Вспомни меня

Конечно, когда придумали способ восстанавливать воспоминания и погружаться в них, все были озадачены, но в большинстве своём рады. Это был новый виток развития реальности. Это уже не был VR, когда видишь пространство, это уже не была альтернативная реальность, когда погружаешься в пространство через сон, это были наши собственные головы, а не компьютерные инсталляции. Теперь не надо было закупаться оборудованием, создавать пространства, а можно было просто ходить на сеансы, чтобы погружаться в собственные воспоминания. Терапевты тогда обрели новые смыслы в своей работе. Они не просто лечили, они могли воспроизводить воспоминания и работать через них, потому что стало можно просто «запрыгивать» людям в головы и убирать их фобии, депрессии, проблемы и отклонения насколько это возможно.

Я помню, будто сам это видел, хотя я всего-то читал об этом статьи, когда учился в средней школе. Тогда мне казалось, что такие вещи будут где-то за дверями врачей и станут работать только на благо.

Когда я поступил на второй курс, мой одногруппник принёс свежий номер газеты «Время». В тот день всё изменилось, и я отчётливо помнил это утро.

«Мы больше себе не принадлежим», — подумал я тогда. В газете был отличный цепляющий заголовок: «Как нас обманывали психологи всё это время». Корявый перевод статьи, видимо, кто-то использовал очередной едва-работающий ИИ, сообщал нам и всем жителям столицы, что на днях стал обнародован факт обмана. «Психологи всегда могли не только восстанавливать воспоминания и помогать пациентам их менять». Оказалось, что они могут и убирать эти воспоминания и менять их сценарии. Что самое интересное — зарубежные коллеги быстро создали аналог нейронных сетей в цифровом виде, на который можно и записывать такие воспоминания, чтобы хранить, а потом подключаться и воспроизводить. Нам такая технология, как и все зарубежные — была доступна только в качестве байки в газете «Время».

Жуковский, Михаил Иванович, наш преподаватель, пожилой седой мужчина, который никогда не смотрел в глаза ни одному из своих студентов — вслух зачитал всю статью. В конце статьи был абзац о том, что технология достаточно опасна в своём применении и поэтому доблестная полиция берёт её под контроль и будет использовать в своих целях. Мы сидели молча, потому что привыкли, что дискуссия — только с разрешения, а мнение только пропущенное через цензуру. Тогда, начиная со своей любимой фразы, Михаил Иванович спросил:

— Я не понимаю, объясните мне, пожалуйста. Вас обманывали?

По залу прошёлся шёпот, кто-то говорил: «Что за вопрос», — кто-то едва открывая рот, произнёс: «Да». Но а я сказал: «Нет» и переглянулся с Марфой. Огромные глаза моей одногруппницы были в таком дичайшем ужасе, что этот страх будто передался мне. Она тоже помотала головой вместо ответа. Тогда Михаил Иванович, спросил нас ещё раз:

— Я не понимаю, как вы думаете, эта технология по удалению воспоминаний, для чего её могут использовать?

— Чтобы красть, — возмущённо одна одногруппница выкрикнула из толпы.

— А ещё? — Михаил Иванович ждал нашего ответа. Моего, Марфы, Зины и Серафима.

— Для того чтобы сделать мир лучше? Мы сможем удалить наши лишние и ненужные воспоминания и жить, согласно законам, — смущаясь ответил Колян. Колян всегда был таким, а я всегда задавался вопросом, что было бы, если бы его родители не были членами партии.

— А ещё?

— Управлять, — голос Серафима отозвался внутри меня каким-то больным эхом. Я каждый раз пугался, насколько точно он говорит, и насколько опасно он рассуждает вслух.

