Уса

Размышляя на тему о евангельском Сеятеле и семенах, подумал, что сеять-то можно и злое, и ведь прорастает. При этом вспомнил тридцатилетней давности рассказ своего одноклассника. Если бы ни доброе семя, заглушившее, к счастью, многие злые при его-то росте и силе, совсем по-другому могла сложиться его судьба, а вместе с ней, возможно, и моя, ведь мы крепко дружили. 
Река Уса ; таежная быстрая. Стоишь на одном берегу, и ты в городе. Вброд переходишь – кедровое царство, звериные тропы.
В сибирском городе Междуреченске, где мне довелось провести несколько месяцев детства, нравы людей не только суровой природой возделаны, но и учреждениями исправительными – лагерями и вольными поселениями. Только выбрался за околицу, сразу, как говорится - нарвался. «Дети подземелья», вернее сказать «подплатформья» вылезли из-под перрона, где резались в карты и поджидали жертв и приключений, взъерошенные, с какими-то колкими глазами, спросили:
- Пятрыкина знаешь, и, не дожидаясь ответа: а Четвертного?
Куда мне было, неискушенному жителю белорусской глубинки разобраться в литературных изысках местного фольклора.
- Не знаю, протянул я смущенно, совсем не ожидая подвоха в словах.
- Шмоня, бери за бары, произнес один скуластый-вихрастый и извлек из карманов моих трико с обвислыми коленками бумажный рубль и тридцать семь копеек мелочью – все мои сбережения.
- Прикид непарчовый, вали, короче. И «джентельмены», сильно толкнув, указали мне путь  в даль по шпалам.
Немного отойдя, увидел водоем, вернее прозрачную, чистую с виду воду, собравшуюся между насыпями высоких путей. Размыслил: «Электричка на шахту Распадская, которая повезет на смену горняков, еще не скоро, товарняки не в счет, погода – жара, время купаться. Вокруг ни души. Скинул с себя незатейливый скарб и забрался поглубже, стараясь не становиться на дно, ибо дно в таких местах непредсказуемо и таит много опасностей.
Как-то совсем неожиданно среди тишины послышались голоса, предательски зашуршал гравий. Группа парней, по виду моих одногодков приближались по насыпи. Через плечо на ремне висел кассетный «Романтика» и хрипло ругался голосом Хоя.
- Да ты чо, пацан, неместный по ходу? Уса рядом, там за промзоной.
Попинав мои трико и майку и опять, как прежние платформенные «джентельмены», «прошмонав» карманы, запихнули камень в самый нательный элемент белья и со смехом бросили в воду. Туда же полетели сандалии, слава Богу, без лишних вложений. Сандалии поплыли, и «юмористы» по-джентельменски не в меня,  а в них кинув камни, гурьбой удалились. Долго еще шуршал гравий по осыпи и доносился с издевкой хриплый надрыв: «Гряз-ные во-ню-чие нос-ки…».
Такой мне показалась эта сибирская жизнь: чужой и постылой. Везде ; и дома, и за околицей, в мире человеческих отношений одно: «Грязные вонючие носки…».
Прежде дома спрашивал мать:
- А где папа той девочки, что живет по соседству?
- Она без отца?
- А так бывает?
- Бывает. Рита ее нагуляла.
Как так, думаю, нагуляла. Непонятно взрослые шутят.
Так же с Боцманом. Сосед, увидев меня возле будки, спросил:
- Что, малой, Боцмана помнишь?
- Помню. Лохматый добрый большой пес, я играл с ним зимой, когда приезжал на неделю.
- Теперь нету! Съели Боцмана. Он не пес был ; баран, в натуре.
- Он лаял! Воскликнул я, в недоумении.
- Да, перестань, ; ответил сосед, потирая щетину, ; когда «ку;сать хоцацца» и мороз минус сорок, не то, что залаешь ; завоешь.
На волне подобных размышлений прошел такую же немытую, как сама «жись», промзону. Вышел к реке, лавируя между погруженными в угольную крошку и мазутные лужи гнутыми рельсами и деталями локомотивов. И какой контраст - чистейшая вода, стремительный поток. За рекой высоченные кедры. Сбежать бы туда от всех этих «джентельменов» с платформы. Сел на горячий от солнца гранит, обхватил руками головушку и, как зачарованный, смотрю на бирюзовую воду и кедры…
Но камни опять зашуршали. Совсем рядом остановились три парня:
- Здесь брод, идем осторожно, течение сильное, поскользнешься – не выплывешь. Только сначала, ребят, перекусим.
Меня для них словно и не было: разложились, захрустели лучком и редиской. Спокойно и деловито говорили о переходе и подводных камнях, об углублении в тайгу, о приметах и знаках, позволяющих не заблудиться, о выборе кедров и сборе орехов. Сидел-то я молча, да, видно, смотрел выразительно. Один из них повернулся, махнул головой и то ли спросил, то ли уже и выводы сделал:
- Голодный!?
- Ты что, собираешься «этому» пайку дробить? ; вступились за хлеб свой насущный другие, ; не дадим, нам еще целый день с рюкзаками по сопкам шататься, а если ночевать придется?..
- Нет-нет, не волнуйтесь.
Парень  (даже имя его мне неизвестно) отделил от своей части ломоть хлеба и сала, снова махнул головой, подмигнул как-то по-доброму двумя глазами сразу, так что лучики мелких морщин разошлись от глаз во все стороны и подал мне, изрядно проголодавшемуся, драгоценный продукт. Тем более, что и дома было «шаром покати». К горлу подступил слезоточивый комок. В тот момент я даже слова не смог сказать в благодарность. Чего угодно я ожидал, как беззащитный зверек, которого травят: пинка, насмешек, грубости, но только не милости, не человеческого, в этой среде, обращения.
