Сержант Бессмертного Полка

Cержант Бессмертного Полка
Людмила Мищенко
 

Дзень Перамогi светлы i чаканы
  Мiнулага стагоддзя сiмвал, звон.
  Не зажываюць з часам раны...
  Прымiце, ветэраны, наш паклон!

  Гучыць у сэрцы пахаронны камертон,
  На папялiшчах вёсак пагарэлых,
  Ля помнiкау не замаукае стон,
  Што з вуснау, назаусёды занямелых.

  Спяць вечным сном убiтыя вайной,
  На брацкiх могiлках - iмёны, памяць...
  Iх Безсмяротны Полк нясе з сабой,
  Мы у гэта свята, ветэраны, з вамi!

  На фотаздымках вы яшчэ жывыя,
  Задумлiва мой бацька пазiрае з вышынi,
  Мы памятаем, продкi нашы дарагiя,
  I не дапусцiм новае вайны!
;


СЕРЖАНТ  БЕССМЕРТНОГО  ПОЛКА.

Отцу  моему  Петру,  юному белорусскому партизану, командиру                десантного отделения 108-ой  Бобруйской  танковой бригады  9-го  танкового корпуса, посвящается.

ПРОЛОГ.

Добро ВОЙНА иль Зло?
Стою у памятника жертвам
Войны кровавой. Не повезло,
Всем тем, кто самым первым,
Попал под град фашистского огня...
И кто на фронт ушел вторым,
Оставив дом, тепло его храня,
Кто не на жизнь - на смерть
               с врагами бился...
А как не повезло тому, кто жив,
И хоть с победой, но калекой
                возвратился
В свой дом сгоревший и разрушенный
                очаг...
И кто после войны родился,
                тоже не повезло...
И даже тем не повезло, кто нес Победы
                стяг...
Война прошлась по их и душам, и телам,
Оставив жить назло... кому, врагам?
Или чтоб детям возвратить любовь и
                счастье дня?
И возродить из грязного военного огня
Огонь добра и жизни торжество,
И человеческого милосердия тепло...

Уходят наши предки в Никуда,
Оставив след военный в наших душах,
И, поселив сомненья навсегда:
ВОЙНА -
Патриотизм, отвага, подвиг, честь?
Или беда, несчастье, горе, смерть?
Ответ остался в их глазах потухших...

О войне книг написано много. Люди, пережившие Великую Отечественную,  имели свою точку отсчёта  времени и соизмеряли её с будущим, потому что ЗАБЫВШИЕ СВОЁ ПРОШЛОЕ НЕ ИМЕЮТ БУДУЩЕГО. Эта повесть   -  ПАМЯТЬ о тех, кто остался ЧЕЛОВЕКОМ, пережив  все ужасы ВОЙНЫ с общим, безжалостным и беспощадным врагом. А ведь их, действительно переживших войну, уже не осталось.
После того, как  отец  стал   пенсионером  и у  него появилось свободное время, он жил воспоминаниями о Великой Отечественной войне. Его рассказы и записи являются основанием этой повести. Меня всегда поражало, как он помнит события давних лет: имена, даты, названия мест и населенных пунктов. Все это подлинно, совершенно достоверно, ничего не приукрашено, не вымышлено. В память об этих людях, которые оставили свой след на земле, любили и ненавидели, верили в Советскую власть и не жалели своей жизни за Родину, я оставила все подлинные имена. Этих людей уже давно нет в живых…  это наши предки,  без них не было бы нас. А им пришлось пережить страшное время. Я хочу, чтобы их потомки знали цену победы советского народа в Великой Отечественной войне.
В этом, 2019 году, мне впервые удалось пройти с Бессмертным Полком по улицам города, в котором я теперь живу, с семьёй моей дочери.  Это шествие достойно памяти всех людей, причастных к Победе. Мы несли портреты моего отца и деда, погибшего под Ржевом в сорок втором. К сожалению, не осталось военных снимков братьев отца, Владимира и Семена ( в войну было не до фотографий, а довоенные сгорели в доме при бомбёжке). И когда я шла по Невскому проспекту с портретом отца, я знала, что он с нами!  И  это чувство было таким реальным, что я не могла сдержать слёз. Это была дорога живых рядом с мёртвыми. И несли потомки осколки  Великой  Отечественной войны в портретах погибших родных, в гвоздиках и желто-чёрных ленточках-символах Дня Победы, они звучали набатным звоном в песнях военных лет и в голосе Лещенко  «Этот День Победы порохом пропах…»…  И в этом людском потоке были едины живые и уже ушедшие на небеса фронтовики.  И  мне кажется, что это чувство было общим для всех участников Бессмертного Полка. И мой отец был с нами!
Плыву я гордо над людским потоком,
Мой путь сюда лежит издалека:
Из сорок первого иду к своим потомкам,
Сержант Бессмертного Полка.

По Невскому проспекту я чеканю шаг,
Ногой, что потерял в бою когда-то…
И партизанам, что в земле лежат,
Я говорю: И вам поклон, ребята!
От вас и фотокарточек-то нет,
Только могилы, памятники, небо…»
И слышу в шуме голосов ответ:
«Да здравствует Великая Победа!
Мы с вами! Не погибли! Мы живём!
По Невскому идут Полинки, Стёпки, Мишки…
Ведь мы для них сражались с  злым врагом,
Для них мир бережём и пишем книжки.
Для них вступили мы в Бессмертный День,
Что по земле идёт, то радуясь, то плача…»
То гордо смотрит вдаль забытый дед,
А то в колонне он шалит, как мальчик…

На фотографиях вы все, бойцы, живые,
И радуетесь жизни, Победе и весне,
Ну, а мы с Вами, наши дорогие!
Шагает Полк Бессмертный по Земле…
Читаю отцовские, исписанные мелким почерком странички-воспоминания, и вместе с ним оказываюсь в далеком прошлом. «Господи!» – взываю я к небесам. Какие же страдания вынесли люди в этой страшной войне!  Как донести эту боль до их внуков, чтобы они поняли, какой ценой досталась победа советскому народу, как страшны насилие, жестокость, ненависть и смерть на войне, чтобы они не допустили  этого в сегодня и завтра.  Я переживаю вместе со сгоревшими заживо людьми их муки в пылавшем гумне в августе 1943 года в деревне Стражи в Белоруссии, их ужас и неотвратимость страшной смерти и плачу  от безысходности и боли, вместе с шестнадцатилетним отцом лежу на холодной земле в ожидании фашистского эшелона, что бы он взлетел в воздух и не довез до линии фронта снаряды…  вместе с ним прорываюсь через болотные топи из партизанской блокады в октябре 1944 года на Брестчине, цепляюсь за холодную сталь на броне советского танка и расстреливаю фашистов с фаустпатронами из автомата, умираю в госпитале от гангрены ноги и ее ампутации и цепляюсь, цепляюсь за жизнь!  И с какой радостью и надеждой встречаю победу 9 мая 1945 года в санитарном поезде, который везет меня на Родину, в польском городке, привязанный к полке трясущегося вагона…   И вновь плачу…

 Сегодня ночью я во сне с отцом
 На танке автоматчиком была.
 Уткнувшись в стылую броню лицом
 Цеплялась пальцами холодными за сталь.

 Рвались снаряды и ревел мотор,
 А черный дым слепил глаза.
 И пушка вражеская бьет в упор,
 И нет спасенья, нет пути назад.

 "За Родину! За Сталина! Вперед!"-
 Кричит отец  и я хватаю автомат,
 И падаю в глубокий жуткий дзот,
 А там фашисты с огнеметами сидят.

 И понимаю я: спасенья нет от пуль,
 И больно мне, и страшно умирать...
 Но тут отец мне руку протянул:
"Мы вместе, дочка, будем побеждать!


Всматриваюсь в лица людей на старых послевоенных фотографиях из госпиталя в городе Томске, где отца вернули к жизни после тяжёлого ранения в 1945 году.. Господи! Можно ли измерить, какой ценой наш народ выжил в этой страшной войне и победил врага?
Я пишу это с надеждой, что хотя бы мои внуки и их дети,  прочитают папины воспоминания о войне и помянут добрым словом всех, кто своей жизнью и смертью завоевал Победу, и вместе со своими современниками не допустят новой войны. Помоги им, Господи! Не допусти новой войны!
Мiнулая вайна яшчэ
Жыве у пасляваенным пакаленнi,
У памяцi цемных начэй,
У адгалосках сумракау таемных.
Жыве у помнiках журбой,
I на магiлах брацкiх спiць,
У скорбных надпiсах мальбой
Камком у горле перцяшыць.
Тут пахаваны смерць i слезы,
Каханне,  маладосцi  пыл.
Шумяць  ля помнiкау бярозы,
Кранае сэрца  боль магiл…

Великая  Отечественная  война,  закончившаяся  9  мая  1945  года,  осталась в  двадцатом  веке  и  уже  ушла  в  историю.  В  моем  поколении  родившихся  после  войны  и испытавших  на  себе  трудности послевоенного  детства,  она  еще  живет.  И  отец,  в  своем  парадном  костюме  со  своими  орденами  и  медалями,  как  живой,  стоит  перед  глазами.  Слышу  его голос,  чуть хрипловатый   и  грустный  от нахлынувших  воспоминаний  об  этом  страшном  времени,  прошедшим   гусеницами  танка  по  его  молодости  и  всю  оставшуюся  жизнь  живущую  в  его  памяти,  в  его  боевых  наградах, в протезе вместо  ноги,  в  страшных  снах.
Нет ничего страшнее войны.  Ничем не оправданная жестокость, дикая ненависть, насилие, боль потери близких,  голод, нищета, превращение человека в зомби, лицемерие,  страдания и смерть… безнаказанность убийства, унижения, издевательства… Ужасы застенков тоталитаризма, концлагеря фашизма,  потрясшие весь мир ужасами дымящихся труб крематориев, сжигающих живых и мертвых узников. Все пороки – зло,  вражда, зависть, ярость, похоть,  безбожность,  недоброжелательность  выползают наружу, отравляют все пространство, подобно ядовитому смогу. Вторая мировая война породила огромное количество людей, готовых продать свою Родину, издеваться, убивать женщин, детей, стариков – свой собственный народ! Оказывается, Хатынь сожгли полицаи, немцы всего лишь руководили «операцией», а выполняли её «свои», «земляки»! И таких примеров много. Я понимаю, люди, ненавидящие советскую власть, встали на сторону врага, но превратиться в нелюдей, сжигающих заживо беззащитных соплеменников, невозможно! Значит, они потеряли своё человеческое начало ещё раньше, в своей ненависти и жажде отмщения за злодеяния коммунистов, ( а они, к сожалению, тоже имели место в строительстве советского государства!).  И осквернили себя и свой род страшными преступлениями.
Для правнуков, переживших войну, она кажется уже далекой и совсем не страшной, даже нереальной, как война с французами 1812 года. И тем драгоценнее эти тетрадки, исписанные мелким почерком, СВИДЕТЕЛЯ этой трагедии.
ЦЕНА  ПОБЕДЫ.
« А нам нужна всего одна ПОБЕДА,
Одна на всех, мы за ценой не постоим!» (из песни).
Тема войны всегда трогала меня неосознанной болью победы зла над радостью жизни, я пыталась понять смысл человеческого существования на земле,  и война никак не укладывалась в концепцию любви и добра. В 16 лет в библиотеке мне попалась на глаза толстая книга о Нюрнбергском процессе, на котором судили военных преступников и я её прочла всю, от начала до конца. Автора я не помню, но о войне узнала много с точки зрения советской идеологии и истории. И такое противоречие увидела я в этой самой советской идеологии между добром и злом, благими намерениями и страшной действительностью насилия, жестокости и ненависти, что поняла, что ответа ПОКА нет…   С жадностью я читала литературу о войне, которая была в нашей сельской библиотеке, расспрашивала  отца и других участников ВОВ, смотрела фильмы на военные темы, с большим интересом расспрашивала  всех родных и знакомых, переживших войну.  После 1991 года появились публикации новых фактов о советской власти и политике Ленина-Сталина, которые свидетельствовали о жестокости  и бесценности человеческой жизни  в социалистическом государстве. Большим потрясением стали для меня книги Солженицына, Суворова , статьи в «Огоньке», в которых рассказывалось о репрессиях против священнослужителей церкви , убийстве царской семьи и искусственно созданном голоде перед войной, в результате которого умерли от истощения тысячи мирных жителей. А борьба с так называемыми «врагами народа»? Конечно, враги были, и так или иначе, с ними нужно было бороться, но поражала жестокость в отношении их родных, детей. А политика Сталина перед войной, когда страна оказалась совершенно неподготовленной к ней? Сотни высококвалифицированных военных специалистов, расстрелянных, как «враги народа», слабое оснащение военной техникой приграничных районов. Мне рассказывал брат отца Антон, призванный на фронт на второй день войны на фронт, что он попал на линию фронта недалеко от границы и их часть отступала, километров двести они бежали от немцев, потому что принять бой не могли: винтовки им выдали без патронов! В лесах Житковичского района (Белоруссия) их часть попала в окружение и сдалась в плен: обороняться было нечем!  Он попал в концлагерь в Германию, где прошёл все ужасы плена.. Говорил, что от голода не умер только благодаря тому, что в песке за бараком нашел скелет лошади, и вместе со своими товарищами по плену сгрызли его…  Домой вернулся только в сорок шестом, отбыв наказание за «измену» Родине. А жена Варвара с тремя дочерьми в землянке вместо сожжённого дома, на корове пахала огород, чтобы не умереть с голоду.
Несколько раз я была в Брестской крепости. Восхищение героизмом и патриотизмом её защитников  было омрачено чувством сострадания и боли от безысходности их положения. Вариантов не было: только смерть. За Родину, за Сталина!  А в 1988 году мне довелось побывать в Бресте в гостях у своих знакомых, друг которых занимал высокий государственный пост в области.
-  А хотите в Брестскую крепость?  -  предложил он.
-  Мы были там несколько раз, всё видели…
-  А я вам покажу крепость, где вы не были. Эти казематы находятся в зоне современной границы и туристов туда не пускают!
Конечно, мы хотели…   Наш друг показал нам прекрасно сохранившиеся укрепления, вырытые в земле, с толстыми каменными стенами, непробиваемые даже снарядами.
-   Здесь можно было обороняться до конца войны, -   рассказывал он,  -  но бойцы вынуждены были сдаться, потому что воевать было нечем.  Винтовки против автоматов, и те без боеприпасов, я не говорю уже о пулемётах и пушках…   Ни медикаментов, ни оружия,  ни запасов продуктов! Только героизм и патриотизм!

