Дядя Ваня

Степенный, коренастый, словно вросший в родную колхозную землю. Казалось, что с бороной и сохой он сроднился, душой прикипел. С ранней весны до поздней осени в поле с отцом. Подростком уже подрабатывал и выходил в страду; на своем тракторе. В сельской школе всё понимали, если лентяев терпели и доводили до профтехучилища, выпроваживая из школы с крепкими тройками, то тут и подавно - трудяга-парень –механник, тракторист.
Только сам Иван в себе не мог разобраться. Душа тосковала, искала какого-то высшего смысла. В работе он находил его лишь от части. Когда родители твоих однокласников, мальчишек, которым одна радость в жизни – слоняться по вечерам из деревни в деревню, пригоняют тебе трактора на ремонт и ты знаешь что делать и чинишь – душа озаряется смыслом, предназначением... Да только этого не надолго хватало. Дед прищуривался, шепелявя сквозь последние зубы, говорил: «Погоди, Иваська, женим тебя и найдешь смысл жизни или, он вздыхал, пряча усмешку в седой бороде, или забудешь обо всем на свете».
С началом учебного года Иван, уже старшекласник, шел в школу, но, если бы кто спросил его о чем он мечтает, он бы ответил: «О поле». Поле всегда его вдохновляло. Еще в пятом классе он написал сочинение с одноименным названием. Анастасия Макаровна, учитель всех языков во всех классах, не примечавшая в Иване ни усердия, ни способности, удивлялась, даже зачитывала классу и родителям его сочинение. Писал Ваня с ошибками, но в душе его дремал поэт, нежно любивший окружающий мир. «Поле, писал он, и в зимнюю стужу живое. Раскопай снег, разгреби его осторожно ладонями и увидишь ярко зеленые, словно отряд выкрашеных в зеленый цвет оловянных солдатиков, озимые. С виду хрупкие и беззащитные, но проведи по ним пальцем - как отпружинят они, ощетинятся. Не ново для них сражаться с осенними затяжными дождями и зимними вьюгами....»
7 сентября, когда все мысли, вся душа была в поле, в романтике громыхающего гусеничного трактора, на урок литературы пригласили священника. Отношение в селе к нему было заведомо плохое. Даже не потому, что попа; доселе в глаза никто не видел. За 70 лет Советской власти, казалось, и веры ни в ком не осталось. Шептали иные бабки молитвы по углам, да разве ж это серьезно. Так – суеверие.  Священника невзлюбили по другой, куда более важной причине. Он покусился на святое святых – старый клуб. По проекту колхоз-миллионер собирался строить новый огромный ДК – Дом Культуры, а старый передавали Епархии. Молодежь и тем кому уже минуло полвека, возмущались – с детства в этом клубе была сосредоточена вся культурная нерабочая жизнь – кино в клубе крутили, утреники для детей на Новогодние праздники, библиотека, кружки... А уж танцы, с драками и попойками... «А что проку от Церкви, говорили подростки, где нам теперь тусоваться?»  «Срамота, говорили те, кто постарше, в том клубе плясали всю жись, а теперь молитвы справлять? Хто пойдет в таку; це;ркву?»
В классе повисло глухое неприятие. «Мужик бородатый и в юбке, послышалось с задних рядов». Иван оглянулся и прищурил глаза, поймав взгляд отпустившего шутку. Этого было достаточно. С Ваней никто не хотел иметь дела – сомнет, как медведь. Лет с семи его, сначала в шутку, а потом, попривыкнув, и вполне всерьез называли дядя Ваня. Он и был поспевший до срока мужичок - широкоплечий с крепко посаженой головой на короткой шее, с немигающим вдумчивым взглядом. Но особенно знаменит был Ваня руками – крепкими от деревенской работы, с широченными в деда ладонями, грубыми мозолистыми. Те, кто знал ешго ближе, говорили: «Золотые у Ивана руки», при этом никому, даже взрослым не хотелось повстречаться с этими «золотыми руками», сжатыми в кулаки. 
Ивану не было дела до пришедшего в школу, просто неспокойствие думать мешает. Он в поле, там где колосья волнуются от легкого ветра и трепет их, запах их, напоеный пением далекого жа;воронка, заставляет гладить их по налитым солнцем головкам. Он слушал в пол уха – что-то все непонятное. Запомнил лишь, что клуб их вовсе не клуб, как говорят сторожилы, а храм из села Экимань. Разобрали его и перенесли к центральной усадьбе в тридцатых. А теперь, послужив верой и правдой  душевности, храм возвращается в строй, на службу духовности.
Еще запомнилось, просто запало в душу, что и в самом названии деревни Экимань содержатся тайные смыслы. Из поколения в поколение молодые люди шутили: «Эка, Мань» и наведывались в село к местным девушкам. Кто б мог подумать, что Экимань происходит от имен святых Иоакима и Анны. В честь них и храм возводился, и теперь старому бревенчатому зданию, построенному задолго до революции, возвращается изначальное предназначение и былое имя. 
