Я не переживаю

Взяла моду писать этот мемуар в голове; все эти три года мне трудно было сидеть за компьютером. А началось всё 5 июня 2020 года – онемела правая стопа, пока я набирала письмо другу. По привычке завела правую ступню за левую пятку; подумала, что, видимо, отсидела её, немного поколет и пройдёт. Но ничего не прошло, стопа похолодела и стала болеть.

Года четыре назад кардиолог поставила мне диагноз – облитерирующий атеросклероз нижних конечностей с перемежающейся хромотой. Лечить и не подумала, огласила вердикт и – гуляй, Вася! А мне откуда знать, что с этим делать? Прочла в Сети, что эту самую хромоту кличут ещё «витринной болезнью»: человек среди прохожих внезапно останавливается возле витрины, будто бы дико заинтересовавшись манекенами, а на деле ему просто надо немного неподвижно постоять, чтобы прошла сильная боль в ногах. Если кто из читателей помнит, я всё время жила одна на даче под Тверью и вот придумала ходить в нашу деревню со складным стульчиком. Чуть что, посижу немного и пойду дальше. Встречные-поперечные бабушки с одобрением говорили, что тоже возьмут на вооружение эту идею со стульчиком. На велосипеде ещё доезжала с холодной ступнёй до магазина, а ходить – по саду, просто по дому – становилось всё труднее. А тут ещё и грянул ковид. Никого не допроситься, никуда не дозвониться, в деревенской амбулатории просто навсегда сняли телефонную трубку. Договорилась кое с кем, и 16 июля была экстренно госпитализирована в хирургическое отделение клинической больницы «РЖД-Медицина». В течение двух недель мне в основном капали актовегин; стопа потеплела, ура!

Так как я начала прямо с фактов, то сейчас можно и чуточку отвлечься. Отвлечься на пожелания Дмитрия Быкова (писатель, поэт, литературовед, публицист), который для меня в определённом смысле непререкаемый гуру. Быков говорит, что в настоящее время право на существование в прозе имеет только литература нон-фикшн, то есть документалистика, вот как те же мемуары у меня. Далее: писать надо сжато, ибо на дворе информационная эпоха, на людей и так сваливаются Гималаи разнообразной информации, нечего растекаться мысью (белкой, кстати, не мыслью) по древу. Писать следует увлекательно; вот с этим у меня, пожалуй, наиболее сложно. Наконец в представляемой прозе должно быть «много новых смыслов». Выражение это я понимаю, хотя субъективно оно мне и не нравится. Имеется в виду отсутствие банальностей, клише, наличие если и не открытия, то хотя бы элемента какого-либо открытия (новизны) в содержании, лексике, стиле, образах и т.п. Ну, этому нас, начинающих журналистов, учили в своё время хорошие наставники. Привела эти быковские пожелания как напоминание самой себе, хотя, может быть, пригодится и кому-нибудь из здешних авторов.

В железнодорожной больнице сделала открытие в сфере отечественного здравоохранения. Им стала заведующая терапевтическим отделением Александра Дмитриевна Кожевникова. Вот сидит она у себя в кабинете на третьем, кажется, этаже и контролирует лечение ВСЕХ пациентов во ВСЕХ отделениях. Её уважают и побаиваются, ибо она никому не спускает ни малейшего небрежения. Александру Дмитриевну можно сравнить с директором по маркетингу крупной компании, который зачастую (и это правильно) главнее даже самого руководителя, так как тот руководит деятельностью компании в целом, без деталей, а вот к директору по маркетингу стягиваются все нити производства и реализации продукции (услуг). Меня же приятно порадовал факт наличия в учреждении здравоохранения специалиста, который заботится о здоровье человека в целокупности, а не только о его глазах, ушах, сердце, руках, ногах и других отдельных органов. Можно сказать, свершилось то, о чем долго мечтали большевики, то бишь самые выдающиеся и прозорливые медики России и прочих стран. Вот уж скоро три года, как мы виделись, а я вспоминаю Александру Дмитриевну каждый день, дай ей бог доброго здоровья.

