Но ты-то меня прощаешь?

Все еще звучат слова эти в памяти сердца: «Но ты-то меня прощаешь?»,  хотя прошло уже лет десять без малого.
Было это, когда я работал сиднейским таксистом. Стоял в тот день недалеко от дома на Spring Street на Bondi Junction. День был погожий и люди просто гуляли и не спешили садиться в такси и автобусы.
В зеркало вижу старушку, идет чуть согбенно, и по всем признакам с намерением взять такси. Водители часто срываются с места и уезжают: пока она двери откроет, усадится, всю дорогу будет трещать разговорами, и ехать таким, как правило, недалеко ; дешевле уехать. Но не уехал, да и не в моих это правилах ; она ведь мне в мамы годится.
Вначале все вышло вполне ожидаемо: бабуля долго пыталась двери открыть, еще дольше усаживалась и вдруг, хотя, перекидываясь дежурными фразами, говорили мы с ней на чистом английском, спросила: «Вы русский?»
; Вообще я еврей из Одессы, русский еврей, и в Австралии уже очень давно, ; так я только подумал, по-русски вслух произнес:
; Да, русский, как Вы могли догадаться?
Неожиданным было и странным, но она вдруг бросилась целовать мои руки, плакать и просить прощения. Немного успокоившись, она рассказала историю, которая все прояснила.
Русского, всякого русского легко различаю в толпе иногда метров за тридцать, насколько позволяет мне зрение. И перед всяким русским мужчиной мучительно ощущаю вину и вспоминаю еще не лишенные жизни лица, глаза погибших русских солдат.
Мы были в Польше, в концалегере, даже до нас узников «фабрики смерти» доходили слухи о наступлении русских. Почувствовав приближение войск, «аккуратные» немцы начали заключенных расстреливать. Построили и наш женский барак и методично отстреливали нас целыми рядами, как в тире - все на глазах. Охрана со спокойной сосредоточенностью совершала работу, ставшую не просто привычной ; рутинной. И только когда бой шел уже у самых стен, расстрельная команда покинула лагерь. До меня оставалось ряда два или три. Считанные минуты отделяли от смерти.
Нас больше никто не держал. Бой завершился ; рспахнулись ворота. Здесь мрачно шутили: «Путь на свободу только через трубу крематория». И вот она, уже нежданная ; выйти живым почти никто не надеялся ; наша свобода.
Вспомнилось, как молодые ребята в одном таком лагере перебили охрану и захватили грузовик. За рулем был рослый поляк. Узники, набившиеся в кабину и кузов, грозно зарокотали, когда поляк повернул не к воротам, где маячил еще только призрак свободы, а к женскому бараку. Там была одна девушка, небольшого росточка, истощенная, с большими глазами. Выглядела почти как ребенок. Выхватив ее из толпы обреченных, места в машине не было, поляк буквально затолкал ее себе под ноги в кабину. Побег удался и они поженились. Но много ли таких было. Скольких беглецов забили прикладами и затравили собаками.
Ворота были распахнуты, смерть, казалось, была позади, но за воротами ада нас ждала не менее кровавая панорама. Кругом, куда только падал мой взор, лежали погибшие русские мальчики. Они очень спешили взять лагерь, спешили, чтобы успеть нас спасти. Эти совсем юные, часто безусые лица невозможно забыть. Сколько им? Восемнадцать, семнадцать? Они не успели влюбиться, не оставили жен и детей. Жизнь на их лицах еще не остыла.
Я чувствовала себя виноватой в их смерти. К каждому подходила и на коленях, целуя руки, просила прощения. И даже теперь, когда жизнь проходит последний рубеж, и муж похоронен, и взрослые дети, и внуки... Каждый раз, увидев русские лица, ощущаю жгучую боль и мысленно, а часто и вслух прошу их прощения.
Ехала старая узница действительно недалеко, на Ros Bay и также долго выбираясь по немощи сил из машины, с глазами полными слез, все повторяла: «Но ты-то меня прощаешь?»