Председатель, по молодости, не давал Ване дальних полей, по этому ему часто приходилось пахать Экимань. Она была в считаных километрах, и сестренки, то одна то другая, на велосипедах, которые он купил им с первой зарплаты, а то и вместе, да еще с подружками, привозили ему, заботливо собранный матерью тормозок. К девяностым годам от Экимани почти ничего не осталось – пять-шесть домов, перекошеных, с заколоченными наглухо окнами, поросшими высоким безобразным бурьяном, смотрели на путника неприветливо и настороженно. Лишь в одном доме, ближе к оврагу, жила сухонькая, выстроившая, еще в девках, хату за трудодни, уже изрядно согбенная старушка, на удивление ладно справлявшаяся со всем домашним и сельским хозяйством. В этот год, поля Экимани Ваня засеял подсолнечником и летом деревня буквально утопала в золоте неунывающих, всегда обращенных к солнцу расстений. Еще по весне Иван заметил на небольшом пустыре посреди села крест – простой грубо сколоченый из брусьев, обложеный у основания камнями, выцветший от времени и уже изрядно потрескавшийся. «Могила тут что-ли?», подумал Иван, громыхая мимо на тракторе и суеверно сплюнул через левое плечо. Теперь становилось понятным его происхождние. Церковь, как видно, была именно на этом месте.
Прошла уже неделя или более, как священник посетил школу, многие и забыли о нем давно, а Иван начал задаваться вопросами на которые не находил ответа и спрашивать у кого либо было неудобно и странно. Больше всего его интересовал вопрос: «Зачем, в иных глухих деревнях, возможно, до революции там было по сто дворов или двесте, но все равно, зачем там строили огромные каменные храмы?» Теперь эти храмы стояли в руинах. В лучшем случае их использовали под эллеваторы и складские помещения. Фрески на стенах, атмосфера таинственности. В детстве он с мальчишками нередко играл в этих храмах в Брестскую крепость или кладоискателей. Золотых поповских кадил не находили, это все еще в двадцатые вывезли, а вот пули старого образца, кости человеческие  раскапывали.
Храмов этих он прежде как-то и не замечал, а теперь вот втемяшился вопрос в голову «Зачем тем селянам такие грандиозные соборы, кто их строил, на какие средства? Крестьяне сами жили с хлеба на воду. В школе говорили на уроках истории, что это все цари, буржуи, помещики стороили народу храмы, чтобы держать их в суеверии христианском, в покорности. Да и само христианство создавалось, как средство порабощения: «Не противься злу насилием, ударили в левую щеку – подставь правую, дерет с тебя помещик верхнюю рубаху, ты ему и исподнюю отдай...»  «Так неужели, спрашивал себя Иван,  все эти храмы, о;стовами и перекошенными колокольнями разбросанные по округе, лишь средство покорности? Силою в них народ загоняли? О чем там молились? Что пели, читали?»
Масла в огонь подливала бабуля. Прежде он не замечал ее религиозности и не обращал внимания на иконы, от посторонних взоров, завешеные белой шторкой, а теперь, когда бывал у нее, подолгу рассматривал иконы – старинного на досках письма, темные от времени, в самодельных окладах, украшеные бумажными, в разноцветном воске, цветами. Лики на них глубоки;, даже ла;сковы. Бабця, так звал он ее с раннего детства, приметила его интерес и то и дело рассказывала ту ли иную притчу или о каком святом. Все это было ново и интересно, все это переплеталось с историей. «Буржуи строили храмы? Эта мысль особенно ему докучала. Так откуда тогда столько убиенных за веру во все времена? Про убиенных также бабця рассказала. Прогнали царей, веру отменили, а народ, причем, вполне просвещенный, особенно по городам, как оказалось, не оставлял своей веры, шел в ГУЛАГ за нее, шел на верную смерть».
Так бы, кто знает, и потухла в душе вся эта пытливость, если бы не случай, сведший его со священником ближе. Председатель выделил стройматериал на возстановление храма. Полы нужно было перестилать. Мало того, что шли они под легким уклоном, что обычное дело для клуба,  так еще и прогнили от времени, бывало на танцах, под дружный хохот и громыхание музыки, иные проваливались. Ване Председатель и поручил это дело. «Придешь со школы, передал он через отца, когда тот поздно вечером возвратился с работы, возьми МТЗ с прицепом и отвези батюшку; досо;к с лесопилки».
