Завтрак отшельника

 День ли, ночь на дворе ; сложно сказать, в пещере всегда было темно, но никогда не было мрачно. Как и не было времени. Не в смысле его недостатка, нехватки, а в смысле отсутствия его как такового. Оно необходимо и значимо там, где ты привязан к нему, где есть восходы, закаты, рутина, исполняемая по расписанию, от которого нередко зависит жизнь и возможность элементарного функционирования не то что отдельно взятого человека, а городов, стран, всего человечества. В пещере не было никаких обусловленностей, только нескончаемая тишина за пределами времени.
День этот или ночь ничем не отличался от многих других в течение долгого времени. Как и всегда, пробудившись от сна, тянул четки, поправлял догоравший фитилек лампады и при свете огарков, милостивно подаренных из храма соседнего города, служил Литургию. Свечи он обычно делал сам из воска, если удавалось достать или из тех же огарков. Сейчас свечи все вышли, а заниматься изготовлением все было ему недосуг. Дым кадила сизыми полосами плавал вокруг огонька, причудливо разрываясь от всякого движения, и скоро за отсутствием ветра, снова собирался и густым туманом стелился над престолом, словно в первый день творения: «Дух Божий ношашеся над водами».
Совершив все так же по четкам благодарственные молитвы, поплелся, шаркая разношенными вдрызг резиновыми шлепанцами, в трапезный зал. Он называл его – зал, хотя в реальности то была простая, ничем не украшенная пещерная галерея, более похожая на коридор с примыкавшим к нему отвесным подъемом. Здесь, что особенно важно при использовании живого огня, как, впрочем, и во всех пещерных закоулках, хотя и в меньшей степени, было досаточно воздуха, и он никогда не мог понять – откуда этот воздух приходит. Неужели отвесная двадцатиметровая шахта может обеспечивать необходимую циркуляцию. Думать об этом было также недосуг, и он лишь благодарил Бога за дарованное безмятежное пристанище, за, если угодно, комфорт.
За годы жизни в кромешной тьме он во многом научился обходиться без света, зная на ощупь где что находится и без необходимости, экономя на воске, свечи не жег, да и попривыкли глаза к темноте, так что, пусть не четко, но все же научились различать размытые силуэты предметов. Увидел ли он или ощутил, как снежный барс ощущает, пусть даже отдаленное присутствие на своей земле посторонних, ощутил скорее... Что именно? Сложно сказать, но там впереди, в просторной нише, покрытой струганными досками, образовавшими стол, было...
Сняв с гвоздя на крошащейся стене фонарик, специально приготовленный, как говорится, для всякого случая, он нажал кнопку. Свет тускло моргнул и потух, батарейки давно не знали зарядки. Вернувшись в келью, он зажег свечу и благоразумно прикрепив ее на палку, понес впереди себя, через отливающие желтизной речного песка, переходы. Сложно было представить что-либо постороннее – принести никто не может, проникнуть в шахту..., так ведь даже насекомых, муравьев тех же, осаждавших прежнее жилище в сырую погоду, за все годы не было.

Картина, представшая перед ним, была неожиданной. На столе распластавшись во всю длину, при беглом осмотре более метра, приподняв грациозное тело, слегка раздувая капюшон, лежала змея. По-видимому и она не ожидала здесь кого-либо встретить и по всему ее виду, по движению головы то вправо, то влево, была насторо;жена и готова к атаке. Со змеею в замкнутом пространстве лучше встреч не иметь. Безвыходность ; повод к защите и нападению. Длинный стол, хоть и заставленный банками с крупами и сушеными овощами и фруктами, с годами лежавшими грудой, мешками и сумками, оставлял пространство маневра, но подпускать близко к себе незнакомца гордое пресмыкающееся явно не собиралось.
