Село Заречье

Заречье – деревня небольшая и мирная. Паром через реку машин не берет, а вместе с ними и дух городской – шумливый, разнузданный в эти края не доходит.
Благодатной для русской природы осенней порой в дни бабьего лета довелось мне побывать в этой деревне-отшельнице. Сколько их на пути стояло безгласных, поросших бурьяном и горькой полынью, уже без крыш и надежды на возрождение.
Заречье жило. Двадцать дворов, свой клуб, школа своя, прежде большая и шумная, теперь походила на призрак. Кровля давно прохудилась, полы деревенские жители растащили к хозяйствам и, бросив взгляд в почему-то уцелевшие окна, можно было увидеть веселые молодые берёзки и небо в курчавых озорных облаках. Поднявшись на косогор, с которого открывался вид на деревню и окрестные, потонувшие в речном тумане, дали, школа показалась как раненая птица, распластавшая крылья и тщетно жаждущая взлететь,  От главного здания раскинулись крылья когда-то младшей и старшей школы. Крылья подбили, забили наглухо, оставив лишь пару комнат. В одной, обложенной дровами и поленьями, дед Федот присматривал за печуркой, большой своей теплой стеной, выходившей в учительскую, где теперь расположилась вся школа: семь-восемь учеников разных лет и не старый, хотя и с морщинками вокруг глаз, мужчина-учитель.
Когда-то по окончании курса престижного ВУЗа, его как молодого специалиста, не показавшего знания по специальности, при этом и не отчисленного за доброту нрава и общую снисходительность тех времён, направили в отдалённый, хотя и процветающий, совхоз Зареченский. Как показала учебная практика, доброта нрава оказалась куда важнее знания по специальности. Дети были влюблены в своего географа, по совместительству, за неимением лучшего и физкультурника, всегда неизменно весёлого и благодушного. Начальство довольно. Родители просто счастливы, видя, что дети их, не только в школу, даже в пургу и мороз идут с радостью, чего прежде никогда не случалось, но и остаются после уроков, ибо не обремененный семейством и домашним хозяйством сельский учитель то, как географ рассказывает им о дальних невиданных странах, то до вечерней зари как физкультурник гоняет с ними в футбол или выдумывает подвижные игры. Совхоз в лице Председателя, сын которого был еще школьником, и к чести учителя, стал неплохим футболистом, сварил ворота из труб. Мальчишки нарядили их в старые рыбацкие сети и провели чемпионат Заречья под восторженные авации односельчан. Хотели даже с соседним селом Заболотьем устроить товарищеский матч, но дорог туда не было, только летние тропы по клюквеннику и зимой по льду, когда болота подмёрзнут, да только не прочен он, лёд болот, особенно по высокому снегу. Не решились, но Председатель, желая удержать молодого специалиста на селе, выделил учителю дом, лесник привёз леса на сруб под сарай или баньку.
Учитель, пора назвать его по имени, Сергей Петрович Столобнин, оказался в большом замешательстве, не от внимания или почёта, а от того, что переехав из теплой, служившей гостиницей, благоустроенной комнаты при конторе, не умел ни печь истопить, ни огород посадить, что уж говорить – срубить баню. Доброта нрава опять выручала. Родители, а чаще за занятостью взрослых, ученики приходили на помощь. Сергей Петрович впервые в жизни взял в руки топор, дров наколол, посмотрев предварительно, как четырнадцатилетний, самый старший в семье Селивановых сын ловко орудует топором и на взмах со звоном раскалывает большие сосновые комли. Мальчишка Селиванов был не просто за старшего, а самый старший. Отец лет пять, как уехал в город на заработки и исчез в суетной круговерти промышленной стройки и Селиванову-сыну в одиннадцать лет пришлось поневоле взвалить на себя все хозяйство. Кроме него были еще три сестренки помладше и братик, рождение которого и побудило отца - то ли подумать о семье и податься на заработки, то ли, чтоб о семье позабыть, кануть в лету безвестности.
Девчонки-ученицы научили садить огород, варить борщ, солить капусту и даже делать закатки. Сын лесника, которого за коренастость в честь такого же кряжистого, как дуб отца, прозвали Михалыч, долго посматривая на подсохшие бревна, засучил рукава и с парнями в три топора стесали кору, срубили затворы и положили первый венец. Сергей Петрович чем мог, подсоблял и скоро сам уже заправски владел топором, косой и лопатой.
 В футбол уже реже играли. Прознав, кто как в деревне живет, Петрович, именно так его уважительно, признав за своего деревенского, звали местные жители, старался помочь то Федосье – вдове с малыми ребятами. Мужа ее задрал медведь на охоте. Поможет ей сена накосить для коровы, то тому же Селиванову-старшему дрова попилить. Колоть-то он мог и сам, а вот на чурки двуручкой пилить нужна была помощь. Старухе-Микитихе перетаскал по вечерам, чтоб не видно было, все свои съестные припасы. Еще недавно она сама носила учителю клюкву. Тропа на болота шла как раз мимо его новой баньки. Зайдет бывало, выпьет воды, отсыплет клюквы, черники. «Мне, - говорит старухе, – много не надо, а у тебя, смотрю, робяты толкутся».
Ребята и впрямь во всем, в том числе в «попечениях», помогали учителю. И даже, вырастая и разъезжаясь, в письмах искренно интересовались как живут подопечные.
Деревня жила: из года в год уже два с лишним столетия поздней осенью уходила под снег, оттаивала, как та ягода боровая, по весне высыпала на берег, когда Волга несла свои льды, сходилась на свадьбы, на сенокос, на поминки. Стороной проходили ураганы, где-то там в городах шли продуктовые войны, был кризис. Деревенским этой премудрости было сложно понять. Рыба в реке от кризиса не перестала ловиться и ягода на болотных кочках не перевелась, а вот люди иссякли. Деревня как-то вдруг в несколько лет обезлюдела.