Я плоховато, но всё же хожу. В палате диабетичка Нина, у неё вместо правой ноги лишь узкая полоска плоти под животом. Я ни секунды не думаю, что и меня может ждать такая же участь. Бухгалтер Галя, тоже диабетик, диабет уже съел её голеностоп, на своде стопы незаживающая трофическая язва. На кровати перед Галей ноутбук, повсюду бумаги: она работает сразу на несколько фирм. Каждый день оттуда, где у неё был сустав, извлекают и снова запихивают чуть не погонный метр дренажа. Вскоре Гале почти в открытую говорят, что надо бы ногу ампутировать. Есть ещё Таня, с нею попроще – всего лишь холецистит. Но Таня – игроманка, муж с нею развёлся, Таня осталась без крыши над головой, без работы и без денег…

Разгар лета. На даче умопомрачительно благолепно и красиво. Но мне больно сделать даже несколько шагов, и я скажу почему. Диабет разрушает в организме всё, включая сосуды. Он их дырявит, организм пытается бороться с этим, хватает первое, что попадается под руку, а именно холестерин и затыкает им пробоины в стенках сосудов. В итоге все сосуды оказываются забитыми холестериновыми бляшками. Но и это не всё. Постепенно жироподобный холестерин затвердевает и становится чем-то твёрдым вроде воска. «Воск» корябает и без того изболевшиеся сосуды, и это вызывает нестерпимую боль. И вот я среди роскоши лета и днём, и ночью сижу и качаюсь из стороны в сторону, завывая от боли. Ещё поглощаю тонны пентальгина. 

Никогда не прощу себе, что в то время подумала об установке стентов в сосудах ноги. Зачем?! Ведь не только знала, но ещё и втолковывала всем кому ни попадя, что стенты – фигня, они тут же забиваются снова, либо организм капсулирует их, окружая соединительной тканью. Видно, что-то помутилось у меня в голове, потому что я стала пробиваться в сентябре на стентирование в знакомый мне НИИ терапии и профилактической медицины в Москве. Размещается институт в здании мужского лютеранского Петропавловского училища, построенного в 1912-1916 годах (архитектор О.В.Дессин).
 
Там сосудистый хирург Дарья поставила один стент в правой ноге. Увы, оказалось, в ЖД больнице очень небрежно сделали УЗИ нижних конечностей. Так, указали наличие кровотока в правой ноге, а там оказался огромный холестериновый тромб от колена до стопы, кровотока никакого. Дарья была вне себя. Операция длилась шесть часов да три часа в реанимации, итого девять. Но хуже всего то, что операции проходили… без анестезии! Боли были страшные, я непрерывно кричала. Назавтра быстро поставили три стента в левой ноге, но пока останавливали кровотечение в бедренной артерии, левая нога онемела. Это меня сильно обеспокоило – и не зря, ибо это ногу в конце концов и погубило.

Знакомые часто спрашивают меня, как это я попадаю в московские медцентры, наверное, это сложно и безумно дорого. Ничего подобного! Просто нужно дружить с Интернетом. В поисковой строке спрашиваете, где бы вам в Москве полечить то или это. Выходит большое количество клиник, и всюду информация как туда попасть. Выбираешь доктора, удобную дату, звонишь в регистратуру, и тебя берут на учёт. Приезжаешь - да, приходится платить за этот первичный приём, я платила от 1500 до 2000 рублей. После госпитализации лечишься по полису ОМС, то есть совершенно бесплатно.

После провальной затеи со стентами подумала: а не поискать ли центры, где делают шунтирование, то есть протезирование забитых артерий? Таких центров только внутри МКАДа оказалось около шестидесяти! Но выяснилось, что шунтирование делают и на базе нашей областной больницы. Подались на приём к главному кардиохирургу. Тот полистал мои бумаги, отвёл взгляд в сторону и тихо пробурчал, что в моём случае это совершенно бесполезно. Сын высмеял меня: опять-де эти женские штучки – «отвёл взгляд в сторону», ха-ха. И принялся хлопотать насчёт шунтирования.

В конце ноября я, по-видимому, подхватила ковид в магазине, куда меня возил сын. У меня три дня была температура 40 градусов и дикая диарея, я совсем лишилась аппетита. Но это были лучшие дни за полгода, так как мне было тепло от температуры (а топить котёл я не могла), я не чувствовала боли в ноге и беспрерывно спала, свернувшись калачиком. По совету знакомого доктора (по телефону) я попила какой-то голландский антибиотик, оказавшийся дома, и постепенно пошла на поправку.