Невысокого росточка с окладистой седеющей широкой бородой, с засученными по локоть рукавами и затканым за широкий кожаный с прожилками пояс, подрясником, отец Антоний налаживал станок для строгания досок.  Рука, с синими линиями выпуклых вен, сжатая в крепкий кулак, с пологими костяшками на сгибах, что говорило о многом, держала гаечный ключ. Во;рот подрясника, день был жаркий, расстегнут. Бросилась в глаза тутуировка A(II)Rh+ на груди выше сердца. «Батёк не простой, подумал Иван, такие портачки (татуировки) делают только военные спецподразделений на случай ранения». Он ничего не сказал, но начал присматриваться. Длинные по шесть метров тяжелые доски, свисавшие с прицепа чуть не до самой земли, отец Антоний ловко подхватывал и легко взгромождал под навес. Помогая, Иван приметил на ногах военные полуботинки. «Да поп ли он вообще, пронеслось в голове». Прощаясь, священник подал руку в знак благодарности: «Спаси Бог тебя парень» и посмотрел с улыбкой, игравшей в слегка прищуренных глазах. Ивану захотелось испытать этого «Странного». Протянув руку, он медленно, еще не зная точно, желает ли он претворить в жизнь задуманное, начал, как тисками, медленно сжимать руку батюшки. Потом можно сказать  «Не расчитал силу, простите, отец». Старался выглядеть наивно и непринужденно, при этом посматривал на глаза: «Скоро ты, батя, забудешь насмешливый взляд», подумал Иван и, вдруг, понял, что тисочки заклинило – меньшая по размеру рука батюшки была жесткой. Нет, он даже не напрягал ее –она была жесткой какой-то внутренней силой в ней сосредоточенной. Священник разгадал замысел гостя и едва заметным движением большого пальца поднажал на точку ниже запястья на ручище Ивана. Он не вскрикнул, но от резкой неожиданной боли едва заметно присел. Глаза батюшки источали все туже лучистую доброжелательность, теперь с огоньком, а, может, просто тихую радость от полноты понимания жизни и ее сокровенного смысла.
Иван хотел что-то сказать, но не нашелся что именно. Прыгнул в кабину, сделал перегазовку, то ли в знак примирения, то ли от эмоций нахлынувших в душу и, обдавая пожелтевшие от осени листья соседних берез черным въедливым дымом, помчался на машинный двор. Он не нашелся что сказать не только странному батюшке, но и себе самому. Обижаться за поражение он не мог, тем более – сам первый начал, смеяться, как над доброй шуткой, тоже в голову не приходило. От этой встречи вопросов меньше не стало – скорее больше. На глазах рушился еще один устойчивый стереотип – принято было считать, что священник  это протоерейский сынок, едва выучившийся писать Аз, Буки, Веди, закончивший поповскую бурсу – профтехучилище или как там оно у них называется, заброшеный на приход для охмурения древних старушек. Этот новый не входил в эти рамки. Пред глазами стояли видавшие виды, костяшки, сбитые в полукруг. Это были руки бойца.
Как шила в мешке, так  в деревне, не утаишь свое прошлое. Поползли слухи, что батюшо;к этот бывший бандит или еще чего хуже. А тут еще два события, взбудоражившие село. В сырой холодный сентябрьский вечер, изрядно подпившие парни, от нестерпимого горя за свою погибшую, лишенную света высокой культурности, юность, решили боем отвоевать очаг просвещения. 17 сентября, около 10 вечера, в субботу, когда служба уже отошла, прихожан не было, парни с самыми серьезными намерениями возвратить клуб деревне, приблизились к старому зданию. Отец Антоний квартиры в селе не имел и жил в комнатушке при храме. Выйдя на грубые голоса и площадную брань, он увидел разъяренных молодых людей. Один из них отделился от толпы и, не имея обдуманной, четко выработанной позиции по вопросу, все свои чувства и мысли выразил словами: «Ну ты чо?» Не получив ответа, с тем же лексическим набором: «Чо-о?» толкнул священника в плечо.
Деревенская драка часто нелепая и бестолковая, обильно устелена «матами», только мягче от них не бывает, толкают друг дружку, машут руками, пока кто-нибудь не принесет мутной жидкости, чтобы по стопке залить взаимное негодование. Парень еще раз, уже куда более крепко, напористо толкнул отца Антония и был уверен – попал, да только рука прошла, как сквозь воду, парень по инерции пода;лся вперед, обдавая отца перегаром и сально-чесночными запахами. Разъяряясь все более, с тем же немудреным словарным запасом, рабочекрестьянской своею десницей, уже ударил, а не толкнул... Завидев товарища кубарем покатившегося к основанию храма, прочие бросились помогать, и какждый был уверен – попал, и каждый, как мог вспомнить потом, уверен был, что поп не рукоприкладствовал, да только все они, словно ветром разметанные корабли, разлетелись в разные стороны. Как-то внезапно протрезвевшие, еще не понимая что собственно произошло, охваченные удушающим мистическим ужасом, глядя на одинокую черную, не проронившую слова фигуру, в пробивающем сквозь облака, тусклом свете полной луны, ретировались во свояси.
