И как понятно, эксплуатационное отчуждение далеко не единственное, испытываемое трудящимися. В силу «вещного» характера их жизни, в том числе опредмечивающего труда, они отчуждаются, как мы видели выше, и от труда, и от результатов последнего. Сам он протекает в отчужденно-«вещных» формах.

От многого чего еще в окружении, вплоть до самих себя, что собирается во внушительный «букет», отчуждены трудящиеся. Но и нетрудящимся, капиталистам тоже «не сладко» приходится. «Вещно»-отчуждающий «букет» существует и для них. На всем этом мы, разумеется, останавливаться не можем. Потому продолжим свое осмысление «вещного» отчуждения лишь в самой общей форме. И то, — касаясь лишь некоторых общепризнанных моментов. В частности, преломляющихся на иных формах отчуждения производящего человека.

Как понятно, именно в отношениях вещной зависимости, где практика протекает «вещно» (добавим, технически и утилизующе), прежде всего, коренится своеобразие производящего отчуждения. Точнее, его следует называть «вещно»-техническим отчуждением, поскольку вещефикация действительности, не говоря уже о «вещефикации» является залогом, основанием всякой технизации. И она (равно НТП) протекает производяще, в качестве сути (стало быть, с негативами, отчуждающе) производства. И, вот, это самое, — как бы двоякое: «вещно» и технически, — вещно-техническое отчуждение не может не обременять собой, главенствуя среди других своих «собратьев», тоже поражающих мир Нововременного человека.

Выше (6.) мы уже видели, что предметотворчество как форма созидания вещей традиционным человеком с приходом Нового времени перерождается в производство предметов, опредмечивание. Здесь человек присваивает природному веществу нужные себе, вернее, производству, — поскольку он живет, присваивает производяще и принадлежит производству, — формы и меры. Так как создаваемые предметы производящего опредмечивания обладают свойствами, лишь пригодными для использования, орудования, потребления, накопления, манипулирования и т.п., к тому же, заведомо предназначенные для обмена (товары), они выступают не вещами, но «вещами». Стало быть, предметотворчество как производственный процесс (опредмечивание) непременно перерождается в «вещефикацию», иначе не может быть.

Дело усугубляется еще тем, что такое «вещефицирующее» опредмечивание неизбежно захватывает безоговорочный диктат над человекотворчеством. Больше, полностью извращает, всецело узурпируя последний как процесс и результат, растворяя в собственной логике, устремлениях. Тем самым, человекотворчество и человек, по крайней мере, как известный в традиционной практике, не может не изживаться.

Где преобразование, навязывание внешних, человечески-потребных (вернее, производяще-потребных) форм и свойств самому человеку (равно природному материалу) выливается в фабрикацию исключительно «вещей» (товаров), — данные фабрикаты (в нашем случае из человеческого материала) заведомо подлежат использованию, потребительству. И не как угодно, но именно производяще-технически, утилизующе, внешне, присваивающе. Где еще к человеческим вещам (вообще, к человеку) можно относиться так, как не на производстве! Где он столь нивелирован, как здесь!..

Повторимся, срабатываемые производством продукты (блага, «вещи», в том числе люди), не просто суть то, что хорошо известно под названием «товар» (возможный, кстати, и в условиях произведения, особенно в натурально-личном его способе). Производство же нуждается, выпускает такой товар, в том числе человеческий, где сводимы на нет разнообразные бытийно-человеческие моменты. Зато на полный рост выпячены исключительно технико-инструментальные, потребительски-исполнительские, меновые характеристики, выражаемые формально-количественным, цифровым языком.

Так как перед нами, «вещи», назначение, смысл которых не что другое, как потребление, — причем, потребление внешнее, по сути, такими же «безликими вещами», вершащееся использующе, деструктивно для предмета потребления, — последнее есть не более, чем потребительство, утилизация. И важно понять, речь идет не просто о присвоении (тем более, человеком человека) вещей, когда оно совершается грубо, насильственно, разрушительно, не считаясь с природой и устремлениями самих вещей. В том-то вся суть, что, в дополнение к этому предметы, люди используются, утилизуются именно ради «вещного» роста, извлечения новых «вещей», «наваров», доходов, для того, что иначе называется «капитализацией», если угодно, «волей к власти». И, во т, эта сторона потребительства как жажда наживы, алчность, беспрестанное стремление к обогащению, власти (не забудем, «вещным») главенствует в капиталистических отношениях к жизни, природе, человеку.

Остальные качества, достоинства, добродетели людей просто не интересует означенный процесс. Даже подавляются, будучи «помехой». В результате, как раз, перед нами однообразные индивиды, масса безликих «овещненных» существ, коими весьма просто манипулировать. Достаточно, скажем, посулить любому из них некую «вещную приманку», или идею в такой данности, заинтриговать вопросами собственности (тоже «вещной»), как он «весь на ладони», пластичней любого пластилина. Куда только не пойдет, что не сотворит!.. Вспомним тут хрестоматийно сказанное Марксом о хапиталюге, готовом мать родную повесить...

«Среди прочего, вещно»-потребительские интересы, — когда они, к тому же, неуемны, а уровень жизни падает, — отрывают человека от себя самого, близких, родных, заставляют бросать нажитое, порой высококвалифицированные занятия. Люди в «борьбе за существование» пускаются в рисковые, ведущие к преступности, аферы. Обрекаются на открытый или скрытый разбой, флибустьерство, поживу чем и кем угодно. А то и просто, объединяются в мафиозные, организованно-преступные структуры на промышляющем уровне...

Человек массифицируются. Возникает так называемое «массовое общество». Людские массы мобилизуемы на строительство новых дорог, городов, производственных гигантов, на очередные малопонятные войны, на осуществление неких призрачных (но, тем не менее, захватывающих) имперски-«вещных» идей и целей. Политика, даже на международном уровне приобретает до преступности утилитарно- бессмысленный характер. Чем глупей, бездарней правитель, — «тем лучше!».