Соседнее Заболотье вообще кануло в лету, затянулось болотом, так что зареченские ходили туда «по черницы». Зареченский, некогда славный богатый совхоз, со своим племенным стадом буренок, своей маслобойней, всяк день отправлявший паромом продукцию в город, доживал свои дни. Однажды, день этот крепко запомнился внезапною тишиной, весенней страдой, когда обычно деревня до света наполнялась тракторным гулом и не затихала до ночи, пока трактористы вспарывали подсохшую землю плугами, сеяли, бороновали, последний и в строю до последнего, старик – МТЗ-82 «Беларусь» взвизгнул малым мотором, именуемым ручным стартером, не завелся и затих навсегда.
Машин, как и дорог за деревней не было за ненадобностью. В лучшие времена председатель, поставив рабочую лошадку – жеребца Мерина в хлев, пригнал в январе по льду через реку новый Бобик - УАЗик, лелеял его в мастерских до весны и в первый же выезд, всадил его по самое брюхо в болото. И как мужик толковый сделал значимый вывод, которым и хвалился потом перед сельчанами: «Чем более проходима машина, тем дальше бежать за трактором» и пересел опять на коня-вездехода.
Учитель Петрович жил бобылем и почти безвылазно. Раз или два возил детей на какие-то выставки или соревнования, умаялся, оглушенный, словно незнакомой городской толчеёй. За все время однажды был в родительском доме. Шли дожди, паром три дня не ходил и телеграмму принесли с опозданием: «Сергей Петрович, мама болеет». При простой болезни такое не пишут. Утром с тем же паромом, Петрович собрался в дорогу, застал мать в живых. Она не приняла его выбор. Ни разу, как ни звал, как ни описывал ей туманы над поймой и закаты над Волгой, к нему не приехала. Годами просила вернуться. То находила невесту с богатым приданным, то тщетно берегла для него добытое по связям вакантное место на кафедре в соседнем, рядом с домом университете. Отношения все эти годы были натянутые. На смертном одре сын и мать примирились. «Оставляю тебе квартиру, все еще с надеждой на возвращение», – говорила она. Сын тихо плакал в ответ, он всегда любил маму, но даже теперь, когда все уже в прошлом, не мог сказать ей об этом.
Оросив гроб слезами, сдав квартиру в наем, он вернулся в Зареченское, которое показалось другим. Прежде не замечал, что будни бывают серыми, не замечал, что дни друг на друга похожи и тянутся, как осенняя мгла, долго и одиноко. Сергей поймал себя на этой мысли: как долго тянутся дни. Не раз перед ним, как перед завидным молодым женихом, заискивали девки и особенно вдовые, но он их словно не замечал, словно смешавшись со своей детворой и сам был большим, с первой проседью незрелым ребенком. И никогда, даже себе самому не смог бы признаться, что в его сердце уже жил человек, возможно и привязавший его к этой деревне так крепко.
Селиванов-старший нередко приводил с собой в школу сестренку. Васятку, самого меньшего, мать брала с собою на ферму. И там, в подсобном помещении, он ползал в манеже, искусно сооруженном трактористом Миколой, который и сам, когда жена в очередной раз уезжала в город рожать, приносил своих малышей в тот же, как они шутя называли, вольер. Манятку мать не брала. Резвая и непоседливая она того и гляди могла угодить под копыта. Еще две сестренки ходили в школу, но Маньку не брали. Она их не слушалась и срывала урок. С братом не забалуешь: посадит за парту подле себя, даст карандаш, бумагу и только ребенок начинает шалить, Селиванов–старший склонится, шепнет тихо: «Ма-ань»!  Или просто посмотрит. Суров был не по годам. И Маша, сидела смирнехонько, как прилежная школьница, лишь помахивая под стулом ногами в сменных сандаликах в знак неудовольствия и несогласия.
С географом, как-то так повелось, Манятка сразу сдружилась. На его столе все было ей интересно. Как-то на перемене она забралась на учительский стул, ребенок, что скажешь, и увлеченно, словно преподавала, водила указкой по глобусу. Учитель вошел, улыбнулся, поприветствовал 7 класс и начал урок. Как старший брат не смотрел своим взглядом, как ни шептал, краснея, свое страшное: «Ма-нь»!, Мария сидела, не выпуская из рук видавшей виды трости-указки. Сергей Петрович объяснял новый материал, спрашивал. Все ждали, когда же он обратит на Машу внимание, и даже не заметили или приняли как нечто, что в духе учителя, как он сел за свой стол, взял Машеньку на руки, показал ей картинки в старом, потрепанном атласе, объяснил как читать первые буквы, при этом общался с аудиторией и даже ставил отметки в журнал, всегда неизменно хорошие. С тех пор Машу не приходилось будить по утрам. Только коснется брат одеяла, как Маня вскакивала, сама одевалась, особенно если первым был урок географии, физкультуры, где ее резвому  нраву предоставлялась свобода неограниченная. Позже, уже будучи в школе, садилась всегда на первой парте напротив учителя и вообще ученицей была прилежной и могла по одаренности к музыке поступить в консерваторию, но начальное ее в этой области познание ограничилось застольными песнями и странными напевами в ветхих, увенчанных крестами сборниках с нотами, которым учила ее старуха Микитиха, когда Маня приходила к ней постирать и сготовить. Как деревенской, даже в музыкальном училище, при ней ставшем колледжем, ей пришлось нелегко: хорошо выходило с сольфеджио, хоть скрипичный ключ всегда рисовался со скрипом, но атмосфера и дух тяготили. Пыталась выступать и работать, но не найдя себя в городе, вернулась в деревню. Ей было тогда двадцать три.
Во время большой перемены, когда дети были в столовой, и в классах и коридорах царила необычная тишина, Сергей Петрович, нисколько не постаревший, скорей возмужавший, сидел в своем кабинете и задумчиво смотрел в большое окно: на некошеный луг, редкий березняк, уходящий в болото. День был осенний, но теплый, все окна и двери были распахнуты настежь. Открывали на большой перемене, они и зимой так поступали, чтобы проветрить, да и топили всегда хорошо.