«Поп что-то знает, не иначе колдун», пытались оправдать они свое поражение. Прозвище «Колдун» за о Антонием не закрепилось. Общественное мнение оказалось на его стороне. Уж больно много эти парни своими ночными на веселе дебошами доставляли проблем. Хоть кто-то нашелся, кто их приструнил.
В понедельник священник снова был в школе. Посетив младшекласников, о чем потом взахлеб и с восторгом рассказывали Ивану сестренки, о Антоний зашел к выпускникам. Иван знал, что ночные визитеры, большей частью его однокласники. Теперь трезвые с опущенными головами. «Что интересно, он скажет, устроит разнос?», подумал Иван и к удивлению не увидел ничего, кроме искренней, что невозможно подделать, доброжелательности. Отец Антоний  заговорил о каком-то святом, который искал смысл жизни, переплел с Достоевским, которого хоть и изучали, но толком не знали. Ивану, с его природной пытливостью нетерпелось спросить, тем более, что этот вопрос был у всех на устах или в мыслях. Подняв руку, и, дождавшись, когда священник обратит на него внимание, не вставая спросил: «Отец Антоний, мы в деревне живем, друг о друге все знаем, расскажите и вы о себе». Хотел добавить, что его считают бандитом и колдуном, но промолчал, ощутив ненужность и неуклюжесть своего дополнения.
В ответ отец Антоний расплылся в улыбке: «Иван, как я вижу приметил, оно и верно так -  я военный. Недавно уволился и решил поступить на божию службу и..., священник сделав небольшую многозначительную паузу, добавил - на передовую попал». Хотел сказать, как в плену к вере пришел и дал обет, если выживет..., но удержался. Лишь подумал: «Что они знают об этом, едва ли поймут». Разговор перешел  на полковых священников до революции, на отцов Второй мировой. Ночные гости уже не чувствовали себя некомфортно и говорили потом: «Никакой не колдун, нормальный мужик...»
Другим событием, внесшим струю свежего воздуха в устоявшийся быт, было то, что отец Антоний, по своим старым связям, получил совершенно новый, со склада, где годами стоял на хранении, списанный ГАЗ 66. В народе и в армии эту машину называли «шишига или шишак шестой». Чудом сохранившийся досе;ле колхоз и тот, со времен съездов партии не видел новой сельскохозяйственной техники и выживал только благодаря способности Председателя договариваться, выбивать запчасти  и в очередной раз вдохновлять слесарей на машинном дворе реанимировать старую, переходившую все возможные сроки технику. А тут новый под кунгом, с невыцветшей в сухом затемненном ангаре зеленой окраской... Сразу о Антоний, пока позволяла погода, начал вывозить прихожан в отдаленные рощи по глухим непролазным дорогам на заготовку грибов, клюквы, брусники. Большую часть урожая передали детскому дому.  Да и сам приход разрастался. Никому уже и в голову не приходило говорить, что в этом клубе плясали. Да и клубные функции о Антоний возродил – открыл кружки, библиотеку, музыкальную школу...
В храм Иван не заглядывал, но ему, как и многим, нравилось то, что делает Церковь. Тогда еще он не знал, даже представить не мог, насколько кардинально его жизнь переменится. Через год все тот же, уже видавший виды, «шишак шестой» увезет его... Впрочем, обо всем по порядку. Осенью следующего года отец Антоний при полном храме объявил сбор продуктов на монастырь на Волыни, где настоятельствовал его старый друг. Мать Ивана, которая, как оказалось, всегда была веруюшей, возвратившись от Литургии, передала Ивану просьбу о Антония помочь ему в этой неблизкой поездке. Иван согласился, тем более, что вопросов скопилось великое множество и в пути он надеялся на их разрешение. Кунг был забит мешками с картошкой, капустой, морковью, закатками... – нехитрым селянским достоянием. Школу Иван окончил, в ПТУ не пошел – не было надобности. Председатель расстарался, подготовил все документы и Ивана аттестовали, как слесаря, машиниста, тракториста, присвоив сразу четвертый разряд. Иван и не хотел уезжать. Да и куда? В институт не пройдешь. В машиностроительный техникум? «Всему свое время», рассудил Иван и просто работал в колхозе.
Уборочную закончили споро, до начала дождей и Иван, взяв отгулы, выехал в монастырь. За окнами простирались леса и поля, местами заброшенные, поросшие густо бурьяном. Больно было смотреть на бесхозную землю. «Наш Председатель Александр Григорич никогда бы такого не допустил. За любую железяку, небрежно брошеную мог устроить разгон», подумал Иван с гордостью за свой колхоз-долгожитель. Машина шумела – разговор по душам не мог состояться и Иван не задавал лишних вопросов. Отец Антоний большей частью тоже молчал или напевал тропари. На границе пришлось постоять. Говорят: «Не более 3 кг картошки на человека, везешь, мол продавать куда-нибудь в Луцк или Ковель», посетовал отец Антоний на погранцов и, ловко выпрыгнув из высокой кабины, решительно отправился к начальнику таможни. Через несколько минут с кипой бумаг буквально вскочил на свое водительское место и уже без лишних заминок проскочили таможеный терминал. «Кто бы подумал, возбужденно говорил батюшка, переключая за спиной передачи и перекрикивая урчащий под боком мотор, начальник хорошо знает нашего отца Сергия и часто бывает с семьей в монастыре». Скоро свернули на проселочную дорогу, монастырь был не в далеке от границы. Последние километры проходили по булыжной мостовой, сооруженной, как видно лет сто назад или более.