А задумывались ли вы когда-нибудь над ценою Победы советского народа во Второй Мировой войне?  Да и можно ли оценить миллионы человеческих жизней, насильственно прерванных?   Где   найти  критерий  оценки смерти замученных, сгоревших в печах Освенцима, расстрелянных в Бабьем Яру, сгоревших живьем в Хатыни?  Детей, стариков, женщин?  Бойцов Красной Армии, отступающих от границы с винтовками устаревшей модели без патронов? Профессиональных военных, расстрелянных, как враги народа? Заколотых  штыками, погибших от осколков мин и снарядов и вражеских пуль, сгоревших в танках, умерших  в медсанбатах от ран…? Умерших от голода и  холода, тифа и туберкулеза, сиротства и отсутствия медицинской помощи…  И цена за житье-бытье после войны в разоренной и нищей стране?  Бабушка рассказывала,  что после войны  с семерыми детьми она жила в хатке без пола и регулярно к ним приходил сборщик налогов, и требовал уплатить налог, она так и не поняла,  за что. За землю, которую старшая дочь вспахала на корове, чтобы посадить картошку и не умереть с голоду? За свинью, которую кормили травой? А  шкуру свиньи, после того,  как её  кололи, надо было содрать и сдать государству…  Муж погиб, защищая Москву, но властям это было  безразлично…   Налоговый  агент  садился на скамейку в избе и говорил, что  не уйдёт,  пока не будет уплачен налог..    Бабушка  мне  рассказывала,  что она плакала и объясняла,  что денег нет, тогда  он предлагал ей уплатить его яйцами, салом, маслом.
-  Да у меня семеро голодных детей, все есть хотят…  -  И, видя, что не разжалобить ей этого государственного человека, в сердцах предлагала забрать в налог детей.
-  Не хитри, баба!  - не отступал  представитель  власти.  -  Вон  дети  у тебя какие красномордые, здоровые, значит, не голодные!
Но денег действительно не было, и, так и не дождавшись платежа, он уходил,  ругая хитрющую бабу…
А нищета была страшная. С ранней весны переходили на «подножный корм»: корешки аира на болоте, щавель, перемороженная картошка с оголившихся от снега полей… Выручала кормилица-корова и куры, которые весной действительно начинали нести яйца ( я и не знала, что натуральные, не инкубаторские куры зимой яйца не несут). Одеть детей  тоже проблема. Покупать одежду  денег не было, приходилось самим прясть нитки, ткать полотно и шить вручную нехитрую одежду. А обувь  -   самодельные лапти из лозы. Мама рассказывала, что в школу она ходила за десять километров, так лапти часто не выдерживали такого пути и домой прибегала чуть ли не босиком. Лапти научил плести дед мамы, который в войну похоронил всех своих родных и доживал век у младшей дочери.  А когда мама  уезжала учиться в техникум, денег хватило только на самодельные резиновые бахилы (типа калош, только без выраженной подошвы), и один был чёрный, а второй красноватого цвета.
И в такой нищете жили после войны большинство крестьян, жили и радовались, что победили!  И не жалели сил для восстановления народного хозяйства, всё вынесли, всё смогли!
Потому что, с другой стороны, на весах были патриотизм и коммунистическая идеология,  которая пропагандировала равенство, братство и счастье всех трудящихся. Были идеализированы вожди коммунистической  идеологии, атеизм стал одним из направлений внутренней политики государства. Я помню своё восхищение коммунистическими вождями в детстве и юности после прочтения  статьи Горького  «Владимир Ильич Ленин». Самый человечный человек, по утверждению  автора. А Маяковский? Поэму « Владимир Ильич Ленин» я помню наизусть до сих пор!
Жизнь простого человека не представляла никакой ценности: «Раньше думай о Родине, а потом  -  о себе!»   -  призыв популярной песни.  Во имя светлого будущего коммунизма  нужно было верить в него и в своих вождей и не жалеть жизни! Отец рассказывал, что искренне верил , что советская власть – самая лучшая власть, что он и его друзья часто говорили:
-  Какое счастье, что мы родились и живём в Советской стране, а не в Америке, скажем, или в другом империалистическом государстве! Мы построим коммунизм и освободим от богатых всех трудящихся!
И когда после разгрома сельской церкви комсомольцам предложили сбросить на землю колокол, ни у кого даже не возникло мыслей, что это святотатство. Это  -  чуть ли не подвиг!
И война советскими людьми была воспринята, как испытание на прочность коммунистических идеалов, и, конечно, родной земли от страшного, жестокого врага.
Так что же такое  -  война? И какова цена Победы? Есть ли ответ?
Вот он, ответ:
Цена – вера в светлое будущее для своих детей и внуков, и ради их счастья наш народ проявил беспримерный героизм, мужество, храбрость, верность Родине. Вопреки всем смертям!
ПЕСНЯ БЕЛАРУСКIХ ПАРТЫЗАН  -  гимн партизанской войны. В День Победы 9 мая, вечером, отец брал в руки гармошку (он говорил, что и не учился никогда играть, но играл замечательно),  и пел:
Ой,бярозы  ды сосны,
Партызанскiя сестры,
Ой, шумлiвы ты лес малады!
Толькi сэрцам пачую
Вашу песню лясную,
Ды успомню былыя гады…
Ды успомню пажары,
I варожыя твары,
I завеi халодных вятроу,
I слату, i нягоды,
I начныя паходы
I агнi партызанскiх кастроу…
И мы тоже пели вместе с ним. Отец рассказывал о своих погибших товарищах и плакал. А мы не плакали  -  сопереживали, но не понимали его боли и печали. Война казалась уже далёким, страшным, но, к счастью, прошлым временем.
ВСЕ  ТАК   БЫЛО.
Мой отец  Придыбайло  Пётр Иосифович родился  19 ноября 1925 года в Белоруссии, на Могилёвщине.  Наша фамилия имеет интересную историю. С такой фамилией людей в Глусском районе много. Отец рассказывал (а ему об этом поведал его дед), что когда-то, давным-давно, когда на русскую землю пришли манголо-татары, они долгое время проживали в этой местности. Я помню из школьного учебника истории, что завоеватели жестоко издевались над русскими людьми, но прадед утверждал, что это неправда. На самом деле они были дружелюбны, никого не убивали и дома не разоряли, а налоги были посильными, и люди тоже относились к врагам без ненависти. Когда манголо-татарскому игу пришёл конец и татары покинули Русь, часть из них осталась в этом благодатном крае и поселилась отдельной деревней. Так как они были люди пришлые, приблудившиеся, т.е. «придыбали неизвестно откуда», их стали называть «придыбайлы». А так как женщин своих у них не было, они стали жениться на белорусских девушках. Были  татары трудолюбивы, жён своих не обижали, детей любили, и наши девушки охотно выходили за них замуж. Наш язык пришельцы  освоили быстро и через небольшое время ничем не отличались от местного населения.  Так вот, прапрадед утверждал, что наша прапрапрапрабабушка и вышла замуж за татарина (или мангола?), и фамилия эта обычная для этих мест. И, знаете, я верю этой легенде, потому что в роду Придыбайлов периодически рождаются дети с выраженными чертами азиатской расы: немного раскосые глаза с характерными скулами, кареглазые и темноволосые (на мой взгляд, очень красивые!).
И ещё отец рассказывал, что фамилия была уважаемой в народе, все Придыбайлы были очень порядочными людьми: трудолюбивыми, честными, доброжелательными, умными.  И что фамилия имеет в основе корень  «придбать», т.е. приобретать, по-хозяйски относиться  к своему имуществу, не разбазаривать его попусту, а приумножать добросовестным трудом.
Отец прожил трудную, но интересную и достойную жизнь. После войны выучился в техникуме на агронома, затем закончил Горковскую сельскохозяйственную  академию и проработал всю оставшуюся жизнь в сельском хозяйстве. Поднял из отстающих колхоз «40 лет  Октября» в Гомельской области, за что был удостоен высокой правительственной награды  -  ордена Трудового Красного Знамени в 1970 году. Был прекрасным семьянином, вырастил  в любви нас, четверых детей, всем дал хорошее образование, дождался внуков.
Отец умер 15 мая 2000 года. Перед смертью его, разбитого инсультом, 9 мая, в День Победы, пришли навестить ветераны войны,  принесли цветы, поздравляли с 55-ой годовщиной Великой Победы, но он уже не мог говорить,  всё видел, слышал и понимал…   только слёзы текли  из глаз. На  похороны собралось много людей, его в районе знали, уважали и (не побоюсь сказать этого слова!) любили. Весь наш небольшой городок провожал его в последний путь… Тёплый солнечный день, траурная музыка местного оркестра, награды на атласных подушечках, море цветов и венков. А лицо было удивительно молодое, спокойное и умиротворённое…  Был он очень отзывчивым, доброжелательным, честным, мудрым и всегда готовым прийти на помощь всем своим многочисленным друзьям и знакомым. В гроб ему положили его протез ноги и палочку, без которых он при жизни не мог ходить. Войну пережил от начала до конца . 3 марта 1979 года начал писать свои воспоминания о войне. Это летопись жизни нашего народа во время войны. Без прикрас  и философии. Отец после войны отыскал своих партизанских и фронтовых товарищей и поддерживал с ними связь всю оставшуюся жизнь.
Свои воспоминания он начал с отрывка из сочинения моей сестры Наташи, самой младшенькой в нашей семье, родившейся в 1963 году, ко Дню Победы. Это школьное сочинение трогает своей искренностью и любовью:
«Уже много лет прошло с  того времени, как отгремели  первые залпы салюта в честь великой Победы нашего народа над фашистской Германией.  И тех, кого мы называем ветеранами, осталось совсем немного.
Убеленные сединами, грудью  защитившие нашу землю от врага, когда я вижу Ваши лица, на которых годы и пережитые страдания оставили свой след, в День Победы, когда  Вы стоите у памятников и обелисков вашим погибшим товарищам, и воспоминания с новой силой ложатся на ваши плечи и давят их тяжелым грузом, я не могу сдержать слез. И это слезы благодарности Вам за Ваше мужество, Вашу силу, Вашу любовь к Родине.
С годами все больше дают знать о себе старые раны, они ноют, не дают Вам спать. В такие бессонные ночи Вы вспоминаете лица своих друзей, которые вот уже много лет лежат в братских могилах, пожарища, слезы вдов и сирот. И когда я думаю об этом, то удивляюсь, как Вы могли вынести все это!
Но Вы смогли, Вы победили, потому что верили в нашу ПОБЕДУ!  И я горжусь Вами и завидую Вам…»
11 класс Кочищанской СШ Ельского района Гомельской области.
Моя сестричка... Выпьем чаю?
Я заварю, как любишь ты...
.Я по тебе опять скучаю
В житейских буднях суеты.

В альбоме старом жизнь застыла,
Как хочется ее вернуть!
Так грустно на душе, уныло...
А времени не повернуть!

Вот фотографии из детства
Из прошлой жизни оживут,
И мама с папой без волшебства
В воспоминаниях придут,

И дом наполнится живыми
Родными, близкими людьми,
И мы с тобою будем с ними
Смеяться, плакать и чай пить!

Давай, сестричка, к чаю с медом
Мы испечем большой пирог,
Чтоб день закончился восходом,
И каждый из ушедших мог,

Вернуться в старый дом без стука,
Где молодость, тепло, уют,
Чтоб жизнь продолжить в детях, внуках,
В них наши близкие живут!

Живые, радостные лица...
Как быстротечна наша жизнь!
И, может, с чаем возвратится
Что невозможно возвратить?

Давай, сестричка, чай покрепче,
А к чаю яблочный пирог...
Что наше счастье человечье?
Его никто вернуть не мог...