31 декабря, прямо под новый 2021-й год правая стопа вновь похолодела. На мизинце  образовалась трофическая язва. Боли были адские, ночами я кричала на все дачное товарищество, в ту пору безлюдное; уснуть удавалось лишь в 5-6 часов утра и то после трёх капсул пентальгина. Почему-то я представляла себя маленьким больным, затравленным леммингом в холодной неоглядной тундре. Потом стала думать у кого попросить помощи. Забавно (если можно так сказать), я решила всесторонне подстраховаться: обратиться сразу к Богу, к вселенскому Разуму, а также к Орлу (книга «Дар Орла» Карлоса Кастанеды). Эти небесные избавители слились в аббревиатуру БРО. Я взывала к БРО, я молилась ему. Одновременно я вспомнила, как какой-то добрый священник посоветовал Дмитрию Быкову, когда совсем невтерпёж, обращаться к святой бродяжке Ксении Петербуржской, приговаривая: «Сделай, Ксюша, как ты умеешь». Решила, что буду просить помощи у Ксении в тёмное время суток, а в светлое – у Матроны Московской. Но боль, к сожалению, не стихала. Перевязки скрепя сердце делал сын, который позже поведал, что особенно жутко было оборачивать бинтом с мазью пальцы, которые были уже просто костями – без плоти.

По мобильнику созванивалась с хирургом Дарьей, но та под разными предлогами затянула госпитализацию до весны. В НИИ я пролежала всего три дня, с 1 по 4 апреля. В правой ноге у меня развилась гангрена, однако Дарья всё равно принялась «продувать» (словцо сосудистых хирургов) артерии в гангренозной ноге. Боль была чудовищной, и опять без анестезии! Потом Дарья оправдывалась тем, что пыталась любой ценой возобновить кровоток и спасти ногу.

Однако ночью 4 апреля меня на «скорой» перевезли в городскую клиническую больницу №23 имени И.В.Давыдовского, что на Таганке. Перед этим во внутреннем дворике НИИ картина как из фантастического фильма: в темноте шараханье проблесковых огней на крышах «скорых». Внизу кучкование людей в белых халатах. Наверху не то на крыльце, не то на балконе взволнованная Дарья с бумагами в руках. У меня рвота от принятых наркотиков, но это обычное дело.

Наконец я в 23-й больнице. Это комплекс многочисленных зданий на холмах, и когда я еду на процедуры и обследования, впечатление, что мы на маленькой «скорой» отрываемся от какой-то погони и заметаем следы – так приходится крутиться и лавировать. «Моя» гнойная хирургия в центральном здании. Это городская усадьба, и она была построена с русским размахом. Хозяин — крупный промышленник Иван Родионович Баташёв, владелец чугуноплавильных заводов в Выксе. В 1812 году, когда в Москву вошла армия Наполеона, в покинутом хозяином доме устроил свою резиденцию маршал Иоахим Мюрат. Вероятно, благодаря этому усадьба хотя и сильно пострадала, но пережила пожар, уничтоживший все окрестности.

В больнице только начинается ремонт, и я позже застану его результат. Пока же палаты в виде неудобных тесноватых комнат. Ко мне приходит заведующий отделением Алексей Бородин, говорит, что есть угроза сепсиса, почки уже отказывают, правую ногу придётся ампутировать на уровне голени. Что делать! Я соглашаюсь.
У меня замечательный лечащий врач, кандидат медицинских наук Елена Комарова. Она к тому же красавица, похожа на Че Гевару, я называю её «товарищ Че», Елена кивает: «О, я обожаю Че Гевару и Кубу заодно». 9 апреля мне провели ампутацию, и я начала кричать на всё отделение от жестоких фантомных болей: это когда невыносимо болят отсутствующие уже ступня, пальцы и прочее. Ко мне приводят психиатра и невролога. Неврологичка хранит молчание, а психиатр просит меня «не переживать», на что я отвечаю, что никогда не переживаю, ибо это ничего не изменит, я сразу начинаю думать, что тут можно сделать. Психиатр прямо расцветает от такой рациональности мышления и прописывает малюсенькие кусочки каких-то пёстрых таблеток; видимо, целые таблетки дают буйно помешанным. От обоих специалистов прилетает снадобье с наркотическим компонентом, от чего я сплю фактически все пятнадцать суток. Столько же за мной ухаживает сторонняя сиделка-узбечка за две тысячи рублей в сутки.