Обитель раскинулась на берегу очень тихой реки и буквально отражалась в воде белоснежными стенами. На шум машины из корпуса вышел высокий монах в выцветшем подряснике и телогрейке. Увидев отца Антония, он распростер руки, всем видом давая понять, что гость дорогой и желанный. Они обнялись и похлопали друг друга по плечам. От Ивана не ускользнуло, как сильно они это сделали. «Отец БМП», приветствовал отец Антоний старого друга. «Странно, подумал Иван, почему он его так называет? БМП – боевая машина пехоты, а может имя такое есть православное?»  Встречал же он  на страницах бабкиных книг Еразмов, Климентов, Доримедонтов... Впрочем, и сам Иван этого батька; наименовал бы сообразно его внешнему виду. Широченные плечи, прокаченый торс, лицо, словно вырубленное из цельной породы... «Протоерейский сынок», пронеслось в голове у Ивана.
Меж тем Настоятель, а это был именно он, хотя и без креста, и в такой рабочей одежде, зычным голосом крикнул: «Мыкола» На зов, прихрамывая, очень неспешно вышел худощавый с женским, светящимся болезненной желтизной лицом, горбатый послушник в цветастой длинной рубахе, спросил: «Кликали, отче?»
«Микола, зроби нам чаю, годувати не треба», і вже звертаючись до гостей: «Уже скоро обід, під чайок поговоримо».. Провожая гостей в трапезную с крошащимся крашеным ДСП на полу, задумчиво проговорил, обращаясь то ли к себе, то ли к другу: «Скільки ж ми з тобою, Рись, не бачилися?» Из о;кон трапезной открывался удивительный вид на речную пойму, густо покрытую хозяйскими гусями. Издалека казалось, что это белые лебеди, а там за рекой стволы молодого соснового леса отдавались сусальным золотом в лучах склоняющегося к закату солнца.
Мыкола принес «сиротскую» огромных размеров, похоже сделанную вручную гончарных дел мастером, кружку настоятеля с крепким душистым темнокоричневым чаем, заварный чайничек и кружки для гостей. Аромат трав, добавленных Мыколой в заварку, наполнял уютную теплую трапезную. Помолившись, сели за стол. Настоятель, вглядываясь в глаза друга снова повторил свою странную фразу: «Скільки ж ми з тобою, Рись, не бачилися?» Не дожидаясь ответа добавил: «Після виходу Східного угруповання із міста, я шукав тебе, брате.  Серед двохсот немає, у трьохсот не числиться - поховав, як і всіх хто тоді не вийшов з бою».
«Помнишь, БМП, задумчиво ответил о Антоний, свое последнее, при нащем расставании слово: «Останусь в живых – обвенчаюсь с женой». Запомнил я эти слова и потом долго думал над ними. На броне вошли в город, попали под кинжальный огонь из стрелкового оружия и крупноколиберных пулеметов. Спе;шились, перебежками подошли вплотную к дому, из огневых точек которого велась плотная стрельба по колонне. Вдруг, из окна «чех» выскочил. А может не «чех»? Кричу: «Чей?» В ответ: «Ты чей?» Мускул дрогнул – нажал на курок, прошил парня очередью. «А что, если свой?», думаю. Порылся в карманах – ментовская ксива и документы Ичкерии. «Понятно, приехал жене на шубу заработать, заработал себе на деревянный бушлат». Не успел голову поднять – из дома напротив РПГ заработал, в пяти метрах разрыв, контрактнику, шел следом за мной, осколком разворотило грудину, бронежилет не помог, видел, как мышца сердечная сокращается. Закинули в десантный отсек уже мертвого.