Слишком неожиданно, невероятно было здесь кого-либо встретить. Какое-то время они стояли и просто друг на друга смотрели. Змея от природы своей слеповата, ориентируется в пространстве скорее обонянием. Что рисовалось в ее воображении ; в двух метрах стояла добыча? Но для для добычи объект слишком крупный. Представляет ли он опасность? Змея была на сторо;же. Если бы она могла видеть, то, наверное, смягчила гнев свой на милость ; монах улыбался и вспоминал авву Иссидора, который никогда не принимал посетителей и решительно ни с кем не вступал во общение  и в то же время авву Моисея, который, благоговел пред каждым попавшимся встречным, и гостя, как посланника Свыше, старался утешить, забывая себя и свои обычные строгие правила.
Авва Моисей, при всей любви монаха к тишине и безмолвию, был ему ближе.
; Ты, Скоропеюшка, гость мой, сразу окрестил он ядовитого хищника. Ты позволишь приготовить тебе молочка? Есть у меня, ; он говорил с ней вслух не столько в надежде, что она понимает, сколько от того, что истосковался по живому общению. Это только казалось, ему самому, так казалось, что все человеческое становится чуждым, высохло, истлело в душе, истерлось о грубость быта и одиночества, но нет, как видно, вложенное в душу, как данность, так просто не изглажда;ется.
; Есть у меня, Скоропеюшка, сухое молоко. Я его почти не использую.
Как-то недавно, пару лет тому вспомнил вкус рисовой каши на молоке и распечатал пакет, а потом стыдился, что позволил себе такое «утешение ве;лие».
; Там, Скоропеюшка, еще много осталось, наболтаю тебе с водичкой и исполню дань гостеприимства.
Было страшно оставлять змею в одиночестве ; заползет куда, потом не будешь знать, где ступить и как завтрак себе приготовить.  Молоко было в кладовке и, пройдя через храм, он вышел к чулану. «Кладовка», как слово новомодное, хотя и сам бы себе не мог объяснить почему новомодное, он не использовал. Насыпав в небольшую глубокую деревянную тарель сухого молока из пакета, заболтал с водой и при свете все той же из огарков свечи, пошел к незнакомке.
; Скоропеюшка, ; позвал он ее издалека, ибо была опасность, что нападет, но присутствие живого существа в его берлоге, наполняло сердце тихой, казалось, еще не осознанной радостью.
; Скоропеюшка, снова позвал очень ласково, и новое имя тоже пришлось по душе.
; Скоропеюшка! Я тебе молочка принес. Молоко он поставил на пол, приближаться к столу все так же не смел, но, поднимая, свечу повыше, чтобы змея не пугалась, смог приблизиться настолько, что можно было отчетливо разглядеть узор на животе и глаза. Какие выразительные, хотя и подернутые пленкой это были глаза. В них не было ни вражды, ни злобы, скорее усталость и настороженность.
; Скоропеюшка! Как ты забралась в эту пещеру? Жарко там, моя хорошая?
Очень часто и прежде, встречаясь с людьми или животными, он говорил: «Мой хороший, моя хорошая или мои вы хорошие». При этом, если речь шла не о животных, молился: «Господи, благослови всех людей».
Теперь он стоял и почти с умилением любовался существом ядовитым, но куда более безобидным, чем человек. Безобидным в том смысле, что змея не жалит от нечего делать, от жажды ужалить, обидеть не жалит, это все более свойственно челове;кам.
Лето выдалось особенно жарким, засушливым, не мудрено, что эта большая коричневая змея, изможденная зноем, ищет пристанища под землей.
; Скоропеюшка! Люди хорошо потрудились и приготовили тебе весьма уютное жилище. Как же ты, моя хорошая, смогла «войти»?
Что-то вроде предчувствия или предположения закралось в его душу. Оставив змею, он побрел в чулан, и, отодвинув, коробки, с чем, уже и не помнил, повел свечой у самой стены. В одном месте пламя затрепетало ; сквозняк. Невероятно. Сквозняк и чуть видная трещина в породе. Как видно, рассохшись, земля растрескалась, промыслительно впустив свежий воздух в «апартаменты» отшельника. В той стороне, метрах в ста расположен большой глубокий котлован, когда-то драгоценные камни там, в отличие от этой шахты, где он теперь проживал, добывали открытым способом, не зарываясь под землю. Озадаченно монах ухмыльнулся: «Не превратится ли моя келья в пансион для гордых таких пресмыкающихся»?