Из палатных жилиц помнится страдающая бабушка за перегородкой; однажды её переворачивают, и виднеются пролежни… до костей, бабушка громко кричит, её увозят, и больше мы страдалицу не видим. На кровати напротив дама, бывший главбух, помешана на деньгах, похваляется, что у неё три квартиры в Москве. Она диабетик и почему-то в один из дней совсем прекращает есть. Назавтра она не говорит, а медленно гудит, как пластинка на низкой скорости. Мы обращаем на это внимание медперсонала, врачи и сёстры в панике, оказывается, это признак гипогликемической комы, бухгалтершу быстро увозят в реанимацию, где и выводят из комы. Эта дама сначала пугает, а затем немного даже веселит нас. Выясняется, что больше всего на свете она боялась, что дочь приведёт какого-нибудь узбека в свою квартиру, а дочь не только привела, но ещё и прописала, и вышла за узбека замуж. Узбек меж тем тотчас перестал работать, говоря, что отныне он аксакал и будет только отдыхать и наслаждаться жизнью.

Со временем я начинаю догадываться, в чём состоит так называемая «оптимизация отечественного здравоохранения» – в ускорении «оборачиваемости койки». Меня отовсюду выписывают недолеченной, и вины врачей тут нет. Вот и из 23-й приезжаю домой с незажившей культёй, перевязки делает сын в условиях далеко не стерильной дачи.

С некоторых пор стала жаловаться таким образом: «Меня никто никогда не слушает!» Говорю ведь сыну, что левая нога после онемения (вы помните, когда в НИИ останавливали кровотечение из подвздошной артерии) стала чужой, вся верхняя плоть превратилась как бы в толстый чулок, и в нём ёрзают кости с небольшим количеством мышц. Сын только отмахивается и всячески старается устроить меня в нашу областную больницу для шунтирования. Он во что бы то ни стало хочет сохранить левую ногу; я же возражаю, что он меня отправляет «в аптеку на опыты», что кот Матроскин грозился проделать с Шариком. Ведь и главный кардиохирург был против, но был проигнорирован сыном из-за «отведения взгляда в сторону». И его подчинённые с сомнением крутят головой, так как им для протезирования нужна длинная вена из левой ноги, а она уже использована при шунтировании сердечных артерий. В итоге они делают девять разрезов там и сям, выбирают отрезки вен, а как их потом соединяют – бог весть. Я спросила об этом высокую надменную докторицу, она быстро ответила быр-быр-быр-быр, то есть на своём птичьем языке и абсолютно непонятно.

В облбольнице лежу с 21 июня по 16 июля 2021 года. Здесь столько всего случается в это безумно жаркое лето! Как и во всех продвинутых больницах тут нет палаты номер шесть; пять, потом сразу семь. В углу наискосок от меня лежит старенькая Галя из Кувшиновского района, и именно так я представляю глубинный русский народ. Галя порядок знает, в основном помалкивает, а за мной как за особой из подозрительной интеллигентской прослойки ведёт неусыпное наблюдение. Из-за боли в ноге я не сплю ночами, не спит и Галя, приглядывая за мной. Правда, когда я скольжу на забинтованной подошве и шмякаюсь на пол, именно Галя вызывает сестру, а та – «транспортный отдел», представленный высоченными студентами-медиками; они поднимают меня как пушинку и сажают на кровать.

В палате появляется рослая бабушка Света с вычурным шиньоном на макушке. У неё привычка швырять разный мусор на пол, говоря, что на то и санитарки, чтобы подбирать. Вокруг Светы возникает глухая стена неприязни. Вечером ей очень высоко ампутируют левую ногу, она пропихивает окровавленный обрезок сбоку кроватного бортика, словно намереваясь куда-то идти; собирается весь наличный медперсонал, уговаривает Свету успокоиться, поспать. Засыпаю я, а когда просыпаюсь, персонала нет, а Света сидит, сосредоточенно корябая чёрное шерстяное одеяло. Подружка-врач говорит, что в медицине это называется «обиранием», которое бывает перед самой смертью. Свету куда-то увозят, наутро освобождают её спальное место…

Сбоку от нашего корпуса площадка, куда садятся санитарные вертолёты. Их грохот странным образом как будто усиливает летнюю жару.  Старенькая, но стройная Эмма машет вниз сыну, который приехал проведать её непосредственно из… Дублина.

Несмотря на хороший ремонт и влажную уборку два раза в день, руководство лечебного учреждения нанимает ещё и клининговую компанию. Интересно наблюдать, как девушка из этой компании моет всё с потолка до пола, включая окна, двери и прочее шваброй с одноразовыми тряпицами. Сразу становится легче дышать.

