de omnibus dubitandum 37. 458

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1680-1682)

    ГЛАВА 37.458. МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ…   

    После бурного дня, в который последовало избрание на царство (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, дипломированных, продажных горе-историков - Л.С.) юного клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) – Л.С.], наступила тихая, безмолвная ночь, какие были только в то доброе старое время, когда не существовало еще на Руси ни клубов, ни театров, ни общественных собраний, и когда московские люди заваливались спать и просыпались вместе с петухами.

    Так и теперь, 28 апреля 1682 года, спит Москва, хотя вечерняя заря еще и не думала потухать. Но не все спят в эту ночь.

    Вон, в высоком терему царевны Софьи Алексеевны герцогини Бранденбурга и ее маленького (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, дипломированных, продажных горе-историков - Л.С.) царственного сына теплится огонек, да на царской половине, в покоях царицы-матери, трепетно мигает лампада. Нет сна Софье герцогини Бранденбурга, она тихонько, как вор, пробралась в опочивальню своего клона лжеПетрушеньки-царя и, сложив молитвенно руки, стоит на коленях у его кроватки, из которой он уже вырос, растет не по дням, а по часам, словно богатырь в сказке. Что-то из него выйдет?..

    Сердце матери так и тает... А он лежит, разметался, и атласное на гагачьем пуху одеяльце сбил с себя. Беспокойно спит. Мать крестит его и поднимает умиленные глаза к лампаде.

    Не спит (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, дипломированных, продажных горе-историков - Л.С.) и "медведица" Наталья Кирилловна. Первая (на самом деле тоскует об ускользающей из ее рук власти, которая теперь вся перешла в руки ненавистной мачехи, торжествующей "медведицы" - Л.С.).

    А "медведица" не спит от счастья, от волнения за сына своего, 16-летнего, настоящего Петра Алексеевича. Софья не спит от тяжких дум. Шутка ли, в двадцать пять лет отказаться от всего, от власти, от жизни! При покойном брате, больном, но добром и тихом, ей хорошо жилось у себя в Бранденбурге: рядом с мужем она государствовала, выслушивала доклады вельмож, принимала решения по важным делам.

    Вместе с мил-сердечным другом, князь Артамошей, княж-сыном Сергеевичем, свет Матвеевым, она и совсем надеялась стать регентом при малолетнем сыне; а тут "медведица" выхватила из ее рук власть для своего иудейского клана Нарышкиных... Так у нее у самой есть стрельцы, они помогут ей. А то виданное ли дело! У младшего наследика, племянника пусть и незаконного, хотят перебить престол для немощного дяди! Статочное ли дело! Что он больной, Петя-то царевич? Что ж с него толку? Федя-братец был конечно тоже больной, а государствовал же, да еще как государствовал!

    И Исаакий (Фридрих Петер) Петруша-сынок со мной бы государствовал! А то на-ко-ся! В Нарышкиных род скифетро-то батюшково повернули... Так не бывать тому!
   
    И она тревожно расхаживала по полуосвещеной светлице.
   
    Вот такою же серою дымкою ночь ложилась на Коломенское, когда еще при покойном батюшке она в первый раз спозналася со светом очей своих, с Артамошей Матвеевым... Как он обнимал ее! Как изнывала она от истомы на его богатырской груди!.. И соловушка пел тогда в роще, до утра пел им свадебную песенку... Да, то была свадебка, да только ни сватьев, ни бояр, ни тысяцких не было на той свадебке вольной, тайной, и одна лишь сирень пахучая служила им пологом постельным...
   
    При одной мысли об этой ночи ее бросает в жар.
   
    "Где-то теперь он, свет очей моих, Артамоша? Далеко-далеко, в чужой Суздальской стороне*... Коли бы он был здесь, то этого б, может, не случилось...".