Нужно было жить, выстраивать отношения. Вернувшись, он не обаружил гостьи своей на столе. Молоко не тронуто. И что теперь делать? Как завтрак готовить? Посветив свечей над столом и не приметив Скоропеи, монах приблизился и, установив огарок в подсвечник, принялся разжигать плитку, запаривать овсянку и сухофрукты. Понимая, при этом, что она где-то рядом, понимая, что единственной возможностью выжить в таких обстоятельствах является дружба. Со змеей много не навраждуешь. Она, как говорится, не злопамятна, но память у нее хорошая. Обидишь, будет караулить, сколько угодно долго и нанесет неожиданно смертельный удар.
; Скоропеюшка! Может тебе не молочка, а водички нужно, ишь бедная, совсем истощала в этой пустыни.
Потом поймал себя на пустословии и все так же пред лицем  притаившейся смерти, сказал непонятно к кому обращаясь: «Глянь-ка, суетный, как разболтался. Давай-ка мы с тобой, Скоропея, помолимся. Господи Иисусе Христе Сыне Божий...» – полилось под пустынными сводами. Вспомнился старец Порфирий, приручавший диких птиц. Осторожно, с молитвой, он касался длинным прутиком спинки попугая, и по мере того, как тот привыкал и видел, что человек не враждебен, позволял гладить себя по голове и под горлышком, а потом, вылетая из клетки, садился на плечо, и уже требовал внимания и ласки, и даже выучился Иисусову молитву читать. В этих сладких размышлениях, подкрепленных молитвенным чтением, он забыл о предосторожности и допустил оплошность, чуть не стоившею ему жизни. Большой деревянной ложкой он потянулся к банке с орехами, которые добавлял в свою кашу. Банка стояла в дальнем углу, и наряду с другими банками служила ограничительной линией для груды мешков. Именно из их недр стрелой взметнулось грациозное тело с открытой шипящей пастью. Успел ли он отдернуть руку? Он даже не успел осознать происшедшего, скорее змея лишь хотела показать рамки личного своего пространства. Перед глазами еще долго стояло, как колебание пламени, колебание тонкого красного язычка.
; Господи Иисусе Христе Сыне Божий, ; уже куда более сосредоточенно, залопотал монах и, прихватив овсянку, без орехов сегодня, отправился  в келлию.
Через несколько часов, собрашись на кухню, монах положил земной поклон, вздохнул: «Как-то это всё, брат, неле;по. Господи, покрый мя от вского зла, не даждь погибнути напрасною смертию». Не бежать же мне из этой пещеры. И змея настояшая – не привидение, молитвы не боится, не исчезает яко дым. Жил же как-то старец Паисий со змеями. Где-то даже фотография есть, где рядом со старцем на столе, свернувшись лежит гадюка, приподняв голову. Счастливая, рядом с таким человеком. Как-то, было ли это с самим старцем Паисием или о другом он рассказывал, змеи ползали вокруг и докучали старцу в трудах его праведных. Он их откидывал, а одна, назойливая, так и лезет под руки. Так старец схватил ее и подвязал себе, словно пояс.
«Куда уж мне Господи, я с собакой монастырской во обители под Хабаровском, где когда-то служил, никак поладить не мог», ; размышлял он в себе, не зря меня обвиняли в том, что не нашел к ней подхода. А она, собака та, знай себе при всяком случае поку;сывает. Пока молодая была, так даже и забавно - подкрадется, цапнет за ногу и только синячки от зубов остаются. Пытался подкармливать – мя;ско съест, а чуть отвернешься, так и норовит... Ходил и только укусы посчи;тывал – один, два , три, пять, семь, десять... Восемнадцатый был переломным. Уже изрядно подросшая, подкравшись сзади, бесшумно, цапнула за руку, чуть не прокусив насквозь. Еще бы – рядом хозяйка, должна же собака показать свою верную службу. Думал, хозяйка, видя кровь густыми потоками, выразит сожаление, извинится, предложит медицинскую помощь, а она знай себе обвиняет: «Это вы не нашли к ней подхода». Как ни пытался, не смог заставить чувствовать себя виноватым, но от греха подальше и от тяжких телесных решил другой раз отбиваться от «наглой рыжей морды», как он с доброй насмешкой называл, всех собак без разбора породы и внешней окраски. Но не расчитал, не сделал поправку на доброе сердце монахинь. Трудился же еще по молодости в женском монастыре, а выводов, как видно, не сделал.