Народы поднимаются с насиженных мест, мигрируют, расстаются с привычными стилями поведения, опустошаются духом, «глобализуются». Меняются ритм жизни, потребности, ценности, устремления. Люди уже теряют не только родину, семью, почву под ногами, но также смыслы, душу, человечность.

В принципе, неплохо это, что в своем творчестве люди наращивают себя и окружение созданием нового, обогащаются новыми поприщами внутри и вовне. Однако, беда, что все это в производящих условиях приобретает «вещный» характер, вершится в «вещно-потребительской» форме, с вытекающими отсюда, негативами для самореализации человека и мира. Главным образом, — утратой и распадом того и другого.

Да, именно Эти «беды», «негативы» «Вещно» утверждающегося производства, в конечном счете, отчуждает каждого человека от мира, вещного окружения, природы от других людей, их от него. Именно здесь коренится, безудержность хищнически-потребительского натиска человека на природу (значит, и человека), варварски-истребляющей капиталистически-имперской экспансии в мир, оставляющей за собой деструкцию, безжизненность.

Надо не упускать также: эта жажда, погоня за все новыми «вещами», (капиталами, «ресурсами», рынками, сферами влияния, геополитическими обретениями и т.д.) — не столько прихоть, «нужда» человека на уровне отдельности, сколько устремленность, нужда, «политика» производства как неостановимо расширяющегося экспансией вовне процесса. Его нужды и устремления при индустриализме, дорастающем до империализма, выступают государственными, «национальными», «общенародными», транснациональными... С закатом же производящей практики, в постиндустриализме этими интересами во главу угла выбирается политика депопуляторства, «ковчегостроительства», создания «нового мирового порядка» и проч. Здесь планета со всеми «прелестями жизни» предназначена для безоговорочного владения элитарным избранникам, всему остальному населению уготовляющим судьбу бесчеловечного прозябания и обслуживания их «вольностей». Да так, — что «Массы», простые люди, в силу отчуждения, насаждаемую «сверху» политику принимают за «собственное», жизненно значимое. Все и вся объединяется, тотализуется ради исполнения данной политики, служению (даже с рвением) «вольностям» вселенских «космополитов».

Что всего ужасней, в данной гонке, — и силами, средствами производства (ближайшим образом, в лице соответствующих социальных структур, властных и иных институтов, политики, психологии), и активностью самих людей, — все нацелено, в конечном счете, на истребление не только мира, но также человека. Выходит, люди собственными руками работают (И не обязательно, без понимания), чтобы уничтожиться, исчезнуть... Видимо, это верх их отчуждения. Причем, — хотя бы до поры до времени, вовсе не замечаемого ни «жертвами, ни экзекуторами». А как обнаруживают, — входят уже во вкус, пуще стараются...

Несомненно, когда человек чувствует, что над ним совершают насилие, навязывают чуждые формы поведения, качества, ведут «не туда», ему выпадают явно опасные вещи, — он, рано или поздно, не может не испытывать, сознавать как-либо свое отчуждения. Всякое насилие, в добавок, внешнее, чуждое, противное эксплуатирует, деформирует, лишает людей былой естественности, свободы, самостоятельности. Потому, оно не может не выступать отчуждением. Коль скоро же последнее дополняется еще «вещно»-потребительским и техническим присвоением тебя (равно остальных «вещей» действительности) ради дальнейшей капитализации, империалистических устремлений, из-за которых, увы, тебя с миром не остается, — факт твоего отчуждения тоже, вроде, не должен проходить мимо сознания. Однако, и здесь возможны весьма нередкие случаи его незамечания. Срабатывает, видимо, эффект «варения лягушки», если не что, куда ужасное...

Разумеется, «вещно»-отчужденное самоутверждение человека, к тому же, как теперь наблюдается, не пришло враз. Даже доныне люди несут в своем поведении, образе жизни отголоски не «вещной», непотребительской активности. Но в целом, по сути, они безоговорочно отчуждены. И, отнюдь не только в «вещно»-потребительском, техническом смысле. И не только друг от друга, от природы, но, что хуже всего, от самих себя, внутри себя, обрекаясь на самоуничтожение.

Поскольку отношения вещной зависимости охватывают все явления и процессы производящей действительности, последние непременно носят «вещный» характер. Значит, любое конкретное отчуждение, коль скоро поражает людей, тоже заражено определяющим образом «вещностью», «вещным» отчуждением. Данное обстоятельство нужно всегда видеть, осмысливая многообразные отчуждения производящего человека. Надо при этом не терять: «вещность» не просто преломляется в данных отчуждениях, но сама тоже выражает отчуждение человека. Поначалу он отчуждается от бытия, мира, вещного окружения, превращаясь в безликую «вещь». Затем, логика «вещного» движения ведет его на следующую ступень (уровень), к отчуждению от себя самого, к полному расчеловечиванию. Хорошо это показывают весьма реалистичные для классического производства произведения О. Бальзака, Ф. Кавки, Ж. Перека, Д. Фаулза, Веркора и других авторов.

Факт двоякого отчуждения человека от самого себя в «вещефицирующем» процессе производства, в общем-то, очевиден. Ведь человек, с одной стороны, тоже есть природа, по большому счету. И коль скоро, начав производить, он «вещно», утилизующе-потребительски (т.е. отчуждающе) относится к природе, также относится и к другим людям, самому себе. Но тем более он отчужден, когда отчуждается от себя, отчужденного уже от природы, мира. В этом случае «вещное» отчуждение как бы дополняется, перерастая, на второй уровень: отчуждение технологическое, техническое. Производящая техника, технология, как должно быть ясно, прямой и ближайший результат, обнаружение «вещефикации». В этом смысле имеет вести речь о, перетекающих первого во второе, разновидностях отчуждения.

Действительно. Поначалу, когда производство лишь утверждается и складываются отношения вещной зависимости, человек претерпевает первое отчуждение. Как следствие, он отпадает от бытия, от своей непреходящей подлинности, начинает вести себя и присваивать мир «вещно». Он пока еще полон сил, самостоятелен, самонадеян, самоуверен. Чувствует себя «мерой всех вещей». Как у «хозяина», организатора производства, собственника, у него большие перспективы.