Михаил Иванович получил свой ответ и поднял голову, но посмотрел куда-то вдаль, не на нас, а куда-то сверху, будто ждал ответа от кого-то ещё и держал паузу. Тогда заговорил Колян. Это была спичка, брошенная в стог сена. Всю пару мы громко и истерично ругались, что значит «управлять» или «манипулировать», как можно использовать эту технологию на благо и вообще может ли она быть использована на благо, кроме как в лечебных целях, да и используется ли она во благо в терапии вовсе. Позволят ли наши аналоги зарубежным технологиям использовать этот побочный эффект по удалению вообще? Да и насколько это этично — иметь доступ к чужим воспоминаниям и законно ли это, не нарушает ли это права человека? Для кого-то это во благо, для кого-то нет, мы не могли перестать агрессивно бросаться друг в друга словами.

После окончания часов, выделенных на зарубежную литературу, Михаил Иванович собрал свой портфель и молча вышел из зала, оставив нас, громко и истерично рассуждающих об этике в современном мире.

— Я всё ещё надеюсь, что ничего из этого не работает, — говорила Зоя. Она валялась на полу, закинув ноги на кровать, мы сидели в комнатке общежития.

— Но изобрели же наш аналог, чтобы использовать в терапии, отлично лечат же все эти отклонения у подростков, разве нет? Есть же честные врачи, да и я не думаю, что моральный кодекс, да и человечность, позволят психиатрам калечить людей, — с добротой и верой ответила Марфа.

— Человек человеку рознь. У тебя же не было этой процедуры в детстве, ты же не из богатой семейки, откуда тебе знать, что их всех не калечат и не зомбируют?

— Да, Сер, я не знаю, я ничего не знаю, но это не значит, что я не могу верить в людей и их человечность. Не все зомби, не все в партии, не все одинаковые, мы же с вами как-то выросли здесь, как-то нашлись и как-то остались рядом друг с другом. Я думаю, что мы не в меньшинстве, я знаю, что хороших людей больше. Их просто не видно.

— Не видно последние десять лет, — язвительно ответил Серафим.

— Не знаю, как вы, но меня больше всего смутил последний абзац про полицию, я не думала, что они могут закрутить нас сильнее, чем наших родителей, — сказала Зина.

Я помню, как тогда очень сильно напрягся, будто кто-то схватил моё нутро. Это был первый раз, когда я испугался лишиться своих воспоминаний и испугался я очень не зря.
В комнате повисла жуткая пауза, будто в каждую голову загружали объём новой информации. Это был до дрожи пробирающий момент, мы все переглянулись, потому что все всё поняли. На секунду мне даже показалось, что Марфа готова заплакать от горя. Я не понимал, как она до сих пор может верить в людей, до сих пор надеяться, что режим рухнет. Для остальных смирение с действительностью было чем-то обязательным.

— Мы себе никогда особо не принадлежали, но всегда хотели, — произнёс вслух я. Девушки дёрнулись от моего низкого голоса, Серафим опустил голову. — А теперь нам не принадлежат даже наши воспоминания, если полиция нам не разрешит их иметь.

Я знал, что Марфа заплачет и обнял её сразу. Как её сердце не разорвалось на самые мелкие кусочки до сих пор я не понимал, но, если она всё ещё старалась и верила — это вселяло в меня надежду, что не всё потеряно. Я записал этот день в свой любимый блокнот в чёрной кожаной обложке.

«Всё потеряно», — подумал я, когда закрылась дверь полицейской машины. Я не знал, почему и кто написал на меня донос, а главное — зачем. Был ли это кто-то из близких, кому я доверился или был это кто-то с работы. Может быть, это было из-за материалов, ведь я находил достаточно спорные темы, но настолько знал правила цензуры, что по грани мог их обходить. За все партизанские годы в моём студенчестве, за все те разговоры с семьёй и друзьями, я ни разу, никогда не попадался. А тут, что произошло?

Меня везли в медицинский отдел, я уже прекрасно понимал, что будет проводиться допрос, потом проведут анализы и в зависимости от совместимости с аппаратом, будет выписан штраф. Уже почти год, как штрафы нам выписывали воспоминаниями. Полгода, как я не видел Серафима, не мог ему дозвониться. Полтора года, как пропала Марфа. Три, как только разработали технологию по оштрафовыванию воспоминаниями. Пять, с тех пор как мы прочитали эту статью.
 
