К знаниям

В этот день, весьма и необычно морозный, Андрей Павлович встал довольно рано, несмотря на то что всю ночь до этого пытался не уснуть, проверяя работы своих студентов, повергавших его в чуть ли не припадок скуки. Эту смертельную, невыносимую скуку, схожую с той, которую вы могли бы, наверное, испытать, десять лет читая одну и ту же книгу, Андрей Павлович испытывал теперь каждый раз, когда открывал свою почту: миллионы, как казалось ему, одинаковых писем ровным строем шагали перед его глазами, гипнотизируя своим словоблудием и шаблонностью. Последнее время Андрей Павлович даже не читал эти письма, а лишь, открыв присланную в приложении к письму работу, уставлялся в них на минуту с лишним. Глаз его в этот момент словно тупел, буквы размывались и превращались в черные пятна, плавающие, как чернила на воде. В таком виде ему больше нравилось их читать. Когда же он читал их внимательнее, – а иногда это требовалось, если работа была чересчур уж серьезной, – то просто ставил свой взгляд в самую середину абзаца и цеплял основные слова и фразы, из которых уже давным-давно мог сложить цельные выражения. Больше всего он ненавидел, когда студент вдруг начинал проявлять какие-то признаки интереса к предмету, а потому писал свою работу настолько нестандартно, что приходилось читать ее целиком. Это выводило его из себя, и он вдруг начинал ходить из одной части комнаты в другую, ругаясь и громко вздыхая.
Стоит сказать, что Андрей Павлович вовсе не старый ворчун, а вполне себе молодой, статный и даже местами красивый преподаватель. Мягкие его коротко и аккуратно подстриженные волосы были еще все совсем даже на месте, а лицо украшала черная, такая же аккуратная бородка, которая, вероятнее всего, и не росла так, чтобы вдруг стать неаккуратной. Сделать этот вывод можно было бы потому, что вот уже как неделю у него в квартире отсутствовала горячая вода, по причине чего Андрей Павлович уже неделю не мог притронуться к бритве. Вот и в это утро он подошел к раковине, открыл краник горячей воды и огорченно вздохнул, услышав гудение пустых труб. Тогда он открыл холодную воду и уставился на нее, да таким взглядом, какой бывает у самоубийц, если те задумали прыгнуть с крыши. Минуту продолжалась эта сцена, в которой было слышно все это время лишь журчание воды, и вот Андрей Павлович уже готов был протянуть к холодной воде руку, вот он уже даже было приподнял ее, стиснув зубы, но тут же обнял себя за плечи и задрожал. Зубы его зверски застучали, тело зазнобило, да так, что он чуть было не упал. Еще примерно с минуту он пытался прийти в себя, крепко сжав челюсти и иногда протирая полные песку глаза большим и указательным пальцами, но не выдержал, махнул рукой и выключал кран.
Доделав все домашние дела, позавтракав и собрав портфель, Андрей Павлович накинул черное короткое пальто поверх своего серого пиджака, которые покупал уже давно, еще когда ездил на конференцию во Францию, схватил кожаный портфель и вышел на морозную улицу.
Передвигался Андрей Павлович исключительно на общественном транспорте, ведь за ту зарплату, что он получал, позволить себе такси было кощунственно. Расталкивая народные массы, скопившиеся все почему-то в задней части автобуса, он кое-как уместился между старой, как он тогда подумал про себя, кошелкой, периодически наступавшей ему на ботинок, и молодым военным, удушившим себя уставным одеколоном.
Когда кончился этот тесный кошмар, и вышел он наконец через распахнутые двери на улицу, то тут же на щеках его почувствовался колкий мороз, мгновенно сковавший все мышцы и подморозивший бороду. Он прошел, ссутулившись и пряча руки в карманах, просунув одну из них в ручку портфеля, вдоль аллеи, усаженной маленькими елками и побелевшими от инея кленами, вышел на просторную и почти безлюдную площадь, проскочил мимо дворников, с самого утра уже соскребавших с плитки лед, и завернул в проулок, ведущий к университету.
Именно тут, на Университетской улице, спрятанной от глаз людей, что желали бы погулять по центру, он начал на ходу озираться по сторонам, стараясь не обнажать из-за воротника свою тонкую шею. Да, когда шел он по красивым улицам, ухоженным аллеям и скверам, через которые каждый день лежал его путь, то смотрел лишь себе под ноги, будто боялся во что-то ненароком наступить. Но стоило ему попасть сюда, в эти загаженные дворы и переулки, с каждой минутой все сужавшиеся, как глубокая пещера, он будто вдруг заинтересовывался тем, что окружает его. Делал он это ругаясь, плюясь про себя, обвиняя всех и вся в том, что «загадили Россию своими коробками», но в то же время созерцая как бы какую-то странную и необычную красоту здешних мест, невольно задумываясь даже о чем-то глубоком, но быстро выветривающимся из памяти.