Мне забывают сделать обезболивающий укол на день, и я с плачем выезжаю в коридор, крича: «Ишемические боли! Мне обязаны делать уколы!» Боковым зрением вижу, как хлопают двери палат и мелькают краешки халатов медсестёр – такое визуальное оформление растерянности, стыда и испуга нашкодивших медработников.

Настоящей фантасмагорией предстаёт и день моего шунтирования 28 июня. Точнее вечер голодного дня, так как есть ничего нельзя. Мне ещё и вводят много инсулина, отчего сахар падает до 3,7 ммоль, это очень мало, так что уже ночью, когда все спят, мне пихают в рот засохший бутерброд с сыром, после чего снова делают клизму. Из операционной привозят даму, которая садится в изножье кровати, как на балконе, и громко вопит во тьму: «Вовка! Вовка-а-а!» Оказывается, дама выкликает мужа, такой постнаркозный синдром; поспать мне не удаётся.

Наконец мне проводят так называемое «бедренно-подколенное аутовенозное шунтирование ниже щели коленного сустава левой нижней конечности». Но и здесь не обходится без осложнений: через десять минут после операции открывается артериальное кровотечение из дистальной раны. Говорят, бывает такое, что кровь хлещет до потолка. Позже развилась лимфорея из дистальной раны, мокрая повязка с неё сваливается, но сёстры и санитарки говорят: очень хорошо, что лимфа течёт  наружу, а не внутрь. Левая стопа меж тем тёплая, розовая.

Но длится счастье недолго: в один из дней я слышу как бы «чпок» внутри ноги и понимаю, что протез из кусочков вен разорвался, стопа моментально снова холодеет. Ко всему надменная хирургичка оставляет в ране в паху нитку; приходится дважды приезжать к ней с дачи вытаскивать нить, зашивать, потом снимать швы. С пальцев моей ноги слетают ногти, всюду видны некротические изменения; сын стискивает зубы и бледнеет, делая перевязки…

В конце января в московской палате лежу вдвоём с какой-то опять-таки «глубинной» бабушкой. У неё некая серьёзная яма в левом бедре. Все рассказы о происхождении ямы сводятся к рассказу о падении на недостроенном крыльце дома, отчего-де повреждается бабушкин копчик. Ну хорошо, копчик, но при чём тогда бедренная яма? Бабушка лжёт, что врачи ничего не говорят. Я говорю, что это неправда, врачи всегда подробно обо всём рассказывают, и тогда бабушка еле слышно бормочет: «Лучше всего помалкивать, ни о чём не рассказывать, тогда и неприятностей меньше будет». Вот-вот, с этого и надо было начинать, но «глубинные» – они такие, очень себе на уме… Я говорю, что вообще-то мне не хочется жить, я уже дважды пыталась свести счёты с жизнью с помощью таблеток, ничего не получилось. Бабушка замечает: коль сын возит меня на машине, можно ведь открыть дверь и выпрыгнуть.
– Небось боишься? – строго вопрошает соседка.
– Боюсь, - винюсь я. – Лучше бы найти не такой свирепый способ…
– В Интернете всё есть! – свирепо парирует старушка.

Внезапно моя соседка желтеет, то есть буквально – у неё разыгрывается желтуха. Её то и дело кладут на каталку и увозят вниз на разные обследования, потом лечат, желтизна с неё спадает, но кое-что снизу она-таки привозит, а именно вирус. Внезапно нам обеим приходит СМС, что у нас обнаружен ковид. Приходит неизвестный доктор, говорит, что сейчас нас переведут в «обсервацию», это такой изолятор, а ближе к ночи отправят в специальный ковид-госпиталь. Больше я свою соседку не вижу, а меня долго на «скорой» везут в ковид-больницу номер 15, что в Выхино на окраине Москвы. Там мы на двенадцатом этаже, а далеко внизу день-деньской проплывает разноцветная река МКАД. По своей всегдашней привычке ёрничать, вспоминаю присловье Владимира Вишневского: «Мне только в Выхино интим не предлагайте!»