Мерный разговор в коридоре завуча и математика отвлек от мечтательных далей:
– С утра Маша Селиванова, наша выпускница, приходила устраиваться учителем пения, но нет вакансий, учителей сокращают, пришлось отказать.
– Маша? Манятка? Сразу вспомнился тот день, когда она, усевшись на его учительском стуле с умным видом водила указкой по глобусу. Он сразу прозвал ее Филлипок, на что она сначала надулась, а потом, узнав всю эту историю про деревенского мальчика, сквозь пургу и лай злобных собак, раньше школьного возраста пробиравшегося на уроки, даже и отзывалась, когда кто-нибудь звал ее Филлипок. Из школы и из деревни Маша ушла после восьмилетки, когда старших классов в Заречье уже не было и доучиваться дети перебирались в город за Волгу.
«Восемь лет прошло с того выпуска», – как-то тягостно, еще более погружаясь в задумчивость, подумал Сергей Петрович, – восемь лет…» Почти и не виделись они за все это время. Так, изредка, и то в первые годы, когда Маша была в селе на каникулах. В школу она зашла лишь однажды - отпрашивать Васю – сено собрать, а то дождь собирался. В учительской было много людей, шла перемена между вторым и третьим уроком. Маша вошла, поздоровалась, и, как показалось, вздрогнула от неожиданности, когда встретилась взглядом с географом, и тотчас потонула в громких расспросах и воспоминаниях.
Взгляды их снова пересеклись, в тот же день, когда Маша приехала и заходила в школу устраиваться. Сергей Петрович, заметно уставший, шел с работы и хотел только одного: пройти незамеченным, затвориться в своей хате и… Мысли томили и хотелось не видеть не только людей, но и себя, и не думать. Из-за дома уже почившей Микитихи показалась корова. «Наша корова», – в сознании ярко воскрес тот день, когда восемь лет тому назад всем выпускным классом они помогали на ферме чистить станки, и одна корова производила потомство. Зав. фермой Селиванова-мать кликнула дочь и его – учителя, как единственного в тот момент на ферме  мужчину. Юноши-выпускники восьмилетки хотя и деревенские, казались еще совсем мальчишками, их сверстницы казались куда более старшими. Корова натужно мычала, два маленьких копытца торчали из тела. Схватились втроем и приняли роды. Учитель подхватил теленка и, едва удерживая еще скользкого несмышленыша, положил на солому. Маша, не раз помогавшая матери, привычным движением отвязала веревку с передних копыт, распластала их в стороны, подняла голову, еще не твердо утвержденную, поглаживая, сбросила остатки слизи с холки и мордочки, нежно проговорила: «Телочка, Зорька, с пятнышком белым на лбу». Сергей Петрович и мать невольно залюбовались на дочь и воспитанницу.
Теперь эта Зорька совсем уж старушка по коровьим летам показалась навстречу. За ней, гоня ее с поля, шла Маша. Они не сказали ни слова друг другу, лишь встретились взглядами. С одной стороны – взгляд, полный тоски и боли от безнадежности, иссушающий юных, зрелых сводящих в могилу. С другой стороны взгляд, лишенный насмешливости, чего так опасался учитель, но исполненный нежности и теплоты долговременной, которые были ощутимы всегда и тревожили сердце, но как-то смутно и неопознано. Взгляд Маши вселял надежду трепетную и, подобно птице, пугливую. Сознание своей сорокалетности, точнее сорок один – надежду окрадывало, погружало в безчувствие. Но, соединила их узкая тропка, хотя и шли они пока в разные стороны.
Вечером  Семен-кузнец принес учителю, как самому ближнему из соседей  трехлетнюю кроху. Жена разрешалась вторым. Везти ее в ночь на моторке по расходившейся Волге одинаково было опасно и неизбежно. Своих повитух деревня давно растеряла. Петрович не страдал религиозностью, но понял, что само Небо подает ему шанс – молока для малышки дома не было и он, воспрянув духом, закутав ребенка, бодро отправился на другой конец деревни за молоком к Селивановым.
Поразило то, что Маша совершенно не удивилась столь позднему гостю, и, взглянув на малютку, рассмеявшись звонко и весело, произнесла: «Филлипок». Почти также, замотанную в шаль, в каких-то несносно громоздких ботинках привел ее в школу брат – Селиванов-старший, который, выучившись, жил теперь в большом городе и не в пример отцу, помогал сестрам и матери, хотя обзавелся уже своей семьей и детишками. Старшие сестры также осели по городам. Несказанной радостью для матери-Селивановой было видеть возвращение дочери.
Только Маша была другой. Во всем ее облике сквозила степенность и умудренность. «Откуда это в ней?» - с удивлением подумал учитель. – от брата Селиванова-старшего или – он отогнал мысль, – от города? Город такому не учит». Маша рассказывала о чем-то неведомо странном, что открылось ей в эти годы. Ее занимала религия. Подруга в училище была из верующих. Многое ей рассказала. Привела в храм и на клирос. Вместе они бывали в Лавре у преподобного Сергия, в Дивеево, в Оптиной, где собственно судьба ее и предрешилась. С Анной - подругой они отстояли всенощную. Монахи ручейками из алтаря и клиросов потекли к выходу, но многие из мирян оставались, собравшись в большую группу у аналойной иконы. Анна отвела Машу в сторону и пояснила, что люди ждут старца Илия. Договорить не успела, сзади послышались слегка шаркающие шаги, обернувшись, они увидели невысокого старичка с длинной седой бородой, облаченного в черные одежды с крестами. Толпа не видела старца, довольно рослые девушки скрывали его от  взглядов сторонних. Анна благоговейно склонилась, сложила лодочкой руки и тихо спросила; «Благословите». Маше сложно было все это понять. Она лишь подумала: «Наверное, все имеет свое название и назначение». Сама она вообще не знала что делать и не трогалась с места. Старец долго смотрел на нее, улыбнулся глазами и коротко, взмахнув рукой, произнес: «Езжай детка домой». – и вышел из тени. Толпа встрепенулась, загудела и бросилась к батюшке, который уже не вникая в сыплющиеся со всех сторон вопросы тем же коротким движением благословлял, медленно пробираясь на выход.