Верно, уже потому, что стал производить, он отпал от бытия, природы. Начал использующе-утилизующе смотреть на предметы (равно самого себя), присваивать действительность производяще. То есть, однобоко, потребительски, внешне, односторонне, партикулируя, изолируя из всеобщей сцепки вещей мира, технически и проч. Тем не менее, он пока не отпал от того идеала человечности как «меры всех вещей», которую формирует поначалу Новое время. Наш «хозяин», отсюда, чувствует себя, как говорится, «индивидуумом» с большой буквы. Реально полагает и убеждается в том, что властен: по своим мерам, самостоятельно творит все, что и как заблагорассудится. Испытывая везде и всюду на производстве присутствие, он понимает: по его воле и усмотрению вещи устраиваемы «так, как надо». По его воле (пусть производящим), товары движутся, принося ожидаемую прибыль. Весь процесс находится как бы под «хозяйским» (неважно, что «вещным») присмотром, контролем. Отсюда — гордость, самодовольство. Не от того ли выражение «индивидуум» («пользователь», «потребитель», «властелин», «собственник») несет на себе данные коннотации?

Однако, приходят сроки, и несколько скукожившись, данное выражение, звуча как «индивид», наделяется каким-то уничижительным значением. В условиях классического (индустриального) производства, где дела радикально меняются, слово «индивид» вмещает даже бранные, оскорбительные оттенки. Говорят ведь, иной раз, чтобы подчеркнуть малозначимость, унизить человека: «Ты не личность, ты индивид»! Да, резко убыло прежних «Артамоновых». Отдельные («хозяины», «акулы», «хапиталюги») объединяются «до кучи» (офирмляются, монополизуются), не справляются в одиночку (как бывало), «бизнесуя»...

И в качестве другой стороны производства, трудящегося, человек на первых порах тоже не лишен своемерия, веры в скорое свое благополучие и «процветание» (причем, все более раскрашиваемое элементом «вещности»). Впрочем, такое (мелкобуржуазное) сознание весьма живуче (поддерживаемое, кстати, и «сверху») в трудящемся, как бы при этом он ни был придавлен и эксплуатируем. Даже в условиях развитого индустриализма оно держится в головах угнетаемых масс...

Касательно первого рода отчуждения, несомненно, далее, что в производящем опредмечивании как «вещефицирующем» творчестве человек подпадают под полный диктат данной деятельности, превращаемый в «вещь» среди «вещей», связанную с ними тоже «вещно» в означенном смысле. В условиях промышленного производства опредмечивание, «эмансипируясь» от человека, обретает безоговорочную власть над ним. Среди прочего, это означает, человек, кто бы ни был, — со всеми своими способностями, потребностями, активностью (насколько они нужны) превращен в поставку производства. Он, включая образование (потребление) — всецело средство, инструмент обеспечения предметопроизводства. Пребывает для последнего «в состоянии-в-наличии», как бы сказал Хайдеггер. Особенно все это очевидно на империалистической стадии индустриализма.

Живя «вещно», — «атомарно», внешне, использующе, потребительски, технически и т.д., — всецело захваченный производящей логикой, человек при этом вполне чувствует себя «комфортно», довольный собой. Вроде, ни в чем не нуждается. Разве что, активничает как-то странно: «подобно неким бесам», как бы полагал традиционный человек, коль скоро «подглядел» существование своего «потомка».

Когда, разве что, выступающие поставкой производства, люди ощущают «неприятности» (от разного рода физических и иных лишений, «ущемлений») своего положения, так это в пору регулярно настигающих капиталистические реалии «потрясений», кризисов. Особенно в этом смысле «тяжело» (до невыносимости) в нынешних условиях всеохватного глобально-планетарного кризиса... В такие поры обостренное сознание отдельных людей, к тому же, достаточно зрелых (а здравый смысл как бы «задним умом») чует «несправедливость», зыбкость и неприглядность своего и мира положения.

Тем не менее, в обществе, главным образом, царит безмятежное сознание. Кстати, — при том, что где-то там, в «глуши кабинетов», за пределами довольности, логика развития философско-культурной и научной мысли вполне обоснованно подводит к идее «смерти человека». Собственно, к ней же ведет и логика самого «вещефицирующего» производства. В конце концов, что значит человек, коль скоро его удел, подлежащая утилизации, «вещь»! Тем более, — когда даже в качестве таковой он становится «ненужным», «лишним», помехой, которую, в добавок, «содержать надо»...

И чем основательнее прочатся кризисные явления, тем отчетливей, громче хор голосов, кликающих и тянущих к человеческому изживанию. По сути, настигающие мир, беды, особенно означенный глобально-планетарный кризис, — не есть ли все это самым очевидным фактором и свидетельством такого исхода?

Характеризуя, производящее предметотворчество как поприще «вещефикации» всего и вся, включая человека, надо еще видеть, что оно опредмечивает производственно-технические нужды в человеке, «вещно» формирует его не просто как бы само собой, по ходу и побочного следствия своего протекания. Человек означенно формируем также за пределами непосредственного производства, делами собственно человекообразования. В частности, обучения, воспитания в специальных учреждениях, системой образования. При этом данные инстанции, среды и процессы человекообразования функционируют тоже производяще, по аналогии с предметопроизводством. И не важно, что пребывают (вернее, принимаются) как бы за пределами собственно производства.

Поскольку, наличное производство человека (человекообразование) как таковое, не представлено иначе, — о том, что человек образуется не так, как вещество природы, коим производство живится, что человекообразование (потребление) важнейшая, больше, определяющая сторона практики, а человек практически утверждается в мире, причем, не только производяще, — обо всем этом и речи быть не может. Смыслы и содержания практики (как оговоренный выше «праксис»), вошедший некогда давно в обиход, обозначая дела человекотворческие, выражающие специфику формирования и утверждения человека в мире по-другому, нежели окружающие вещи (тем более, «вещи»), — все это с господством производства предается забвению, неведению. В лучшем случае, иносказанию. Особенно с приходом промышленного производства, выражаться, что «человек практически утверждается», становится как-то даже неприлично. Верно, правда, кой-какие языки позволяли себе такого рода «вольности».