ГЛАВА ПЕРВАЯ. (Из отцовской тетради, воспоминания отца.)
Память бережно хранит картины детства. И это не осколки давно минувших дней, это драгоценные самородки счастья, радости, родительской заботы и любви, материнской ласки, содружество семьи и близость родных. Это буйное цветение садов весной и волны вызревающей ржи, богатство летних лесов, незабываемый вкус испечённого мамой хлеба с холодненьким, с погреба, молоком и хрустящим на зубах огурчиком с огорода…   А как вкусно утолить голод большим ломтем ржаного хлеба с салом и зелёным луком! А вечерние игры на деревенской улице с друзьями…
Глухая, обычная деревня среди лесов и болот с красивым названием Славковичи в Белоруссии и сейчас жива. Но место, где стояла  наша старая, разделенная на две половины, хатка, с самодельными деревянными лавками, большим столом и широкими кроватями,  уже затерялось. Все сгорело весной 1942 года после бомбежки деревни фашистскими бомбардировщиками. И большая семья  тоже растворилась в страшном хаосе Великой Отечественной войны.
Память бережно хранит родные лица. Самый главный в семье – дед, его слово было для всех законом, не оспариваем и мудрым. Отец
и мать в вечных заботах, как накормить свою большую семью. Из десяти детей трое моих братьев умерли в младенчестве,
а мы, оставшиеся в живых, Владик, Антось, Ваня, Семка, Оля, я (в семье меня звали Петриком), и младшенький Павлик, рано узнали,
что кусок хлеба добывается тяжелым крестьянским трудом и потом.
С шести лет я уже работал – пас овец. На рассвете, когда первые лучи солнца бережно касаются отдохнувшей за ночь земли, мать таким же ласковым прикосновением губами, будила меня:
-Пора, сынок! Уже и солнышко проснулось, вставай!
На столе меня ожидала большая кружка парного молока и ломоть ржаного хлеба (ничего нет на свете вкусней!) и котомка с нехитрым крестьянским обедом. Я выгонял из сарая сонных овец  и мое маленькое стадо направлялось к выпасу. Я выбирал место, где трава была  посочнее и следил, чтобы овцы не лезли в посевы.
Летние дни длинные. Чего только не передумаешь за день, пока солнце не станет садиться за лесом и нужно гнать овец домой.
Весь день я ждал этого момента, когда можно будет возвращаться домой. Тогда, наскоро поужинав, я побегу на улицу играть с друзьями. Мама просит не гулять допоздна  -  завтра утром она разбудит нас с восходом солнца  -  летом в деревне много работы. Отец говорил:
-  День   -  хозяйский, ночь  -  твоя!
Это означало, что гулять можешь всю ночь, но с рассветом начинается трудовой день и до вечера ты обязан трудиться по хозяйству.
Один из моих пастушеских будней я вижу в своих снах всю жизнь. В то утро светило ясное солнышко и меня разморило: Приятное тепло разлилось по телу, согрелись босые ноги. Я лежал на пригорке, подоткнув под голову котомку с хлебом, и думал о школе. Скоро в школу и я наконец научусь читать, и буду, как и старшие братья по вечерам читать отцу газету. Как я им завидовал! Синева неба приятно ласкала глаза. Блаженное состояние нарушила букашка, назойливо ползающая по босой ноге. Я сел и, разглядывая, собирался уже сдуть ее, как вдруг увидел, что из кустов выскочила большая серая собака и быстро побежала к моему стаду. Я никогда еще не видел живого волка, но слышал много рассказов о встречах с этими хищниками и вскочил на ноги. «Волк!» - обожгла меня догадка.
А страшный зверь уже приблизился к овцам и, помедлив секунду, выбрал жертву (большую серую овцу), и , схватив ее за загривок, поволок ее в кусты. Я крепко сжал в руке кнут и побежал за волком. Настигнув его, со всей силы стеганул кнутом по спине. Зверь бросил овцу и повернулся ко мне, ощерив страшную зубастую пасть. Его прыжок  вызвал у меня дикий крик и я стал яростно хлестать кнутом и один из ударов попал по ощерившейся морде. Тогда волк  повернулся, решив, должно быть, что противник я слабый, и бросился к овце, а она, пораненная, не могла бежать, опять вцепился зубами в шею и потащил свою жертву к кустам. Я побежал за волком, и неизвестно, чем бы закончился наш неравный поединок, если бы не подбежали на мой крик колхозники, бороновавшие недалеко от этого места картофель.
Волк, увидев много людей, бросил уже мертвую овцу и убежал в лес, а я не мог произнести ни слова. Кто-то погладил меня по голове, колхозники мне что-то говорили, но я ничего не слышал, весь как-то оцепенел и беззвучно что-то говорил. Меня отвели домой, и, только увидев маму и уткнувшись головой в ее юбку, я расплакался.
Ночью я спал плохо: только закрою глаза, как из-за кустов на меня бросается волк, ощерив свою страшную пасть и с языка у него капает слюна… я кричал и метался по постели. Мама всю ночь провела возле меня, а утром привела бабку Дроздиху, которая, взяв яйцо, долго катала его по лицу, по животу и «вычитывала испуг».
Вскоре мне стало лучше, а через пару недель я опять пас овец. Кнут я себе сделал новый, конопляный, хлопал он так звонко, что даже овцы вздрагивали и шарахались от меня. Кроме того, уже наученный, я начинал кричать, громко петь, как только животные подходили к кустам,  зная, что на человеческий голос волк не побежит. Осенью мне исполнилось семь лет.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
К первому сентября мама сшила мне из самотканого полотна, покрашенного ею в зеленый цвет,  штаны, рубашку из магазинного ситца, а дед сплел новые лапти из лозыи я, крепко держась за руку старшего брата Семки, который уже шел в третий класс,  крепко волнуясь, шагал первый раз в школу. Моя учительница, Огаповская Анна Ивановна, понравилась мне сразу. Она показалась мне очень красивой. Войдя в класс, она ласково улыбнулась и приветливо сказала:
-Здравствуйте, дети! Я ваша учительница, меня зовут Анна Ивановна, - и предложила каждому из нас громко назвать свое имя и фамилию. А потом рассказала нам о нашей замечательной советской стране и чему мы научимся в школе.
Читать я научился самым первым в классе и скоро уже по вечерам читал отцу газету «Большевик Полесья». Сам отец читать не умел, крестьянские дети, как правило, в школу не ходили, трудились с ранних лет, а за учебу надо было платить. Но был отец умным и рассудительным, в деревне его уважали. Одно время был даже председателем сельского совета, пока не прислали грамотного. Его интересовали новости страны, газету я ему читал «от корки до корки».  Ему нравились мои чтения вслух, очень любил стихи белорусского поэта Максима Богдановича и Пушкина, а в 6-7 классах я прочитал ему весь роман А.Толстого «Хлеб», «Дрыгву» Я.Коласа и пьесу Дунина-Мартинкевича «Пинская шляхта». Долгими зимними вечерами садились мы с ним поближе к керосиновой лампе и читали допоздна. Любила чтение вслух и сестра Оля. Она пристраивалась возле нас с прялкой и тожестаралась не пропустить ни единого слова. Сама читать она не умела, ее детство прошло в голодные трудные годы, когда о колхозах в наших местах только слышали. Отец, как ни старался, не мог досыта накормить большую семью. И с малых лет стала сестра единственной помощницей для матери. Рано научилась Оля и прясть, и ткать, и вышивать. Я любил наблюдать, как ловко она работает. Неуловимыми движениями мелькают пальчики , снует челнок между натянутых ниток и на глазах рождается тонкое полотно, из которого мама шила нам всем одежду. Скатерти, полотенца, постельное белье – все в доме было из этого полотна…
С 1932 года жить стало легче, созданный к этому времени колхоз понемножку креп. В 1932 году отец привез нам из Бобруйска первые ботинки. Сколько было радости! Обувь мы с братьями берегли, носили только в школу, дома же и на каток зимой одевали только лапти. О, каток на пруду на краю деревни был для детей зимой любимым местом! Каждый день после школы бежали мы на каток. Коньки у всех мальчишек были самодельные. Мне помог их сделать брат Семка. Он брал березовый брусок, примерял его к лаптю, срезал на конус. В бруске вытачивались отверстия, в которые протягивалась крепкая пеньковая веревочка, которой конек привязывался к ноге.По краям бруска набивалась толстая проволока и конек готов!
-Ну, давай, Петя, учись ездить, - сказал,брат, и я, счастливый, отпросившись у мамы и по-быстрому обувшись в лапти, побежал на каток. Кататься я научился быстро. Быстрее ветра носились мы по замерзшим болотным канавам, устраивали веселые соревнования. Правда, однажды на такой неглубокой канаве лед оказался не крепким и я в одно мгновение оказался по пояс в ледяной воде. Выбравшись на берег, весь мокрый, бросился бежать домой. Мама хлопотала по хозяйству и я, наскоро сбросив мокрую одежду, расстелил ее под кроватью, чтоб никто не заметил и залез на печь, которая зимой всегда была горячей. Зарывшись в теплые дерюжки, согрелся. И даже не заболел!
А еще одна забава на льду – коловорот. Это такая конструкция, которую мы тоже делали без помощи взрослых.  В прорубь во льду вбивался большой крепкий кол, который вмерзал так, что на него можно было надеть деревянное колесо от конского воза.  К нему привязывали жердь метров пятнадцать в длину и к ней прикреплялись санки. Другим колом, вставленным между спиц колеса, вертели колесо с жердью и привязанными санками, и чем быстрее вертелось колесо, тем быстрее вращались и санки. Такая вот деревенская карусель.  Удовольствие необыкновенное! К коловороту сходилась ребятня со всей деревни и выстраивалась строгая очередь. Шутки, смех разносились в морозном воздухе…
Однажды я со своими друзьями Митей Марусом и Мишей Киреевым катались на коньках у коловорота. Митя вертел колесо, а Миша летал на санках по кругу. Я захотел догнать его , ухватиться за санки и прокатиться за счет чужой силы, но ухватиться за быстро летящие санки не успел и в следующее мгновение они и ударили сзади по ногам. Я упал навзничь и сильно ударился головой об лед. Острая боль в затылке ослепила меня и окутала холодной темнотой. Очнулся от того, что снег, которым растирали мне лицо друзья, таял и тек за воротник.  Я попытался встать, но не смог. Кое-как Митя с Мишей погрузили меня на деревянные санки и отвезли домой.
- Попадет тебе дома, - сочувствовали мне товарищи.
Возле дома я тихонечко поднялся и вошел в дом. В голове гудело, вдобавок к тому начало тошнить и чувствовал себя я отвратительно. Дома никого не было, я стянул с себя одежду и заполз под одеяло на постель. Скоро с подойником, полным еще теплого, парного молока, пришла мама.
-Что с тобой, сынок? – сразу встревожилась она.
- Да что-то голова болит. Я полежу  немного,  и все пройдет,  - успокоил я ее.
Отцу я тоже ничего не сказал, братья меня не выдали. Отлежавшись несколько дней, я пошел в школу. Вторым уроком была физика. Учителя Николая Семеновича Лугина мы любили, на его уроках всегда было интересно, он умел доходчиво объяснять самое трудное.
- Сегодня я расскажу вам об интересном явлении – инерции. Объяснив тему, он привел пример:
Ноги Петра пошли вперед под действием силы движения саней коловорота, а туловище было на месте, поэтому тело по инерции упало и головой ударилось об лед.
Все засмеялись. Мне же эта инерция запомнилась на всю жизнь, потому что голова еще долго болела и я в эту зиму не мог больше кататься на коньках и лыжах.
В это время я стал много читать. Любимым моим предметом стала география; часами смотрел на карту и представлял себе далекие страны, людей, живущих в них. Я прочитала все книги о путешествиях, которые были в нашей школьной библиотеке. Среди них были книги о путешествиях Пржевальского, Седова, о замечательных перелетах Чкалова, Левоневского, Гризодубовой, дрейфе папанинцев. Я завидовал этим героям и,  как все мальчишки,  мечтал о подвигах, путешествиях, открытиях.
Весной  учитель ботаники Александр Яковлевич Кураленок как-то попросил меня помочь ему на пришкольном участке. Я остался после уроков, помог ему прививать деревья и с этого времени стал бегать туда каждый день. Оказывается, ботаника очень интересная наука! И книги о Мичурине и Лютере Бербенке не менее интересны, чем книги о путешествиях. Я был доволен, что привитые мной деревья на пришкольном участке принялись и росли. Мир растений, открытый мною, стал моим увлечением на всю оставшуюся жизнь. И не случайно я стал ученым агрономом после войны.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Благодатное тепло, буйство зелени, каникулы…  Я, как и в прежние годы, вместе с братьями Семеном и Павлом, помогал отцу ухаживать за колхозными лошадьми.  Любовь к сильным животным нам привил отец, который работал на колхозной конюшне и был подвижником мастера белорусского коневодства в Белоруссии Никиты Ботовкина, и очень гордился тем, что стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в 1939 году.
Летом все свободное время мы проводили возле лошадей.  Да и все наши сверстники  помогали колхозу: бороновали и окучивали картофель, сгребали и собирали  на полях колосья, пасли скот. Работа кипела, колхоз креп. Зарплату получали не в рублях, а в трудоднях. На них мы получали зерно, картофель,  капусту. Отец радовался: «До следующего лета с голоду не помрем! Вот и дожил я до хорошей жизни!»
Возле лошадей нам было интересно.  На пастбищах во время дневных стоянок мы часто устраивали соревнования на лошадях, как мы говорили,  «перегонки».  Что за удовольствие скакать во весь опор на лошади!  Кажется, ничего нет  на свете быстрее летящего коня – только ветер свистит в ушах, да мелькают мелкие кусты под ногами, аж дух захватывает от этой скорости. И хотя мы лошадей  очень жалели и не позволяли  себе загонять их «до мыла», но отцу о наших забавах не рассказывали и узнал он об этом только тогда, когда на бегу упал с лошади брат Павлик и сломал себе в предплечье руку.  Ему не везло, он и раньше, когда был поменьше, неудачно падал и сломал себе руку в кисти, теперь же вышел из строя надолго и мог только издали наблюдать за нашими забавами и тихо завидовать…
Мы с братом Семкой стали водить лошадей в ночное вдвоем.  Ночи летом короткие. Спутав лошадей, мы отпускаем их пастись, а сами разводим костер и печем картошку.  До чего же вкусна печеная картошка! Вытащишь ее из золы, хочется скорее откусить подрумянившийся бочок, а она горячая.  Катаешь ее из ладони в ладонь,  слюнки глотаешь. С нами и наш верный четвероногий друг – собака Рябчик.  Она нам здорово помогает.  Когда мы пасли лошадей в дальнем урочище «Островки» и волк напал на двухлетнюю жеребку, загнал ее в топкое болото,  наш Рябчик первый почуял зверя. Яростно залаяв,  бросился он к этому месту, а тут и мы с Семкой подоспели, прихватив увесистые палки, и волк, огрызаясь, отступил. Но лошадь оказалась пораненной и колхозный  ветеринар  Кобля Трофим  лечил ее до осени.
А когда не водили лошадей в ночное – бегали вечером гулять. В вечерние часы улица нашего села наполнялась звонкими песнями девчат и звуками гармоников. Настоящих гармонистов на селе было двое: Карп и дядя Янковский. Карп был слепым на оба глаза с детства, как говорили в деревне «глаза затянулись бельмом».  В больницу никто не догадался его свозить и Карп приспособился жить со своей бедой, а играл так, что звуки его гармошки завораживали, а ноги сами шли в пляс. У нас дома тоже был гармоник, на нем играл дед и я тоже , когда было свободное время, извлекал из него знакомые мелодии.
Вся молодежь собиралась в центре деревни в колхозном клубе. В нем был рабочий радиоприемник на батарейках, который включали по вечерам, чтобы послушать известия из Москвы. В районе работала передвижная киноустановка и в деревню раз в неделю привозили кинофильмы, в основном без звука.
Часто приезжали лекторы. Очень любили колхозники лекции Лупсякова, старого друга моего отца. Это был обаятельный, умный и грамотный человек, очень добрый и приветливый. В гражданскую войну он воевал  комиссаром красноармейского отряда по борьбе с бандитами, а после войны руководил спиртовым заводом, а затем и совхозом в деревне Хоромцы. Он рассказывал о международном положении, о еврейских погромах в Германии, о помощи германских фашистов генералу Франко в Испании. После лекции мы прислушивались к разговорам мужчин, которые обсуждали услышанное и радовались, что живем в Советском Союзе. Так прошло последнее предвоенное лето, а осенью я пошел в седьмой выпускной класс.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.
Мы старательно ухаживали за могилами партизан гражданской войны. Вместе с пионервожатой Аней Порховник весной сажали цветы, осенью убирали опавшие листья и сухую траву.  Когда я пришел домой после похода в урочище  «За калюгой», где была могила партизана, отец возле сарая делал новые держаки для вил, а братья Семен с Павликом складывали рядом дрова .
-Ну что, убрали? – вопросом встретил меня Семка.
- Убрали, устал я…-  свалился я на лежавшие рядом доски, до урочища было километров шесть.
Отец, услышав о чем мы говорим, подошел, сел на бревно, сделал самокрутку, затянулся.
- Это хорошо, что убрали, - сказал он. Я ведь дружил с партизаном, который в этой могиле лежит. Хороший человек был, - и рассказал нам о событиях двадцатилетней давности. –Тит Любанец… оставил сиротами пятерых детей… Уже  и дети повыростали.
А было так.Когда началась империалистическая война, жить стало совсем тяжело.  Брата Кирилла забрали в армию и никаких вестей от него не было. Домой он вернулся только в 1922 году и рассказал, что воевал на фронтах в Австрии и Венгрии, примкнул к большевикам, потом воевал на Южном фронте против Деникина, Врангеля и белополяков.  Меня в армию не взяли из-за грыжи. Надорвался еще в семнадцать лет, когда батрачил у пана   зимой. Новости, которые я привозил в деревню, будоражили селян.  Вскоре до нас донеслись вести, что царь свергнут, и хотя наш пан Воеводский жил по-прежнему в своем имении, крестьяне осмелели: начали самовольно рубить панский лес. Я тоже нарубил тогда леса и старенькой слепой кобылкой вывез его в деревню  в надежде, что смогу поставить новую хату, ведь наша старая ольховая уже совсем валилась набок…
И вот, собрались однажды мы, мужики-бедняки Михаил Ермалицкий, Степан Крутько, Федор Любанец, Болеслав Лобович и я, и обсуждаем, как жить дальше. Сидим на бревнах на выгоне и видим – идет по дороге Степанида. Ходила раннего щавеля искать – хлеб уже давно кончился. Ее мужа убили недавно на фронте. Согнулась сама, на глаза низко платок надвинут.  Посмотришь – аж сердце ноет. А ведь вдов-солдаток – полдеревни, у каждой голодных детишек полон дом. Задумались мы и решили раздать солдаткам с панского свинарника кабанов.
И раздали. Помещик испугался и убежал в гарнизон, в деревне Хоромчи, где размещались белополяки. Мы понимали, что пан Воеводский не простит нам самоуправства и надо ждать карательный отряд белополяков в гости. Решили уйти в лес. Так появился наш партизанский отряд.  Пан пошел на хитрость. Он объявил, что прощает партизан за взятых кабанчиков и самовольно нарубленный лес. Но мы не поверили ему – уже не раз испытали на себе панскую ласку. Тогда пан с польскими жолнерами явился в деревню и публично избили наших жен.
Так началась война в наших местах. Весной 1919 года к нам в отряд пришли мужики со всей округи. 18  человек – это уже сила! Мы разгромили имение пана Воеводского в деревне Новый двор и разделили его землю между крестьянами. Войска Красной Армии стояли у Бобруйска, на реке Березине, это от наших мест километров девяносто, недалеко и мы чувствовали за собой силу. Наш командир Болеслав Лобович умело планировал жизнь отряда, а комиссар Михаил Ермолецкий был большим оптимистом и пламенным большевиком. Каждый день они проводили с нами беседы на политические темы, верили в коммунизм и знакомили с тезисами большевиков. Мы разгромили управу, устраивали засады на белополяков.  Как правило, все для нас складывалось удачно и командиры решились на большую операцию. Узнав, что белополяке будут угонять в Польшу большое стадо коров, пятьсот голов, приняли решение отбить их.