Маша оцепенела: «Домой. Ведь это он мне сказал, Аня, где быть мне дояркой как мать и тягать бычков за ножки по ночам и кого я там встречу»?
– Маша! Аня взяла подругу за руку и от какого-то нахлынувшего чувства восторга, призакрыв глаза, сказала: «Маша! Это Старец сказал, не вздумай ослушаться. Он далеко не всем говорит прямо что делать. Маша!» – снова с улыбкою умиления проговорила Аня и замолчала, как и всегда она замолкала в храме, погружаясь в молитву.
Сергея поразило другое: рассказ Маши о величии храмов и глубокие познания в архитектуре. «Откуда?», – думал он удивляясь все более. Как видно, Мария прочла этот вопрос в недоуменном движении век Сергея Петровича и начала рассказ, как в Лавре преподобного Сергия, и вдруг осеклась, повторив слово: «Сергия», ; и посмотрела на Сергея, впервые назвав его, пока только  мысленно не по имени отчеству, задумчиво покачав головой, продолжала: «Там на лаврской площади мы с Аней обратили внимание на одного немолодого уже человека с рыжеватой бородкой, вглядывавшегося в храмы с различных ракурсов, иногда приседая или высоко запрокидывая голову. Он не казался зевакой, хотя и выглядел странным. Мы подошли о чем-то спросить и неожиданно разговорились. Он, словно ожидал собеседников и начал увлечённо рассказывать об особенностях древне-московского и суздальского зодчества. Об эпохах и стилях, тем самым глубоко увлекая в мир церковного зодчества. Потом из книг подруги узнали, что это был Михаил Михайлович Дунаев – преподаватель Духовной Академии, человек глубоко и тонко понимающий литературу, зодчество, живопись.
В свете рассказа в сознании буквально вырос свой деревенский храм, который он, да и прочие, буквально не замечали и не пускали к нему близко детей, как к месту темному и почему-то опасному. При этом он был изрядно разрушен, с опавшей башней колокольни и ржавым, тоскливо скрипящем остовом креста над центральным, чудом сохранившемся куполом. Храм поражал воображение своим величием, заставлял мыслить, ставил вопросы, которые нахлынули почему-то именно сейчас, хотя и во всякое время были так очевидны.
Сергей их озвучил: "Кто в этой глухой, даже по дореволюционным меркам деревне мог построить столь величественный и великолепный храм? Кем были те, кто расписывал, ибо даже сейчас, когда фрески исшелушились и полуосыпались, лики являют такую глубину, что при взгляде на них дрожь пробирает?..
Разговор их затянулся за полночь, когда и мать-Селиванова уже ушла отдыхать. Ей как всегда в четыре утра вставать на первую дойку, благо, впрочем, какое то благо, что доить уже почти некого. Беспечно спала и малышка, раскинув ручки, прикрытая бережно шалью, их с Машей Филлипок, так нечаянно их повенчавший. Тогда они еще не знали, что это их первый ребенок. Жена кузнеца не вынесла родов, забрав с собой и младенца, а кузнец, могучий здоровьем, но, как видно, не духом, не вынесет смерти жены, сопьется, сгинет и уже никогда не придет за белокурой дочуркой.
Заботы о ребенке переросли в семейную жизнь, которая увлекла их и открывала пути к созиданию, несмотря на общее уныние, нависшее над деревней. Перед началом занятий улица, наполнявшаяся детским гомоном, сиротливо смотрела пустыми ставнями заколоченных изб. Вслед других уезжать не хотелось, да и где есть место лучше Заречья. Сергей Петрович преподавал, обрастая предметами и должностями, достававшимися ему по наследству от ушедших на пенсию или съехавших в город, но детей становилось все меньше. Маша фермерствовала, росли дочери. Жизнь продолжалась, но на жизнь не хватало. Сергей уже крепко наученный всякой деревенской работе, начал рубить срубы на бани и дома. Не умел только продавать. Со срубом за прилавок не станешь, да и поди доберись еще до городского прилавка.
Длинными вечерами говорили с Машей о Православии. Диковинным оно казалось, но притягательным. Сергей видел сколь богаче душой стала Маша, мудрее и проницательней. Вера входила в их жизнь незаметно: в разговоре, за чаем, за чтением, благо книг было много. Бабка Микитиха, умирая, призвала учителя, как на духу рассказала о своем некомсомольском прошлом. Была она дочкой попа этой церкви, простоявшей благодаря захолустью до самых тридцатых. В 1937 отца увезли. Церковь закрыли, прихожане разобрали книги, иконы, схоронили в болоте утварь и колокола. Микитиха указала на сундук и сиплым голосом, видно волнуясь, промолвила: "Возьми, родимый, и сохрани, оне ищо людям сгодятся". Сундук был полон, но не приданного. Сарафаны и шали моль ела в чулане. В сундуке были книги, иконы. Сергей Петрович снес их все в дом, глянул мельком и позабыл за ненадобностью. Теперь вместе с Машей они разобрали иконы, среди которых немало старинных, и книги. Маша нашла уже знакомые нотные сборники, по которым бабка учила ее азам, как оказалось, церковного пения. Особенно интересны для них были книги. Ветхие, часто потрепанные, в темных кожаных переплетах, печатанных до революции по старой еще орфографии. Иные были и на витиеватом и непонятном славянском наречии.
Первым делом прочли житие преподобного Сергия и Марии Египетской, сборник афоризмов домонгольской Руси "Пчела", "Историю государства Российского" Николая Михайловича Карамзина. Церковь открывала не только глубины свои, но и тайны русской истории, оболганной и уничиженной. Православие уже не казалось диковинным, оно просто наполняло жизнь до краев.
