Иди домой

Будь добрым, не злись, обладай терпеньем.
Запомни: от светлых улыбок твоих
Зависит не только твое настроенье,
Но тысячу раз настроенье других.
Эдуард Асадов


Темнеет рано – осень наступила. Еще по-летнему тепло и только слегка пожелтевшие листья берез говорят о скорой зиме и холодах. Миша привычно играл возле дома. Далеко, тем более вечером он уходить боялся. Жил он с родителями на окраине небольшого бедного городка на Смоленщине в половине частного дома. Во второй половине жила многодетная семья, откуда днем и ночью через общую стенку доносился детский плач и окрики взрослых, куда он иногда заходил в гости, впрочем, чаще дети играли у дома на улице. Жили они в городе, но имели об этом весьма смутное представление: большие высотные дома виднелись где-то далеко далеко и выглядели странно и не уютно на фоне обширной живописной с высокими берегами и нескончаемыми зарослями камыша и осоки, поймы небольшой, в то время еще очень чистой реки. От дома пологие склоны огородами спускались прямо к воде, где с небольших помостов, на которых женщины полоскали белье, можно было часами смотреть в прозрачную воду, изучая таинственные веяния подводных нежно-зеленых водорослей, мелкие разноцветные камушки, пугливую рыбешку, которую никогда не удавалось поймать. Как-то, спускаясь вниз по течению, Миша отошел особенно далеко от дома – метров на двести и обнаружил секретное место. В зарослях ивы и густого кустарника, куда проникнуть можно было только через узкий, почти незаметный проход и то, раздвигая низко опущенные ветви ивняка, открывалась просторная зеленая комната, куда почти не проникал солнечный свет, отчего даже в солнечную погоду место казалось немного мрачноватым. Зато там стоял сколоченный из тесаных досок добротный стол, лавки. Над оной из них на деревянных, вкопанных в землю рогатках, красовалась мечта каждого уважающего себя мальчишки ;конструкция, состоящая из трубы, местами изрядно потертой, с приваренными по краям «блинами» грузов и другими похожими, аккуратно сложенными на земле для утяжеления. Миша несказанно обрадовался находке. Теперь он будет приходить сюда каждый день, теперь и у него будет свой секрет, который непременно по секрету он откроет соседской девчонке его возраста. Миша и другим, наверное, открыл бы по секрету свой необычайный секрет, но других друзей у него не было, как не было на этой деревенской улице губернского городка других детей его возраста, по крайней мере по близости.
Сладкие мечты прервали шаги и шелест раздвигаемых веток – в укрытие вошел парень – совсем большой, лет пятнадцати и долго мо;лча, не меняя строгого выражения лица, смотрел на Мишу, чем привел его в недоумение. Бежать от него не было никакой возможности – собою он заслонял проход и, очевидно, делал это вполне осознанно. Присев на скамейку, он поднес палец к губам и тихо, оглядываясь по сторонам, сказал: «Т-с-с.» Помолчав, словно прислушиваясь, не идет ли кто таинственный, добавил: «Ты знаешь, что это место страшного огромного Вурдалака, который охотится за маленькими детьми? В любой момент он может вернуться и тогда нам с тобой не сдобровать. Пойдем, я выведу тебя отсюда, только подожди, я посмотрю, чтобы Вурдалак не был уже где-нибудь рядом». Вернувшись через пару секунд, показавшимися такими протяжными, парень взял Мишу за руку и пригибаясь, чтобы Вурдалак не заметил, вывел мальчика из опасного места. Не разгибаясь, шепотом сказал: «Беги по тропке к своему дому и не оглядывайся и никогда больше сюда не приходи, Вурдалак, он, знаешь...» Не договорив, он снова прижал указательный палец к губам и таинственно повторил: «Т-с-с, беги скорей, я уже слышу его шаги...» Через несколько минут Миша был дома и это была самая быстрая, даже в армии он так не бегал, двухсотметровка в жизни. Про Вурдалака Миша никому не сказал, даже по секрету, даже соседской девчонке – боялся, что злой Вурдалак может услышать.