Помогал на коровнике – обычное дело: сено привезти, навоз вывезти, солому постелить... После работы в подшефном колхозе, куда от предприятия посылали во время уборочной, где убирали не только поля, но и ставки; – помещения, где стоят бычки и коровы, странно было видеть обычаи монастырские. Как поначалу странно было видеть тех колхозных коров под потолком. Веселый, в смысле – на веселе;, старый тракторист Владимирыч, перекрикивая такой же старый потрепанный трактор Владимирец, в ответ на удивление заметил, смеясь: «Так, как ваши у прошлом го;де убрали навоз, так больше нихто туды к ним у сто;йло и не захо;дил. А оно и лучче – навоз ко;пится, корова;м теплей. Зи;мы то у нас, брат, холодныи, а коровник у щеля;х».
Во обители была совершенная противоположность. Приходил он рано, особенно летом, к шести утра, чтобы до начала дойки и выгона в поле успеть с основными работами. К этому раннему часу он находил коровник не только вычищенным, но даже полы в том коровнике сердобольные монашки мыли с шампунью. И самих коров по сытым бокам вычищали, выглаживали. Да что там выглаживали. Как-то приболела бурё;нка, в коровнике, как в храме собралось народу – акафист читают, плачут. А она бедная гвоздь проглотила – глаза огромные грустные. Да и к другим животным в монастыре отношение было похожее. Подо;ит мать Афанасия коров, а до;ит долго, со всеми разговаривает, всех обнимает, потом идет, а коты, много их было своих и подбрасывали, уже бегут за ней следом, трутся о старый подрясник, нальет она им молока, смотрит, вздыхает и приговаривает: «Котики-дурачки, котики-дурачки..» Говорю: Мать Афанасия, да почему ж котики то – дурачки?
- А, ; говорит, ; кушать ничего не хотят.
С собакой и подавно курьез совершился. Там же, рядом с коровником, в будке овчарка жила. По ночам ее выпускали, сторожила исправно, хотя мальчишки летом на яблоки  и зайчишки зимой на кору, частенько наведывались. Решило руководство собаку отвезти и в деревне пристороить, так мать Гликерия, которая кормила ее и очень любила, сама щупленькая, маленькая, ходившая почти всегда в сером вязаном свитере поверх подрясника, забралась в будку к овчарке, заслонив ее своим хрупким телом и то и дело выкрикивала: «Не отдам собаку, чем она вам помешала...».
Почти похожую картину наблюдал и в другом монастыре, где собака, которую только недавно взяли в монастырь еще не усвоила правила общежития. Такое только в женских обителях можно увидеть. Починял крышу – обзор великолепный. Бежит, кудахтая, курица, за нею, довольная собой и охотой собака, за собакой, запретительно махая руками, хозяйка, за хозяйкой, кряхтя бежит престарелая монахиня смотрительница за курятником, и то и дело выкрикивает: «Пусть только она мне задавит еще одну курицу...»
И надо же было всего этого опыта не учесть. Увидев батюшку с прутиком, спасающим себя от агрессивных настойчивых атак, началось: «Он будет отвечать пред Богом за то, что бьет собаку...». Донесли куда следует и даже резолюция была положена: «Своих надо терпеть». Не просто это – терпеть нападки взрослой собаки. Волей неволей, во избежание тех самых тяжких телесных, пускал в ход руки и ноги, тем более, что собака, как оказалось, весьма воспита;бельная и, встретив отпор, поджав хвост покидала поле затеянного ею самою кровавого боя. А уж когда на веранде ее встретишь, подойдешь, ласково спросишь: «Какие проблемы, что между нами не так, я вот, здесь, расскажи мне пожалуйста, вырази негодование... Змею, если в угол загнать ; нападает, а эта представительница семейства собачьих, только сидит вжавшись в угол, дрожит всем телом и даже, если ей мя;ско кинуть ; хочет взять, пахнет, а шевельнуться не смеет. По монастырски: со страхом и трепетом.