Вереница дел меня захлестнула, я особо не задумывался о том, что происходит вокруг, и может быть, в этом прокололся. Мы с Зиной давно уже переехали на окраину города и планировали создать семью. Потому что это было бы только наше счастье, которое никому не отнять. Но теперь, я уже не был уверен, что «не отнять» в нашей реальности ещё существовало. Пока я ехал в полицейской машине, я опять думал о том, что теперь наши воспоминания переставали нам принадлежать.

В абсолютно новом помещении, где ещё немного пахло шпатлёвкой, пластиком и краской, меня посадили в зале ожидания, где было ещё человек десять. Часа через два я прошёл в кабинет на допрос. Неожиданно, между какими-то вводными данными меня спросили:

— Давно ли вы виделись с Михаилом Ивановичем? — голос полицейского был очень спокоен, я даже в какой-то момент почувствовал себя расслабленным.

— Позавчера днём.

— Что вы ему сказали?

И тут я осознал, что с Михаилом Ивановичем мы обсуждали его отъезд за рубеж. Его внуки наконец-то оформили ему визу, и он получил возможность уехать. Так как мы были близки ещё со времён нашего с ребятами студенчества, я периодически выпивал чашечку кофе субботним утром с нашим преподавателем, обсуждал с ним Кафку, Джойса и Керуака. Но в этот раз я узнал о его жизни, возможно, больше, чем следовало.

— Я? Ну, поддержал, он же хочет встретиться с семьёй, они не виделись лет двадцать.

— А у вас никого нет за границей?

— Нет. Или я не знаком.

— А у вашей жены?

— Тоже.

— Давно встречались с одногруппниками?

— Ни с кем из одногруппников, кроме жены, я не виделся очень давно.

— А почему встречаетесь с Жуковским?

— Просто так, традиция.

Мужчина что-то себе записал, я напрягся, что каждое слово могло быть использовано против меня. Не то чтобы это была новость, но быть тем, кто никогда прежде не попадался, хоть и вёл активную оппозиционную деятельность в студенчестве — мне нравилось. А теперь было абсолютно ничего не понятно.

Меня отпустили после каких-то других вопросов, выписали штраф за переход в неположенном месте. Мои воспоминания оставались при мне, и я выдохнул. Выйдя в коридор, я столкнулся лицом к лицу с Коляном. Он был в форме, очень высоко держал нос и при его низком росте, будто сильно задирал голову. Я поздоровался, но вместо ответа услышал шик, будто меня прогоняют, как бродячую псину. Не удивительно, что Колян — работал в этом отделе, вообще не удивительно, что после гуманитарного образования, он оказался среди полицейских. Мне всегда было интересно, как сложилась бы его жизнь, если бы он был рождён в какой-то другой семье. Искренне-верящий в идеи мальчик, а что было бы — поселись в нём другие идеи?

Я трясся в автобусе домой, у меня жутко болела голова и я сел, к тому же срочно надо было записать всё в свой блокнот. Через пару остановок рядом со мной сел бродячего вида мужчина, от которого отвратительно пахло. Какая-то череда невезений просто преследовала меня и я надеялся оказаться уже дома в объятиях жены.

— Не смотри на меня, просто говори шёпотом, — произнёс Серафим. Я узнал его голос, потому что он был мне самым близким другом много лет. — Это нормально, что ты меня не узнал, ты даже не посмотрел на меня, я же бомж и очень грязный. Слушай, я видел, куда тебя отвезли, я знаю из-за чего и это не конец. Они начали охоту на таких, как я или Марфа. Охоту, понимаешь? Сегодня с тобой всё это случилось из-за меня.

Я уставился на переднее кресло, я не мог ослушаться близкого друга, поэтому просто незаметно кивнул.