Мои парни были хорошо подготовлены, все воевали и имели четкое понимание, как мы отработаем этот кипящий пулями объект. Поставил задачи. Следом выскочил танк, наш, но никакой согласованности между родами войск и, развернув башню, вкатал прямой наводкой чуть выше нас. Никакой координации. Нагнали мальчишек, две недели на подготовку. Еще перед боем подошел ко мне пацанчик, протягивает автомат, тоненьким голосочком говорит: «Покажите пожалуйста, как рожок пристегнуть». «Ох, думаю, сынок, много мы с тобой навою;ем». В бою такие палят вокруг себя не разбирая, в том числе по своим. Так и этот танкист накрыл нас кирпичиком. Стена пошла, а дом был пятиэтажный. Помню парня в измятой каске с лицом перекошеным от боли и ужаса, помню клубы пыли и копыти. Очнулся в яме, как потом узнал в горном ауле под Гудермесом. Чечены увидели, что в себя пришел, выволокли – привели на допрос. Говорят: «Мы тебе жизнь спасли, благодарность не нада». Полтора года просидел в этой яме. Не кормили ничем. Скатывал глину катышками и ел, и, знаешь, БМП, вкуснее домашних пирогов мне эта глина казалась. Снег зимой ел – слаще меда казался. Приемы рукопашного боя на мне отрабатывали. И ладно бы ударную технику, а то ножом в сердце. В спецназе нас хорошо подготовили, но когда ты совершенно изможденный... Уворачивался, уходил с линии атаки, но руки изрезаны. Пока был у них на каждую Пасху растреливали. Подтащут к обрыву и с пяти метров, в упор, а выстрела нет. Передергивает затворную раму – выстрела нет, магазины меняет – выстрела нет, автоматы меняет – выстрела нет, не идет пуля из канала ствола. Смотрю на них, крестик целую и только молюсь: «Иисусе мой сладчайший, если Тебе угодно, я еще поживу». Говорят: «Крест сними, мы тебя растрелять не можем». Говорю: «Не я его одевал, священник при Крещении его мне одел, не мне и снимать». Тянут руки сорвать, а не могут, самих благодать Божия скручивает. Плакал в яме так, что глина подо мной была мокрая. Потом  заперли в хлев, там уже сидели двое срочников и мирской с отрубленым пальцем, с восьмидесятых в рабстве, только от нас и узнал об изменении политической обстановки. Гоняли работать, кормили, как скот кукурузой. Там мне часто на ум слова твои приходили: «Останусь в живых – обвенчаюсь с женой». Все это время было понимание, отчетливое неотвратимое, что Бог не просто есть, а что Он близко, как никогда. Молился и как мог, подбадривал срочников. Тогда же и обет дал: «Останусь в живых – пойду служить Богу!»
Через год, а мы не знали что происходит, только из обрывков разговоров могли заключить, что наши жертвы напрасны, так вот еще через год примерно привели меня к полевому командиру Дугуеву. Смотрю на него и понимаю, что знаю этого человека – лицо знакомое. И он на меня смотрит и щурится.
Спрашивает: «Служил в Афгане?» 
«Служил», отвечаю.
«Майор Закаев из вашей бригады?»
«Из нашей, Разведротой командовал».
«Дядя мой. Я тоже служил, рядовым еще, спецподготовку у тебя проходил. Гонял ты нас, лейтенантом еще, жёстко. Ох и ненавидел я тебя. Думал, попадешься в бою – грохну, как барана паршивого. А когда реальные боевые действия начались, понял, что твоя наука спасает, я уже взводом командовал и не раз выводил парней из обстрела. 
Разговорились. Вспоминали Афган и общих товарищей. Накормил и говорит: «Ладно, майор, я тебя в Шали отвезу и в Красный Крест сдам, только ты больше не приходи в эту землю. 
Я отказался без пацанов уходить, деморазивонаные, задушеные страхом, побоями...  В этот день нам впервые дали лепешкии и бить перестали. Еще через год обменяли.
Я свое слово сдержал, а ты, отец Сергий, сдержал свое слово, обвенчался с женой?
Иван сидел за столом и понимал, что о нем забыли или совершенно не обращают внимания. Услышанное его поразило, до глубины души потрясло. Он и не знал ничего или почти ничего не знал о всех этих войнах, где они побывали.
Мыкола уже расставлял кастрюли на столы, разносил крупными ломтями нарезанный домашний хлеб, братия в рабочих истрепанных подрясниках входили в трапезную – начинался монастырский обед. Помолившись, сели за столы. Один из монахов встал у аналоя и громким, немного хрипловатым голосом произнес: «Житие святого великомученника Георгия. Благослови Всечестный отче прочести». Иван видел не раз, как отец за ужином жадно читает «свежие», как правило, вчерашние газеты, так, что его совсем не было видно и только и;зредка из за своей баррикады выкрикивал что-нибудь вроде: «Мать, подлей борща, подрежь хлеба...» Но что вот так можно читать в слух всех Иван не представлял. И снова воинская повесть. Прославленный в боях, мужественный, смелый, Георгий мог сделать стремительную воинскую карьеру, но предпочел всем благам временной жизни безмерные страдания и смерть за Христа. «Религия воинов», подумал Иван. Седящие с ним и напротив бородачи, среди которых были совсем ещё юные, всей суровостью вида говорили о том, что они и пришли сюда на сражение и ведут его в повседневности жизни.