В урочище Заграбелье устроили засаду и сидели в ней почти двое суток, ожидая поляков. Наконец терпение наше было вознаграждено – на дороге показалось стадо, подгоняемое вооруженными солдатами. Мы открыли огонь и пошли в атаку. В этом бою нашли свою смерть двадцать уланов и наш товарищ Тит Любонец.
-  Он и лежит в этой могиле, что ты убирал сегодня, сынок, - закончил отец свой рассказ.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Заинтересовавшись рассказом отца, я часто расспрашивал его, как был организован колхоз, как устанавливалась Советская власть в нашей деревне.
Вот что я узнал. Когда белополяки были изгнаны, в Славковичах был создан сельский Совет, и первым его председателем был избран мой отец, Иосиф Придыбайло, а секретарем Василь Любанец. Много дел и забот было тогда у ревкомовцев. Нужно было заботиться о семьях погибших красноармейцев и партизан, организовать школу и вести борьбу с белогвардейцами банды Балаховича, которые зверски расправлялись с представителями Советской власти, устраивали еврейские погромы, грабили людей.
Было тревожно, банды бродили рядом. А в августе 1920 года появились и в Славковичах. Отец был дома, когда услышал шум и стрельбу. Наскоро одевшись, выскочил из дома и направился к месту, откуда доносились звуки стрельбы. Видит – навстречу ему едут трое всадников в новеньких гимнастерках красноармейцев.
- Эй, ты! Где живет председатель Совета?
Отец заподозрил недоброе и ответил как можно спокойнее и беспечнее:
- Вон в той хате, там к нему люди пришли… Разговоры ведет.
Всадники быстро спрыгнули с лошадей и побежали к дому, а отец перемахнул через забор и спрятался в густой высокой конопле. Новые женские вопли подтвердили его догадку: переодетые бандиты, балаховцы!
Что делать? Нужно быстрее сообщить партизанам! И отец бросился в лес, ведь в деревне нет ни красноармейцев, ни оружия.  Выслушав отца, командир задумался. Обсудив ситуацию, партизаны решили действовать наверняка, чтобы ликвидировать многочисленную балаховскую банду. Отец с Василем Любанцом были посланы в деревню Лясковичи, где размещался отряд красноармейцев по борьбе с бандитами.
На зорьке партизаны вместе с красноармейцами окружили бандитов в урочище Капардов Хутор. Бой был быстрым, яростным и жестоким. Были уничтожены все бандиты, застигнутые врасплох, захвачен обоз с награбленным добром, в их числе были убиты и местные бандиты – лесник панского леса  Капорд Иван и местный конокрад и злодей Будько. Но это была не единственная банда, кулаки не принимали новую власть и в округе действовал о несколько банд, которые по-зверски расправлялись с представителями советской власти. После боя подошел отец к комиссару красноармейского отряда Лупсякову и попросил:
- Зачисли меня в отряд. Пока с бандами не справимся – не установить советской власти. В армию не взяли из-за грыжи, но в партизанах она не помешает мне бить бандитов.
И пробыл отец в отряде до конца 1921 года, пока не было покончено с бандами. А грыжу отец надорвал себе еще в семнадцать лет, когда батрачил  у пана зимой и перевозил из лесу на телеге бревна для строительства панской конюшни. Грыжа страшно мучила отца, но он терпеливо переносил постоянную боль и только в 1937 году ему сделали в Бобруйске операцию и избавили от многочисленных страданий. А тогда об операции и мечтать не приходилось. В 1922 году отцу, как и всем малоземельным крестьянам, нарезали 3 гектара земли. Казалось, что надо радоваться, но работа на своем клочке земли требовала больших усилий и затраченный труд не окупался. Прокормить большую семью по-прежнему было тяжело. Лупсяков часто приезжал к отцу и рассказывал о коллективизации сельского хозяйства, организации колхозов. И когда из районного центра Глусска приехали в Славковичи организовать колхоз, отец первым вступил в него со своими товарищами Петром Дещеней, Яковом Кашелем, Миханько Филиппом и Михаилом Ермолицким. Колхоз назвали именем Сталина, вскоре в него вступило еще десять хозяйств, а в 1930 году в колхозе уже были все жители деревни, около 160 хозяйств.
Отец был неграмотным и попросил на пост председателя сельского совета выбрать грамотного человека, а сам попросился на должность колхозного конюха и проработал им до самой Великой Отечественной войны. Он очень любил лошадей и колхозная конюшня была гордостью колхоза.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Мне повезло, я успел закончить семилетку перед войной. В седьмом классе я увлекся военным делом. Занятия по этому предмету были для меня праздником. С завистью смотрел я на  военных в форме, зачитывался книгами о подвигах героев гражданской войны, не пропускал ни одного занятия военных кружков. Врач Фогель  вел кружок ГСО, учитель физкультуры А. Я. Кураленок – кружки «Варшавскй стрелок» и «ПБХО». Газета «Пионер Белоруссии» печатала военную игру «На штурм» полковника Макарова. Играли мы в нее с большим удовольствием, дух патриотизма витал в воздухе. Мы изучали винтовку, гранату, пулемет, боевые отравляющие вещества, противогаз, упражнялись в оказании первой помощи раненым. Еще мы учились рыть окопы и траншеи, сооружать землянки, делали  до пятнадцати километров. В игре я был командиром взвода при наступлении, а мой друг Вася Купреев возглавлял взвод при обороне.
У меня появилась мечта: окончить десять классов и поступить в военное училище, а для этого нужно получить хороший аттестат. Все свободное время я проводил за учебой. Дни были насыщены до предела. Никто не освобождал и от работы по хозяйству, я по-прежнему помогал в домашних делах. Добавилось и новое увлечение – драмкружок. Осенью мы подготовили премьеру спектакля по пьесе В. Вольского «Цудоуная дудка». Сколько было волнения перед спектаклем! Но все прошло хорошо, для односельчан это было большое событие и все еще долго вспоминали и пьесу, и «артистов». Вдобавок ко всему меня избрали председателем ученического комитета. На его заседаниях мы «разбирали» провинившихся учеников: двоечников, драчунов, прогульщиков. С волнением ожидал я и вступления в комсомол. Устав выучил назубок и все спрашивал у старших товарищей, как их принимали, какие вопросы задавали. И вот у меня в руках  тоненькая красная  книжечка члена ЛКСМ(Б).  Вместе с ней я получил и первое поручение: познакомить комсомольцев с брошюрой министра иностранных дел СССР Литвинова «СССР – оплот мира». Эту небольшую книжечку голубоватого цвета мы внимательно прочли и обсудили после уроков. Вывод был один: какое счастье, что мы живем в Советском Союзе и являемся примером социализма для всего мира.
Каждый вечер я читал отцу областную газету «Большевик Полесья». Газетные вести в последние годы были тревожными: война в Испании, на Халкин-Голе, у озера Хасан, финская война, установление фашистской диктатуры в Германии. Отец после чтения долго сидел, уставившись в одну точку и все задавал себе вопрос: «Неужели будет война?» И не мог найти ответа…
В школе тоже рассказывали о фашистской Германии, но объясняли, что если будет война, то она будет на чужой территории, а наша армия – непобедимая и легендарная, сильна везде – в небесах, на земле и на море. В это время была популярна песня «Если будет война», а когда к нам привезли фильм «Танкисты», мы были горды, что наши танки – самые сильные танки и распевали: «Три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой…».
15 июня в школе был выпускной вечер. На торжественном собрании присутствовали наши родители, гости. Жалко было расставаться со школой. Нас поздравили директор  школы Августинский, учителя, председатель сельсовета Шантор. Запомнились слова доктора Фогеля:
- Я верю, что многие из вас станут хорошими трактористами, летчиками, врачами. А те, которые  останутся в родном колхозе, будут работать так, что вашим учителям не будет за вас стыдно!
После торжественного вручения аттестатов был концерт и танцы. И мы, как взрослые, танцевали, приглашая смущенных, нарядных одноклассниц. Это были первые и последние в моей жизни танцы и запомнились мне на всю жизнь: после войны я жил на одной ноге…
ГЛАВА  СЕДЬМАЯ.
Всю предвоенную неделю я с братом Павликом пасли лошадей, выгоняя их из конюшни ещё затемно, когда небо на востоке только начинало светлеть.  Я любил это утреннее время, когда деревня ещё спит. Утренний холодок бодрит, отдохнувшие лошади охотно бегут по дороге. Занимается нежный рассвет, неспешно просыпается природа. Сначала несмело, потом всё громче распеваются птицы и в воздухе разливается утренняя благодать.
В воскресенье, 22 июня, мы, как всегда, на зорьке, выгнали молодняк и погнали на дальнее пастбище. Высоко в небе с тяжёлым надрывным воем пролетели самолёты.
-  Разлетались с самого утра,  -  пробурчал брат.
-  Наверное, где-то близко ученья,  -  сказал я, когда над нами снова пролетела большая группа  самолётов.
Но день прошёл спокойно, мы с Павлом занимались обычными делами возле лошадей: следили, чтобы они не уходили далеко, во время водопоя в глубоком  броду небольшой речушки помыли им крупы пучками болотной травы, почесали морды и дали отдохнуть в тени небольшого кустарника. Искупались и сами, немного позагорали на солнышке, съели свои нехитрые деревенские припасы.
А когда вечером гнали лошадей в конюшню, увидели на деревенской улице необычайно много народа. Лица у всех были какие-то хмурые, озабоченные.  В воздухе словно висело  что-то тяжёлое, нехорошее.  Увидев своего друга Васю Купорева, я остановился.
-  Что случилось?  -  спросил я.
-  Война. Германия напала на нас ещё утром. Говорят, что немцы уже бомбили Минск…
-  Ты что, шутишь?  -  начал я, но осёкся, разглядывая скорбные лица людей. -  То-то самолёты с утра разлетались…
Я тогда ещё не понимал, что закончилась спокойная, счастливая жизнь, не знал, сколько жизней моих односельчан она унесёт, сколько горя и слёз  ожидает всех нас…
23 июня 1941 года в нашем  селе началась мобилизация на фронт.  К двенадцати часам дня военнообязанные разных возрастов должны были явиться в сельский Совет. На площади около здания Совета собралась вся деревня: пожалуй, не было ни одного дома, из которого не провожали завтрашних солдат.
Наша семья провожала моих старших братьев Володю, Ивана, Антона и мужа сестры Оли Володю. А с города Рогачёва в этот день ушёл на фронт и старший брат Семён, он учился тогда там в ремесленном училище.  Мама и жёны братьев плакали, отец крепился, но я видел, как он украдкой вытирал непрошеную  слезу и успокаивал жену, дочь и невесток.  Я же завидовал своим братьям: они скоро будут на фронте, а я, пока подросту до призыва, то и война кончится. А в том, что война скоро кончится нашей победой, никто в тот день не сомневался.
Вместе со своими друзьями Мишей и Митей я забрался на большой вяз, стоявший посреди площади.  Мы сверху наблюдали за всем происходящим. Слышался плач женщин и беспокойный шум голосов, который сливался в тревожный беспокойный  гул. Вдруг толпа замолчала  -  начал громко говорить человек в военной форме.  Это был военком районного военкомата.
-  Товарищи! Фашистская Германия напала на нас. Напала вероломно, внезапно, нарушив мирный договор. Фашисты хотят вернуть старые порядки, хотят сделать нас своими рабами, стереть нашу Родину  -  Советский Союз  -  с лица земли. Не выйдет! Наша доблестная Красная Армия даст отпор врагу! Мы победим!
Затем стали зачитывать списки военнообязанных, которые тут же строились в ряды.  Женщины заплакали и запричитали громче. Но вот колонна пришла в движение по дороге на Глусск и Лесковичи, а потом на станцию Залесье.  Новобранцы запели  «Если завтра война», а в последних рядах затянули свою песню  «Вспомним, братцы мы кубанцы, 21 сентября»…
Мы слезли с вяза и побежали за колонной. Когда она скрылась за поворотом, люди начали расходиться. Женщины тихо плакали, лица оставшихся мужчин  были угрюмы и напряжённы.
Назавтра председатель сельского Совета Шантар и директор школы Августинский провели собрание. Они обратились к сельчанам с призывом сохранять порядок, усилить бдительность, так как возможно, что немцы забросят к нам в тыл десант.  Директор предложил нам, комсомольцам, наладить и вести круглосуточное дежурство у сельского Совета, и задерживать всех незнакомых и подозрительных.
Сводки первых дней войны были неутешительны.  Наши войска отступали. 3 июля по радио передавали речь Сталина. Она не принесла ничего успокаивающего, село словно замерло. Было тревожно и страшно.
Дней через пять-шесть через нашу  деревню начали продвигаться группы военных из-под Слуцка на Мозырь, а к середине июля дошло до нас известие, что немцы заняли Бобруйск и наш районный центр Глусск. Как-то, выбрав свободное время, я побежал к своему другу Мише Кирееву. Не успели мы обсудить последние события,  как подошел и  Митя Марус.
-Ты слышал, говорят, немцы заняли Глусск, - сообщили мы ему.
- Неправда это, - сказал Митя. – Сходить бы да посмотреть самим.
-А что? И сходим! За день туда и назад вернемся, - вырвалось у меня.
Решив так и сделать, мы договорились ничего не говорить дома (а то не пустят!) и , не откладывая, отправиться прямо завтра.
Еще солнца не видно было из-за леса, когда мы встретились на краю деревни. Все как один в полотняных самотканых штанах и таких же рубахах , без шапок. Босым ногам холодновато от утренней росы, но скоро поднимется солнце и согреет пыльную песчаную дорогу. В руках тоже ничего нет. Никто из нас даже не поел утром – боялись, как бы не проснулись родители.
Рассветало, когда мы были уже за деревней Стражи, километрах в восьми от дома. Дорога шла лесом. Утренний рассвет был удивительно хорош и тих.  Щебетанье птиц не только не нарушало этой тишины, а вносило в нее то безмятежное спокойствие, без которого в летнем лесу как-то   тревожно. Где-то вдали куковала кукушка, щедро отсчитывая какому-то счастливчику долгие годы жизни.
Дорога была пустынна. Мы уже прошли километров пятнадцать, когда повстречали первых людей. Это были две женщины, несшие за плечами связанные из больших платков узлы. По нехитрой крестьянской одежде в них нетрудно было узнать местных жителей. Они остановились, рассмотрели нас, и та, что была постарше, спросила низким грудным голосом:
- Вы откуда, хлопчики, и куда направляетесь?
Мы переглянулись и Митя ответил:
- Из Славкович мы, а идем в Глусск, за велосипедами.
- Какие теперь велосипеды! Пропадете и знать дома не будут!
- А мы туда и назад.
И, пожелав женщинам счастливой дороги, мы ускорили шаг и скоро уже подходили к Глусску.  Перед местечком, недалеко от дороги, мы увидели окоп, в котором возились солдаты. Несколько человек в зеленовато-синих мундирах и серых касках сидели у окопа рядом с пулеметом, еще левее, на пригорке, стояли две небольшие пушки и возле них тоже сидели солдаты. И пулемет, и пушки были направлены стволами к дороге, по которой мы шли. Немцы, похоже, давно наблюдали за нами, но босоногие мальчишки с пустыми руками не показались им , наверное, достойными вниманиями и они не остановили нас.
Настороженные, мы вошли в Глусск. Улицы были пустынны, редкие прохожие проходили мимо.
- Ну, куда пойдем? – в раздумье остановились мы на перекрестке.
- А давайте пойдем к книжному магазину, - предложил я. Магазин был недалеко за парком и я помнил дорогу к нему. Мы двинулись, стараясь держаться поближе к забору. Навстречу нам протарахтели три немецких мотоцикла с пулеметами в колясках. В каждом сидело по три немца. Подошли к парку. Под деревьями стояли автомашины с прицепленными пушками, возле них много солдат. Мы остановились и стали рассматривать их.
Солнце припекало, в воздухе повисла духота, многие из немцев были только в нательных рубахах. Почти все высокого роста. Возле самой дороги стоял высокий рыжий немец, лицо и руки которого были усеяны яркими веснушками.
-Вот они какие, «высшие люди», - подумал я. –Чувствуют себя, как хозяева… Подождите, сволочи, мы вам еще покажем!
Мы переглянулись и я понял, что мои друзья испытывают то же чувство, что и я.
- Сволочи! – беззвучно шептали Миша с Митей.
В это время немец, почувствовав на себе взгляды, повернулся к нам и что-то быстро заговорил, а потом громко гаркнул:
- Ком шнель!
Это мы   поняли и быстро пошли в сторону книжного магазина.
Магазин был разграблен. Окна, двери выбиты, полки разломаны, на полу груды книг и плакатов, многие разорваны и затоптаны сапогами. Мы с Митей стали перебирать книги, а Миша пошел во двор магазина и вскоре мы услышали:
- Хлопцы, сюда!
Оказалось, что он нашел велосипед без переднего колеса, которое валялось неподалеку. Но только мы стали возиться с велосипедом, как услышал злой, громкий голос:
-Цурюк шнель!
И увидели, что к нам подходит немец с винтовкой в руках. Мы бросили велосипед, выскочили на улицу и быстро пошли по дороге.
За поворотом опять увидели немцев. Они стояли возле небольшой группы женщин и что-то громко говорили, смеясь, вставляя в свою речь русские слова. Мы подошли поближе и остановились, прислушиваясь.
- Два месяц – Москау капут! Германия карашо! Большевик, юде – капут! Пуф -  пуф! – втолковывали немцы жнещинам. Вдрууг одна женщина решила поддержать разговор:
- Пан, сколько стоят в Германии сапоги?
Немцы не поняли, а женщина не отставала:
-  Сапоги, пан, сапоги!  Сколько у вас стоят? – и показала на пыльные сапоги фашиста.
И в это время раздался голос незаметно подошедшего паренька лет шестнадцати, который повторил вопрос по-немецки. Немец быстро повернулся к нему и завизжал:
- Юде! Юде!
А второй подскочил к пареньку и сильным пинком сапога ударил парнишку в живот. Тот сумел удержаться на ногах, отскочил и бросился за угол дома. Немец схватил автомат и бросился за ним. Вскоре тишину взорвала автоматная очередь. Мы оцепенели. Но тут подъехал еще один мотоцикл, а следом второй. В колясках у них лежали ящики, один был разбит и в нем виднелось сливочное масло. В это время из-за угла дома вышел немец с автоматом, с сожалением махнул рукой и стал громко ругаться по-своему. Мы поняли, что паренек убежал. Переглянувшись, мы дружно  повернулись и пошли назад.
- Домой! Нечего тут делать!  Им, похоже, человека убить, как муху раздавить… - обсуждали мы увиденное.
Было около двенадцати часов, когда мы выходили из Глусска. На окраине, у кладбища, опять увидели немцев, только их стало значительно больше. Все они сидели у окопа в белых нательных рубахах, несколько из них играли на губных гармониках. Один из них поднялся и крикнул:
- Шнель ком, кинд! Пуф!
Потом всмотрелся в нас и махнул рукой:
-Шнель!
Мы поняли это как разрешение идти и быстро зашагали прочь,, подальше от этого места, не оглядываясь. Пройдя километров четыре, сели отдохнуть в придорожную канавку под развесистой березой. Было тихо и спокойно и незаметно мы уснули. Проснулись, когда солнце уже склонилось к западу. В деревню Клетное наша тройка вошла уже в сумерках, не встретив по дороге ни одного человека. Надвигалась большая туча, послышались тяжелые раскаты грома, засверкала молния, раскалывая небо на части. Посыпались огромные капли, сначала редкие, а потом дождь полил, как из ведра. Мы побежали к ближайшему дому. Это оказалась бывшая контора сельского Совета, на полу валялись смятые листки, несколько старых бухгалтерских книг, стояли столы и стулья. Дождь не переставал и мы решили переждать в этой конторе до утра, а на рассвете снова тронуться в путь.
Гроза бушевала всю ночь и уснуть нам не удалось. Да еще, не боясь дождя, в небе ревели моторы самолетов, летевших на восток, а на улице выли собаки. Было страшно.
Как только дождь перестал, мы тронулись в путь. Рассвет только начал заниматься, небо на востоке посветлело. По прибитому дождем песку идти легко, к тому же нас подгонял голод и мы торопились. Часам к десяти утра мы уже подходили к нашей деревне. Отмахав шестьдесят километров, наша тройка вернулась домой. Отец встретил меня с ремнем, но бить не стал.
- Разведчики…  - сказал он. – Вас же могли прихлопнуть, как мух! Ведь война…