— Уже несколько месяцев полицаи выискивают тех, кто вне закона. Кто жил за границей, у кого там родственники, дети. Они ищут персон несогласных с традиционными ценностями, квир-персон, они ищут тех, кто немного отличается от общих стандартов режима. Они забирают наши воспоминания и отправляют дальше жить «своей жизнью», которая уже не наша. Они ничего не записывают, а насильно удаляют куски жизни, мы не виделись полгода, потому что я тебя не помнил.

Я сглотнул слюну, потому что мне стало страшно. Как Серафим мог меня не помнить? Мы были самыми близкими людьми на свете, знали друг о друге всё. Я слушал рассказы о каждом мужчине, с которым он встречался. Он же познакомил меня с Зиной ближе, а потом поддерживал, когда я понял, что влюбился в неё. А ещё Серафим всегда вёл дневники и мне их даже можно было читать, только вот я не читал. И тогда же в студенчестве я перенял у него эту привычку и стал записывать всё в свои чёрные блокноты, которые убирал в ящик стола с двойным дном. Один из этих блокнотов я всегда носил с собой для уличных заметок.
 
— От тебя воняет знатно, — шёпотом произнёс я.

— Так и должно быть. Папкин бродяга, мамкин симпатяга, — в его голосе прозвучала улыбка. — Меня сдал один любовник, потом меня месяц «лечили», потом удалили всех, кого я любил. И тебя из головы удалили. Я едва вспомнил, где запрятаны мои дневники. Я не вспомнил никого и ничего, для меня теперь это, как книжки с рассказами. Но я почему-то встретил тебя однажды на Театральной, почувствовал что-то и понял, что это ты. Тот самый парень с моей комнаты общежития, который был мне дороже всех. Я знаю, что всё из-за меня, потому что проверили всех наших одногруппников. Как только Марфа пропала, это началось. Потом я понял, что тебя увезут с работы тоже, и хотел предупредить. Не успел.

— И что теперь мне со всем этим делать? — в недоумении спросил я.

— Береги себя, береги Зину. Береги свою память, — ответил он как-то смутившись. В голосе была какая-то дрожь. Мы проехали ещё остановку молча, потом он вышел.

Я поднимался по лестнице нашего дома. Почему-то эта лестница перестала выглядеть, как раньше. От неё не веяло уютом, а скорее — создавалось ощущение тревоги. На секунду я подумал, что виновата лестница и перегоревшая лампочка на нашем этаже и потом выдохнул. Наша встреча с Серафимом — выбила меня из колеи, но дома всё равно ждёт моя дорогая жена. Если мы с ней это обсудим, всё встанет на свои места. 

Дверь почему-то была открыта. И тогда я понял, что, дело не в лампочке и не в Серафиме, дело в предчувствии, которое меня никогда не обманывало.

Я вошёл в коридор, громко поздоровался. Зина выбежала из зала, обняла меня и крепко вжалась в мою грудь ещё до того, как я снял своё пальто. На секунду я обратил внимание, что в пальто будто не было моего блокнота, куда я записал сегодняшний день.

— У нас гости, — куда-то внутрь меня произнесла она и я понял, что её лицо в слезах.

— Хорошо, ты в порядке? — больше всего меня волновала она, а не я.

— Да, да, дорогой, я буду да, но ты, — мне стало ещё страшнее, но виду было показывать нельзя.

— Проходите, пожалуйста, — я услышал знакомый голос. Это снова был Колян. Картинка не складывалась, но когда Зина чуть ослабила хватку, я аккуратно вылез из её объятий, поцеловал её в щеку и разделся.

В нашей гостиной комнате было пять человек. Трое — в халатах, двое — в форме.

— Что вы тут забыли? — я решил не церемониться и сразу спросил.

— У вас выписан штраф на одно университетское воспоминание, мы приехали его удалить. Сейчас мы делаем это на дому, так как это безопаснее для вас, — говорил Колян, снизу смотря мне прямо в глаза. Я пригляделся в его абсолютную пустоту внутри.