В этот вечер, когда уже изрядно темнело, и он собирался идти в дом, окна которого приветливо светились каким-то золотым светом, и из кухни доносился запах готовящегося ужина, вышла мать и, проходя мимо Миши, даже не взглянув на него, зло и отрывисто приказала: «Иди домой». Стемнело уже настолько, что он не разглядел ее глаз, всегда таких добрых, не раглядел выражения лица, лишь навеки запомнил, что она была в старой, «для огорода» растегнутой болоневой куртке с запахнутыми полами, с руками, обхватившими плечи, что говорило об особой душевной настроенности, ничего хорошего не предвещавшей.
Несмотря на малолетство, Мишу, которому в ту осень еще не исполнилось шести полных лет, часто наказывали. Но страшно было не само наказание, а клокочущая обида, ощущение горькой несправедливости, еще не вполне осознанное. Его заставляли «хорошо» кушать, и если он не хотел есть... Мать пыталась за сына заступаться, но отец был неприклонен: «Не выйдешь из-за стола пока все не съешь». Если на детском лице наворачивались слезы, отец, прошедший школу лагерной, пока еще с небольшими сроками, жизни, буквально свирепел и покрывал ребенка отборной матерной бранью, иногда в порыве ярости ударом ладони по лицу, сбивая со стула. Миша пытался спрятать ненавистный суп, вынести на двор собаке, но дверь предательски скрипела и попадало еще больше. Счастьем было, если мать, пытаясь хоть как-то уладить отношения, говорила мягко: «Не съешь – останешься без сладкого». Конечно, хотелось киселя или печенья, которое для Смоленщины тех лет и так было невиданным деликатесом, но это куда лучше, чем давиться неприятной пищей.  Давиться, иногда в прямом смысле. Как-то отец сказал, что ему надоело это модничанье: «То не хочу, это не буду», ; и буквально силой стал впихивать в рот любимый свой суп со свиными шкварками. Пища не шла - проглоченное выходило обратно. Отец черпал очередную ложку и, сдавив крепкими пальцами скулы, впихивал снова...
Теперь, когда даже мать так грозно сказала «Иди домой», ожидать чего-либо доброго не приходилось. Миша пошел в сторону дома и незаметно свернул в тень старого обвешалого сарая. Мать еще долго стояла у калитки, обхватив плечи руками, смотрела в пустынную улицу, на которой с каждой минутой сгущалась и сгущалась тьма. У этой самой калитки несколько дней назад Миша, поймав хорошее настроение отца, дернул его за рукав и тихо сказал: «Папка, а папка». Тот склонил голову и посмотрел на ребенка. На лице играла улыбка, вокруг глаз разбегались лучики добрых морщинок, что вселило уверенность, и Миша спросил: «Папка, ну чего тебе не хватает, жена у тебя есть, сын есть...». Он хотел сказать что-то еще, но как можно было открыто сказать: «Зачем ты папка пьешь и бьешь маму»? Про свои обиды он в этот момент и не вспомнил. Он искренне не понимал, почему они все так несчастны, ведь все, все есть для счастья, даже кот, огород и, недавно купленный холодильник. Все это вспомнилось, пока он смотрел на мать у калитки. Опустив руки, она прошла в дом, думая, что Миша давно уже там.
Как-то более чем нелепо было стоять в этом темном углу и смотреть на «золотые окна». Вдруг, дверь распахнулась, на пороге появился отец в фланелевой рубахе с расстегнутыми верхними пуговицами. Такая же мягкая и «добрая», как говорил Миша, рубашка была у него самого. Мама сшила обоим – большую отцу и сыну маленькую. Взгляд выхватил волосы на груди. Отец рявкнул: «Миша!». Осмотревшись, манерно сплюнул под ноги и вошел в сени, крепко хлопнув хлипкою дверью. Сквозь выступившие слезы, свет из окон уже не казался таким золотым, было страшно и не хотелось даже рядом быть с этим домом. Он шмыгнул за калитку, перешел пустынную дорогу ; по ночам здесь редко ходили машины ; и сел в канаву под мостик. Дом был напротив, дом был хорошо виден отсюда. Если бы он знал, что никто не злится на него в этот вечер, как и сам Миша не знал за собой никакой, даже малой, за которую можно недолго в углу постоять, провинности. Просто родители по обычаю ссорятся, и мать вышла на улицу совсем не злая, а огорченная очередной грубостью и матерной бранью мужа, она просто сказала сыну: «Иди домой» и думать не думала, что ее настроение воспринято, как прямая угроза. Ничего этого Миша не знал.