Как бы там ни было, в описываемых условиях человекосозидательный момент калькирует «вещефикацию», хоть и вытеснен за пределы понятия практики в области второстепенного (запроизводственного) достоинства. Вот почему, между прочим, «практика» предстает лишь предметопроизводством. Другими словами, тем, что обычно фигурирует в наших учебниках в своей односторонней, предметофабрикующей данности.

Человекопроизводство (творчество человека) же выглядит категорией, исчерпываемой понятиями «воспитание», «образование», «социализация» и проч., заведомо квалифицируемых «внепрактичными». Соответственно, статус их отмерен, так сказать, «побочными» поприщами приложения человеческих сил: идеологией, социологией, педагогикой, школой... Здесь «внепрактическое» дело человекотворчества (как формирование, социализация, обучение, воспитание) обеспечивается. Но, опять же, — по типу (в виде слепка и внутри, второстепенным, обслуживающим моментом) «веще»-производящей деятельности. Ибо другая не известна и даже не доступна.

Поскольку, стало быть, образование человека протекает производяще [159], говорят о «субъекте» («работнике») и «объекте» («предмете труда») воспитания, о «средствах», методах («технике») формирования (производства) человека. Продукты (товары, «вещи») такого формирования — отнюдь не просто человек как таковой, но функционеры, специалисты, «кадры» и т.п. Они заведомо разделяют участь поставки, состояния-в-наличии для производственных, — олицетворенных в надчеловеческих (общественных, государственных и проч.) структурах, — нужд, без какого бы то ни было учета запросов и зовов, присутствующего, естествующего в воспитуемом бытия, внепроизводственности вообще.

Самое большее, о производстве человека, о его самотворчестве в смысле практики может идти речь лишь в опосредствованном плане: как результате, остаточном («надстроечном») факторе предметопроизводящей активности. Образуясь так, пополняясь (усваивая) предметным «вещным» опытом, человек наполняется знаниями, умениями предметопроизводства. И на данном основании обогащает себя, развивается. Кстати, отсюда и берет свое начало понятие «распредмечивание»...

Итак, человек творится, — в производстве ли за его пределами ли, — единственно доступным образом: в качестве «вещи» в означенном смысле. Того хуже — поставки производства, наравне со всеми остальными «вещами», удел которых быть утилизованными, потребительски использованными. Так дела обстоят непременно на стадии индустриализма, где природа и человек утилизуются уже в промышляюще-массовом порядке. Главное — на передний план отчуждающего воздействия выходит техника. А, благодаря этому, производящая практика как самонадеянная креативная активность приобретает надчеловеческий статус, протекание, выходя за пределы локальных своих обнаружений в тех либо иных сферах хозяйственной деятельности.

На самом деле. Уже, благодаря первому отчуждению, индустриальная техника, будучи, к тому же, сущностью производства, обретает вместе с последним собственную, надчеловеческую жизнь, ставя все в действительности, включая человека, на свое обеспечение. Не последнюю роль здесь играет развитие техники в инструменталистском (как машин) отношении. Приход машин, неуклонное расширение влияния и сферы применимости машин, эффективизируя процесс создания потребных (прежде всего для производства) благ, отводит человеку участь своего придатка, второстепенного агента непосредственного производства. Машины замещают и вытесняют непосредственно человеческий труд, следовательно, самого человека из производства. Трудящийся, хоть и сохраняется еще здесь непосредственным производителем, но как бы на вторых ролях. В частности, будучи «недостающим звеном» для полного замыкания, обеспечения машинальной работы. Точнее, за непосредственно трудящимся (рабочим) человеком сохраняется роль четвертого (управляюще-замыкающего цикл) момента в трехзвенной цепочке машины как орудия. Разумеется, за ним закреплены и другие функции. Например, контроль, обслуживание машины и т.д. но они уже не выражают момент непосредственности в производственном процессе.

Приход машин сопряжен с утверждением индустриального производства. Уже здесь с концентрацией, монополизацией, дальнейшим обобществлением производства и труда, наконец, империализацией индустриализма, собственно производственно-технические цели и потребности, «воля к власти» обретают безраздельное господство и, неограниченное ничем, движение. Трудящиеся теперь не просто эксплуатируются отдельными хозяевами (обычно фирмой, монополией) ради извлечения прибылей для себя. Они также (причем, вместе с фирмами) эксплуатируются самим производством как таковым, поскольку, как и все остальное, возможны, существуют, удовлетворяя имперские цели и устремления этой, господствующей надо всем, субстанциализировавшейся (империализовавшейся, прежде всего, технически), надчеловеческой сущности.

Промышляющим субъектом отныне «за спиной» и вместо конкретного человека, фирмы становится сама практика в облике своих надчеловеческих имперских сущностей, «ценностей», «интересов»: производства, естественной необходимости, свободы, богатства, демократии, прогресса и множества других, как надуманных, сфабрикованных, так и реальных. Воплощать их призваны (если не поставлены, а то и самоназначаемы) страны, нации, народы, институты. Даже отдельные люди (вожди).

Что и как бы здесь ни обстояло, для нас важно: В круг этих имперских сущностей-носителей впервые, (причем, главенствуя) входит «техника». Индивидуально человеческие цели, запросы, если как-либо предусматриваются деятельностью новоявленных надчеловеческих сущностей, царящей надо всем, волей к власти, то, в лучшем случае, отодвинутые на задний план, производные от собственно устремлений данных сущностей. Техника же тут мало в чем уступает, безапелляционно доминирует и требует подчинения себе. Так что, люди, народы всецело захвачены и мобилизованы означенными «сущностями на свое осуществление». И техника здесь -впереди всех... Именно для обслуживания ее прежде всего человек формируется как разного рода оператор, слесарь, специалист (тракторист, машинист, танкист, летчик и т.п. и т.п.).