Эта больница запоминается жесточайшими карантинными ограничениями: еда, запечатанная и во всём одноразовом, медики в облачениях до пола с капюшонами, в огромных очках и со щитками на лбу, в бахилах до живота, в перчатках и масках. Иной раз они собираются в круг и над чем-то даже смеются; смотришь на них со страхом, как на вредоносных пришельцев. Мы же себя ощущаем почти что симулянтами – ни у кого нет ковидных симптомов. Ещё почему-то именно здесь мне встречаются врачи-правдорубы. Врач-кардиолог не без подначки спрашивает: знаю ли я, что у меня рубец после инфаркта – на полсердца? Молодой хирург, помяв левую ногу, советует не обольщаться – нога окончательно погибла. Нас выписывают, но только домой, в «чистые» больницы нельзя, ибо мы до сих пор инфицированы.   

Я снова в 23-й клинической больнице Москвы. 17 февраля мне отрезают пальцы, на их месте остаются маленькие костяные трубочки. Хирурги потом рассказывают, что их порадовали потоки крови из ран, дескать, ногу ещё можно попытаться спасти. 22 февраля округлили пальцы, 1 марта сформировали культю левой стопы. Она какая-то кургузая, усечённая, наступать можно только на пятку.

Когда от пальцев остаются костяные трубочки, процедурная сестра обильно поливает их перекисью водорода. Вскрикиваю от непереносимой боли. К приходу процедурной сестры в палате смолкают разговоры, все со страхом смотрят на дверь. Сестра наступает на нас неумолимо, как Немезида. Она катит перед собой нагруженную таинственными приспособами тележку. Сестру я про себя называю на французский лад «фам фаталь», что означает «роковая женщина».

Из удивительного. К нам селят юную девушку Галину, она армянка по папе. Дева хорошенькая, стройная, без единого изъяна, светлые волосы ровно подстрижены ниже плеч. Кожа цвета кофе с молоком, и такой же раздельный купальник со стрингами; Галя выглядит полностью обнажённой. Увидев девушку, паренёк-санитар застывает на месте, он словно погружается в красивый полный бюст девы; парня приводят в чувство, лишь хорошо потрепав по плечу. Мы с соседками, пожившие и много чего повидавшие, приходим к выводу, что Галине не больше девятнадцати лет, как вдруг она говорит, что ей… сорок восемь! Галине следовало бы написать книгу, как такое получилось. Она, по её словам, пианистка с консерваторским образованием, но с фортепиано пришлось расстаться, так как возле локтевого сустава стал возникать гнойник…

Не исключено, с грустью думаю я, что это рак. В 2021-2022 годах в обычных хирургических отделениях всё больше встречается онкологических больных. Одна из них, москвичка Жанна пишет в телефоне (рак у неё уже съел голосовые связки), что онкологические клиники забиты под завязку, и новых больных кладут в простые хирургии. В 2023 году телеведущая с подъёмом говорит, что по программе «Национальные проекты России» открываются амбулаторные (!) онкологические пункты. Возможно, прав Дмитрий Быков, который считает, что Господь явно разочаровался в своём человеческом проекте, и нам всем скоро придёт конец.

Елена хлопочет о привлечении эндоваскулярных специалистов, на них последняя надежда в деле спасения моей левой ноги. Одновременно испрашиваем совета у видного сосудистого хирурга, платим за его консультацию три тысячи рублей, но он отзывается всего лишь двумя словами: «Я отказываюсь». То есть не может и не хочет что-либо советовать. Я опять грустно размышляю на тему «в аптеку на опыты», так как давным-давно нога чужая, но меня никто и не думает слушать. Понятно, что и врачи, и сын Дима хотят как лучше, но известно, чем это кончается…

Меня везут в другой корпус к этим самым эндоваскулярным специалистам, их четверо или пятеро, и все писаные красавцы. (Почему-то мои знакомые в раздражении отмахиваются от такой характеристики, а меня эта красота радостно удивляет, и почему я должна молчать?). Меня сразу кладут на операционный стол, и я спрашиваю, будет ли анестезия. Они отвечают «нет», на что я заявляю, мол, в таком случае буду жаловаться в Европейский суд по правам человека. Однако мне что-то вливают в вену, и я слышу разговоры красавцев, но ничего не чувствую.

Теперь об эндоваскулярном вмешательстве. Хирурги проникают в крупную артерию и как бы дырявят её, давая крови возможность самой находить пути в тканях, и тогда возникает так называемое коллатеральное кровообращение. Ага, оно и правда возникло, но, к сожалению, опять ненадолго.