Мама тихо плакала, брат Павлик и сестра Оля стали с нетерпением расспрашивать о нашем путешествии. А наши деревенские товарищи смотрели на нас, как на смелых разведчиков.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Война откатывалась на восток. Ежедневно через нашу деревню продолжали идти на Мозырь красноармейцы. Жители кормили и поили их, устраивали на ночлег и показывали кратчайшие и безопасные дороги через лес и болота.
Однажды ночью меня разбудил отец:
- Смотри, сын, сколько нашей армии идет по улице.
Наскоро одевшись, я выбежал из дома. По дороге непрерывным потоком шли конные колонны кавалеристов. Был слышен топот сотен копыт, негромкие команды, фырканье лошадей и перестук колес конского обоза.
- Это красные кубанцы идут, - услышал я голос отца. – Сейчас они погонят немца с Бобруйска и Глусска!
К утру красные конники заняли все леса вокруг нашей и соседней деревни Амур, много их ушло на Любань. Через три дня мы отчетливо услышали шум артиллерийской стрельбы и увидели ночное зарево пожаров на запад от нашей деревни. Мы за эти дни обошли почти всю местность, где разместились наши войска и убедились, что кубанцев много. Нам повезло увидеть их командира и мы рассказали ему, что две недели назад были в Глусске и объяснили, где расположены там пушки и пулеметы.
- Спасибо, ребята! Вы нам здорово помогли! – И эти слова были лучшей наградой за наш поход.
Кубанцы были красиво обмундированы, имели хороших кавалерийских лошадей, пушки и зенитные пулеметы на машинах. Мы восхищались такой силой и не сомневались, что буквально до осени наши войска выгонят немцев с территорий нашей Родины. У всех поднялось настроение.
А на западе шли бои. Ночью доносились до нас звуки артиллерийской канонады. В деревню  начали привозить раненых казаков, а в средине августа казацкое войско стало отходить на Мозырь.
- Ну почему, почему они отступают? – спрашивал я отца.
- Подожди, будут еще и наступать, - отвечал отец. Он был твердо уверен в нашей победе.
Отступали кубанцы три дня. Под вечер третьего дня мы с Павлом недалеко от дороги пасли колхозных лошадей и увидели, как уходят последние красноармейцы. И буквально через полчаса в деревню стали въезжать на велосипедах фашисты, группами по двадцать-тридцать человек. За ними гарцевали на лошадях  солдаты с автоматами. Мы побежали к дороге. Увидев нас, велосипедисты  остановились и подозвали нас поближе.
- Рус казак тут? – услышали мы почти по-русски.
- Не знаем! Мы не видели!
Они заговорили по-немецки. И хотя в школе мы изучали немецкий язык, я не понял ни слова. Немец махнул рукой и группа двинулась дальше. За ними тут же показались машины, к ним были прицеплены пушки. Вскоре все места, где стояли кубанцы, были заняты немцами.
Отступая, кубанцы оставили в деревне раненых. Миханько Филипп, Максим Можейко и мой отец разобрали их по домам. Отец привез на телеге и перенес в дом политрука Строкова Даниила Сафроновича и рядового Стороженко Петровича. Я до сих пор помню их имена. Политрук был ранен в плечо, а у Стороженко пуля попала в колено и ходить он не мог. Оба были земляки, из Ростовской области, Егорлицкого  района, станица Атаман.
Я помогал ухаживать за ранеными и проводил возле них целые дни. Они очень любили рассказывать о родных местах и очень переживали о том, что отстали от своих. Строков поправился быстрее, окреп и осенью ушел на восток, надеясь догнать части нашей Красной Армии. А у Стороженко нога еще долго болела и он ходил с большим трудом, но когда назначенный немцами бургомистр хотел отправить его в Глусск, ушел в лес с группой проходивших военных, которые еще долго проходили через нашу деревню на восток. Некоторые из них оставались в деревнях и стали создавать партизанский отряд. Осталась в это время у нас группа Георгия Столярова и Михаила Демиденко, которая с местными активистами составила ядро будущего  партизанского движения в нашем районе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Первая военная зима выдалась у нас морозной и снежной. Деревни и хутора, сельские проселочные дороги, поля, лес и перелески – все было занесено глубоким снегом. На улицах снежные сугробы равнялись с заборами и люди с трудом прокладывали тропинки и санные дороги. А дороги были нужны. Как будешь сидеть дома, если нужно привезти из леса дров, подвезти сена и соломы скотине, съездить на мельницу смолоть зерно на муку.
Фашисты осели на зиму в Глусске, но создали свои гарнизоны в деревнях Клетное и Доколь, чтобы держать под контролем дороги на Любань, Бобруйск, городок Глушу. Во всех деревнях частыми гостями были служившие в этих гарнизонах полицаи.
К новому году у нас закончилась мука и отец решил смолоть зерно и поехал на мельницу в деревню Заверхлесье. Там в это время хозяйничали полицаи, обирая крестьян. Отец по воле судьбы оказался свидетелем грабежа многодетной семьи и пытался вразумить фашистских прихвостней и был зверски избит ими. Его привез на санях знакомый мужик, без муки и зерна. После нескольких мучительных дней и ночей, 21 декабря 1941 года отец умер. У него были отбиты все внутренние органы, он харкал кровью и задыхался.
В бессильной ярости плакал я у гроба отца и мысленно клялся отомстить проклятым фашистам и их прихлебателям.
В это время стали создаваться крупные партизанские отряды в лесных массивах Лясковичского, Катковского, Холопенического и Любанского районов. Их командиры Бумажков и Павловский сумели сплотить в единые группы всех, кто хотел воевать с фашистами.В районах деревень Альбинск и Живунь создавался центр руководства партизанскими отрядами Минского и Полесского партизанского соединения.
Фашисты тоже не сидели сложа руки. Они активно старались внедрять «новый порядок», на все лады ругали большевиков и угрожали несогласным в своей газете, которую начали издавать в Глусске и распостранять среди населения. В нем фашисты писали также о своем миролюбии, хозяйственности, обещали вольготную жизнь тем, кто будет служить им. Но этим листкам никто не верил.
А в январе начались расправы над жителями деревень Касаричи, Зеленковичи, Холопеничи и других. В них фашистские головорезы зверски уничтожили более четырехсот мирных жителей. Многих расстреляли, дома сожгли, маленьких детей бросали в горящие дома, в колодцы. А в своей газете написали, что защитили жителей этих деревень от бандитов и призывали ловить и выдавать немецким властям партизан. Этой зимой смерть ждала всякого, кто встречался фашистам на сельских дорогах в прилегающих к партизанской зоне деревнях.
Так погиб мой дядя Платон Каленкевич, инвалид финской компании, со своим двенадцатилетним сыном Мишей. Они везли дрова из леса на четырех подводах, в каждой по двое крестьян. Ехавшие им навстречу фашисты приказали слезть с саней,отвели в сорону и расстреляли. А в своей газете написали, что доблестные воины фюрера уничтожили возле деревни Барбарово несколько десятков партизан и этим защитили крестьян этой деревни от действий бандитов. Фашисты надеялись, что таким образом заставят население не поддерживать партизан.
Вести, доносившиеся до нас с соседних деревень, были страшными и тревожными. С болью узнал я, что в деревне Стяг убили молодых парней, ходивших в нашу школу, Поликарпа и Николая Придыбайло, они не успели уйти в лес.
Не оставляли без внимания фашисты и нашу деревню. Нагрянув в один из февральских дней, расстреляли инвалида Николая Шохала и его десятилетнего сына сына Мишу, который сидел возле больного отца. Фашисты подожгли их дом, зверски изуродовали тела расстрелянных, а затем бросили их в горящую избу.
В этот же день убили пятнадцатилетнего Колю Шастюка и его отца, а так же лежавшего в горячке больного шестнадцатилетнего Володю Ахрамейко и его мать Анюту. Каратели обвинили ее в том, что она укрывает партизана.
А молодых парней Николая Стреша и Трофима Яцко, уходивших в лес, немцы поймали на копях. Связав  проволокой,  немцы приволокли их в центр деревни во двор колхозницы Антоли Параченко, и, согнав несколько старух, расстреляли.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
В одно морозное январское утро я нашел в своем дворе листовки. Они были наши! Их, наверное, ночью сбросил наш самолет. Назывались они «Вести с большой земли». Прочитав листовку, я задохнулся от радости: Красная Армия разгромила немцев под Москвой и перешла в наступление! Скорее, скорее надо рассказать всем об этом!
Я бросился в дом и прочитал листовку своим домашним, затем медленно обошел все подворье, надеясь еще найти листовки. Старания мои были не напрасны – я нашел еще несколько драгоценных листков. Спрятав их за пазуху, я побежал к своим друзьям. Оказалось, они тоже нашли листовки. Мы решили пойти по домам и прочитать их всем колхозникам. Как светлели лица людей, которым мы читали эти листовки! Кажется, жить сразу стало легче. С той первой вестью о победе над фашистами пришла уверенность в том, что мы победим. Перечитывая эту листовку я вспоминал, как ранней осенью   собрал людей на колхозном дворе молодой лейтенант. Он говорил о том, что наша армия обязательно победит фашистов, что никогда немцам не взять Москву. Многие слушали его тогда недоверчиво: немцы часто сбрасывали листовки, в которых хвастались, что Москва взята и Красная Армия разбита. Как я узнал потом, перед нами выступал будущий командир партизанского отряда имени Александра Невского Дмитрий Гуляев.
Когда мы прочитали листовки всем жителям нашей деревни, решили передать их в деревни Зорька, Стяг, Стражи, Чапаев. Часто собирались мы, бывшие одноклассники Митя Марус, Миша Придыбайло, Коля Маханько, Митя Радкевич, Ваня Купреев, Коля Болтушкин и мечтали о том, чтобы уйти в партизаны.  Наши старшие товарищи, бывшие десятиклассники Иван Кашель, Володя Зеленко, Федя Новик уже вступили в партизанский отряд. Они были приняты в подрывную группу, ходили на задания.  Мы очень завидовали им. Забегая вперед, скажу, что они погибли , подрывая вражеский эшелон, в августе 1943 года.
Когда в нашей деревне зимой 1942 года остановился партизанский отряд Георгия Столярова, мы пошли к командиру проситься в партизанский отряд.  Утром мы отправились к дому, где размещался штаб. Навстречу нам вышел начальник штаба Сибелев.
-Чего пришли, пацаны? – спросил он.
- Примите нас в партизаны! – заговорили мы все сразу.
Сибилев внимательно осмотрел нас и сказал:
- Это хорошо, что вы в партизаны хотите. Только слабые вы еще, хлопцы, да и маловаты еще. Вот еще годик-два подрастите, а тогда и приходите  к нам. А сейчас помогайте вашим мамам хлеб растить и это будет ваша помощь нам. Партизанам ведь тоже хлеб надо…
- Но пока мы подрастем и война закончится, - пробовал я уговорить начальника штаба.
- Хватит еще, хлопцы, и на вашу долю, - ответил он и ушел в штаб.
Постояв еще немного, мы пошли на улицу. Было обидно, но ничего не поделаешь, надо еще немножко подрасти. Мы шли домой молча, разговаривать не хотелось.
Мы стали каждый день собираться у Коли Стрежа. Он был старше нас на год, перед войной уже учился в Бобруйской школе ФЗО. Когда немцы захватили Бобруйск, он попал в плен, но вскоре ему удалось бежать и зимой добраться домой.
Матери у Николая не было, она умерла в начале войны от непонятной болезни, к врачу обратиться возможности не было. Старший брат перед войной служил в кавалерии под Брестом и о нем ничего не было слышно. Рассевшись на лавках вокруг дощатого стола, мы рассуждали о войне и все наши разговоры сводились к тому, что мы снова побьем немца. Отец Николая дед Рыгор  сначала в наших разговорах не участвовал, а затем все чаще слезал с печки и стал вмешиваться: то реплику бросит, а то и целую лекцию прочитает.
Ему было что рассказать нам. Старый николаевский солдат, он воевал в Первую империалистическую войну 1914-1915 года на фронте под Барановичами, попал к немцам в плен и прожил в плену в восточной Пруссии до 1922 года. Он считал, что хорошо знает Германию, немцев и не верил в то, что Красная Армия одолеет фашистов. Нет, он не желал немцам победы, ругал их, но считал, что ничего нельзя сделать с такой большой силой.
- В ту войну немцы до Питера и до Москвы не доходили, - скороговоркой доказывал нам дед, вытягивая свою длинную, худую шею. – А теперь они дождутся весны и одолеют большевиков!
- А вы помните, деду, французы и Москву забрали, а все равно мы их разбили! Так и теперь будет! -  дружно доказывали мы деду. Ему не нравилось, что мы ему не верили и спорили с ним. Он вскакивал со скамейки и кричал:
- Вы, молокососы, что вы знаете!  Я два года с немцами воевал, да семь лет жил у них. Знаю, что такое Германия! Вы в моей хате не говорите такого, а то меня вместе с вами на один крючок повесят!
И, разгоряченный спором, садился на лавку, подкладывая лучину в огонь печурки,  и еще долго ворчал, повторяя:
- Вояки без штанов!
Подождав, пока дед немного остынет, мы опять заводили свои разговоры.  А вскоре я перестал ходить к деду.  Случилось это так. Собравшись, как всегда, вечером у Коли, мы заговорили о том, что партизаны побили немцев в Рудобелке.  Дед опять вмешался в наш разговор:
- Ничего партизаны немцам не сделают! – заявил он. – А Красная Армия уже не вернется!
Я стал спорить с дедом словами советской листовки:
- Вы, дед, хоть и боитесь немцев, и хвалите их силу, но знайте: не видать немцам победы, как своих ушей!  И успехи их временные! Фашистская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений!
Дед ужасно разозлился. Он подбежал ко мне, схватил меня за воротник свитки, подвел к двери, открыл ее и вытолкнул в темные сени, сказав:
- Не ходи больше в мою хату с такими словами, молокосос!
От обиды я чуть не заплакал, но поборол себя и крикнул громко, чтобы слышно было в доме:
- Все равно мы побьем немцев! – и пошел домой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
В заботах о будущем урожае прошли трудные и тревожные весна и лето 1942 года. Помня наказ Сибелева, мы , как могли, помогали во всех полевых работах. Мужчин почти не осталось в селе, а женщины не могли сами засеять, обработать посевы и собрать урожай. Все подростки  с утра до ночи трудились на полях. Работа была тяжелой. Вспахать землю, потом боронование, окучивание, прополка… Сенокос – горячая пора. Потаскать косу – к обеду от усталости дрожат ноги и кружится голова.  Вечером я падал  в постель, тут же проваливаясь в спасительный сон, и до утра меня не могли разбудить ни гроза, ни выстрелы. Не успевали справиться с заготовкой сена, как нужно было приступать к уборке зерновых. А тут и время уборки картошки поспевало, нужно было заготовить ее с учетом помощи партизанам.  Хлеб обмолотили и спрятали, закопав в землю, чтобы не отняли каратели, и не сгорело оно при пожаре.  С партизанами люди делились, чем могли.Вскоре на нас свалилось еще одно горе – в деревне началась эпидемия тифа. Эта страшная болезнь валила с ног и старых, и малых. В нашей семье в тифозной горячке лежали мама, Оля и Павлик. Я до сих пор удивляюсь, что не заразился, я ведь не отходил от них, как говорится, пили из одной кружки. Молодые организмы сестры и брата победили болезнь  и они медленно стали поправляться. Остриженные налысо,  бледные до синевы, с глубоко запавшими глазами, на них страшно было смотреть. Но они остались живы!  А мама умерла. Я долго не мог поверить, что её нет, ведь только от прикосновения её руки  проходила боль от ушиба, усталость после тяжёлой крестьянской работы, обиды на какую-нибудь несправедливость. Она никогда не сидела без работы, всё время что-то готовила, убирала, пряла-ткала, вышивала. В белорусских арнаментах были простыни с красивыми накидками на подушки, занавески на окнах,  вышитые праздничные полотенца…   Как жить без мамы?   От  этого горя, непосильной тяжестью свалившегося на нас,  я долго не мог прийти в себя. В народе говорят, что беда никогда не приходит одна…
Над деревней стали появляться тяжелые немецкие бомбардировщики. Ненависть народа к врагам нарастала с каждым днем. Люди уходили в партизанские отряды и до нас доносились вести о боевых действиях партизан. Действовали отряды Бумажкова, Патрина, Шантора, Павловского, Столярова, Шубы, Дамидовича, Пакуши, Гуляева.
У фашистов не хватало сил , чтобы расправиться с партизанами.  Они спешно и лихорадочно  принимали к себе на службу бывших уголовников, людей, не признавших Советскую власть. Этих людей, предавших Родину, фашисты использовали для самой грязной работы. Все чаще фашистские самолеты сбрасывали над деревнями партизанской зоны листовки, в которых сообщалось, что Красная Армия разбита, а Москва взята… Но люди не верили этим лживым фашистским листкам. Партизаны расклеивали свои листовки, в которых рассказывали о истинном положении на фронте.
Не получая поддержки от населения, гитлеровцы стали использовать авиацию для уничтожения деревень партизанской зоны. Первый раз самолеты сбросили бомбы на нашу деревню и деревни нашей округи в марте 1942 года.  Это было страшно. Низко над землей пролетали огромные железные птицы с яркими крестами, с воем летели зажигательные, фугасные бомбы, пулеметный обстрел зажигательными пулями не щадил ни стариков, ни детей. После мартовского налета сгорела половина села, животноводческая ферма и контора. Налет застал людей врасплох и многие спрятались в своих домах. А по домам как раз и целились враги… Наш дом после этой бомбежки остался цел, но когда все кончилось и мы вышли на улицу, то увидели страшные зарева пожаров и узнали, что погибли многие наши односельчане. Страшное зрелище представлял собой развороченный бомбой двор соседа Михаила Круглова. Сам сосед был убит: одним осколком ему перебило обе ноги, другим  разворотило живот. У жены Насти осколком разворотило грудь. Возле сарая лежали изрешеченные осколками окровавленные корова и несколько овец. Кроме них в тот день были убиты восемнадцатилетняя Лида Васильева, Савва Васильев, Митя Селиванов, Иван Стреж и еще несколько человек, фамилий которых я уже не помню. Варварскими налетами фашисты рассчитывали уничтожить тылы партизан, не дать крестьянам провести весенний сев и обречь их на голод.
После  страшного мартовского налета население деревни стало переселяться в лес. Одни строили себе жилье в виде шалашей из еловых лапок, другие – землянки с расчетом на постоянное жительство до конца войны.  Землянку решили построить и мы с Павлом и нашим соседом Виктором, который был на два года старше меня, на две семьи. Работа была трудоемкая и непростая, и справиться без помощи мы с братом не смогли бы.
Рано утром Павел с Виктором уехали в лес, чтобы заготовить бревен для землянки. Погода была ветреная. Не зная, как валить деревья при сильном ветре, мальчишки попали под падающее дерево. Виктор отделался легким ушибом, а брату перебило большую и малую берцовые кости на правой ноге.  Переломы были открытые, из ран текла кровь. До деревни было километров восемь. Кое-как затащив Павлика на телегу, Виктор погнал коня домой.
Увидев бескровное, безжизненное лицо брата, я понял, что он потерял много крови. Взяв холщовое полотенце, я разорвал его на ленты и наложил жгут выше колена, как нас учил доктор Фогель в школе, чтобы остановить кровь. Когда кровь перестала течь, я побежал за Аркадием Винелем,  который перед началом войны учился в Минском медицинском институте на четвертом курсе. Когда немцы оккупировали Минск, он вернулся домой и, как мог, оказывал помощь больным.
- Ты, Петро, будешь у меня ассистентом, - сказал Аркадий. Он натянул поломанную голень ноги, выпрямил ступню, наложил две деревянные планки и забинтовал все это холщовыми лентами. Во время этой «операции»  Павлик несколько раз терял сознание и мы приводили его в чувство, подставляя под нос флакон с нашатырным спиртом.
Наступил апрель. Дружно сошел снег и весна вступила в свои права. Люди готовились к весеннему севу.