Отсюда понятно, опять-таки, почему собственно человеческие нужды, устремления, человекообразовательная деятельность вообще, в подлинном смысле могут найти себе выражение (и, соответственно, осознание) только внешне, одномерно. Точнее, — в плоскости материально-«вещественных», технико-промышляющих запросов, приобретшей надчеловеческий, потусторонний характер, практики, в полном отрыве от бытия и подобающей ему человечности. Потому-то, человек не может не формироваться, воспитываться, представать самому себе лишь как находящийся-в-наличии, в распоряжении производства. Точнее, — его разнообразных сверхчувственных потусторонних сущностей-представительств, включая технику. К поставленному на обеспечение запросов производства, индустриального прогресса, к тому же, одномеризованному, — к нему (человеку) невозможно относиться иначе, как трудящемуся, рабочей силе, «переменному капиталу», вплоть до «винтика» производства, «кнопкодава». Уже со школьной скамьи его образуют как функцию: будущего инженера, токаря, оператора, бухгалтера, металлурга и т.п., но только не человека.

В лучшем случае, до человека доходят как к «человеческому фактору», «человеческому капиталу», который заведомо извращен, выхолощен именно в человеческом смысле (о чем ниже). К человеку апеллируют нередко даже как к «цели» производственной необходимости, смыслу производства. Опять же, — в качестве того, что «в конечном счете», «потом». То есть, никогда! Преимущественно, о нем говорят в плане «прикрытия» неблаговидности собственно производственных, «бизнесовых нужд», империалистических устремлений.

Так на развитых ступенях индустриализма складывается империя производства (империализм). И, превращенный в «вещь» наряду с другими «вещами», трудящийся человек (а сегодня это, считай, все люди), обреченный на бытие поставки данного производства, эксплуатируем, утилизующе-потребительски присваиваем. То есть, используется как лишь средство, материал для достижения каких-либо (заведомо производственных по сути своей), надчеловеческих имперских целей. Их он (индивид, представитель массы), вместе с остальными, такими же, включая народы, страны, с готовностью воплощает как свои, «кровные».

Вместе с тем, будучи поставкой имперских сущностей, атомизирован, отщеплен от бытия, мира, других людей и самого себя, каждый массовый индивид к своему окружению не перестает относиться внешне, эксплуатируяюще-утилизующе, манипулятивно, технически )«вещно»).

Однако, нынче этого всего мало. Современному производству, стало быть, самому человеку тоже, уже недостаточен означенный статус и роль людей. Вернее, в них нет нужды. Нужен человек, обезличенный, расчеловеченный, которого можно полностью встроить в складывающуюся вскорости информационно-цифровую техно систему. Лишь в такой кондиции, человек, — доведенный до состояния аватара, «штифтика», «батарейки», совершенно расчеловеченный, ставший мутантом, постхуманом, — может быть приемлем, терпим. В частности, так сказать, «подпиткой» для, господствующей во всем и вся, техно системы, ближайшим образом представляющей производство как таковое.

И, вот, развивается производство, усложняется движения товаров, капиталов, ведущих к обновлению промышляюще-производящих, рыночных отношений, не поспевающих, все же, за ростом производительных сил. Главное — империалистическая экономика, поделив и перераспределив рынки (для чего понадобились даже две мировые войны), почти исчерпала все ресурсы для последующего экспансивного роста. Для преодоления, складывающихся в этой связи противоречий и проблем, возникает объективная нужда двигаться дальше через интенсификацию. Особенно все это актуализуется с приходом развитого индустриализма, тем более, постиндустриализма, информационного общества. Здесь, благодаря внутренней логике движения самого производства (суть которого техника), а также, из-за царящего буржуазного сознания, мироотношения, доступными и приемлемыми средствами, в добавок, дающими упование на сохранение привилегий, располагаемых статусов господствующих классов и структур, главным и, вроде, надежным «инструментом» в делах интенсификации и разрешения смысложизненных проблем выступает техника, научно-технический прогресс. Как раз, именно здесь как ведущем звене производительных сил, а также компоненте производственных отношений и, вообще, всех остальных сфер реализации человека, наблюдаются впечатляющие подвижки. В добавок, ставка на технику и прежде выручала капиталистов, власть предержащих в плане преодоления очередных кризисов, тупиков бизнеса.

Благодаря второму и третьему этапам НТП, машины замещаемы автоматами, роботами, безлюдными технологиями. Человек как непосредственный производитель полностью вытесняется из вещепроизводства (непосредственного производства). Внедряется информатизация всех сфер жизни, возникает глобализация, экономическая, политическая, культурная жизнь впрямь интенсифицируется. Приходят информационно-цифровая техника, облачные технологии, нейро техносистемы, интернет, продвинутые искусственные агенты и т.п.

На фоне всего этого «вещефикация», утилизация и технизация, приобретает новый крен, выливающийся, собственно, во второе отчуждение человека. Дела, сознание, взаимосвязи людей, сами они в целом приобретают противоположный изначальному состоянию оборот. По сути, именно благодаря вещному (первому и второму) отчуждению, бесчеловечное «прозябание» человека и действительности ведет, вместе с тем, выступает условием тому, что результаты отчуждения (расчеловеченные существа с реалиями жизни) и техническая деятельность (особенно информационно-цифровые технологии) полностью отрываются от связи с непосредственным человеком, еще сохранившим какие-то «зацепки» с человечностью, природой, вплоть до обнаружения субъектности, своего авторства данных технологий.