Скопив денег и оставив дочек на попечение матери, Маша повезла мужа, совершенно отвыкшего от городов, в Лавру преподобного Сергия – его небесного покровителя. Тогда они еще не могли даже думать, что эта поездка перевернет не только их жизнь, но и жизнь всей деревни.
Поездка, намеченная на время летних каникул, с самого начала ознаменовалась, если угодно, необычайными знамениями. Только паром – небольшой бот, где человек 20 пассажиров не без стеснения могли разместиться на палубе, вдруг онемел – заглох, едва отойдя от бетонной, вылитой еще в прежние времена пристани, вверенный воле еще несильного берегового течения и капитан, седовласый Савелий, древний и видавший виды, как и сам бот, долго возился с двигателем. В завораживающей тишине и легкой, еще не рассеявшейся дымке тумана открылось Заречье: избы, разбросанные вдоль берега и на косогоре храм. Его тень, отраженная в тихой воде июльского утра, не потревоженной еще малейшим движением ветра, отчетливо, при этом скрывая изъяны и выщерблины в кладке, нанесенные временем безбожных пятилеток, врастала в раздолье могучей русской реки. Пучок золотого рассветного солнца ударял в воду, в ржавчину купола, искрясь крестообразно, и храм в своем отражении сиял уже блеском купола нового, увенчанный живоносным крестом.
Необычайное зрелище привлекало внимание. Немногочисленные пассажиры на минуту умолкли, так что даже старик-капитан, склоненный над мазутным сердцем престарелой посудины, распрямился, вытер бывшей в руках ветошью пот, качнул головой, сказал: "Эка" - и мощным, не ожидаемым от столь дряблой руки движением, рванул шнур ручного, как в тракторе, стартера. Тот громко залился, словно перезвон малой звонницы, подкрепляемый низкими обертонами основного двигателя.
Площадь лаврская была запружена. До дня преподобного Сергия оставалось еще несколько дней, но богомольцы стекались к древней святыне. Иные с поклажей за спинами выдавали усердие старинных времен, когда даже князья и княгини, отринув средства передвижения, шли в Лавру пешими, уповая на милость угодника Божия Сергия в его молитвах к Святой Троице.
Сергей вошел во врата, и сделав лишь первые несмелые шаги пред лицом величия древних стен и соборов, остановился и неожиданно вышел, чем привел Машу в волнение и замешательство. Хотелось спросить, но она промолчала, недоуменно заглядывая мужу в глаза, пытаясь прочесть его сердце.
 – Маша, ты ощутила различие состояний?
Глаза не являли и тени сомнений, скорее восторженность и сокровенное счастье новых открытий.
 – Маша, – повторил он, – входя под своды я ощутил, сложно выразить, тепло или веяние какой-то нездешней силы, сбросившей с плеч и с ума все наносное. И дышится по-другому.
Сергий снова вошел, снова вышел, и казался ребенком. Маша, взяв его за руку, ввела под своды старинной обители. Все, о чем было читано, воскресало. Соборы и храмы, духовенство в длинных черных одеждах вводили в мир, который давно числился темной историей и, казалось уже вполне вероятным, что князь и бояре явятся на богомолье. При взгляде на колокольню хотелось и самому, как тот незнакомец, присесть и, высоко подняв голову, всмотреться в уходящее в небо каскадное построение.
– Как удивительно, – подумал учитель, – войдя в храм, где покоятся мощи угодника Божия, там хотелось присесть, а здесь хочется стать на колени.
У раки преподобного Сергия стоял высокий бледный монах в облачении, и то и дело протяжно и трогательно воспевал: "Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас". Нестройный хор, вобравший в себя голоса богомольцев, повторял за ним то же молебствие. Мерцали свечи. Иконы и фрески сходили со стен. Мысли роились. Проходя потом по площади между соборов и по тесным уютным дорожкам среди искусно насаженных елей, Сергей недоумевал; "Как могло так случиться, что он, человек образованный, знающий, как географ все чудеса древних и новых миров, тайны высоких недоступных гор и морских впадин, совершенно не знает исконного русского. Как вышло, что за одноликостью пятиэтажек не рассмотрел он своей самобытной культуры, питающей не только древнее зодчество и все художество, но и само мировоззрение русское.
Буквально за ручку Маша вводила его в мир Православия. Он не противился. Пройдя вдоль тенистой аллеи вдоль кованой ограды, они подошли к высоким воротам.
– Здесь Академия, училище регентов-дирижеров и певчих церковных хоров и иконописная школа. Мы бывали здесь с Аней и даже присутствовали на занятиях в Регентской.
У отворенной калитки стоял строгого вида охранник, но их ни о чем не спросил, по-видимому приняв за своих. Навстречу группами и по одному попадались сосредоточенные, так не похожие на своих сверстников молодые люди в полувоенных черных кителях, подбитых белой материей по воротнику. В перспективе открывалось пространное здание, украшенное светлым орнаментом, с непотемневшим еще свежеуложенным медным покрытием крыши. Здание более походило на чертоги царей, столь отличалось оно от строгой торжественности архитектуры древних лаврских соборов.