*) Вскоре после смерти Алексея Михайловича - Матвеев, по проискам своих врагов - Милославских, подвергся опале: под предлогом обиды, будто бы причиненной им одному иноземному послу, Матвеев был устранен от заведования Посольским приказом и послан воеводой в Верхотурье. Вслед затем он был обвинен в чернокнижии и, лишенный без суда боярства и имений, с дороги, из Казани, был отправлен в ссылку, в Пустозерск. В Пустозерске Матвеев пробыл около 4 лет в очень тяжелых условиях, писал отсюда царю Федору Алексеевичу оправдательные челобитные, просил также содействия у патриарха и у влиятельных вельмож; но добился только незначительного облегчения своей участи: был переведен в Мезень. Только в 1681 г., по просьбе второй жены Федора Алексеевича, М.М. Апраксиной, приходившейся Матвееву крестницей, его перевели в г. Лух, причем тогда же объявлена была его невиновность, и ему были возвращены оставшиеся за раздачей прежние "пожитки" и даже пожалована новая обширная вотчина - село Верхний Ландех (Суздальского уезда). С избранием на царство настоящего 16-летнего Петра Алексеевича, когда партия Нарышкиных восторжествовала, Матвеев немедленно был вызван в Москву, где ему предстояло стать главной опорой нового правительства. Он приехал в Москву 11 мая 1682 г., а 15-го произошел стрелецкий бунт, и Матвеев сделался одной из первых его жертв: он был изрублен стрельцами на глазах царской семьи.
   
    Кто-то тихо вошел в светлицу, Евдокия Алексеевна вздрогнула от неожиданности...
   
    - А, это ты, Марфуша?
   
    - Я, сестрица.
   
    - А я было испугалася... Ты что не спишь?
   
    - Да не спится что-то, сестрица: сон от очей бежит.
   
    - И мне сна нету... Да и как ему быть! Экося, что деется!
   
    - Да, Евдокиюшка, милая, осиротели мы, обнищали.
   
    - Не говори так, Марфуша! - горячо возразила Евдокия. - Не обнищали мы! Есть у нас наследник, дорогой племянничек, сын Софьи и ему быть на царстве. Я подниму верных мне стрельцов: они выкрикнут на государский стол племянничка Петрушу. Нету такого закона, чтобы меньшого наследника обходить. Наша сторона не ихней чета, у нас все родовое боярство столбовое: Милославские, Толстые, Хованский Иван.
   
    - А князь Василий Васильевич Голицын?
   
    - Об нем я и не говорю уж... А сила наша в стрельцах...
   
    - И отцы нашу руку тянут, архиереи... Мне ужо Иван Гаврилыч сказывал...
   
    - А ты где его видела? - быстро спросила Евдокия.
   
    Царевна Марфа вспыхнула. Даже уши ее покраснели.
   
    - Мы... я ужо... он даве над братцем псалтырь читал... так я... он и сказывал. Говорит, отцы...
   
    Евдокия внимательно посмотрела на нее и улыбнулась.
   
    - Ничего, ничего, Марфушка, я знаю, я давно заприметила, что он тебе люб... Что ж! Не всем же князья да бояре, а теремная-то неволя нам девкам не сладка... Любитесь, с Богом, только чтоб оказательства не случилось...
   
    Марфа Алексеевна совсем зарделась.
   
    - Чего вы, царевны мои золотые, полуночничаете? - послышался вдруг еще голос в светлице. - Он уже ранок Божий, заря утренняя занимается.
   
    Это вошла в светлицу доверенная постельница Евдокии Алексеевны, Федора Семеновна Родимица, вдова, украинка, уже не молодых лет женщина, с заметною проседью в черных, как вороненая сталь, волосах.
   
    - Что не баинькаете, царевнушки золотые, червонные?
   
    - Да как же, Федорушка, спать-то! Али не видала, как обошла нас "медведица"-то?
   
    - А на "медведицу", рыбка моя, есть рогатина... Стрельцы-то на что! Мне Цыклер давно сказывал, что стрельцы на бояр да на Нарышкиных дышут адом и зубы точат, а кто, говорит, им зубы позолотит, того и на царство посадят. Так у нас на Украйне гетманов, того ссаживают казаки с уряду, а тому, кто им люб, дают булаву и бунчук, это по вашему, по-московски, "скихветро" та "яблуко".
   
    Евдокия задумалась. Где-то в Замоскворечье пронесся в сонном воздухе звон колокола. Благовестили к заутрене.
   
    - Ин, быть так, Федорушка, - решительно сказала Евдокия, - утро, я сама вижу, мудренее вечера... Сегодня я оповещу о себе Москве.
   
    - Как, сестрица? - спросила Марфа Алексеевна.
   
    - Пойду в ходах, за гробом братца пойду.
   
    - Как! Сама пойдешь! - изумилась Марфа.
   