В это время фашисты вторично подвергли бомбардировке и пулеметному обстрелу деревни партизанской зоны. Услышав гул тяжелых самолетов и увидев, что они разворачиваются над деревней, жители стали убегать подальше от строений в поле. Я в это время находился далеко от своего дома, на улице и тоже побежал в поле.  Впереди меня бежали четыре женщины. Отбежав от построек, мы легли в борозду на поле. Но летчикам, по-видимому, хорошо были видны женщины в белых платочках и светлой самотканой одежде, лежавших в борозде среди черного весеннего поля.
Один самолет развернулся и начал пикировать на нашу группу. Я лежал в борозде лицом вверх и видел, как круто с высоты самолет пошел прямо на нас. Вот от него отлетели несколько черных точек и со страшным свистом стали падать прямо на нас. Я закрыл лицо руками. Раздался страшный взрыв, земля всколыхнулась. Меня обдало горячим воздухом и присыпало землей.
Я подхватился, голова звенела и раскалывалась на части. Сделав несколько шагов, я свалился в горячую яму и потерял сознание.
Придя в себя, я понял, что свалился в воронку из-под бомбы. Сильный удушливый запах не давал дышать. Я выполз из ямы и осмотрелся. Женщины тоже были живы. Одной из них небольшой осколок рассек ягодицу,  вторая была легко ранена в предплечье. Спасли нас, конечно, глубокие борозды и Господь Бог. Осмотрев себя, мы бросились в деревню.  Там бушевал пожар. Горела и наша хата.
Господи, ведь в хате лежит беспомощный Павел! Скорее, скорее надо вынести его из огня!
Эта мысль придала мне силы, даже, кажется, в голове перестало звенеть и я бросился к дому. Подбежав, я увидел, что рамы из окон вырваны, стекла разбиты, а из конька развороченной крыши струится густой желтоватый дым. Крыша начала гореть от пулеметных зажигательных очередей.
Апрельский ветер раздувал огонь, и вскоре крыша вспыхнула большим красным факелом, извергая снопы искр. Горели и рядом стоящие соседские дома и сараи, а в дом Ивана Ивана Зеленки, через улицу, угодила большая фугасная бомба и от него осталось лишь черное дымящееся пожарище.
Вскочив в дом, я взвалил Павла на спину и отнес в глубокую яму, где зимой хранилось зерно. Она была метрах в пятидесяти от дома.
Положив брата на дно ямы, я бросился опять в дом, чтобы вынести что-нибудь из одежды. Схватил одеяло, подушку, несколько постилок, фуфайку и побежал к яме, чтобы укрыть дрожавшего от холода брата. Несколько раз вскакивал я в доми выбрасывал из окна одежду, а из сеней вынес несколько мешков с зерном, оставленных на семена. Когда пламя закрыло двери, я стал выносить вещи через окна.
Крыша догорала, занялись огнем потолок и стены. Я еще раз вскочил в дом, схватил две подушки в комнате сестры и едва только поднялся на подоконник, как рухнул потолок и я вывалился с подушками на улицу. В окнах с гудением бушевало пламя, и, задержись я хотя бы на секунду, выбраться мне уже бы не удалось. Видно, не суждено было мне сгореть в своей хате в тот ветреный апрельский день 1943 года.
Из оцепенения, с которым я смотрел на догоравший дом, меня вывел истошный крик соседки тетки Марфы.
- Спасите! Люди добрые, спасите! – звала она полным отчаяния голосом. Я бросился к ней. Оказалось, что у нее горел сарай, в котором было около десятка овец, корова и свиньи. Тетка была так напугана бомбежкой, что ничего не соображала. Я вскочил в загородь сарая и выбросил овец через плот, затем выгнал свинью с поросятами. Тетка Марфа пришла в себя, перестала кричать и сама  выгнала во двор корову.
-Как там Павлик в этой яме? – вспомнил я и побежал к нему. В это время над горящей деревней пронеслось еще несколько самолетов. Затрещали пулеметные очереди. Я упал под забор рядом со стайкой перепуганных кур. Самолет пронесся надо мной и в воздухе закружились перья. У моих ног лежало несколько мертвых хохлаток, видно, пулеметная очередь прошила землю в нескольких шагах от меня.
Я побежал к яме, в которой лежал брат. Жив ли он? У самой ямы заметил, что снижается и летит прямо на меня серебристый крылатый смерч с черными крестами. Я скатился в яму. Павел обрадовался, что я вернулся. Обнявшись, мы стали прислушиваться к тому, что делается в деревне.  До нас доносились частые пулеметные очереди, свист бомб и грохочущие взрывы.
- Что же это такое творится? – плакал и шептал брат.
Сердце сжималось от боли за пылающую деревню, горело жгучей ненавистью к фашистам.
- Вот немного подлечу тебя, посею поле и пойду в партизаны,- сказал я ему. – Хватит ждать, подрос уже!
Семь вылетов на нашу деревню сделали фашисты в тот день. Солнце опускалось к лесу, когда самолеты больше не появлялись. Деревня догорала. Я сказал брату:
- Я положу тебя на край ямы, укрою, а сам пойду посмотрю, осталось ли цело от огня то, что я вынес из хаты. И где тетка Марфа, что-то ее не слышно. Потом пойду в лагерь, возьму подводу и приеду заберу тебя.
У своего сгоревшего дома я нашел маленькие холмики зерна на месте, где лежали мешки, мешковина сгорела. Не нашел я и одежды только небольшая кучка пепла лежала на том месте.
- Хорошо, что почти все сегодня утром успели уйти в лесной лагерь, - пришла в голову мысль.  В лагере была и моя сестра Оля с четырехлетним сыном.
- Нужно зайти к тетке Марфе и попросить у нее вожжи, чтобы сходить в лес за лошадью,- продолжал я рассуждать вслух, не в силах оторвать взгляд от пепелища.
Единственный не сгоревший на селе дом был тетки Марфы. Он стоял, как маяк в знак того, что здесь была деревня.
Зайдя во двор, я увидел тетку. Она неподвижно лежала возле крыльца своего дома с раскинутыми в стороны руками. Раскрытые глаза тускло смотрели в темнеющее небо, ветер шевелил прядки волос.
По двору с хрюканьем ходила голодная свинья, поросята круглыми пятачками цеплялись за ее вымя, но некормленая матка не хотела подставлять свои соски потомству, продолжая хрюкать и звать к себе хозяйку. В садике стояла корова, рядом с ней сбились в кучку овцы. Куры устраивались на ночь, взлетая на одиноко стоявшую посреди двора старую грушу. Мне стало страшно. Я накрыл мертвую женщину лежавшей на крыльце радюжкой и пошел в лагерь. Выйдя за околицу, оглянулся на родную деревню, которая отсвечивала в сумерках десятками больших пылающих костров. Пахло гарью.
Навстречу мне ехала телега, управлял лошадьми партизан. Я попросил его помочь мне перевезти больного брата в лес. Он согласился и через несколько часов мы были в лесном лагере.
Он гудел, как пчелиный улей. Слышались причитания женщин по сожженным домам, убитым родным. Односельчане окружили меня.
- Тетку Марфу убило, - сказал я, увидев ее мужа Аникея.
- А я ведь рано утром звал ее: пойдем в лес! Так она мне: хату одну не оставлю! Вот немец дал ей хату, - с горечью и болью проговорил Аникей и пошел запрягать лошадь. Громко заголосила его дочь Мария.
Убитых хоронили назавтра, в наспех сколоченных с тесовых досок гробах. На кладбище отвозили без традиционных провожаний – боялись налетов фашистских самолетов.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
«ВЕСНА, ВЕСНА, НЕ Я СОГРЕТ ТОБОЮ…»
А весна была в расцвете. Природа оживала на глазах. Торжество юной красоты, молодости, свежести, жизни не вызывало радости. Постоянно хотелось есть, паек был скудный, хлеб стал лакомством. Сестра хозяйничала экономно, рассчитывала, как дожить до нового хлеба. Благодаря ее заботам мы не голодали, но я старался не думать о еде. Лучшие куски мы  с Олей старались скормить Павлику и маленькому Ваське. А из «подножного» корма вдоволь можно было пить березовый сок. Я думаю, в это время мы хорошо почистили свои желудки, сок был очень сладкий, а если к нему и кусочек ржаного хлеба с ломтиком сала – вкусно!
Наступило время весеннего сева. Мы понимали, что это единственный шанс не умереть с голоду и ломали с сестрой голову, как вспахать огород и засеять его. Выручала корова, Оля ухаживала за ней, как за главным семьянином. Правда, она уже была старая и молока давала немного, но Оля умудрялась побаловать нас сметаной и творогом.
Если бы не партизаны, то многие семьи не смогли бы справиться с посевными работами. Осталось мало лошадей, а на коровах много не напашешь… Не хватало семян и так нужны были рабочие мужские руки, чтобы вспахать землю. Нашей семье помогли партизаны Березнев Александр и Старовойт Григорий. Они хорошо знали отца, вспоминали его добрым словом и жалели нас, оставшихся сиротами. За один день мы вывезли оставшийся несгоревший навоз, дня три пахали землю и посеяли пшеницу и просо, три дня потратили на посадку картофеля. Приготовили поле на грядки под овощи, этим будет заниматься Оля в мае месяце. Я вздохнул свободнее: теперь не умрем с голоду!
А Павлику с каждым днем становилось все хуже. Рана открытого перелома гноилась, опухоль не спадала. Он почти ничего не ел, по ночам бредил. Мы с сестрой по очереди дежурили возле него в лесном шалаше у его постели из еловых веток. А однажды ему стало совсем плохо и он простонал:
- Петро! Попроси кого-нибудь, пускай меня пристрелят! Не могу я больше терпеть… и вас с Олей совсем уже замучил…
- Ты потерпи еще немножко, браток, - попросил я его. – Я что-нибудь придумаю… Ты обязательно поправишься!
Я вышел из шалаша, послал к больному сестру, а сам запряг коня и поехал в деревню Чапаево, где размещался штаб партизанской бригады имени Александра Невского.
- Не может быть, чтобы партизаны не помогли мне! – думал я.
Часовые, услышав, с какой просьбой я приехал, пропустили меня в штаб. Доктора я нашел быстро.  Он оказался добрым человеком. Выслушав меня, он без всяких уговоров взял чемоданчик, сел на телегу и мы поехали.
В шалаше доктор , расспрашивая Павла, как случилось несчастье, осмотрел рану, промыл ее зеленоватым раствором, забинтовал, сделал укол в руку и сказал, обращаясь к сестре:
- Дня через три отмочишь повязку этим раствором и сменишь ее, а через два дня снова пошлешь за мной..
Но когда я через пять дней приехал за ним, то дежурный сказал, что доктора Швеца перевели в другой отряд.
- Тут сейчас другой врач есть, - посоветовал он мне.  – Ты сходи к нему.
В комнате доктора я увидел крепкого плечистого парня с черными вьющимися волосами и смуглым лицом. Из-под нависших густых бровей светились искорками живые глаза.
Это был начальник медицинской службы партизанской бригады № 99 Ибрагим Леонидович Друян, в которую вскоре вступил и я. Впоследствии мы прошли вместе с ним по тылам врага сотни километров.
Друян сразу согласился помочь нам. Обработав больному рану и забинтовав ее настоящим бинтом, он сказал мне, что ездить за ним больше не надо, он сам будет приезжать к нам, пока Павлик не поправится.
Целый месяц через каждые три дня доктор приезжал к нам. Павел стал поправляться. А еще через месяц он стал учиться ходить на костылях, которые я для него сделал сам.
В конце мая 1943 года гитлеровцы вновь подвергли нашу деревню сильной бомбежке. Были сожжены оставшиеся редкие постройки. Население рыло землянки и жило в них, по-прежнему помогая партизанам. Многие семьи помогали партизанам с едой и фуражом для животных, внося таким образом свою лепту в борьбу с фашистами.  У нас почти в каждой землянке жили семьи партизан с Осиповичского района.  У нас на нашем хлебе жила семья Старовойтовых из-под Бобруйска. И хотя семья была многочисленная – 6 человек, жили дружно.
Партизаны охраняли население партизанской зоны. Летом, во время уборки хлебов, немцы делали многочисленные попытки проникнуть в наши деревни, которые помогали партизанам,  и уничтожить урожай, но партизаны не допускали их в свой край и встречали засадами. В одном из таких боев возле деревни Малиново два наших односельчанина, Кашель Николай и Громыко Иван. Они похоронены на нашем кладбище рядом со своими родными.
Разгром немецких войск летом 1943 года на Курско-Орловской дуге явился коренным переломом в ходе войны. Усилились и партизанские действия на оккупированных территориях. Многие партизанские отряды перемещались в западные районы, чтобы в глубоком тылу наносить удары по врагу.
Осенью 1943 года ушла на запад и бригада № 99 имени Гуляева. А когда войска Красной Армии освободили ряд районов Гомельской и бывшей Полесской областей, плотность фашистских войск увеличилась. Чтобы обезопасить свои тылы от партизан, фашистское командование в конце зимы 1944годапровело ряд сильных карательных действий против партизан юго-восточных районов Белоруссии: Любанского,  Глусского и Октябрьского. Сотни деревень были сожжены, тысячи людей уничтожены, многие угнаны в Германию в плен. Такой карательной операции подверглись и Славковичи. Не все могли убежать из землянок.
Не смог уйти на костыле брат  Павел. Каратели схватили его в лесной землянке и привезли в сожженную деревню Зорька. Но тут брату повезло. Его конвоировал немолодой немецкий солдат-обозник. Когда они подъехали на телеге к полуразрушенному погребу возле сожженного дома, он сунул Павлу за рубаху ломоть хлебного немецкого кирпича и сказал:
- Хавайш тут, а то капут!
Когда каратели уехали, Павел выбрался из погреба и два дня ходил на костылях среди пожарищ, надеясь найти хоть что-нибудь из еды, пока его не подобрали вернувшиеся партизаны.
Пойманных жителей сожженных деревень гитлеровцы сводили в наполовину сожженную деревню Стражи, где находился штаб карательной части.  Молодых женщин и девушек с помощью полицаев Фомы Яцко, Апанаса Стрежа и Иосифа Болтушкина фашисты выстраивал на одной стороне улицы, а стариков и детей до двенадцати лет – на другой, и тут же отводили двумя группами во двор под усиленную охрану эсэсовцев.  Так продолжалось несколько дней. Людей никто не кормил, только подливали воду в бочки, когда она заканчивалась. Затем молодых и работоспособных , более двухсот человек, погрузили в закрытые машины  и отправили на железнодорожную станцию в Бобруйск, а оттуда в Германию. Среди пленниц оказалась наша сестра Оля, а также  Варвара, жена нашего брата Владика, который был  в это время в партизанах, и его дочь Нина, которой уже исполнилось 15 лет.
Стариков и детей  тоже набралось до двух сотен. Их фашисты загнали в большое колхозное гумно, где до войны хранилось сено, плотно закрыли двери и забили их гвоздями. Что было потом, мне уже в 1947 году рассказала моя одноклассница Надя Коледа.
Вот ее рассказ. Боясь, что над ней будут издеваться солдаты,  она вымазала пылью лицо и обвязала голову грязной тряпкой.
Держалась она в группе старух и немцы отвели ее вместе с ними и детьми во двор, а затем загнали в гумно. Полицаи объявили, что всех их утром опустят домой.
Пленники провели всю ночь в гумне стоя, как селедки в бочке, людей было столько, что сесть никто не мог. Наступило утро. Люди начали стучать в дверь. В ответ фашисты застрочили из пулеметов и стоявшие у дверей упали замертво. Многие корчились от ран, женщины завыли, прося помощи у бога.
Надя стояла у других дверей на противоположной стороне гумна, прижавшись к шулу.  Она услышала, как возле двери остановилась повозка и по стене плеснулась вода. Тут же донесся запах бензина, а затем хлопок и шипение огня. Люди поняли, что их хотят сжечь живыми. Поднялся невыносимый крик, плач, стоны. Огонь сквозь щели пробирался внутрь в гумно. Люди начали давить на двери, в ответ застрочили пулеметы.
- Я подумала, пусть лучше застрелят, чем сгореть в огне живой, - продолжала свой рассказ Надя. – Закрыла голову дерюжкой и бросилась в подворотню. Выползла и побежала прямо на немца,  который лежал у пулемета метрах в тридцати от гумна.  Немец не ожидал и выстрелил не сразу, и, наверное, рука дрогнула, пули рядом просвистели, а я бегу, падаю и ползу, поднимаюсь и опять бегу, пока не проваливаюсь во что-то мягкое и мокрое и теряю сознание. Очнулась – лежу одна в болоте, подо мной вода, но неглубоко. Тишина, птички щебечут. Только тяжелая вонь дыма стелется над землей и  тошнотворный запах чего-то паленого. Я поднялась и поплелась в лес. Солнце уже высоко. Села отдохнуть и увидела, что из правой голени сочится кровь. Осмотрела – рана неглубокая, пуля только царапнула ногу, а на старой ситцевой юбке весь подол в дырочках. Сколько пуль пролетело мимо! Еще не веря, что выбралась из горящего гумна живой, поднялась и пошла скорей от этого страшного места. На второй день скитания по лесу встретила партизан.
В гумне деревни Стражи сгорели и моя бабушка Пелагея, и дед Афанасий Евдокимовы, двоюродные восьмилетний брат Степан и шестилетняя сестричка Геля.
Так фашисты внедряли свой «новый порядок».
В 1965 году, в день 20-летия победы над фашистской Германией, колхозники колхоза имени Чапаева в деревне Стражи на месте сожженного с живыми людьми гумна установили обелиск.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
В мае 1943 года я со своими одноклассниками Митей Радкевичем и Колей Маханько опять пошел в штаб партизанского отряда Цикунова с просьбой принять нас в партизаны. Мне в ноябре исполнилось шестнадцать.
- Мы уже подросли…   Хотим бить фашистов! – сказали мы вышедшему к нам командиру. Но его тут же позвали в другую комнату, а к нам вышел начальник штаба. Фамилию его я не запомнил, потому что больше его не видел, он был переведен в другой отряд.
-Ну, давайте поговорим, - рассматривая нас, предложил он. -  В партизаны, говорите, хотите?
Мы вышли из дома и сели на травку у забора. Подробно расспросив нас о родителях, где учились, с кем теперь живем,  предложил нам :
- Приходите завтра к двенадцати часам в деревню Зорька. Найдёте командира взвода Кипеля и скажете, что направлены к нему из штаба. Счастливо вам, хлопчики!
Назавтра  назначенное время мы были в деревне Зорька. Кипель принял нас дружелюбно, записал в толстую тетрадь и направил в учебный взвод, которым командовал Володя Босиков.  Десять дней учебы пролетели быстро. Пригодились знания и навыки, полученные нами на уроках военного дела в школе. Нас обучили стрельбе из настоящей боевой винтовки и пулемета системы «Дегтярёв», познакомили с устройством гранаты «Ф-1» и «РГД», а также с самодельной ручной гранатой. Провели с нами занятия и по строевой подготовке, научили, как нужно обращаться к командиру, рассказали о дисциплине в партизанском отряде, об отношении к населению. Особо шел разговор о партизанской присяге. Вскоре мы приняли присягу и были распределены по взводам.
Сы с Митей попали во взвод Акима Шило, который нес охранную службу  в деревне Амур. Вскоре мы получили первое задание: взять языка. Отправившись к Глусску и сделав засаду,    нам удалось поймать полицая с Кипетянского гарнизона и доставить его в штаб отряда. А в начале августа мы получили боевое крещение в деревне Амур.
Отряду немцев и полицаев с гарнизона Доколь удалось утром проникнуть в нашу партизанскую зону. Враги хотели угнать с пастбища скот, солдаты хотели свежего мяса! Мы отбили стадо и вернули его населению. В этом бою мы убили двух полицаев, наш взвод потерь не имел. Фашисты поспешно отступили. В этом же месяце мы провели большую операцию по подрыву железной дороги около станции Старые Дороги.  Операция прошла удачно. Мы взорвали рельсы на протяжении километра. Я сам подорвал восемь рельсов.
Бой был жарким. От разрывов зарядов и трассирующих пуль было светло, кругом гремело и трещало. В этом бою были убиты двое наших партизан, имелись и раненые.
Осенью вся наша бригада Гуляева получила задание вывести из строя железную дорогу между станциями Ясень и Осиповичи. К этой операции мы тщательно готовились : провели тренировки . Я быстро освоил и научился подкладывать тол под рельс, ставить взрыватель, поджигать шнур и прятаться в безопасное место. Для этого в бригаду были специально доставлены железнодорожные рельсы и каждый подрывник мог учиться на практике.
Расстояние от места стоянки бригады до станции Ясень по прямой было около ста шестидесяти километров. Двигались мы в основном ночью, днем стояли в лесу. В последнюю ночь по подходу к дороге пошёл сильный дождь. Километров тридцать мы шли под проливным дождём. Было очень холодно, одежда быстро промокла, тело пробирала холодная дрожь.  А когда подошли к железной дороге, выяснилось, что спички у всех промокли и бикфордов шнур поджечь нельзя! Пришлось отходить в лес. Дождь прекратился только к полудню следующего дня. Небо прояснилось и показалось неяркое солнце. Поднялся сильный холодный ветер и и землю слегка подморозило.