По окончании, Настоятель, узнав, что Ваня тракторист-механник предложил ему взглянуть на «тягловую силу обители», что ему безусловно было интересно. Он ожидал увидеть МТЗ и Владимирцы, хорошие надежные трактора, которые Иван мог разобрать и собрать с закрытыми глазами и готов был при необходимости помочь с ремонтом. Немолодой степенный с длинной окладистой белой бородой отец Павел, прозванный в обители за доброту и безотказность «Препро;стый» повел его на «хозяйство». Каково было удивление Ивана, когда он узнал доро;гой что этому, как казалось седобородому старцу всего 25 лет. Виновато он объяснил, что борода и волосы белые, с детства дразнили его «Белобрысый» и теперь ему неловко было принимать уважительное к себе отношение, тем более, что в обители он всего третий год.
Тягловой силой оказались не новые трактора, а старые, списанные из колхоза конь Ве;лемче и пегая кобыла Зорька. «Старый конь борозды не портит» шутил о Павел, с любовью поглаживая Зорьку по загривку с подстриженной холкой. Зорька причудливо, обнажая белые еще крепкие зубы, вздымала верхнюю губу, словно пыталась что-то сказать своему кормильцу. После колхоза она чувствовала себя королевой в просторном теплом хлеве с небольшим окном и, возможно, шептала слова благодарности. «Отец Се;ргий просил к ужину грибов подсобрать, проедемся, предложил юный «старец» Ивану первое послушание, которое с радостью было принято, тем боле, что не только с тракторами, но и с лошадьми Иван умел находить общий язык и любил этих красивых умных животных. Запрягли и верхо;м, скоро миновав деревню, на отшибе которой стоял монастырь, въехали в лес. Осень не спешила вступать в свои права, сквозь опадающие в золоте листья, глядя на последние потуги бабьего лета согреть своим дыханьем затихающий лес.  Отец Павел пригнулся и похлопав Зорьку по шее со словами «Но, милая», перешел в галоп. Иван пришпорил Велемче, встряхнул уздечкой, но не тут то было. Старый конь продолжал неспешно идти вперевалку, словно он в борозде, а не на вольной лесной дороге. Отец Павел скоро вернулся, борода развивалась по плечам в обе стороны, щеки пламенели румянцем, выдавая горячий темперамент белобородого «старца». «Не пытайся, он не приучен, смеясь сказал отец Павел и рассказал, как летом, возвращаясь через лес с дальнего поля он задремал в телеге не без основания полагая, что конь привезет его на хозяйство. Проснулся от того, что Велемче встал. Солнце склонилось, погружая окрестности, а это был лес у края болота, в почти непроглядную тьму. Велемче стоял у небольшой деревянной часовни, очевидно, знал к ней дорогу, очевидно, в своем колхозном прошлом не раз здесь бывал. «Не было и речи пытаться в ночь найти путь обратно, продолжал о Павел, пришлось распрячь коня, задать сена и ночевать у костра, что мне, как деревенскому, в общем, привычно. Но знаешь, что самое главное, со светящимся взором сказал о Павел, в часовне стоял старый, мы считали его утерянным безвозвратно, образ святителя Николая, почитаемый чудотворным еще до революции. Жил ли в этой часовне отшельник или местные жители так спасали святыню от власти, не знаю, но часовню мы возстановили, расширили, а образ торжественно перенесли в монастырь. Ты увидишь его в старом храме в большом резном киоте у левой колонны».
Спешившись, быстро собрали грибов, благо – сезон и их было много. «Старец», проходя вдоль дороги, охотился за мелкими, словно точеными на крепеньких ножках оба;бками-подберезовиками, подосиновиками, белыми, не обращая внимания на маслята, волнушки и прочие там сыроежки. Из «посторонних» предпочтение отдавалось только черным и белым груздям. Их отец Павел собирал отдельно в лукошко, говоря, что лучше соленого груздя, выстоянного с хреном и смородиновым листом в дубовой кадке ничего не бывает. Ивану и это было до боли знакомо. Они деревенские легко понимали друг друга.
Вечером во обители была служба на которую Иван не попал, помогая с грибами. На ночь, поскольку в нескольких кельях сразу проводились ремонты, его поместили на диван в покоях Настоятеля. Поко;и, представляли из себя одну большую на втором этаже просторную, чисто выбеленною, с видом на ту же тихую реку, комнату. Она служила приемной и кабинетом. За перегородкой, за недостатком места была буквально втиснута простая железная кровать, стул и маленький столик. Там в свете луны, лапмы не зажигали, долго еще  просматривались силуэты отца Антония и Настоятеля. Предавшись воспоминаниям своего военного прошлого, «Рысь» и «БМП», эти могучие сильные мужчины говорили и плакали, плакали навзрыд.
Рано утром Настоятель с приветливым светлым лицом, растормошил Ивана со словами: «Ми йдемо на полуношницю,  але ти якщо хочеш відпочивай»». Свесив ноги с дивана, Иван долго сидел не издавая ни шороха. Спать не хотелось. Он и в обычной жизни привык за;светло подниматься, чтобы к рассвету быть в поле – сеять, пахать... Голова казалась тяжелой, в ней воспаленно всплывали обрывки фраз и слова вечернего разговора отцов-командиров: «Шмель, мотолыга, груз 300, БК ноль, снимай чеку; и дожидайся....»