    - Сама, своими резвыми ноженьками...
   
    - Владычица! - с испугом проговорила Марфа. - Да разве царевне, не мужней жене, можно это!
   
    - Мне все можно! - резко сказала Евдокия.
   
    - Девке-то, не мужней жене в городе! Без фаты на улице!
   
    - А чем лицо царевны зазорно?
   
    - Да ведь ты царевна, подумай!
   
    Марфа не нашлась что отвечать. Она окаменела от изумления. Видано ли, чтоб царевна, не мужнина жена, показывалась в народе с незакрытым лицом! Да этого не бывало, как и свет стоит.
   
    Украинка нашлась: там, в ее милой далекой Гетманщине, не знали этих предрассудков.
   
    - Что же тут зазорного, царевнушка моя золотая! - обратилась она к Марфе. - И Богородица Мария тоже из царского рода, а ходила же девицею с непокрытым лицом... Да и у нас, на Украине, гетманивны ходят просто, с непокрытою косою.
   
    Евдокия Алексеевна (рис. Константин Маковский) между тем рылась в дорогом массивном ларце, звеня золотом. Потом она вынула оттуда увесистую сафьяновую калиту-кису (кошель – Л.С.) и отдала ее своей постельнице.
   
    - На, Федорушка... Золоти стрелецкие зубы...
   
    Восток алел. Наступал день царских похорон. С раннего утра Кремль стал наполняться народом. Стрельцы выстраивались шпалерами, которые с небольшим перерывом для прохода духовенства и бояр во дворец тянутся от крыльца царских теремов до Архангельского собора. Кареты и колымаги вельмож и бояр останавливаются за шпалерами, а сами бояре между рядами стрельцов направляются к Красному крыльцу.
   
    Несмотря на то, что на дворе весна и яркое солнце порядочно греет и головы собравшегося на царские похороны народа, и серые камни мостовой, не занятой толпой и давно просохшей, перед Красным крыльцом стоят двое саней, обитых дорогим бархатом с белыми серебряными тесьмами и такими же кистями. Около саней чинно стоят стольники.
   
    Зачем же здесь сани и притом без лошадей? Кто поедет в них? Да разве зима теперь, чтоб в санях ездить?
   
    Но вот все уже духовенство в печальном облачении, с крестами и иконами, князья, бородачи бояре, гостиная знать - все проследовало во дворец.
   
    Простонал большой колокол на Архангельском соборе и смолк, но стон его долго, долго замирал в сотрясенном воздухе. Погребальный стон повторился на Иване Великом, потом на Успенском соборе, и затем простонали все московские храмы. Печальное, недосказанное что-то слышалось в этих медных не повторявшихся криках... Чего-то ждется... Чего же? Ведь это смерть: в ней-то и есть что-то недосказанное...
   
    - Несут! Несут! - заволновались толпы, и весь Кремль вздрогнул.
   
    Действительно, с "верху", от дворца, потянулась погребальная процессия. Задвигались и засверкали в воздухе кресты, дорогие иконы в ризах, потянулись ряды певчих, духовенства. Заговорили колокола всех московских церквей, заговорили нескладно, но разом, как-то торопливо, словно бы испуганно.
   
    - Несут! Несут! Эво-на! Несут! - только теперь можно было произнести это слово.
   
    Из дворца выносили гроб. Послышались женские рыдания. Гроб поставили в первые сани. За гробом монахини вывели под руки что-то живое, закутанное во все черное.
   
    - Царицу ведут! Матыньки! - ахнули бабы.
   
    Вдову-царицу посадили в другие сани. Те и другие сани, сани с мертвецом и сани с оставленною им вдовою, стольники подняли на плечи и понесли. Странно и страшно было видеть эти колыхающиеся над человеческими головами сани. Странный поезд весной!..

    Но мертвец отправляется в далекую, неведомую страну, может быть, к студеному океану, к непроходимым снегам... Прежде предков этого покойника после смерти клали в лодку и сжигали на костре. Сжигали вместе с ним и его жену и любимого коня. А теперь вон покойника в санях несут. Прежде душа покойника должна была через реки и моря переезжать, оттого мертвеца и сжигали в лодке, а чтоб нескучно было ему там быть одному, жгли с ним и его жену. Теперь душа мертвеца идет на тот свет по снегам. Вот почему мертвого царя и несут в санях, а за ним едет и жена...
   