Я снова в Твери. Вступаем с сыном в полосу препирательств с местной поликлиникой по поводу инвалидности. Не пойму, то ли здесь коррупционные ожидания, то ли обычное недомыслие медиков, ведь для комиссии по инвалидности достаточно простых больничных выписок. Но нет, меня заставляют искать платных кардиологов, эндокринологов, чтобы пришли на дом и всякое такое. Наконец для какого-то совершенно ненужного обследования кладут в седьмую больницу Твери, нахожусь там с 12 по 21 апреля. В первый день до вечера сижу в коридоре на топчане, затем меня везут в палату на семерых человек, и тамошние постоялицы скучно говорят: «Здесь бабушка только что умерла, располагайтесь». Каждый вечер к моей тумбочке угрюмо плетётся таракан-подросток, явно постылое дитя в тараканьем семействе, ведь у меня нет ничего съестного.

В седьмой больнице случаются три примечательных события. Тощенькая соседка по палате протягивает мне только что изданную книгу «Елена Феррари», это о её родной тёте, которая была разведчицей-нелегалом, ничего себе! Второе: к нам приходит процедурная сестра ставить капельницы, и бабушки разражаются стенаниями по поводу своих негодных вен; стенания ещё продолжаются, а сестра уже всем воткнула иглы и запустила капельницы. Это что же, такую умелицу нужно немедленно занести в Книгу рекордов Гиннеса, или её должны переманивать другие больницы, как на судах в Мурманске переманивают к себе лучших коков!

Третье. Шестеро моих соседок зомбированы отечественным телевидением, они громко ахают, узнав, что я лет тринадцать не смотрю телеящик. Разворачивается бурная дискуссия, и назавтра утром приходит лечащая докторица узнать, что происходит. Я говорю, что зачинщица я, и я в оппозиции. Поражает реакция докторицы: после моих слов она стремглав (другого слова не найти) выбегает из палаты. Знающие люди потом говорят, что это типичная реакция обывателя: а ну как ситуация качнётся в мою сторону? И правда: после дискуссии тётеньки не знают, как подлизаться, как задобрить меня, тащат кто виноград, кто шарлотку…

А с 6 по 22 июня 2022 года я снова в 23-й московской больнице. 8 июня мне проводят ампутацию на уровне бедра левой ноги. Мне говорят, что общего наркоза не будет, препарат введут в поясничном отделе. Я уже представляю, как всё понимаю, вижу, как медики берут двуручную пилу и энергично отпиливают мою бедную ногу. Нет, конечно, всё не так, Елена поясняет, что конечность отпиливают проволокой. По датам видно, что после операции я лежу в больнице всего 16 дней; одна медсестра замечает, что в советские времена я лежала бы месяца три-четыре… Но слава богу (или БРО), на этот раз всё благополучно заживляется.

Мы продаём дачу, так как я не смогу ходить в отдельно стоящую котельную и отапливать дом. Продаём за 2,4 миллиона и покупаем двухкомнатную квартиру в тихом центре. Напротив моего окна учебный центр по углублённому изучению иностранных языков и робототехники. Учебный центр стоит в старом парке, что тоже приятно.

Кроме сына за мной ухаживает помощница (она же сиделка) Таня, дивная женщина, шустрая до невозможности: она за три-четыре часа делает то, что я бы делала неделю. У меня масса прекрасных подружек, жаль только, что они далеко, но мы часто созваниваемся.

Я слушаю много хорошей музыки; сейчас вот оценила «Страсти по Матфею» Баха – даже выше, чем его же «Страсти по Иоанну», полюбила Густава Малера. С огромным удовольствием прочла «Лето в Бадене» Леонида Цыпкина, а до этого (с содроганием, поскольку это антиутопия) «Дорогу» Кормака Маккарти. Грущу, что не с кем обменяться впечатлениями.

И я не переживаю, что со мною случилось такое, ведь ничего уже не изменить. Теперь главное – не слишком напрягать близких. Перед переездом на квартиру я сожгла все свои архивы, то есть целые газеты, вырезки и тому подобное, дипломную работу, разные конспекты – вряд ли их будут читать мои потомки. Может, прочтут что-то на Прозе.ру – и довольно. И вообще, не стоит заноситься, это есть гордыня, а значит грех. Все мы обычная биомасса, и хорошо, если из нас получится чернозём на манер воронежского. Возможно, недолго и осталось до получения нового чернозёма…

А впрочем, если кто вспомнит меня – уже превосходно. Всё чаще и я вспоминаю ушедших – с такой любовью и теплотой, что они как бы продолжают – если не жить, то быть.

2023 г.