Благодаря всему этому, многие факторы складывающейся действительности так обставляют, что производственные (главным образом, производяще-технические) интересы, нужды, процессы в растущей степени не просто вымещают из человека личное, субъективное (вплоть до интимности) начало, но подавляют, извращают, подчиняют себе наряду с остальными отправлениями в вершащемся. Интересы, логика движения капиталов и информации на рынке, технико-производящие нужды (причем, не только, так сказать, «материально-предметные», но также идеологические, политические, социально-психологические и проч.) безоговорочно подминают под себя дела и жизнь людей. Расчеловечиваясь, последние превращаются в симулякры, аватаризованные «цифры», «человекоданные существа» (А. Шнуренко). Тем самым, собственно человеческие отношения, переживания, чувства, интересы все более насыщаются смыслами, поведением, выражающими такое же движение, сообразно коему взаимодействуют, воздействуют друг на друга «атомы» вещно-товарной массы, цифры, кибер-устройства.

Верно, машинная техника еще как-то терпела человека, довольствовалась, так либо иначе, человеком как результатом первого отчуждения. Но, вновь складывающиеся реалии уже не «хотят» мириться с наличием внутри себя или рядом человека как такового. «Человеческое — слишком человеческое» (Ф. Ницше), чтоб его выносить. И, как следствие, наряду и вместе с означенными заменами вершится «взлом человека», переводящий его в бесчеловечность. Обо всем этом мы ниже еще поговорим ближе.

Отметим пока, что, благодаря второму отчуждению, человек не просто элементарный «кнопкодав», приставка к конвейеру, «частичный работник», оператор... Он уже «дебилизованный когнитарий», «креакл», «офисный планктон», аватар, «штифтик», «батарейка» и т.п. для подпитки техносистемы, «электронно-цифрового левиафана» (А. Шнуренко). Вот почему, опять же, как таковой он не способен понимать себя, главное, реализоваться в подлинно человеческом (всечеловеческом, непреходяще человеческом и даже не в смысле идеала человека при господстве производства) плане. Его удел — бесчеловечность, симулякральность, мутантирование человека, постхуман! Именно такой он нужен, чтобы быть достойным вхождения в депопуляторский «ковчег», что то же, «новый дивный мир» (О. Хаксли). Именно с данным материалом в качестве своей «подпитки» всего легче совладает Big Data, облачные технологии, информационно-цифровые техно системы.

Доведенных вторым отчуждением до симулякральности, людей просто полностью расчеловечить, превратить в аватары, киборгов, мутантов, постхуманов, — готовый материал для «подпитки» господствующей техносистемы. Что характерно (и как, вообще-то, должно быть), состояние своей отчужденности переживается, переносится людьми-симулякрами обычно за «норму». Многие сами уходят в симулякральность, представляя действительность огромным «театром», где им суждено «играть». И свое поглощение техносистемой, новым «левиафаном» они тоже примут безропотно, как само собой долженствующее...

Утратив подлинно человеческие качества и достоинства, дебилизовавшись до планктональности, ставшие безропотными и «легкими на подъем», эти существа движутся в том же ритме, туда же, по тем же устремлениям, кои рынок, — часто в лице какого-либо «социального коуча», «мейкера», «незаменимого вождя», через интернет, средства телекоммуникации, — задает «вещам и капиталам». «Планктон», обнимающий уже все население страны, даже континента, послушно ведет себя, делает на что направлен, требуется. И не обязательно, чтобы требования эти прямо адресовались увязывались с производством. По умолчанию оно срабатывает куда эффективней.

А какие трансформации претерпевают наши «послушные» на поприщах так называемого мультикультурализма, либерализации частной жизни, высвобождения из-под любых скрепов, норм социальности, выражающей и удерживающей в человечности! И все это — дабы безудержно и безгранично потреблять. Особенно в «вещах», где «добываются» удовольствия, с самого начала животные, физиологические, половые. Фантазии для описания, на какие только извращения ради добычи удовольствии, высвобождения из плена ограничений и скрепов социальности, морали, человечности тут не пускаются, просто не хватает. Так, в погоне за гендерными удовольствиями не заметят, как и погибель придет! А кто-то «за спиной», пытается все это устроить, ладить...

Повторимся, наблюдающееся безобразие, как и деструкция человека, манипуляции жизнью народов и стран, вершится в интересах производства, ради преумножения и роста последнего. Причем, реального или предполагаемого, не важно. Важно лишь, что главенствующей движительной силой интересов и целей, точнее, узурпируя-подменяя производство вообще, по возрастающей выступает техника, технологии в лице современной информационно-цифровой представленности, в частности, тот же цифровой левиафан. И, конечно, вершатся перемены под сладко-убаюкивающие мантры-заверения, звучащие откуда только доступно и весьма рассчитано, что, к чему бы ни устремлялось производство в лице той же техники, какие бы новации, в том числе деструктивные, не вносило в жизнь, — — оно только и только «из самых гуманных соображений», результатов, во имя блага и процветания человека и человечности. Так что, действительно, никто никого «не заставляет» идти в симулякры, гендерничать как угодно, удовлетворять свою похоть и проч. Делается (насаждается) все это не обязательно из-под палки насилия, внешнего принуждения. Напротив, весьма продуманно и методично, чтобы люди с готовностью, желанием, с избыточной энергией совершали предписанное, предлагаемое. Принимали «нововведения» как если б они были, как говорится, «по вере их», будучи своим, сокровенным, внутренне мотивированным. Господствующая в обществе идеология, средства массовой информации, система образования, — все поставлено на то, чтобы дела принимались именно так...

Прекрасно это, нет слов, когда имперски-производственные нужды, — без излишней афишировки, не навязчиво, но захватывая, обретая статус «общенародных», «национальных», «отечественных», — затмевают (если не вытравливают) другие, прежде всего, собственно личные. «Заботами» и потребами производства люди переполняются. Выдают за свои собственные, жизненные, всяко мистифицируя, освящая их и т.п. Нередко даже, идут на лишения, самопожертвования, героизм ради обеспечения данных нужд. Последние, порой, предстают такой «обязательностью», неисполнение чего просто исключается, выдается за «преступление».

Это касается и таких, которые буквально навязывают, прочат самые, что ни на есть, бесчеловечные формы поведения, устремления. С какой в этом смысле готовностью, легкостью, больше, рвением современный мир в лице почти каждого человека идет к своей погибели. Нагнетаемы все новые и новые опасности, раскручивается обще-истребительная война, депопуляторская политика устройства планетарных порядков, где человеку в подлинном смысле уже нет места...