На небе ярко всходила луна – время медленно шло и с каждой минутой становилось страшней возвращаться. Вурдалак не мерещился – дом с «золотыми окнами» казался намного страшнее. Миша видел, как отец, снова хлопнув дверью, а потом и калиткой, широким решительным шагом прошел к многодетным соседям, по-видимому уверенный, что сын именно там. Потом видел людей на крыше. В ярком свете полной луны отчетливо угадывался крепкий силуэт отца и другого мужчины пошире, которого Миша не узнавал. Они кричали и звали его. Тень от мостика скрывала беглеца, он же видел всех и все понимал. Вскоре снова нервно рапахнулась калитка – Миша слышал, как буквально над ним по мостику пробежала мать, очевидно к дальним соседям, у которых тоже были дети. Ее отчаянные рыдания заставили вжаться в отсыревшую от ночной влаги, траву, но не открыться. Становилось холодно, хотелось есть, хотелось спать. Миша на секунду провалился в тяжелый сон, но быстро проснулся, окончательно продрогнув. Снова, над его головой пробежала рыдающая мать. Все стихло. В доме по-прежнему горел свет, отдавая золотым теплом. «Нужно что-то делать, но что?», какие-то мысли и картинки проносились в Мишиной голове. «Нужно что-то делать», но даже мысли прийти сейчас домой не было, но и другого места, куда можно пойти, не было тоже.
Миша осторожно выбрался из-под мостка;, закоченевший, едва передвигая ноги, перешел темную полосу дороги, шмыгнул в калитку и, стараясь не скрипнуть, отворил двери в сени. Свет не горел, но Миша хорошо знал расположение предметов и надеялся потихоньку спрятаться за старым бабушкиным сундуком, доставшимся маме в приданное. Сундук был покрыт домотканным ковриком, который у Миши на глазах из каких-то старых, распущенных на широкие полосы, разноцветных тряпок, вязала другая бабушка – папина мама. Когда соседские дети приходили к нему, они все вместе очень любили именно на сундуке играть в дом, где он, как самый старший мальчик назначался папой, или в магазин, где продавщицой, как самая старшая и смышленая, назначалась ровесница. Она подолгу суровым сосредоточенным взглядом смотрела на листики-деньги, поднимала их над головой, подставляя под солнечный луч из щелей, словно отыскивая водяные знаки. Едва ли она знала, что ищет на листиках, просто так делали тёти продавщицы, особенно когда им давали не помятую трешку, а трудовую пятерку и тем более десятку. А над сундуком на полке стоит банка с ярко красным клюквенным морсом. Брать его было нельзя, но иногда мама угощала всех. Морс был такой вкусный и на дне граненого стакана всегда оставались чуть сморщенные с легкой кислинкой ягодки – клюквинки. С другой стороны стоял маленький, потемневший от времени медный крест на круглой основе. Мама говорила, что крест остался от похорон ее мамы.
Несколько секунд Миша простоял охваченный светлыми воспоминаниями. Пахнуло человеческим жильем. Стало спокойнее. Как можно тише, на цыпочках, он пробирался в темноте и уже склонился, коснувшись руками пола, на котором так и лежало от их детских игр выношеное пальто маминой юности, одна нога уже согнута в колене, но вторая предательски задела, составленные одно в одно эмалированные ведра-подойники с которыми ходили по грибы и по ягоды. Ведра глухо зазвененли, Миша испуганно замер, так и оставив правую ногу в воздетом положении. Распахнулась, обитая дермантином с подбитой под ним от холода ватой, дверь, свет вспыхнул, ярко и остро, чьи-то жесткие горячие руки подняли за курточку в воздух... Далее Миша ничего не помнил, успел лишь осознать, - мысль вспыхнула вместе со вспышкой света пронзительно и остро: «Теперь весь страх, вся боль за него потерявшегося обрушатся яростию на него нашедшегося и никто даже не поинтересуется и не спросит: «Миша, сынок, почему ты сразу в дом не пошел, когда мама сказала: «Иди домой»?».

2 мая 2020