К ночи спички наконец просохли, мы подкрепились сухарями и с наступлением темноты двинулись к железнодорожному полотну. Дорога была двухколейная и каждому подрывнику нужно было сделать по два захода на неё, подложить восемь зарядов и взорвать восемь рельсов. Таков был приказ.
Роты прикрытия завязали бой с охраной дороги, укрывшейся в придорожных дзотах. Я вместе с другими подрывниками , под шум боя подползли к дороге. Послышалась команды: «На дорогу!», «Закладывай!», «Зажигай!», «Отходи!» Так повторялось дважды. От взрывов летели осколки рельсов, телеграфные провода, разгорался ожесточенный бой немецкой охранами с группами прикрытия. Со стороны станции Ясень начали стрелять немецкие пушки, но снаряды со свистом рвались впереди нас. Но вот все заряды израсходованы. В небо взлетают зеленые ракеты – сигнал отходить.
Отойдя от дороги километра два, мы остановились. Вскоре стали подходить охранные роты. Затем бригада тронулась в путь и под утро мы остановились в лесу. Подсчитали потери – семнадцать человек. , было много раненых. Их несли на самодельных носилках. Но задача была выполнена: дорога была выведена из строя, движение вражеских эшелонов прервано!
Возвращаясь домой, мы устроили засаду у деревни Дораганово и разгромили отряд полицаев, двигавшийся в Осиповичи с награбленным у населения добром. Трофеи оказались кстати – животы у всех подводило от голода и силы были на исходе.
Отдохнув день после изнуряющего похода под дождем, наша бригада начала готовиться к налету на фашистский гарнизон в деревне Макаричи. Гарнизон насчитывал более трёхсот немцев и полицаев. К ним у нас был особый счёт: слишком ретивогитлеровцы вместе со своими прислужниками старались навести на нашей земле свой немецкий порядок. Они безжалостно грабили близлежащие деревни и расстреливали всякого, кто подозревался в связи с партизанами, устраивали засады на партизан.
Гарнизон был хорошо укреплён. В центре фашисты соорудили укрепления «за китайской стеной» - двойные деревянные стенки высотою около двух метров и более метра шириною, между которыми плотно набивалась земля. В этих стенах враги проделали бойницы для пулемётов, автоматов и винтовок. Кроме этого вся территория укрепления была обнесена колючей проволокой в три ряда. Чтобы разбить гарнизон, требовалась тяжелая артиллерия, а у нас её не было.
- Эх, нам бы пушечку, - вздыхали партизаны, готовясь к бою. Рано утром, ещё до рассвета, мы начали операцию, но , несмотря на внезапность, смогли занять только часть деревни: гитлеровцы ответили сильным огнём, укрывшись за «китайскими стенами».Ночное небо осветилось огромным заревом пожара. На этот раз пожар вызвал у меня чувство радости и удовлетворения. Забрав согнанный с окрестных деревень скот,  который фашисты готовили к отправке в Германию и пополнив свои запасы продовольствия, мы подобрали своих раненых и отошли. В нашем взводе был ранен Николай Стерпинский, были потери и в других взводах. Назавтра мы узнали, что у немцев убиты четыре солдата и есть раненые. Но главное,  мы отбили у врага охоту выезжать из гарнизона и устраивать на партизан засады.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Ноябрь выдался дождливым. Низкие осенние тучи словно висели над вершинами густого елового леса, и, как через сито, непрерывно лились тонкие нити холодной воды. В такие дождливые дни хорошо устроиться где-нибудь в уголочке поближе к тёплой печке с толстой книгой в руках, время от времени подходить к окну и смотреть сквозь мутное стекло на скрывающуюся под пеленой дождя деревню, на увеличивающиеся лужи. Земля уже досыта напоена дождём, а он всё идёт и идёт…
В один из таких дней наш взвод в составе тринадцати партизан с командиром Владимиром Кипелем медленно пробирался через густой молодой ельник к дороге. Позади осталось двадцать километров дороги, пройденных большей частью болотом.
Сумерки окутывают лес. Одежда уже давно насквозь промокла, вода неприятно хлюпает в сапогах. Идти тяжело. Мокрые ветки больно хлещут по лицу. Наконец входим в старый лес. Могучие ели, раскачиваясь под напором сильного ветра, тревожно шумят. Дождьс наступлением темноты пошёл с ещё большей злостью. Кажется, что никогда не будет конца этому пути под холодным дождём…
Но цель близко. Мы уже почти у дороги, которая соединяет два вражеских гарнизона Доколь и Глусск.
Командир даёт команду:
-Остановиться!
Мы подходим к нему.
-Ночь переждём здесь, - говорит Кипель.  – Устраивайтесь под  ёлкой.
Выбрав развесистую мохнатую ель, раскинувшуюся, как шатёр, среди леса, мы садимся под ней. Чтобы согреться, тесно прижимаемся друг к другу, ноги в мокрых сапогах укрываем мхом, растущим под ёлкой. Согреться в мокрой одежде так и не удаётся. Тело пробирает мелкая дрожь, нижняя челюсть выстукивает мелкую дробь.  Медленно тянется тёмная осенняя ночь, а дождь всё сыплет и сыплет.
Только под утро ветер разогнал тучи. Небо немного прояснилось, дождь сменился налётами густой снежной крупы. Земля покрылась белым инеем.
-Этого ещё не хватало, - потихоньку ворчали мы на погоду.
- Зато фашисты не будут нас ждать, - подбадривает замёрзших бойцов командир.
Эта мысль согревает нас и становится не так холодно и неуютно. На рассвете мы двинулись к дороге. Командир располагает взвод цепочкой на опушке густого ельника, впереди широкой грязной лентой стелется дорога, по которой скоро должен пройти враг.
Медленно тянется время в ожидании. Ветер сыплет снежною крупою в лицо, коченеют ноги, руки до боли сжимают винтовку.
Но вот наконец раздаётся команда:
- Приготовиться!
На дороге показывается обоз из пяти подвод, за которым идут человек двадцать солдат.  Им тоже холодно – уткнулись  в поднятые воротники шинелей, винтовки за плечами.  Впереди, на дистанции около ста метров, идут два высоких немца. Один из них ведёт на поводке большую овчарку. До нас доносится запах сигарет.
Поравнявшись с нами, собака насторожилась, остановилась. Мы затаили даже дыхание, только слышно, как громко стучит сердце. Кажется,  что этот стук разносится далеко и его обязательно услышит овчарка. Но сильный холодный ветер в нашу сторону  не позволил ей почуять нас. Немец постоял вместе с ней, потом дёрнул её за поводок , и они пошли, спускаясь по косогору в лощинку и всё дальше удаляясь от места засады. Хорошо, что разведка нас не заметила. Напряжённо ждём обоза. Медленно проезжает мимо нас первая подвода.
- Огонь!
Дружно заговорили наши винтовки, застучал «дегтярь».Это пулемётчик Антон Шило длинными очередями встречает врага.  Подводы остановились, три из них валятся набок ,опрокинутые испуганными лошадьми. Немцы, беспорядочно отстреливаясь,  перебежками спускаются в ложбину вслед за разведкой. Мы стреляем им вслед.
-  Взять трофеи! – командует Володя Кипель.
Мы подхватываемся и делаем быстрый бросок вперёд. Вдруг, бежавший рядом со мной Саша Безруков, как-то резко взмахнул руками и упал. Из-за подводы толстый немец дал очередь из автомата. Я бросаюсь к Саше, подхватываю его, но безжизненное тело тяжело повисает  на руках… Саша  убит наповал.
Володя Кипель бросает под  воз «лимонку»и гитлеровец, скорчившись, замолкает навсегда.
Мы подбегаем к двум не опрокинутым подводам,  разворачиваем их и перекладываем с других два ящика патронов, несколько мешков с зерном, ящик сливочного масла. Не оставляем и оружие врага: три автомата и пять винтовок ещё хорошо послужат партизанам.  Бережно положив на одну из подвод тело своего товарища, мы отходим.  Километра за два останавливаемся. Уже давно все согрелись, от мокрой одежды поднимается пар. На сердце тяжело, я не могу сдержать слёз, перед глазами безжизненное лицо Саши. Всего лишь час назад мы лежали рядом на холодной земле и подбадривали друг друга взглядами и улыбками…  Ранен и Гриша Болтушкин – пуля попала ему в предплечье. Осмотрев рану, убеждаемся, что, к счастью, кость цела. Командир делает разбор засады:
- На семь вояк уменьшилось фашистское войско, и трофеи хорошие, - говорит он. Смотрит на Сашу и не может сдержать слёз.
Александра Безрукова мы похоронили на партизанском кладбище. Эхо прощального салюта печально отозвалось в лесу. Стоя у могильного холмика, мы поклялись не выпускать из рук оружия, пока на нашей земле не останется ни одного врага.
Нам ещё предстояли тяжёлые испытания.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
В декабре 1943 года наша бригада ушла в деревню Чапаево. Там молодых парней сформировали в одну роту и отправили в деревню Калиновку Любанского района. Я тоже попал в эту роту.
В Калиновке мы стояли две недели. За это время была сформирована бригада для отправки в районы Западной Белоруссии. Нам объявили, что наша задача – расширять борьбу с фашистами в этих районах и это приказ свыше. Назвали бригаду имени Гуляева №99. Я оказался в отряде №3 имени Воронова. В нём были мои одноклассники- односельчане Митя Радкевич, Василь Купреев, Николай Болтушкин, Николай Маханько, Иван Микулич, Олег Янковский. Мои лучшие друзья Митя Марус и Миша Придыбайло остались в отряде Цикунова. О том, в какие районы Западной Белоруссии мы пойдём, не знал никто, но готовились мы обстоятельно. Бригада вышла из Чапаева, километров сто прошла на запад и остановилась в деревнях Середибор, Сквашин, Долгое, Кузьмичи. Там ещё раз провели учение по тактике обороны, наступления, упражнялись в стрельбе. Затем часть подрывных групп ушла на задания, а основные силы продолжали готовиться к переходам и боям. Тщательно проверялось оружие, шили белые маскировочные халаты, готовили сухой паёк НЗ с расчётом на две недели .Командование бригады провело несколько учебных бригад днём и ночью. Провели хозяйственную операцию в гарнизон Погост, захватили у врага гужевой транспорт и продовольствие.
В рейд вышли в начале января 1944 года. Двигались в основном ночью, а днём отдыхали в деревнях Пинского района. Железную дорогу Лунинец – Барановичи перешли ночью южнее станции Мальковичи, а утром уже были в деревнях Малая и Большая Платница. В них свирепствовал тиф, и бригада, не сделав остановки на отдых, двинулась дальше.
Я в это время был переведён в отделение разведки. Мы со своим командиром Митрофаном Мартиновичем  всё время находились впереди или в боковом отделении, километров за пятнадцать от основных сил бригады. Мы получили задание: собрать сведения о немецком гарнизоне, расположенном в городском посёлке Телеханы.  Выйдя на местных жителей, мы собрали данные о количестве фашистов и полицаев, их расположении и вооружении. Командование бригады приняло решение атаковать Телеханы.
Незамеченные врагом, скрытно подошли партизаны к посёлку и на рассвете 6 января отряды бригады завязали бой с немецко-полицейскими гарнизонами. Одновременно атаковали и гарнизоны в деревнях Колонск и Клётное. Враги не ожидали нападения партизан, но быстро пришли в себя и открыли ответный огонь. Исход боя всё же был предрешён: к полудню эти гарнизоны были разгромлены. Остатки гитлеровцев, которым удалось бежать от партизанских пуль, ушли в Логишин и Пинск, оставив нам богатые трофеи: более триста тонн зерна, ста тонн соли, много фуража, что было нам так необходимо. Особенно радовались соли: с начала войны она стала большим дефицитом, и население оккупированных районов, и партизаны страдали без соли. Часть соли и зерна раздали крестьянам близлежащих деревень и населению посёлка.
В райцентре Телеханы была организована партизанская комендатура. Бригада расположилась также в городском посёлке Святая Воля и в близлежащих деревнях. Наш отряд остановился в десяти километрах северо-западнее Телехан в деревне Долгое. Население смотрело на партизан с восхищением. Сначала люди приняли нас за регулярные части Красной Армии. Так, совершив двухсоткилометровый переход, бригада прибыла в состав Брестского партизанского соединения.
Для нас, разведчиков, январь прошел в постоянных разъездах и наблюдениях. Вели разведку за передвижением врага на дорогах, доставляли командованию сведения о составе гарнизонов в Логищине,  на станциях Иваново и Люсино, в деревне Погост. Когда же отряды шли  на задания, наше отделение всегда шло впереди. Нам было поручено установить связи с населением, подобрать надёжных связных.
Встречаясь с жителями деревень, мы никогда не забывали рассказать им о положении на фронте и победах Красной Армии, о героических трудовых подвигах советских людей за линией фронта, которые дают армии всё необходимое для победы над врагом., призывали людей не выполнять распоряжения фашистских властей, укрываться от угона в Германию и помогать партизанам.
Командир отряда Афанасий Троценко всегда давал нам советы, как вести разговоры с населением.
- Будьте бдительны в деревнях, - напоминал он. – Не забывайте, что Советская власть в этих местах была установлена перед самой войной, в 1939 году, а за два года оккупации фашисты всякими приёмами старались одурачить население. Он давал нам для  чтения населению  сводки Совинформбюро и наши советские газеты.
Секретарь комсомольской организации отряда Павел Микулич тоже снабжал нас листовками, сводками, часто давал тексты с обращениями к советской молодёжи, попавшей под оккупацию , чтобы вовлекать местную молодёжь в борьбу против фашистов.  Люди в деревнях относились к нам с доверием и старались помочь и поддержать, чем могли. Вскоре после нашего прибытия в этот район в партизанский отряд вступили многие молодые парни. К нам в отделение разведки пришли Новик Иван, Масюк Максим, Масюк Сергей, Живодёров Николай. Они быстро освоились в отряде и стали настоящими бойцами. Выезжая на разведку с ними, мы чувствовали себя увереннее, потому что они хорошо знали местность и своих земляков.
Гитлеровцам удалось в примыкающих к гарнизонах деревнях организовать из крестьян так называемые отряды «самооховы». Но стоило партизанам появиться в этих деревнях, как «самооховцы» разбегались, не смея поднять на нас оружие, а население радостно встречало нас. Февраль 1944 года ознаменовался крупными диверсиями на железной дороге Иваново-Жабинка. На них были направлены основные силы бригады. Воспользовавшись тем, что партизаны ушли поближе к доге, фашисты восстановили свои гарнизоны в Телеханах,  Колонске и Азаричах. Гитлеровцы не могли мириться  с их потерей, это подрывало их авторитет. Поэтому немецкое командование подтянуло подкрепление, вдвое увеличило численность этих гарнизонов, снабдило их артиллерией. В Телеханах, Колонске и Азаричах появилось много власовцев и ненавидящих советскую власть полицаев, совершивших тяжелые преступления против своего народа.  Они ненавидели и боялись народных защитников старались выслужиться перед новыми хозяевами. Когда гарнизоны были восстановлены,  эти предатели словно почувствовали свою силу и стали делать вылазки в хутора и деревни, устраивая ночью и даже днём засады на партизан. Полицаи превосходили немцев по жестокости, безжалостно убивали стариков и детей, участвовали во всех карательных операциях, выполняя самую грязную работу.
Первый раз на засаду власовцев мы натолкнулись у деревни Ботово. В перестрелке потеряли одного разведчика, фамилии его я уже не помню, он в отделении появился совсем недавно.  А вскоре после этого власовцы подстерегли нас на хуторе деревни Круглое (под местечком Погост-Загородский). Под Максимом убили лошадь, Ивану Новикову прострелили плечо, но всё же нам удалось уйти.
После этого наше командование провело ряд операций против карателей и уже к весне они на засады не выходили. Их гарнизоны мы держали в плотном кольце.
В начале марта из партизан, свободных от заданий, была сформирована рота автоматчиков – 60 человек. Мы с Митей Радкевичем тоже оказались в ней. Командир роты Гориздра построил насв две шеренги и объявил задачу:
- С наступлением темноты мы должны атаковать гарнизон в Телеханах и выбить фашистов оттуда. Вопросы есть?
Задача была не из лёгких. Противник за это время успел отрыть окопы вокруг стоящей на пригорке церкви. Ночь выдалась тёмная, на небе, покрытом тучами, ни звёздочки. Недавняя оттепель съела снег и тёмная земля делала ночь ещё темнее. Лёгкий морозец сковал землю и идти было легко. На сапогах у всех надеты безшумники, сплетённые из лозы. Они делали шаги партизан безшумными, разве что треснет иногда под ногами тонкая веточка или корочка льда.
Так, под покровом темноты, покровительствующей нам, мы подошли к ограде церкви.  На задание шли, строго придерживаясь своих пар, отвечая друг за друга, чтобы в случае ранения вынести товарища, не оставить его тело врагу. Я был в паре с Митей Радкевичем.
Заняв удобные места для обстрела, мы ждали команды. Сколько бы раз не шёл в бой,  всегда с волнением ждёшь команды «Огонь!».  Всё тело, словно туго заведённая пружина, ждёт момента начала боя. Потом это волнение проходит, пропадает страх перед возможной смертью и остаётся одно чувство – ненависть к врагу, которая толкает вперёд, под пули, и заставляет забыть обо всём на свете. Кажется, что ничего больше не существует кроме врага, затаившегося в окопе.
Застать врасплох фашистов не удалось: после первых же наших выстрелов в ответ раздался пулемётный и миномётный огонь. Площадь и улицы осветились ракетами.
Наш взвод во главе с командиром Акимом Шило, залёг за кирпичными домами и вёл огонь по врагу.
-Вперёд! – кричал Аким, и мы подхватываемся и бросаемся к ограде. В атаку встала вся рота.  Но приходится отступить: наше лёгкое оружие не поражает спрятавшегося в блиндажах врага. После первой неудачной атаки мы сделали ещё несколько безуспешных попыток ворваться за ограду.
Бой продолжался больше часа. Близился рассвет, командир роты дал команду отходить по каналу, укрываясь за насыпью дороги. Отходя, мы с Митей забежали в один двор. Жители дома сидели в вырытом тут же, во дворе, блиндаже. Навстречу нам выбежала девушка.
- Я давно уже встречи с партизанами, - взволнованно сказала она. – Может, я могу чем-нибудь помочь вам?
Разговаривать не было времени. Мы с Митей переглянулись:
--  Придёшь через два дня ночью к каналу?
--  Приду! Во сколько?
--  Часов в десять. Мы будем ждать.
--  Обязательно приду!  -- ещё раз пообещала она и мы побежали догонять своих.
Отойдя от Телехан и укрывшись в лесу, мы остановились передохнуть. В бою мы потеряли четырёх партизан, были раненые, в том числе и командир роты Гориздра. Всех раненых и убитых удалось вынести с поля боя.
Но задача не была выполнена, выбить фашистов из блиндажей нам не удалось.
-  Не сумуйце, хлопцы! Всё не так уж и плохо! Во-первых, мы им показали, что можем и будем наступать, что сила у нас есть…  Во-вторых, думаю, что и у них потери есть, и немалые…
И, действительно, вскоре мы узнали, что фашисты похоронили двух немцев и полицая. И шесть человек раненых власовцев.  А после этого боя гитлеровцы малыми силами на партизан не выходили.
Через два дня мы встретились возле канала с девушкой. Пришли рано, чтобы проверить, нет ли в кустах засады. Затем сами спрятались и стали ждать свою новую знакомую. Убедившись, что она пришла одна, мы вышли ей навстречу. Девушка обрадовалась:
--  Ой, хлопцы, а я думала, вы не придёте!
--  Ну, что слышно в Телеханах?  -- нетерпеливо спросили мы.
--  Фашисты все злые…
Познакомились. Девушку звали Лида. Она сказала, что ненавидит фашистов и готова помогать партизанам.  Мы договорились с ней о связи. Вскоре она свела нас  семьёй  Степановых, дом которых находился рядом с площадью. Подруга Лиды Степанова Клава и её мать помогали Лиде собирать информации о враге, раздавали листовки со сводками Совинформбюро и партизанскими воззваниями.
В мае месяце с помощью Лиды мы взяли «языка» и доставили его в штаб бригады. Также она направила к нам и помогла перейти к партизанам четверых полицаев, которых фашисты угрозами заставили пойти к ним на службу. Удостоверившись, что на их руках нет крови советских людей, командир бригады предоставил им возможность искупить свою вину.