При этом «пастухи» и «ягнята», попустительствующие и устраивающие все это, сознают себя такими невинными, простыми и «незлобивыми». Так хотят мира и покоя, чтобы их «никто не трогал», не беспокоил... Лишь со стороны, в делах таких симулякров, — когда они, не ведая своего действительного положения, расставшись с социальностью и реализуясь ройно, живут животнясь, цепляясь за пустое, лишенные значимых смыслов и притязаний, примитивно переживая и мысля, фрикуя, фейкуя, а порой «невинно» злокозничая, верша чудовищные гадости, и т.п., — можно прочувствовать (да еще как!) их-таки ненормальность, чуждость человечности и бытию...

И не в том лишь дело, что, обеспечивая, служа имперским производственно-техническим устремлениям, нуждам, люди, в конечном счете, обретают средства к существованию, выживают, возможны, стало быть, вынуждены вести себя означенным образом. В том, как раз, суть, что именно эту жизнь они предпочитают субъективно, на нее настраиваемы. Не нуждаются ни в какой другой... И, потому, как видно, никак не сопротивляются заключению себя в обесчеловеченный миропорядок, «новый ковчег», которым правящая планетарно-элитарная закулиса намерена спастись от уже наваливающегося и неминуемого краха. Так современный человек стоит перед лицом, и готовит как ни крути, собственными руками, смерть себе и миру...

При сложившемся раскладе дел поневоле напрашивается риторический вопрос: разве способны сегодня столь расчеловеченные люди преодолевать какие-либо трудности, зло в мире, отстаивать истину, обратиться лицом к бытию?! И речь идет не только и даже не столько о «жертвах», «ягнятах», — «материале», заведомо предназначенном, как говорится, «пустить в расход» ради высших депопуляторских целей. Речь (главным образом) об именно власть предержащих, «пастухах» современного мира, кто и где, на каком посту бы они ни были. Вполне возможно, даже самоуничтожаясь в уготавливаемой всеобъемлющей производяще-технической топке, они так и не поймут, не осознают, что происходит с ними, миром...

Здесь мы должны заметить, и видимо, еще не раз будем это делать впредь, следующее. Весьма важно понимать, говоря об отчуждающей природе и роли техники, даже производства как такового, что сами они, — ни техника, ни производство, — не имеют рук, головы, сердца. Стало быть, целей, стремлений, требований, интересов и т.п. В лучшем случае, все эти вещи им можно присвоить лишь в качестве потенций, внутренне присущих по некоторой объективной логике, необходимости, тенденции и т.д. становления производящей практики. Между тем, телом и душой (вплоть до сознания, деятельности, целей) обладают, все это выражают лишь живые люди, реальные носители и представители (существование) соответствующей сущности (в виде этого самого производства). Опутанные в описываемых условиях отношениями вещной зависимости, они улавливают (кстати, «овещнившись») данные потаенные цели и устремления (опять-таки, еще не развернувшегося, утверждающегося пока что, производства), воплощают в жизнь своей активностью. Именно отношения вещной зависимости, — являющиеся, в свою очередь, результатом других, предшествующих обстоятельств, -в конечном счете, расставляют людей по соответствующим местам и ролям, наделяют их подобающим сознанием и устремлениями, способностями чувствовать и осуществлять объективную логику «вещей», царящую в сложившемся мире. Их «вещно» насыщенные руки, дела придают конкретно-предметные смыслы и движения производству с техникой. Вернее, объективируют, таящиеся здесь скрыто, «вещи». В том числе пагубные, смертельные для человека. Особенно — выпадающие по исчерпании созидательности, возможности производства как результата и процесса отношений вещной зависимости.

Можно и так сказать. Руками и делами наличных людей производство и техника, вследствие отчуждения, как бы обретя на известном этапе своего строительства независимость от строящих его субъектов, став господствовать над последними, начинают навязывать им собственную объективную логику. Благо, она вполне совпадает, тождественна логике субъективной. Достаточно тут напомнить, что и там и тут действуют «вещи», «вещные» процессы, отношения, тяготения. Стало быть, эта объективно-субъективная логика в полную силу толкает участников и носителей производства, реальных людей, далее, раскручивать ее и, вообще, все то, что называется «отношения вещной зависимости». В частности, — капитализировать, нагнетать социальные противоречия и беды, плодить все новые и новые опасности.

Существо отчуждения, собственно, в том и состоит, как мы видели выше, что в процессе творческого созидания люди, поскольку творят, обыкновенно не понимая сути вершимого, не давая себе отчета и т.д., подпадают под зависимость от сотворенного: результатов своей деятельности. А с другой стороны, во всем этом срабатывает также еще один момент. В общественно-исторической реальности, в движении вещей человеческого бытия сплошь да рядом предпосылки и следствия довольно быстро меняются местами. Следствия оказывают живое и ближайшее воздействие на вызвавшую их причину, задает ей «судьбу». Имеет место, короче, что Ф. Энгельс называет «взаимодействием». В более общем плане же дела обстоят так, как отчуждение осмысливается Марксом в «Немецкой идеологии».

В силу означенных (конечно, и других) моментов, логика движения производящей практики (сутью которой выступает техника) на закатных этапах доходит до того, что через технико-производящие нужды, объективно толкает власть предержащих заправил мира проводить депопуляторскую политику. И что важно видеть, не идти этим, заведенно-укатанным фарватером держатели современного мира просто не могут себе позволить. Ибо вопрос ставится об их собственном существовании, жизни. Выжить за счет всех остальных людей, во что бы то ни стало, сохраниться, не погибнуть, — больше, удержать и преумножить вольности, власть и всесилие, коими уже располагают, — вот их заветные, доходящие до животности, упования, соответственно, устремления. Насколько они оправданы, по большому счету, — это уже другой вопрос, как и вопрос о способности их в корне перемениться, дабы стать на действительно спасительный путь, восстановив человека в человечности и открытости бытия.