Позади группы семинаристов, с которыми они с Машей легко разошлись на неширокой, местами выщербленной, выложенной плиткой, дорожке шел дородный, степенный, в небрежно опушенной собольком остроконечной шапке, с огромным крестом с украшениями на груди монах или священник, похожий по виду более на боярина времен Алексея Михайловича. Было неловко: как с ним разойтись. Не ступать же им на газон, и как вообще вести себя и разговаривать с особами духовного звания? Бросив властительный и покровительный взгляд на идущих, церковный боярин прищурился и неожиданно, совсем несообразно с величием, пробасил:
– Серега Талыга, не ты ли? Талыгой Сергея звали в институте и то лишь самые близкие друзья и товарищи. Взгляды их встретились и по едва уловимым знакомым чертам, Сергей нерешительно, еще не вполне доверяя себе, отвечал:
– Миша Борковский? Узнать в подошедшем вихрастого, тощего, вечно голодного, неугомонно веселого и любознательного сокурсника Мишу, Мишаню, как звали его за неуклюжесть сокурсники, было непросто. Улыбка, в которой, наконец, расплылся и улетучился образ степенности. выдала его окончательно, да и сам он представился:
– Архимандрит Мисаил – Миша Борковский и, выдавая свою неизменную веселость нрава, добавил:
– Надеюсь вы не забыли профессора Петра Афанасьевича, который поражая студентов обширностью знания, нередко со вздохом, доведя мысль до падения или разорения царств, сияющих славою, всегда добавлял: "Как все относительно". Сергей пытался приветствовать друга по чину, но запнувшись на первом же слоге, непринужденно спросил: "Подожди, подожди, ты теперь архи-что?"
Они с Мишей обнялись, как обнимаются мужчины, сплоченные дружбой и тяготами, перенесенными вместе, и, отойдя под тень невысокого клена, разговорились.
У Сергея вся жизнь выражалась двухсложно: учитель в совхозе, а Михаил, не более года работав преподавателем в ВУЗе, поступил в Семинарию, Академию и теперь вновь преподает предмет очень близкий с родной географией – церковную археологию. Проходившие мимо студенты учтиво и с уважением кланялись, иные с выражением искренней радости встречи подходили и, сложив руки, исполняли доселе невиданный Сергеем ритуал: произносили: "Благословите" и целовали Мишину руку. Впрочем не всех он допускал до руки. Одних, осенив крестообразно взмахом руки, придерживал взглядом, другим возлагал свою большую теплую руку на голову. Сергей невольно отвел за спину свои мозолистые ладони с занозами, до последнего дня не выпускавшие топора. Узнав, где Сергей живет и работает, он обратился к, казалось совсем позабытой друзьями супруге: "Мария, будьте добры, отнесите записку одному нашему батюшке". Мария замялась, не сразу ответила, взглянув на мужа, как бы прося совета в недоумении. Меж тем отец Мисаил извлек лист бумаги из недр своей одежды, подбитой внутри дорогим материалом, с рукавами, спадающими почти до земли, и что-то быстро писал. Сложив, отдал Маше и с возвратившейся серьезностью взора, сказал, глядя ей прямо в глаза:
– Пройдете к авве преподобному Сергию и у его мощей прочтите эту записку, сохраняя содержание ее до времени в тайне.
Секретов у Маши от Сергия не было. Происходившее насторожило и посеяло тень неудовольствия.
Договорившись о встрече, отец Мисаил предложил Сергею знакомство, которое говорил: "Тебя более чем заинтересует". Пройдя не более семи шагов, они взошли на высокое, писанное узорами в камне крыльцо, поднялись по лестнице, устланной красной дорожкой, и скоро были у двери, затворенной неплотно. Отец Мисаил постучал, произнося вместо привычного "можно" слова: "Молитвами святых отец наших, Владыко святый, благословите". В ответ послышалось вполне радушное: "А, отец Мисаил, проходите".
Отец Мисаил просунул голову в дверь, им слегка приоткрытую, и каким-то заговорщицким голосом произнес:
- Владыко, святый, я не один. Встретил сейчас однокурсника по факультету и подумал, что хорошо его вам представить.
Владыко давно знал отца Мисаила и понимал, что его, архиерея, простым знакомством отвлекать от дел он не станет. Принял учтиво, предложил сесть, позвонил в позолоченный с истертой деревянной ручкой звонок, распорядился пришедшему по звонку монаху насчет чая и угощения и с любопытством, склонив голову несколько набок, начал расспрашивать Сергия о его жизни. Тот произнес только слово «Заречье», желая присовокупить и название области, но Архиерей улыбнулся, по-видимому окончательно, разгадав цель визита отца Мисаила. Сам назвал имя губернии и губернатора и самое странное: описал живописный вид Заречья с Волги и о храме их предложил столь полные и обширные сведения, что и сами селяне не могли ничего этого знать. Удивление Сергия разрешилось, когда Владыка, седой, но не старый, крепкий по виду представился:
– Мы с вами, батенька, одной епархии жители и назвал свое имя, впрочем доселе не слыханное.
В словах и жестах Владыки просматривалась хозяйская, во все детали входящая хватка. Он говорил о каком-то, что называется, государстве в государстве: моя епархия, мои монастыри, Духовное училище, мои священнослужители... Подробно остановился на жизни училища и предметах, в нем преподаваемых. Рассказал о студентах-заочниках, которые не всегда имея возможность приехать на сессию, получают задания на дом и присылают в письмах исполненное.  Говорил о восстановлении порушенных или полузаброшенных храмов и строительстве новых и еще об очень многом церковном. Сергей слушал полурассеянно, как нечто, хотя и близкое территориально, но по сути к нему не относящееся. Более всего удивляло одно обстоятельство: как в государстве современном и светском на одном пространстве могут ужиться властители областные и епархиальные? В древности были епархии и епархи, но чтобы ныне в России...
Маша тем временем, извещенная сердцем и текстом записки ею прочитанной, понимала важность происходящего. Записка, адресованная словно к живому игумену Земли русской, жившему сотни лет тому назад, гласила: "Преподобне авва-отче наш Сергие, управи соименного тебе раба Божия Сергия на путь служения Святой Троице". На душе было радостно и волнительно. Еще не очевидно для внешнего ока, но уже ощутимо ноша ответственности, при этом не ужасающей, ложилась на Машины плечи. Вспомнилось евангельское выражение: "Иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть". Мария ожидала, как условились, в Троицком, пела со всеми молебны и не скрывая слез от приливавшего волнами умиления, сердцем молилась преподобному Авве и Святой Троице о воле Божией.
Два часа или более прошли незаметно. Сергей возвратился задумчивый и просветленный. Впервые ничего не рассказывал Маше, как, впрочем, и Маша не открыла до времени текста записки и своего нового чувства.