Через десять минут он уже стоял около дверей университета – четырехэтажного здания, древнего, строившегося еще при Петре I, но как-то уже обрюзгшего и ставшего вдруг таким невзрачным на фоне других зданий, его окружавших. Фасад здания был отделан желтым кирпичом, перед входом стояли две белые колонны, облупившиеся и немного потемневшие, а двери же были уже пластиковыми – их поставили в прошлом году, когда из городского бюджета кое-как смогли выделить денег на ремонт образовательных учреждений. В прежних дверях, деревянных, старинных, но не закрывавшихся уже до конца, Андрей Павлович видел свою какую-то прелесть, линию, которую заметить мог только человек эстетического ума, и потому, когда убрали их, каждый раз заходил, вытирая ноги не об коврик, лежавший перед входом, а об эти самые пластиковые двери. Делал он это даже не то, чтобы в отместку кому-то, а просто так. Из внутренней, как можно полагать, обиды на утраченную нами глубину эстетического мироощущения, которому сам Андрей Павлович уделял много места среди всех прочих качеств, необходимых высокодуховному человеку.
То, что находилось уже внутри университетских дверей, описать можно буквально двумя словами любому человеку, который хоть раз бывал в провинциальном университете: небольшой предбанник с двумя турникетами, за ним длинный коридор с множеством дверей, ведущих в основном в подсобки, окошко с скучающим охранником и две лестницы на каждое крыло здания.
Андрей Павлович, почувствовал облегчение от нахлынувшего в этот момент тепла, окутавшего кожу, как бальзам, подошел к турникету, достал пропуск и несколько раз поднес его к считывателю, но тот строго загорался каждый раз красным и раздражающе сигналил. Андрей Павлович попробовал еще два раза, но тот категорически отказывался пропускать его. Раздраженный и оскорбленный до глубины души преподаватель собирался уже было пнуть озверевшую машину, но осекся и поднял глаза к охраннику, все это время с недоверием на него смотревшему.
– Вам к кому? – осведомился он, выглядывая из своего окошечка.
– К тебе. Открывай давай, – в нетерпении сорвалось у Андрея Павловича, но охранник, казалось, был настроен серьезно.
– А вы кто, простите?
– Я кто? Это ты кто!? Я Андрей Павлович Грушевский.
– Дальше что? Пропуск свой покажите, – не унимался охранник, который, как показалось Андрею Павловичу, работал здесь первый раз. Лиц он не запоминал, а потому оставалось лишь догадываться, почему вообще мог произойти такой казус.
– Миша, да пропусти его. Это Андрей Павлович, он тут преподает, – раздался вдруг голос со стороны лестницы – это была средних лет уборщица Светлана, мывшая в это время пол.
– Так бы сразу и говорили. Извините, – промямлил охранник и нажал на кнопку. Турникет наконец загорелся зеленым, и Андрей Павлович прошел к двери, ведущей к лестнице.
Он ни слова не сказал охраннику, хотя очень хотелось, а лишь с презрением посмотрел на него, когда прошел мимо. Подойдя к лестнице и хотев уже было подняться, он заметил вдруг, что оставляет грязные следы на только что вымытом полу. Постояв секунды две и делая вид, что что-то забыл, Андрей Павлович тут же повернулся и вышел обратно в коридор, снимая на ходу пальто, а затем сделал себе лицо, будто снова раздумывает, натянул пальто обратно и прошелся по уже снова чистому полу, который Светлана успела вымыть за время его раздумий. Переглянувшись с ней, Андрей Павлович довольный стал подниматься наверх.
Войдя в аудиторию, Андрей Павлович вдруг с неожиданностью обнаружил, что она уже полна студентами, и непроизвольно взглянул на часы: он опоздал аж на целых полчаса, чего совершенно не заметил. Не сочтя необходимым извиняться, но все же бегло поздоровавшись, он продолжил движение к преподавательскому столу. Тут он боковым зрением своим уловил, что кто-то будто бы неуверенно приподнялся с первой парты, а потом тут же сел обратно на место. Еще раз окинув аудиторию, он остановил свой взгляд на том, кто, по его мнению, только что приподнялся, и остановился вдруг сам. Студент, увидев это, все же набрался решимости встать и подошел к Андрею Павловичу вплотную, боясь, видимо, говорить с места.
– Здравствуйте, Андрей Павлович, – произнес он тихо, как бы лично, и замялся, потупив взгляд. Андрей же Павлович молча уставился на него, в нетерпении ожидая, когда студент наконец перейдет к сути. – Я вам вчера присылал работу и получил за нее четыре. Я бы хотел знать, почему, – студент вдруг снова замялся, сильно волнуясь.