Складывается, таким образом, всецело рассчитанный и контролируемый, тоталитарный «Дивный, новый мир». Он мало чем походит на старые миры. «Управление государством с помощью репрессий и казней, специально организованного голода, арестов и ссылок не только антигуманно (в наши дни это мало кого волнует), но к тому же — и это можно доказать — неэффективно, а в эру передовых технологий неэффективность — страшный грех перед Господом. Тоталитарное государство, заслуживающее названия действительно "эффективного", — это такая система, где всемогущий исполнительный комитет политических руководителей, опираясь на целую армию администраторов, держит в руках порабощенное население, которое излишне даже принуждать к труду, ибо оно с радостью приемлет свое рабство. Заставить людей полюбить рабское положение — вот главная задача, возлагаемая в нынешних тоталитарных государствах на министерства культуры, главных редакторов газет и школьных учителей» [160].

Но, если б только «радость от рабского положения»! Дело же идет об уничтожении (самоубийстве) человека и человечности вообще!.. Ведь с нарастанием и упрочением второго отчуждения человек полностью отпадает от «нормы» человечности, причем, не только утверждаемой его временем. Сложись Олдосовский мир, протяни хоть некоторый срок, — какое же жалкое прозябание будут влачить существа, некогда бывшие людьми, подверженные означенному отчуждению!.. Причем, — не только «жертвы-ягнята» целенаправленного расчеловечивания, но также сами устроители, «хозяева-пастухи жизни».

Итак, в производящей практике человек сразу же формируем, образуем обезбытивленный. Соответственно, действует «вещно»-потребительски, технически. Довольно скоро он предстает просто как поставка, функционер, придаток производства, техники. Причем, — все более опустошаемый, расчеловечиваемый. В условиях же развитого индустриального, особенно постиндустриального производства, с приходом техники и технологий второго и третьего этапов НТП, человек начинает подвергаться второму роду отчуждения. Он (кстати, уже как «человеческий фактор», «человеческий капитал»), даже индустрией потребления превращается в предмет наживы, капитализирования, полностью расчеловечиваемый (об этом ниже), превращаемый в то, что называется «атомарная пыль», «подобие человека»...

Жизнь людей, — когда они в результате первого отчуждения существуют (сознают это или нет) подобно «вещам», созданным и наличным для утилизации, пользования, потребительства, наживы, — не может не быть, в конечном итоге, вторично отчужденной логикой развития «вещефикации», сопровождающей переход к современным производящим технологиям. Последние-то и создают возможность, больше, переход к депопуляторским проектам дальнейшего мироустройства с полным изживанием человека и человечности. Всем этим, снова-таки, выливается современная действительность, из-за своей капиталистичности, сделавшей ставку на данную технику. Будучи изначально производящей, она не может не быть безбытийной. Стало быть, непременно обрекает человека на смерть, коль скоро не принять вовремя и нужные меры, не оседлать ее в истинном направлении.

Повторяем, люди отчуждаются, причем многажды, всем ходом дел, уже постольку, поскольку обречены жить в условиях современного производства, буржуазного по сути своей. Собственно, «вещефицированным» (преимущественно через второй род отчуждения) бытием людей сегодня выражается определяющее существо капитализации, капиталистического общества вообще, тоже поставленного на обеспечение производства.

Очень важно понять, отчужденный до полной бесчеловечности и безбытийности, человек формируется не столько и не просто системой организованного в обществе образования. Таким (как и результат первого отчуждения) он востребован, воспроизводится всем укладом жизни капиталистических обществ сегодня. Участь означенных отчуждений настигает человека не там-сям, не случайно, не просто по злокозненной прихоти каких власть предержащих, но с необходимостью, как норма жизни, как то, что невозможно избежать без принятия радикально-освободительных (революционных) мер. Последние, разумеется, коль скоро будут ограничены преобразованиями наличной системы образования, культуры (как ее сегодня понимают), без преодоления буржуазности, наконец, присваивающего, производяще-технического мироотношения, — ни к чему не приведут...

Заканчивая наше беглое осмысление вещного отчуждения, заметим: оно непременно ведет к тоталитарному обществу. Собственно, империализм как высшая стадия капитализма в своих разновидностях им и является. Причем по многим направлениям. Это уже очевидно из всецелой «вещно»-технической и использующей мобилизованности человека, его дел и забот производством со всевозможными надчеловеческими сущностями, представляющими его. Именно из царства производящего тоталитаризма до сих пор проистекают остальные тоталитарно-империалистические формы жизни с культурами. И смешно в этом смысле слышать всевозможные обвинения-наклепы в адрес социализма, утверждавшегося в нашем отечестве, в том, что он «был тоталитарным». Он-то, как раз, был первой в истории человечества попыткой покончить с безраздельным диктатом производства. И «тоталитаризм», находимый здесь, был лишь бледной, вернее, исчезающей тенью того, что на самом деле есть тоталитаризм, пронизывающий все звенья и элементы современного капиталистического имперского производства со «вселенским тотализатором», рынком...



Примечания



142/ Философия: Энциклопедический словарь / Под ред. А.А. Ивина. — М.: Гардарики, 2004. — 1072 с.

143/ Там же. — С. 713.

144. См.: Маркс К. Капитал Том первый // Там же. — С. 193.

145. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Там же. — Т. 3. — С. 32.

1. 146. Там же.

2. 147. Там же. — С. 33.

148. Там же.

149. Там же. — С. 34.

150. Там же.

151. Там же.

152. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Там же. — С. 90-91.

153. Там же. — С. 91

154. Там же. — С 92.

155. Там же. — С. 94.

156. Там же. — С. 97.

157. Там же. — С. 117.

158. Маркс К. Капитал. Том первый // Там же. — С. 599.

159. См.: Алиев Ш.Г. Философские основания образования событийного человеческого бытия //
160. Цит.: Фредерик Бегбедер. 99 франков// Иностранка. — М., 2002. — С. 5.