Сергей, всегда любознательный, хотя и беспечный по молодости, задет был за живое возможностью получить систематическое богословское образование. Сделать это самому и в деревне не представлялось возможным. Никто учиться не предлагал – просто общались и отец Мисаил, не участвовавший в разговоре, на прощание набрал по памяти номер и дождавшись ответа, не представившись, властно сказал:
– К Троицкому экскурсовода, лучше Пашу Курунова или Алексия. В Серапионову провести, в ЦАК. Там будут ждать и на обед в царских чертогах.
Расстались тепло. Тем же летом, когда по преданию пророк Илия уже бросил льдинку в озера и реки, Сергей сдал экзамены и взял задание на дом, получив попутно обрадовавший его заказ на строительство, превративший источник дохода в духовное делание.
Днями, до начала уроков, у себя на дворе рубил сруб, все как всегда, но венец за венцом перед ним вырастала не баня, не дача, а часовня на святой цельбоносный источник. Вечерами с Марией, часто и с дочерьми, для которых голос отца звучал как колыбельная песня, он читал вслух конспекты, делал задания, выписки. Еще более оказались востребованными книги бабки Микитихи, делавшие каждое сочинение серьезным, подкрепленным источниками, богословским исследованием.
Минуло два года. Сергей Петрович уехал, сказывали ненадолго, на месяц. В деревне знали его увлечение верой и про училище, считая это делом вполне обыкновенным для человека ученого.
Ранним августовским утром паром, приходивший в село не по времени, а с рассветом, доставил странного пассажира. В рясе, с белым крестом, в шапке, с заостренным верхом, подбитой снизу уже полинявшим слегка собольком, с седеющей небольшой аккуратной бородкой. Приезжий помог швартоваться, сам отдал трап, упредив в том старика-капитана. Вышел на берег под пристальные взгляды и гомон селян, отправлявшихся в город:
– Прислали батюшку, а храм-то что – руины и где и на что ему жить, сбежить, погостить день другой и сбежить.
Приезжий не выказывал страха унынием, шел к пастве своей улыбаясь. Не сразу был узнан, ибо уезжал в пиджаке, без бородки,. Его обступили, расспрашивали, жалели и поздравляли, и может быть, за все эти годы впервые смотрели с надеждой на свой забвенный поруганный храм.
В новом звании отец Сергий проявил неожиданную для себя самого предприимчивость. Первым делом крыл купол, за неимением жести осиновым тесом и дранкой. Установил деревянный крест. Храм ожил. Массивные стены, положенные из красного кирпича, несмотря на выщерблины, заметные только вблизи, были крепки и надежны. Осина, выцветшая и просохшая в лучах солнца казалась украшенной золотом, так что пассажиры круизных теплоходов, проходивших по Волге, высыпали на борт и любовались невиданным чудом.
Далее сруб поменьше, еще один купол из дранки и у самого берега выросла часовня-крестильня, прочными из бруса ступенями сводящая с косогора к пологому берегу. В бревнах недостатка не было, как и необходимости рубить их и доставлять из леса, имея в виду неимение техники. Каждую весну, проводив трескучий ледоход, собиравший на берег зевак, селяне на лодках выходили на Волгу и в еще мутной воде, подцепляя багром, а затем и веревками, подтаскивали к берегу деревья самого разного рода. Лошадьми по старинке вытягивали на пологую песчаную отмель, оставляя комель с корнями в воде, и в мае-июне, когда совершенно сходила вода, рубили острые сучья на хворост, стволы на дрова или для строительства.
Отец Сергий, пройдя короткую богослужебную практику при монастыре и Духовном училище, на деревянном, устроенным им же престоле служил Литургию в воскресные дни и по праздникам. Маша с бабушками все по тем же нотным книгам Микитихи пела на клиросе. Востребованным, наконец, оказалось ее обучение музыке.
Рядом с часовней отец Сергий приладил большой, сбитый из нетесанных березовых досок щит-объявление: "Срубы, усадьбы". Забот поприбавилось, помощников не было. Отец Сергий продолжал учительствовать. Возникло поначалу затруднение с РАЙОНО и, несмотря на ходатайство правящего архиерея, было предписание снять попа с должности, но в ГОРОНО Сергея Петровича знали, ценили, да и заменить было некем. Кто поедет в опустевшую школу в бывший Зареченский совхоз, месяцами отрезанный от внешнего мира ледоставом в начале зимы и половодьем весною? В одном лице директор, завуч, преподаватель всех классов и всех семи в этом году учеников учитель и пастырь духовный, отец Сергий нес свой крест с какою-то тихою радостью. Труды, попечения его не пугали, они вдохновляли.
Сентябрь стоял теплый, пожелтевшие листья еще крепко держались на ветках, нежась в лучах не палящего солнца. Ближе к вечеру в один из таких погожих дней, когда уроки закончились и отец Сергий у храма готовил бревна под лаги, к пристани причалила белая яхта, вышел хозяин, очевидно, с семейством, поднялся на берег к часовне и к храму. Осматривал все деловито, сосредоточенно, холодным оценивающим взглядом, впиваясь в детали. Прошел мимо батюшки, стоявшего подле бревен с рубанком в длинной холщевой рубахе-косоворотке с засученными рукавами, вероятно приняв его за рабочего. Воздух наполнился напряжением, которое разрешил уже семилетний Кузнечик, так Сергей с Машей звали дочь кузнеца, своего Филлипка, свою старшую, неизменно родимую дочку. Она была здесь же, деловито просматривая вынесенные для просушки с клироса книги. Подойдя к старшей дочери приезжего, по виду своей одногодке, учтиво, чего никак нельзя было ожидать от деревенской девчонки, с легким поклоном белокурой головки, как учительница, начиная урок в новом классе, при этом по-волжски ударяя на -о, спросила:
– Как вас зовут?
– Даша, – настороженно ответила девочка.