Андрей Павлович сразу понял, в чем дело: как уже говорилось, он действительно проверял работы своих студентов-первокурсников, и среди прочих помнил лишь одну из них. Написана она была настолько хорошо, что ему стало вдруг необычайно тошно. Он тут же возненавидел этого студента, хотя ни разу его еще не видел, пусть и вел уже у этой группы занятия – он не особо смотрел на учеников. Долго, целых пятнадцать минут, он бегал туда-сюда глазами, разрезая ее по диагонали и пытаясь найти хоть что-то, за что можно было бы снизить оценку хотя бы до четырех, но, как назло, не было в ней недостатков, а уж тем более для первокурсника. Все в ней было слишком лаконично, но в то же время много, содержательно, полно. Андрея Павловича выводило это из себя. В конце концов он не выдержал, подтянул к себе поближе список группы и крупным, размашистым и уверенным почерком вывел красивейшую в своей жизни четверку. Особенно красиво она смотрелась на фоне остальных, вполне заслуженных троек и четверок, но таких маленьких, как бы незначимых. Он, можно даже так сказать, гордился этой четверкой. Была бы у него под рукой рамка для фотографий, он бы вставил ее туда и повесил на стену, рядом со своими грамотами и дипломами. Теперь же этот студент смотрел на него, ожидая ответа, а тот, собственно-то, и не знал, что ответить.
 Тут Андрей Павлович пробежал своим взглядом по этому студенту сверху вниз, а потом снизу вверх, и снова замер. Это был пухлощекий, немного неряшливого вида парень со слегка растрепанными светлыми волосами. И что в нем было не так? Андрей Павлович еще раз глазами пробежался вверх-вниз и тут же, наконец, остановился на том, что искал.
– Почему у вас рубашка не заправлена? – спокойным, даже несколько скучающим тоном произнес он, уже чувствуя скорую победу. Он был доволен своей невероятной хитростью и находчивостью. Стоит заметить, однако, что никакого дресс-кода в ВУЗе не было, и каждый студент волен был ходить так, как ему вздумается, если это не совсем уж откровенно провокационная одежда или нарушающая законодательство страны нагота, но откуда же это знать первокурснику?
– Что? – опешил вдруг студент, сперва даже не поняв такого резкого перескока с одной темы на другую, однако заметил все-таки вывалившуюся из брюк рубашку и принялся нервно заправлять ее. Совладав, наконец, с ней, он выправился, вздохнул и снова уставился на преподавателя.
Однако Андрей Павлович вовсе не планировал говорить дальше, и они только лишь сверлили друг друга глазами на протяжении секунд пяти. В какой-то момент Андрей Павлович даже было подумал «чего он от меня вообще хочет?», но вдруг опомнился. Дуэль взглядов продолжалась после этого еще секунд пять, может даже десять, сопровождавшаяся абсолютной тишиной. Каждому в аудитории теперь хотелось знать, чем закончится дело.
– Ну так что? – первым сдался студент, теперь уже чувствуя себя несколько увереннее.
– Что?
– Моя оценка.
«Ах, да. Оценка. Твоя оценка. Да сдалась тебе эта оценка? Вот ведь чмо угрюмое», – думал про себя Андрей Павлович. Он еще секунд пять постоял так, ища эпитеты, чтобы как можно обиднее охарактеризовать маленькую занозу, но наконец его осенило, каким образом вырулить из ситуации:
– Я снизил вам оценку потому, что у вас слишком большой объем, – сказал он, снова почувствовав себя победителем.
– Как? – в недоумении произнес студент, растеряв не то, что появившуюся уверенность, но еще больше опешив и задрожав.
– Не «как», а «что». Объем был указан в пятнадцать листов. А вы целых семнадцать накатали. Ну куда же такое годится? – затараторил Андрей Павлович, ощущая от этого разговора необыкновенный прилив сил. – А проверять когда мне это все? Стандарты не просто так пишутся. Если мне каждый напишет по пятнадцать листов, то я успею все проверить. Но что, если каждый начнет по семнадцать писать? Когда мне успеть это проверить? Так что садитесь теперь. Время начинать лекцию.
Студент, ошеломленный и сломленный, не нашел в себе сил спорить дальше и окончательно сдался. Он медленно развернулся, нелепо покачнулся и направился на свое место. Все это время Андрей Павлович победоносно провожал его взглядом, и, увидев, что тот уже повернулся к нему лицом, тут же направился к своему столу, кинул на него портфель и начал доставать из него материалы лекций. Он немного постоял, почесал затылок, постучал бумагами по столу, уровняв их, и подвигал какие-то предметы, сам не зная, зачем, а после наконец уселся на стул, еще раз окинув аудиторию. На лице его вдруг проступила улыбка – добродушная, но в то же время и какая-то странная. Беспричинная, натянутая, с прищуром.
– Ну что, начнем?