Доброе и злое оставляет в нас след, а время лечит. Доброе было почти исключением. А вот злые языки и нравы обычно растлевают благие обычаи. Как-то совсем незаметно белорусский тихоня вошел в местную жизнь. Дело пацанское, друзей нет ; кореша. Мы, вечно голодные, злые, забегали во время летних каникул домой лишь поздно вечером, чтобы поспать и нырнуть в полупустой холодильник. «Дружили дворами», устраивая жестокие потасовки и драки. Катались на товарных поездах, зная, где на повороте они притормаживают и можно запрыгнуть на ходу на площадку, как спрыгнуть и нос не разбить. Долго мне эта наука не давалась, все по инерции бился коленями в гравий и стирал в кровь ладони о камни. Всему научился, умудрялись даже переходить пути под медленно идущим товарняком. Помню, однажды замешкался и сильный удар железного поруча свалил меня с ног. Слава Богу, не под колеса, а на гранитную насыпь. Вспоминать и то жутко. А тогда смеются мои пацаны, говорят: «Погнул бульбашской башкой полвагона. Шуточки были недетские. В одном месте, когда купаться шли, увидели кедр.
Ребята кивают:
; Бульба, в тайгу не ходи, вон кедр и орехи.
; И, правда, вы, ; говорю, ; идите, я догоню.
Кедр молодой, но довольно высокий, и до шишек еще поди доберись. Но пять или шесть умудрился сорвать, да так увлекся, что совсем не обратил внимания, что рядом чей-то забор, огород, дома. Дедушка с костыльком подошел:
- Ты, хлопчик, чево й то здесь делаешь?
- Орехи, дедушка, собираю. Маме хочу принести и той девочке, которую нагуляли. Она живет со мной по-соседству, ; отвечаю я со всей белорусской своей простотой.
- Ну-ну, ; сказал дедушка, и, как показалось, сразу забыв обо мне, совсем равнодушно, опираясь на костылек, поплелся в сторону дома.
И надо же, опять я увлекся и уже начал сладко мечтать, как будут светиться от счастья глаза соседской девчонки при виде настоящих кедровых орехов... Вдруг, шагах в трех-четырех от ствола, увидел того же «доброго» дедушку. Лицо его было перекошено гневом, высоко над головой он вздымал свой костыль и с каким-то почти металлическим скрежетом повторял мои же слова: «Я покажу тебе «орехи для  мамы и девочки» и еще многое, о чем даже Шаламов не пишет. Если шаги наступавшего перевести в секунды, то, думаю, их было две или три с половиной. Инстинкт самосохранения иногда совсем отключает рецепторы страха и здравого смысла. С кедра я просто сорвался, изодрав пузо о ветки, потеряв  пуговицы и полрукава. Костыль уже взвился над головой, а отступать было некуда, единственный путь – та тропа, которую закрывал собою злобный старик. Кругом колючий непроходимый кустарник. «Кос-ты-ль», ; как-то очень спокойно, скорее задумчиво, проплыло в голове, еще не отошедшей от столкновения с поездом. Далее помню, как прямо с холма, на котором рос кедр, и куда я и сам на мгновение врос, сиганул в колючую чащу. Так прыгали мы с обрыва в глубокое место, и от восторга полета не чувствовали обжигающего холода горной реки. Далее не помню ничего. Очнулся на берегу, на мне безрукавка, буквально весь, как под наждачку, исцарапан колючими ветками, рядом мои шутники, очень довольные – они наблюдали. Но самое главное, что я даже не сразу заметил, ; в остатках рубашки левой рукой напряженно держу орехи – семь штук! Вот так! И в тайгу не ходи. Орехи растут в Междуреченске! Домой орехи не понес, побоялся – загонят, да еще в таком виде. Припрятал их в почтовый ящик, открыв проволкой дверцу. Орехи и сейчас вспоминаются огромными, но в ящик как-то вместились. А может,  жители советской Сибири просто много читали газет и журналов и ящики у них были по-сибирски и по-советски огромные? Дело не в этом. Вечером, к моей печали, ящик был пуст: не только я в этом городе владел искусством вскрытия проволкой. Дома ждала капитальная взбучка. Без орехов, что мог я кому объяснить? А на утро, еще и гримасы девчонки, которая жила по соседству.
Даже не вспоминаю про такие шалости, как запрыгнуть на товарняк, чтоб сэкономить на билетик в автобусе и подъехать к дому поближе, а он возьми, разгонись. На всем ходу не больно соскочишь, и так почти сутки до Абакана... Или деньги стрелять толпой у прохожих, или прийти в столовую базы отдыха горняков и выдавать себя за сына стахановца, портрет которого висит при входе на доске почета. Затем получить обед и сидеть кушать за столиком, вежливо кланяясь и улыбаясь, кососмотрящим официанткам…
Но каждый раз при новых и все более криминальных проделках вспоминался тот парень на берегу таежной речки Уса. И вглядываясь в свою жизнь через многие годы, отчетливо понимаю, что посеянное им в душу добро, победило.
Возвращаясь в Беларусь ранней осенью, видя за окнами бескрайнее море вечнозеленой тайги, а ближе к  Уралу ; дубы и березы, элегантно сбрасывающие листву под теплом бабьего лета, чувствовал всеми фибрами, что и с меня слетает шелуха не заматеревшей еще щенячьей шпанячести.
Уже в Белоруссии, в сельском запыханом ЛАЗе с добрыми бабушками, журчащими тихой беседою, кто-то спросил меня скуласто-вихрастого:
- Ты аткудова, внучак?
- Из Сибири вобщет.
- Бедны, вазьми вось наше деравенское яблако, поди и не видывал там таких у Сябири.