– Вы к нам проездом, из Москвы? – в менторском тоне продолжил Кузнечик.
Даша смутилась, посмотрела на мать и, сделав шаг от докучливой сверстницы, надув полные губки с обидой, как будто все ее тайны разведаны по-московски ударяя на -а, отвечала:
– А-аткуда ты знаешь?
Кузнечик в ответ точь-в-точь, как мама, залилась смехом звонким, заливистым, так что даже гость, хранивший доселе серьезность во взгляде, улыбнулся. При этом, как потом признавался, подумал: "Какой отпечаток на нас наложила столица, если даже сельской девчонке сразу становится ясно, кто мы и откуда".
Знакомство совершилось в непринужденной обстановке. Кирилл Юрьевич Мостовой вошел в храм, после солнца поежился от въедливой сырости, холода и неустроенности, глянул на стены и на открытый фундамент и быстро, при этом все досконально обдумав, выдал решение:
– Лаги оставьте, полы сделаем: мрамор и под него отопление, а пока пришлю буллерьян-печь, на дровах, если знаете. Властно добавил: «Храм просушите».
Выйдя на улицу, посмотрел на деревню, на поодаль желтеющий лес и, указав на обширное поле по правую сторону храма, присовокупил: "Здесь ставьте дом, бревна по шестьдесят, рядом баню, забор из березовых кольев вдоль берега. Рабочие будут".
Через минуту белая яхта исчезла, оставив лишь легкие волны, набежавшие с плеском на желтый песок. Вместе с яхтой исчезли возникшие было надежды и превратились в мечты, скоро стянутые первым ледком и припорошенные таким же непрочным, как сами мечты, октябрьским снегом.
Отец Сергий настелил-таки в храме пол, из старой бочки от ГСМ, сделал печь, трубу, собрав из разнородных водосточных труб, вывел в окно, так что они накалялись от жара, отдавая нежно-алым теплом в полумраке, поддымливали, но все это делало храм лишь родней и уютней. На берегу одесную – справа от храма – вырос сруб и забор из березовых кольев. Очевидно было, что никакой Мостовой, очень, как донесли из-за Волги, известный и влиятельный человек в государстве Российском сюда не приедет, но идея понравилась и отец Сергий с воодушевлением принялся за возведение терема, предполагая разместить в нем все церковные службы, школу воскресную и общеобразовательную, здание которой к тому времени совсем обветшало. Мечты обретали твердые формы и село рядом с храмом уже не казалось таким обреченным.
К середине января, когда лед окончательно встал, из-за Волги показалась процессия. Деревня, отвыкшая от шума моторов, вдали различила КАМАЗы, тягач с небольшим экскаватором и автобус, как оказалось, с рабочими. Мрамор укладывали и отопление проводили специалисты компании "Мост-Север-Строй".
Особенно жителей интересовало от чего вся эта городская система будет запитана. Храм, новый корпус, за сходство свое прозванный теремом, и другие пока еще только предполагавшиеся постройки, через траншеи подводились к небольшому, во избежание диссонанса, обшитому тесом вагончику, сияющему стеклянной крышей солнечной батареи и ветряком, обращенным к почти постоянному волжскому бризу. Там же, кроме всей электроники, размещался котел-генератор, способный сутки и более работать на одной загрузке твердого топлива.
К весне на обширном поле по правую сторону храма выросло деревянное царство с резными наличниками на окнах и еще свежим блеском меди на крышах.
Теплый уютный храм, неспешное, без сокращений богослужение под тихое пение матушки с хором привлекали селян. Да и деревня, словно потерянная и обреченная восставала из небытия и забвения. Из-за реки Заречье заметили. На постоянно селились не многие, но идея иметь дачу на Волге привлекала желающих. Сын председателя, занявший место отца, горячо поддержал "перспективный план" развития сельского поселения: расширил пристань, расчистил пустыри, подготовил в городе необходимую документацию. Приглашенные плотники рубили "терема" и старое унылое Заречье приобрело вид веселого коттеджного поселка. Летом, снова с семейством приезжал Мостовой. Кузнечик и Даша так подружились, что целыми часами проводили на залитом солнцем косогоре у храма, собирая цветы и землянику. Их детский щебет разносился повсюду, согревая утомленные души, ненавязчиво заставлял строить новые планы.
В семействе отца Сергия поприбавилось. Маша принесла ему новую девочку, и уже с третьей недели после родов пела на клиросе, пристроив колыбельку у аналоя.
В один из приездов мне довелось застать занимательную картину в доме священника. Матушка увлеченно рассказывала об огороде, заготовках и о "зеленом" по преимуществу рационе питания. Младенец Мария уже почти годовалая, безмятежно спала в резной люльке, сделанной руками отца, подвешенной к массивной потолочной балке. Проснувшись, сладко потянулась и, осмотревшись, очевидно требуя к себе внимания, неохотно захныкала. Папа, видя маму за важным рассказом, зная приверженность ее ко всему натуральному, улыбнулся глазами и подошел к младшей дочери. Взял на руки и запел колыбельную: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий помилуй нас грешных". Марийка успокоилась под мерное пение и такое же мерное покачивание, но матушка, доселе источавшая мир и спокойствие, вдруг вышла за пределы терпения и запале воскликнула: "Да поговори ты с ребенком нормально".  Не поднимая глаз, лишь на мгновение прекратив свое пение отец Сергий ответил: "Я и так говорю с ребенком нормально" и снова с заметным умилением продолжал: "Господи, Иисусе Христе..."
Было ощущение, что в этой семье царит патриархальный уклад и не двадцать первый век на дворе, а шестнадцатый.
Минуло с тех пор восемь лет. Много воды утекло, многое переменилось. К двадцати дворам, потемневшим от времени, раскинувшимся по обе стороны вдоль одной улицы прибавились еще двадцать пять или тридцать. Свежие срубы добротных домов, иные и каменные, раскинулись по обе стороны церкви, прочно вросшей в берег древней русской реки и в Небеса.

Май 2018