А сколько было внутреннего бухте;ния, саможаления, долго заживающих ран, пока постепенно не начало приходить сознание, нет не вины за то, что «не нашел к ней подхода», а понимание того, что «от Меня это было». Не нужно сопротивляться, по крайней мере, там, где можно терпеть – нужно терпеть. Дерет собака на тебе, рясу, подрясник, впивается, упиваясь безнаказанностью в ноги и руки, все это прекрасно – «от Меня это было». Адреналин зашкаливает в такие минуты и очень непросто сохранить внешее расположение, приветливость ко всем. Особенно непросто, когда по пути на службу, подвергшись многочисленным нападениям, нужно стать перед Престолом и неложно произнести: «Миром, то есть с миром сердечным, Господу помолимся».
Спотыкаясь, о полы изодранного в клочья подрясника, старался не замечать ни боли, ни следов раздирания, как ни замечали, всего этого хозяйка собаки, а если спрашивали другие - отвечал, и не было в этом ответе сарказма или даже юродства: «Может показаться, что батюшка должен быть облачен в одежду священства, но мой дизайнер, проживший много лет во обители, прилагает все усилия, чтобы я был облачен во одежду смирения». А в разговорах с собой примечал: «Просишь у Бога возможности уйти в уединение Скитской жизни, но вспомни обычаи древних обителей – не получал монах благословения на уединение пока не обретал подлинное во искушениях, среди оскорблений, в насмешках, смирение».

Теперь, по пути к трапезной зале, все также шаркая вдрызг разношенными шлепанцами, бормоча Иисусову молитву, он обретал понимание, что и Скоропея – «от Меня это было». Змеи не было видно, возможно, она там же в своем логове на мешках, но молоко было отпито. Контакт пошел, подумал он про себя и начал громче произносить молитву и осторожно, но настойчиво шуметь посудой, чтобы она, если рядом, а она где-то рядом, куда ей из пещеры деваться, слышала и привыкала к голосу и к общему, как говорится, совместному быту. Как в комуналке, даже стол и тот не весь твой и картошка твоя – не твоя, но может соседу понадобиться.
На следующий день во время Литургии зашел в трапезную и долго кадил, читая пятидесятый псалом, помнится старец Порфирий говорил, что ладан действует умиротворительно на все живое.
; Мир тебе, Скоропеюшка.
Пару дней змеи не было видно и молоко оставалось не тронуто. Он по- прежнему, приходя в трапезный зал, громко молился и шумел посудой. Не сразу заметил, как мешки зашуршали и, Скоропея, по- царски выдерживая осанку, словно большая извивающаяся среди лесов и долин река при взгляде на нее с самолета, буквально перетекла через банки и, держа голову на высоте, двинулась по; столу. Наверное, не только удавы завораживают – он не двинулся с места, да и к чему? Если она хочет убить – не увернешься – змеи молниеносны. Он положил руки на стол и, стараясь не спугнуть змеи даже дыханием, впрочем, бормоча молитву, наблюдал как из-за банок все еще вытекает, уменьшаясь в размерах, коричневая, с узором по животу змея. Величественно обогнув руки, и даже не взглянув в его сторону, подумалось – не уронив короны, она проследовала до конца стола и спустилась в темноту, всем свом видом показывая, что она здесь одна и приняла человека, как интерьер обихода. Поползла ли она в чулан, к щели, ведь нужно выбираться, охотиться или отправилась исследовать лабиринты нового дома... Монах перекрестил змею вслед и перекрестился сам. Очень возможно, за завтраком он пережил еще один день рождения.
23 августа 2021г.