В темном храме, рассвет еще даже не брезжил, горели огоньки лампад и откуда-то сверху, словно с Небес, хор располагался на верхнем клиросе, пели «Се Жених грядет в полунощи и блажен раб, егоже обрящет бдяща». Литургию служил благочинный отец Феодосий, мягким бархатистым голосом, произносивший возгласы и прошения. Казалось, он растворен в этой службе, казалось, он желает лишь одного – чтобы она никогда не окончилась. «Не то ли это, ради чего строили храмы», подумал Иван, вспоминая свой позабытый вопрос. Долго еще в течении дня жили в уме и сердце словно плывущие сквозь туман возгласы: «Благословенно Царство, с миром изыдем, благословляяй благословящие Тя Господи...»
Отец Антоний уехал через три дня, а Иван, как-то незаметно для себя остался. Послушание получил на коровнике. У Павла Препро;стого несмотря на юность, болели ноги и ему необходима была помощь, тем более, что работы, сельской, тяжелой было более чем предостаточно. Коровы, кони, куры, гуси..., Иван и не знал, что так сильно любит животных, все думал, что трактор – гусеничный и громыхающий - венец творения рук человеческих. После полунощницы уходил на утреннюю дойку, где буренкам, в полутьме едва освещенного тусклой засиженной мухами лампочки хле;ва, напевал понравившееся ему песнопение «Се Жених грядет в полунощи...» Как же счастлив был он в эти минуты и все удивлялся: «таким ли я представлял себе счастье?» Скорбел, конечно, что не бывает на Литургиях в будние дни, но на вече;рни ходил. Мало по малу, регент с именем из бабциных книжек Еразм, учил его чтению, так что к Рождеству, дядя Ваня, откуда только проведали, называя его именно так, читал Отче наш и заранее подготовленные псалмы на часах и кафизмах.
Коровник занимал много времени, и после вечерней службы приходилось расправляться с кой какою работой. Как-то в марте, уже в темноте, в самую слякоть и не;погодь, он возвращался в монашеский корпус. Войдя, Иван свернул вправо и прошел по длинному коридору мимо двери той самой трапезной, где отец Сергий принимал их с чаем в день приезда. Вечерняя трапеза давно завершилась и послушник, в одном лице, ввиду недостатка братии и дежурный, и повар, убрав со столов и вымыв посуду, проходил влажной тряпкой натоптанный за; день, но вымытый уже до;чиста, пол трапезной и коридора. Кивнув головой и, оставляя за собой огромные грязные следы, пройдя мимо через весь коридор, Иван поставил ведро для сбора пищевых отходов, которые он вечерами скармливал «живёле». Было темно, в коридоре свет не горел, да и едва ли был предусмотрен. Иван не видел лица послушника, на котором, а уж тем более в сердце, в эти секунды разыгрывалась настоящая буря.
«Что ж ты прешься в сапожищах через весь коридор, ты не мог мне ведро передать, что б не топтаться, только пол вымыл, с шести утра в тра;пезной...», думал про себя усталый послушник.  Злой удушливый ком подкатывал к сердцу: «Да я тебе сейчас это ведро вместе с трапкой на башку; надену» И это были не просто мысли, руки судорожно схватили ведро, наполненное, почти такой же, как слякоть на улице жижей. Холодный скользкий ободок впился в пальцы. Иван ничего этого не видел, не чувствовал и приостановившись, со вздохом спокойно устало и грустно сказал: «Тебе, брат, везёт, ты хоть в тепле...» и вышел, оставляя справа чула;н, служивший в обители складом продуктов. Долго еще слышны; были тяжелые шаги по лестничным маршам.
Трапе;зарь обмяк, ему стало стыдно и горько: «Как же ты видишь только себя, «Ты хоть в тепле» билось в висках. «Каково ему там целыми днями на холоде? Сапожищи, как видно промокшие и едва ли к утру смогут высохнуть». Разжав судорожно вцепившиеся в ведро пальцы, послушник медленно, упираяясь в стену спиной, сел на мокрый теплый пол, ибо там под полом в подвале была кочегарка с огромными печами, которые углем безропотно год из года топила бабушка Вера из дома престарелых, что был с монастырем буквально на одной территории. На память почему-то пришли, сказанные при прощании с отцом Антонием, случайно услышанные слова Настоятеля, о котором только и знали, что он вдовый протоиерей. Сказал он тихо с плохо скрываемой болью: «З дружиною повінчався, завдяки їй священиком став, та тільки те, що ми пережили при розстрілі колони в Аргунській ущелині, вона пережила подвійно і через пару років буквально згоріла у мене на руках, отож і я тут, в обителі».

2021-2022