— У меня штраф за переход дороги в неположенном месте, — ответил я.

— Этот, на воспоминания, мы прислали вам на госпортале. Отправленное уведомление считается полученным, неважно, открыли ли вы его или нет, — произнёс он.

Я осмотрел врачей. Каждый из них сидел с небольшим чемоданчиком на коленях. У того, что сидел ближе всех, чемоданчик был с пробирками, уже открыт и даже один шприц наготове. Двое сидели смирно, как будто скопированные друг с друга.

— Милый, — обратила на себя внимание Зина, — всего-то один укол, потерпишь и всё у нас будет хорошо.

Я посмотрел ей в глаза и даже не поверил, что она — моя жена. Моя дорогая не могла так сказать, она до последнего бы сопротивлялась. Она искала Марфу год, пока не оборвались все последние следы её присутствия в городе. Моя Зина не могла так сказать, но сказала. Может быть, она тоже больше себе не принадлежит, и я не знаю, стёрли ли они что-то у неё в голове или ещё нет.

— Если вы не готовы, тогда нам придётся заковать вас в наручники и провести оштрафовывание другим методом, — произнёс Колян.

Я ещё раз посмотрел на Зину, она всё это время прижималась ко мне и гладила по плечу. Я сел на стул, напротив первого врача. Он завязал жгут и вколол мне что-то прозрачное. После этого я открыл глаза уже в тот момент, когда последний врач закрывал свой чемодан с каким-то жёлтым аппаратом. Я лежал на диване в гостиной, по голове меня гладила Зина. На пару минут она вышла, что-то переговорила с остальными, но я не слышал, о чём был их разговор.

Я записал воспоминание, как просыпаюсь и моя жена гладит меня по голове. Откуда-то у меня взялось странное желание записывать свои дни и переживания. Сначала я выбрал одну из тетрадей для черновиков. У меня осталось ощущение, что раньше я так делал, но почему — не помню. Наверное, я писал в детстве или в университете. И я решил купить себе чёрный кожаный блокнот, он казался мне стильным. 

«Чего-то мне не хватает», — думал я, не мог понять чего. Я стоял на Театральной и ждал свой поезд. Ощущение, что я забыл наушники, но они были у меня в ушах. Что-то я действительно забыл. Станция была почти пустая, очень мало людей куда-то ехали в этот час. В какой-то момент со мной поравнялся молодой мужчина моего возраста, хотя места вокруг было очень много, он мог встать где угодно. Парень выглядел очаровательным, ухоженным и у него было до боли знакомое лицо. Он улыбнулся и от этого мне стало даже страшно, очень сильно сжались все внутренние органы и немного перехватило дыхание.

­— Это ваш, — он протянул мне блокнот.

Я взял, открыл и увидел свой почерк. Да, это действительно был один из моих блокнотов, но откуда он у него взялся?

— Я думаю, вам стоит перечитать его и все остальные, что у вас есть. Меня зовут Серафим, на самом деле, мы с вами знакомы. Давайте выпьем чашку кофе в субботу утром, не хотите ли? Угостите и отблагодарите за блокнот?

— Я не понимаю вас, мужчина. Извините, — замялся я.

— Пользуясь своей наглостью, я написал там внутри свои контакты. Думаю, вы захотите мне написать, когда прочитаете, что внутри. Я предлагаю познакомиться ещё раз, мы были друзьями когда-то. Вы, конечно, не вспомните, но будете очень удивлены, когда всё прочитаете. Хорошо, «будьте свободны».

Последняя фраза была лозунгом нашего университетского сообщества, но как он узнал? Я же знал всех из этого сообщества. Тогда, когда мужчина улизнул в толпу, я открыл блокнот. На последней странице действительно были его контакты. Там было написано: «Серафим — твой лучший друг, из универа. Вспомни меня. Мы будем свободны, мы восстановим все наши воспоминания. Суббота, в 10 в месте Михаила Ивановича Жуковского, поговорим о Кафке».