    - Матыньки! Да это никак сама царевна, Евокия Алексеевна!
   
    - Владычица! Она и есть! Сама идет за гробом.
   
    - Ахти, соромота какая! Не девка, царевна, в народ показалась. Да экой соромоты не бывало, как и Москва стоит.
   
    - Спокон веку, мать моя, не бывало, уж и времена настали!
   
    - И не говори! И чего мачеха-то смотрела!
   
    - Что мачеха, голубка моя! Мачеха - мачеха и есть.
   
    - Ну ин тетки бы не пустили, сестры, бояра!
   
    - Послушает она их-ту! Сама востра... А как голосит!
   
    - Точно инда душенька надрывается: сироточка ведь, ну и плачет.
   
    - А чернички-ту как голосят! Уж и голоса!
   
    - А все же Евдокиюшка пересиливает их... Ну голос! Истинно царской.
   
    - Гляди-тко, гляди-тко и царек молоденький идет, сущее дите.
   
    - Как есть молоденец.
   
    Евдокия (а не Софья с клоном лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) - Л.С.] фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, дипломированных, продажных горе-историков - Л.С.), действительно была первая царевна, которая показалась публично на похоронах брата. Как ее ни отговаривали от этого сестры, тетки, все дворское бабье, она никого не послушалась. Ей непременно хотелось, чтобы вся Москва заметила ее, чтобы об ней заговорили, пожалели ее. Она еще и другое нечто держала в уме, но это она берегла к концу похорон. Она насолит ненавистной мачехе, косолапой "медведице": она так ударит по столу, что ножницы сами скажутся где они, звякнут. Она стукнет по всей Москве, и ножницы скажутся...
   
    16-летний Петр Алексеевич - царь, по праву наследования, шел за санями сводного брата, рядом с доверенной постельницей Евдокии, Федорой Семеновной Родимицей, вдовой, украинкой. Подвижное личико его выдавало недовольство, каприз. Его слишком рано разбудили, и он злился. А тут еще сводная сестрица Евдокия воет, черницы воют. В церкви, наконец, терпение его лопается. Он постоянно дергает постельницу за рукав.
   
    - Варвара! А Варвара!
   
    - Что, соколик?
   
    - У меня ножки устали.
   
    - Так садись, мой свет, отдохни малость.
   
    - Не хочу сидеть! Все стоят.
   
    - Тебе можно, мой соколик: ты государь.
   
    - Я есть хочу!.. Мне Бориска ничего сегодня не дал есть: говорит, нельзя до обедни.
   
    - И нельзя, соколик.
   
    - А я хочу! До обедни нельзя, а теперь уж обедня.
   
    Варвара знала характер своего баловня. Она чувствовала, что он сейчас раскапризничается и затопает ногами: в церкви-то, среди торжественного служения - да это срам!
   
    - Ну, пойдем, соколик... только простись с братцем!
   
    - Я уж прощался.
   
    - Так еще надо, дитятко, а там и домой.
   
    Они простились с покойником и ушли. За ними вышли и их приближенные. Евдокия видела все это и кипела гневом.
   
    "Хорош наследник! Точно смерда хоронят, а не царя! Не мог и обедни выстоять... Добро!.. Я им отпою!..".
   
    Но вот все кончено. Толпы повалили из Архангельского собора. Впереди шла Евдокия. Даже стрельцы своими шпалерами не могли сдержать народ, который напирал со всех сторон, точно на пожаре, чтобы только поближе взглянуть на такое невиданное диво, шутка ли! Евдокия Алексеевна, царевна, царская дочь идет, и лицо видно, не закрыто фатой! Да эдакого дивища отродясь Москва не видала! Евдокия Алексеевна лицо открыла! Мало того, не мужняя жена голосит в истошный голос!
   
    - Православные! - вопит царевна. - Видите, как брат наш, царь Феодор, нечаянно отошел от сего света... Отравили его враги зложелательные, отравили! Умилосердитесь над нами, сиротами, православные! Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата. Если мы чем перед вами или боярами провинились, то отпустите нас живых в чужую землю, к королям христианским. Умилосердитесь, православные, отпустите нас.
   
    - Зачем пущать! - заволновалась толпа. - Мы их, зложелателей, тряхнем! Мы их переберем! Мы...
   
    Евдокия достигла того, чего желала.