В марте-апреле 1944 года бригада получила приказ: выводить из строя железную дорогу, чтобы до фронта не доходили боеприпасы и военная техника. К железной дороге подходить было всё труднее: талая вода затопила все низкие места, малые ручейки превратились в глубокие реки, а многочисленные болота – в непроходимые озера. К тому же на дороге усилилась охрана, а у партизан для взрыва поездов не хватало взрывчатки.  Командование бригады приняло решение направлять на железные дороги группы диверсантов с противотанковыми ружьями  -  ПТР. Я тоже попал в такую группу, которой командовал Василь Мошковский. В группе было семь человек.  Баранов Василь, Иван Микулич, один партизан из новеньких и я должны были со своими автоматами обеспечить прикрытие и проводить разведку, Мартинович  -  первый номер ПТР, а Балванович  - второй, и ещё он выполнял обязанности помощника командира группы.
И вот мы на задании. Наша группа, проделав трудный путь по лесу и бездорожью, остановилась в пятнадцати километрах от железной дороги  Лунинец – Барановичи в районе станции Люсино. Нас приютил в своей землянке задубенский крестьянин Патап. Деревню Задубье  фашисты сожгли в феврале и многие семьи были вынуждены скрываться в лесу в наспех построенных шалашах и землянках.  Когда каратели пришли в деревню, Патапу удалось со своей семьёй убежать в лес. Кроме жены, у него было семеро детей, старшему Роману  -  пятнадцать, а самому младшему  -  не было и годика.
Когда мы первый раз зашли в одиноко стоящую посреди густого елового леса землянку, то увидели странную картину: по всей длине этого жилища тянулась глубокая траншея шириной около метра, в центре которой стояла железная бочка. Осмотревшись, мы поняли, что бочка служила за печь. По обе стороны траншеи настелен мелкий хворост, присыпанный болотным сеном. На нём сидели почти голые дети, одетые в длинные сорочки из мешковины. Впрочем, сорочками их одежду назвать трудно было: мешки с дырками для рук и головы. Детям было холодно и они жались друг к другу, глядя на нас испуганными голодными глазёнками.
От этого зрелища больно сжалось сердце.
-- Вы почему детей теплее не оденете? – невольно вырвалось у меня.
--  Во что?  --  заплакала женщина. – Чуть убежали от проклятых немцев! Хату и всё, что в ней было, они сожгли… Вот и сидим здесь босые, голые и голодные… ждем тепла.
К вечеру мы вместе с Патапом утеплили землянку, заготовили дров, чтобы поддерживать тепло, печь-бочку нужно было топить круглосуточно. Поделились с семьёй и своим пайком, но его хватило ненадолго. Тогда мы решили провести хозяйственную операцию, чтобы спасти детей от голодной смерти. Для этого мы решили устроить засаду на  мадьяров, заготавливающих строевой лес для отправки в Германию в трёх километрах от станции Люсино.  С делянки на станцию лес перевозили на лошадях и волах.
--  Отобьём пару волов, одного на мясо пустим, а на другом Патап землю вспашет, надо же бульбу посадить… Семена достанем! – предложил Мошковский. Мы дружно поддержали его. В тот же день отправились на разведку к железной дороге и свернули к станции, осмотрели дорогу, по которой возили лес.  Место для засады выбрали удачное: справа параллельно дороге тянулась возвышенность, на которой рос густой молодой хвойник.  Встретиться с «заготовителями леса» решили утром.
Переночевали в ельнике недалеко от дороги . Огня не разводили. Подстелив еловые ветки, прижались друг к другу и передремали до утра. Мартовский морозец не давал уснуть крепко.
На рассвете были на условленном месте. Оборудовали у дороги ячейки, замаскировались и стали ждать.
Время в ожидании тянется медленно. Не зря в народе говорят, что нет ничего хуже, чем ждать да догонять…  День обещал быть тихим и ясным. Поднявшееся над землёй солнце просвечивало через молодой ельник и утренний иней  сверкал и переливался искорками. К десяти часам утра послышались  неясные голоса, скрип подвод и мы увидели, что несколько ниже нас по лесной дороге показался длинный обоз. На каждой подводе сидело несколько человек местных жителей.  Замыкала колонну  повозка-фургон с мадьярами.  Они были вооружены винтовками и спокойно сидели,свесив ноги. Один из них стоял впереди, правил лошадью. Он громко насвистывал какую-то незнакомую мелодию. Я сосчитал мадьяров,  их было семеро.
Когда подвода с охранниками  поравнялась с нами, раздался оружейный прицельный залп. Трое солдат свалилось с повозки, двое корчились от ран. Один, сделав несколько выстрелов в нашу сторону, бросился в придорожные кусты, но пуля догнала его. Правивший лошадью мадьяр бросил винтовку и поднял руки.
Нам досталось семь винтовок с боекомплектом патронов и повозка, запряжённая большой куцехвостой бельгийской лошадью. Услышав выстрелы,  рабочие лесорубы бросились на землю, а  когда увидели, что мы вышли на дорогу, поднялись и подошли к нам. Мадьяры издевались над рабочими и они были рады, что партизаны проучили врагов.
Болванович кратко рассказал о новых победах Красной Армии и дал одной женщине сводку с фронта.  Она пообещала распостранить её на станции.
-  Вы больше чтоб не ехали рубить лес! Этим вы помогаете фашистам вывозить наши богатства в Германию, - закончил свою речь Болванович.
Машковский приказал нескольким мужчинам:
-  Раненых мадьяров отвезите на станцию, пусть им окажут помощь.
Мы забрали две пары волов с повозками и мадьярскую лошадь. Волы были отобраны у крестьян ближайших деревень и не принадлежали рабочим- лесорубам.  Троих своих партизан мы отправили с подводами и пленным к Патапу, а сами отошли и залегли у дороги, чтобы в случае погони прикрыть своих товарищей.
Но погоню мадьяры не организовали, и, пролежав несколько часов, мы снялись и к вечеру были в нашем маленьком лагере. Подводу и волов отдали Патапу. Самого упитанного вола  разделали  и вскоре дети с аппетитом  запивали куски мяса наваристым бульоном.  Через день Машковский  отправил пленного мадьяра с двумя автоматчиками в бригаду.
На железную дорогу  мы ходили через два дня, потому что каждый раз выбирали новый участок  и приходилось делать по 30-40 километров по раскисшему лесному бездорожью.  Нам удалось до конца марта подбить восемь паровозов и поджечь одну цистерну с ружья ПТР.
Патап во время походов к «железке»  был у нас проводником. Он был прирождённым охотником и безошибочно ориентировался на местности, проводил нас кратчайшим путём, обходя места, где нас могла подстерегать опасность. Мы выдали ему мадьярскую винтовку и он шутливо хвастался перед своими малышами:
--  Ну, чем я не партизан?
В конце марта мы возвратились в бригаду. С нами ушёл старший сын Патапа Роман в мадьярском обмундировании и с мадьярской винтовкой.  Я потом иногда видел его в отряде, он заметно повзрослел и ничем не выделялся среди других партизан. В первых числах апреля бригада получила приказ переместиться  в Ивановский район. Там мы остановились в городском посёлке Мотоль и деревнях Тышковичи и Бусса. Меня снова перевели в отделение разведки, назначив заместителем командира.
Основным объектом для заданий по-прежнему оставалась железная дорога. Партизаны периодически выводили  её из строя на протяжении большого расстояния между станциями Иваново – Пинск. Но обстановка в зоне 99 бригады становилась всё более неспокойной и напряжённой.  В расположенных рядом немецких гарнизонах появилось много солдат. , а на станцию Иваново прибыла большая группа эсэсовцев и заняла все близлежащие деревни.  В этом районе южнее реки Ясельда местность в основном болотистая , лесов мало, а нам, разведчикам, приходилось вести наблюдение круглосуточно, чтобы командование могло знать о каждом шаге врага.  Всё наше внимание было обращено на станцию Иваново, куда ежедневно прибывало пополнение. Вновь прибывшие располагались в деревнях  Верхустье, Лясковичи, Достоево, Новая Стрельня и других.  Наше отделение квартировало в небольшой деревушке Сычевка в нескольких километрах от Верхустья.  Мы получили приказ разделиться на две группы: одна должна была вести наблюдение за противником , занявшим деревни Дружиловичи и Молодова (юго-восточнее Мотоля), а вторая  -  за деревнями Околь и Псыщево ( западнее горпосёлка).
Немцы в этих деревнях пока вели себя спокойно, но мы понимали, что идёт подготовка к карательным операциям.  В эти дни и к нас пришло подкрепление: по приказу свыше к нам присоединилось присоединение украинских партизан- ковпаковцев  под командованием Петра Вершигора.  Они заняли деревни по реке Ясельда с запада на восток, включая и Мотоль.
Мы были рады своим украинским товарищам по борьбе, понимая, что предстоят тяжёлые бои с превосходящими, хорошо вооружёнными врагами. Через три дня после прибытия ковпаковцев, фашисты начали наступление на Мотоль и дальше на деревни, где располагались отряды нашей бригады и батальоны украинских партизан. Ковпаковцам пришлось отбивать первые удары карательных операций.
В день наступления мы, пятеро конных разведчиков, вели разведку юго-западнее Мотоля. Когда фашисты завязали бой с ковпаковцами, мы поскакали в штаб бригады , который располагался в деревне Бусса. Нужно было доставить сведения о начале нового периода партизанской войны.
Подъезжая к Мотолю с северной стороны, мы попалив один из украинских батальонов прикрытия, окопавшегося  на возвышенности недалеко от посёлка. Мы отправили посыльного со сведениями в штаб бригады, а сами, оставив  своих лошадей с коноводом Максимом на небольшом хуторе, присоединились  к украинцам. Отрыли себе окоп в расположении одного из взводов, стали ждать наступления подходивших со всех сторон карателей.
Ночь прошла в ожидании. К утру стали ожидать подходивших со всех сторон карателей. Весна вступала в силу, просёлочная дорога превратилась в месиво из грязи и воды. По раскисшей дороге машины и обоз карателей двигались медленно. В бинокль было хорошо видно, как буксуют в грязи машины и напруженно тянут повозки лошади.
Километра за полтора-два от нашей позиции эсэсовцы начали разворачиваться в цепь.
--  Без команды не стрелять!  -  пронёсся приказ по нашим окопам. Ударили пулемёты и миномёты противника, но мы не выдавали своего присутствия и подпускали фашистов на расстояние выстрела по цели наверняка.
От напряжения гулко бьётся сердце    и леденеют ноги и руки. Вот цепь карателей уже совсем близко.  Руки словно приросли к автомату… Я выбрал себе цель: долговязого эсэсовца.
--  В него пущу первую пулю,   -  решаю про себя.
Наконец звучит долгожданная команда и заговорили наши автоматы и винтовки.  Словно споткнувшись, упал «мой» долговязый немец. Рядом с ним тяжело осунулись в весеннюю грязь десятки чёрных фигур.
---  Получайте, гады, получайте!  Нате вам, ешьте!  -  яростно приговаривает мой сосед, как заведённый, целясь и стреляя в фашистов. Рядом с нашим окопом строчит «максим» ковпаковцев. Отстреливаясь, каратели залегли.  Ойкнул, схватившись за плечо, мой другой сосед Иван Новик  -  рядом с окопом разорвалась бомба. Но атака захлебнулась и эсэсовцы стали отходить, оставив на поле убитых и раненых.
К полудню каратели начали сильный артиллерийский  и миномётный обстрел правого фланга батальона и повторили атаку Но мы опять встретили их дружным огнём и они откатились назад..
--  Отходить!  -  донеслось до нашего окопа.  Рота, в расположении которой были и мы,  получила приказ на отход под прикрытием правого фланга. Мы тоже снялись и спустились в лощину. Раненый Иван Новик мог идти сам, плечо мы ему перевязали, как умели. Забрав лошадей, мы вместе с  ковпаковцами стали отходить на Мотоль.
-  Нужно не допустить карателей за Ясельду!  -  поняли мы план своего командования.
Партизаны отходили организованно. Когда мы проходили по одной из улиц местечка, ведущей к мосту через реку, ковпаковцы, прикрывая нас, вели огонь по врагу с южного берега. Мы уходили с Мотоля последними. Когда мост перебежали основные силы, партизаны подожгли мост, чтобы фашисты не смогли преследовать партизан. Мост был метров двести, река в этом месте была широкая. Разбросанная по деревянному настилу солома быстро сгорала с шипеньем и треском и тут же запылали сухие доски моста. Огонь захватывал всю ширину прохода, по которому ещё перебегали последние партизаны. В это время каратели перенесли миномётный огонь на район моста.  Со свистом пролетали мины, падали в речку и глухо взрывались в воде.
Мы ещё не успели перебежать мост и в растерянности остановились. Но выбора не было: позади враги! И мы решили проскочить через пламя огня на своих разгорячённых от быстрой езды лошадях.  В одно мгновение мы оказались на середине моста и едва смогли остановить лошадей  -  дальше дощатый настил был разобран шириной метров в три, лошади не могли бежать дальше. Сначала нам показалось, что мы в ловушке, из которой не выбраться. Кто-то из нас громко крикнул:
--  Ну и попались!
Внизу бурлила тёмная вода, кувыркались и налезали друг на друга льдины., впереди и сзади бушевало пламя, вокруг рвались мины, со свистом пролетая над головой.
--Хлопцы! Доски!
Мы увидели, что несколько сорванных досок не упали в воду, зацепившись  между прогонами.  Не мешкая ни секунды, мы вытащили их и положили , соединив два бревна-легаря моста. Получился узенький мостик. Первым пробежал по нему Максим Масюк со своей лошадью на поводу, за ним благополучно на ту сторону раненый Иван Новик и ещё два наших товарища.  Я последним вёл свою  лошадь Нюрку. И вот, когда до деревянного настила осталось два шага, , моя Нюрка вздрогнула от пролетающей мины, оступилась, рванула в сторону и полетела вниз. К счастью, я не закрутил повод с уздечкой на руку, и он, мокрый, выскользнул с руки, когда я уже вступил на мост, иначе лошадь утащила бы и меня в холодную быструю плынь Ясельды.
-  Ох и повезло ж тебе, Петро!  -  бросился ко мне Максим. Скажи себе спасибо, что не закрутил повод!
Но обсуждать это событие не было времени. Нюрка вынырнула  из бушующей глубины весенней реки , и, жалобно заржав, поплыла между льдин по течению в сторону, куда подходили каратели.
-  Пропала лошадка, -  с горечью прошептал я.
Мы сделали ещё один бросок и оказались на южном берегу реки. Вскоре мы догнали свой отряд.
После коротких расспросов мы принялись рыть окоп, заняв место  в обороне одного из взводов нашего отряда. Над Мотолем поднимался чёрный дым: горели дома и другие строения.  Заняв деревни, в которых останавливались партизаны, каратели начали расправы над населением.  Зарево пожаров  отражалось в небе, из-за реки доносились причитания людей, не успевших уйти в леса, на южный берег Ясельды.  Лица партизан стали мрачными.  Сердце сжиалось от боли за тех, кто остался за рекой…
Широкий разлив весеннего половодья реки не позволил карателям форсировать её вброд, а мост для переправы сгорел. Партизаны дружным огнём встречали все попытки врага перебраться через реку на подручных средствах.
Ночью нас, разведчиков, вызвали в штаб отряда, который располагался в лесу южнее деревни Бусса. Мы доложили командованию обстановку и получили новое задание:
-  Вот ваша задача,  -  сказал командир.  -  Вашему взводу окопаться к утру на расстоянии двух километров по течению ниже моста. Вы должны прикрыть левый фланг отряда и не дать фашистам возможности зайти в тыл нашей обороны.  Выполняйте!
Покинув штаб, мы отправились на новое место. По берегу реки шли друг за другом, на душе было тревожно.  Окопались на большом песчаном бугре, поросшим мелким кустарником.  На рассвете фашисты  предприняли попытку форсировать  реку в этом месте, но мы были готовы к достойной встрече: дружный огонь заставил врагов повернуть назад, не доплыв и до середины. После второй неудачной попытки переплыть речку в этом месте, гитлеровцы куда-то отошли.  Но мы знали, что от врага можно ожидать чего угодно и не спускали глаз с противоположного берега.
Утром второго дня нашей обороны на берегу Ясельды  мы услышали взрывы снарядов, которые     рвались на правом фланге. В штаб отряда был послан связной и мы с нетерпением ждали его возвращения, но он не заставил себя долго ждать.
-  Фашисты начали форсировать Ясельду севернее  Тышкович,  - сообщил связной.
-  Это кто же там из наших? Ворошиловцы?
Действительно, на правом фланге занимал оборону отряд имени Ворошилова. Гитлеровцам удалось переправить  три танка гораздо выше рубежа обороны и они начали наступление по берегу с севера.  Ворошиловцы стойко защищались, но большое превосходство карателей в технике  и боеприпасах заставило партизан  оставить свой рубеж и отойти на остров Минича, находившийся в трех километрах северо-западнее Тышкович  среди непроходимых болот.
Вскоре мы тоже получили приказ отходить на этот остров: фашисты заходили к нам в тыл и намеревались утопить нас в Ясельде.  Оставив свой окоп, в котором провели двое суток,  мы двинулись вслед за бригадой.  Слева гитлеровцы заняли деревню  Гоща и кольцо окружения  нас на острове Минича сомкнулось. Все населённые пункты и дороги вокруг острова были перекрыты эсэсовцами и власовцами.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Через толщу лет встаёт в памяти силуэт острова в пелене тумана.  Он дал нам, утомлённым  беспрерывными трёхдневными боями приют на приветливой в те апрельские дни земле.
С севера он омывался Ясельдой, а с юга, запада и востока вокруг него раскинулось большое непроходимое болото. Топкое, поросшее жидкой осокой, оно имело много бездонных «окон», которые, захватив в плен человека или животное, втягивало его в  жидкую, вонючую грязь навсегда. Поэтому и зверь, и человек исстари обходили его стороной и даже не пытались  ходить через него.  Правда, через  это болото с острова до деревни Гоща в далёкие времена была проложена дорога-гребля, она даже обозначалась на топографической карте 1929 года, но практически её не было: брёвна давно сгнили никто эту дорогу не восстанавливал, и проехать по ней можно было только зимой, да и то только в крепкий мороз.
Остров занимал среди этого болота площадь около десяти квадратных километров.  Летом здесь было, наверное, хорошо. Липы и берёзы , ольха, мелкие ореховые кусты, сочный лозняк кудрявили его густой зеленью и помогали сохранять приятную прохладу даже в знойные летние дни.  Как я узнал от одного сторожила этих мест из Тишкович, у которого несколько дней  квартировало отделение нашей разведки, этот остов до 1939 года принадлежал одному помещику.
- Пан жил всё время в Варшаве, сюда приезжал только в жаркие летние месяцы, - рассказывал он.  -  Любил ясновельможный поохотится на молодых диких уток, порыбачить…  И рыбы, и уток в здешних краях  летом много. Для отдыха помещик построил посреди острова большой дом с многочисленными пристройками, но он сгорел 1939 году. Говорят, его сжёг панский надзиратель. Теперь на месте здания можно найти только фундамент да два кирпичных погребка.
За время своего хозяйничания помещик провёл с болотного массива в Ясельду  несколько мелиоративных каналов.  Один такой широкий, перерезавший остров с запада на восток, канал, до краёв заполненный талой водой, явился препятствием для продвижения вглубь острова немецких танков.  Весной талая вода заливает всё болото и остров Минича стоит словно посреди огромного озера.
Так 8 апреля 1943 года 99 партизанская бригада оказалась на острове Минича в кольце вражеского окружения. Командование бригады рассчитывало на возможность небольшого отдыха и восстановление сил,  чтобы партизаны могли дать фашистам бой и вырваться с кольца блокады.
Блокада длилась уже пятые сутки. Партизаны ежедневно вели бои. К концу подходили боеприпасы,  требовали медицинской помощи раненые, появились больные. Подошли к концу продовольственные запасы. За эти пять дней я съел всего лишь пять сухарей, как и все в нашем взводе, но нависшее чувство опасности придавало сил и притупляло чувство голода.
На шестой день блокады командование приняло решение дать карателям бой.  Утро десятого апреля выдалось  тихое и тёплое. Остров и окружавшие его болта потонули в белом тумане. Весело щебетали прилетевшие с юга птицы, у них были свои весенние заботы.
Солнце только-только показалось над землёй, а партизаны уже были готовы к бою. Наше отделение разведки командир направил на левый крайний фланг обороны. Возле дороги,  ведущей на остров с деревни Тышковичи,  лежал небольшой островок, отрезанный от большого острова и от дороги широким водным проливом.  На нём мы и расположились, понимая, что врагов нам придётся встречать первыми.  На «нашем» островке росли низкие разлапистые ореховые кусты, а посередине, словно маяк, раскинул свои могучие ветви огромный старый развесистый дуб.  На окраине островка, обращённой к дороге, мы сделали лежачие окопы с дёрна   окапываться в землю было невозможно, на глубине десяти сантиметров стояла вода.
Командир отделения Мартинович расположил нас так: снайпера Ивана Жупикова отправил к дубу, Иван Новик с пулемётом обосновался  в густом ореховом кусте,а нам, пятерым оставшимс автоматчикам, сказал:
-  Ну а вы, ребята, сами подберите себе удобные места для обстрела дороги. Мы расположились за маленькими кустиками и кочками  у самой кромки воды и замаскировались. От дороги нас отделяло метров сто темно весенней воды.
-Наблюдение за дорогой будем вести по очереди. Кто первый? – спросил Мартинович.
-  Разрешите мне!
-  Можно и с тебя начать. Занимай пост!
Я побежал к дубу. По толстым густым ветвям быстро вскарабкался наверх.  Дорога сверху просматривалась отлично. Солнце медленно поднималось над островом, туман таял под его тёплыми лучами.
Уже давно меня сменили ребята, а на дороге было тихо и пустынно.  И только к полудню до нас донёсся рёв машин , а вскоре Иван Жупиков, сидевший в это время на дубе, закричал:
-  Идут!  Немцы идут!
А немного погодя и мы увидели колонну, двигающуюся к острову. Командир посмотрел в бинокль и приказал:
-  Максим Масюк, ко мне! Побежишь в отряд с донесением!
Максим бросился выполнять приказ.
Мы тоже стали рассматривать колонну в бинокли. При ярком свете солнца отчётливо были видны лица эсэсовцев и их форма, автоматы, висевшие на груди на изготовке к бою. Они шли, ступая след в след в длинных, по самые бёдра, сапогах.
-  Ишь, вырядились, сволочи, -  выругался негромко мой сосед. Впереди колонны под дулами автоматов, шли четыре тышковичских мужика.  Со стороны врага дул лёгкий ветерок и вскоре мы стали ощущать запах табака.  У нас давно кончилась махорка и мой сосед продолжал ругаться:
-  Курят, сволочи! Чтоб вы в последний раз курили на том свете!
За колонной двигались четыре конные повозки. Иван Жупиков сообщил со своего поста:
-  Насчитал сто тридцать и сбился…   Много гадов!
Главные силы бригады занимали оборону за каналом и находились от нас метров за триста.  Мы должны были пропустить вражескую колонну в полукольцо  обороны, занимаемой бригадой.  Приказ знали все:  подпустить фашистов на бросок гранаты и уничтожить прицельным огнём, не дав им выйти с острова.
Скорее колонна поравнялась с нами. Медленно тянутся секунды, когда смотришь на врага так близко.  Во проходят мимо нас мужики, за ними первые фашисты, вот середина…
Мы замерли, слились с землёй. Но всё внимание врагов приковано к дороге вперёд, на остров.
По сторонам они не смотрят, кругом вода.
Голова колонны подходит к поперечному каналу, пересекающему дорогу, и останавливается. Туда подходит офицер, до нас доносится его голос. Он что-то громко кричит, показывая рукою в глубь острова. И тут снова раздаётся громкая раскатистая команда:
-  За Родину! За Сталина! Огонь!
Дружный залп сваливает десятки не ожидавших огня гитлеровцев. На вражескую колонну обрушивается шквал сильного огня. Эсэсовцы заметались, заползали по дороге, некоторые прыгнули в воду и стали отстреливаться из-за низкой придорожной насыпи – вода почти сравнялась с полотном дороги. Многие в замешательстве ползком и перебежками стараются отступить. В синем небе яркими снопами вспыхнули красные ракеты врагов.
Лошади, напуганные выстрелами, тоже мечутся на дороге. Две из них шарахнулись     снеё и провалились в болото, подводы перевернулись. Из-за крайней застрочил пулемёт, но Иван Жупиков выстрелом из снайперской винтовки заставляет его замолчать. Тут же из-за убитой лошади застрочил второй пулемёт, но Иван «снимает» и этого пулемётчика. Вверх продолжают лететь красные ракеты врага. До нас доносится команда:
-  В атаку!  Ура-а-а-а!
Сотни партизан поднялись и бросились в атаку. Каратели в панике поворачиваются и бегут назад по дороге. Многие, спасаясь от пуль, прыгают в воду и пускают пузыри: вязкое илистое дно быстро засасывает их. Отстреливаясь, враг отступает. А партизаны уже на дороге. Они быстро забирают ящики с подвод: там боеприпасы, они нам очень нужны, подбирают оружие врага. Немногим фашистам удалось спастись бегством с этой дороги, ставшей для них дорогой смерти.
В это время раздаётся свист снарядов  -  это стреляли подходившие по болотной гребле немецкие танки. В небо взвилась зелёная партизанская ракета: сигнал начала отхода отряда за канал вглубь острова.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Партизаны перешли канал по узкому мостику, затем разрушили его и пустили доски и брёвна по течению: пускай плывут подальше от этого места. Вскоре к каналу подошли два немецких танка и остановились, понимая, что через его им не перебраться. Они с места начали обстреливать остров с пушек и пулемётов. Но мы уже успели отойти на безопасное расстояние и нас укрывал наш лучший друг  -  лес.  Много снарядов пролетало дальше, не принося нам вреда, и падали в глубокое болото, где не все взрывались. Мы отчётливо слышали их свист, а взрывов не было. Не причинил нам вреда и пулемётный огонь: он был неприцельным, лес прятал нас от глаз врага.
Близился вечер, солнце клонилось к западу.  Его яркие лучи красиво отражались на водной глади болота. Лёгкое дыхание ветра освежало разгорячённые после боя лица партизан.
Бригада выходила на северную часть острова. Впереди в болоте виднелся небольшой островок, который издали был похож на большого надувшегося ёжика: тонкие голые прутья лозы густо, как иголки, торчали н нём.  Левее его располагался ещё один, совсем маленький, тоже заросший лозняком.
Только партизаны решили сделать привал, как в небе появилась немецкая «рама».
-  Самолёт-разведчик!  -  пронеслось по колонне.
«Рама» сделала  над островом два круга и выпустила красные ракеты, которые повисли в воздухе и долго-долго, как огромные цветы, болтались над нами. Потом их  снесло вперёд по нашему маршруту.  Бригада резко, на девяносто градусов, свернула влево, ускорила шаг и вышла на маленький островок. От него до большого острова было метров шестьсот. Послышалась команда:
--   Всем лечь на землю и в сухую траву! Всё яркое и белое снять и спрятать! До наступления темноты никакого движения!
Команда была строго исполнена. Не прошло и несколько минут, как в небе появилось шесть вражеских бомбардировщиков.
-  Ну, тут нам и концы!  - невесело вздохнул партизан, лежавший рядом со мной.
Сделав разворот, самолёты начали пикировать на большой остров. Вниз со свистом, от которого леденеет сердце, полетели бомбы. От оглушительных взрывов содрогалась земля. Бомбёжку дополнил сильный пулемётный огонь сверху. До наступления темноты бомбардировщики сделали ещё по два вылета.
Когда сумерки опустились на землю, мы поднялись, радуясь возможности двигаться: лежать на сырой земле было холодно , к тому же у всех была мокрая одежда. С острова, подвергшегося бомбёжке, тянуло гарью и болотной сыростью. Тяжёлый запах развороченного торфа смешивался с дымом и гнилью.
Мы шагали мимо огромных, дымящихся воронок, как бы заново переживая бомбёжку, говорили:
-  А если бы мы не свернули на маленький островок, что бы от нас осталось?
-  Пара ног, несколько шапок, да, может, несколько сапог! – шутливо отвечал кто-то.
-  Здорово, что фашисты не заметили нас на маленьком островке! Эх, как мы их сегодня!
-  Нет, братцы, наш комбриг в рубашке родился!
Спустя много лет, я, вспоминая этот день, не перестаю восхищаться умным решением нашего комбрига Яковенко Владимира Кирилловича, который в самые трудные минуты сохранял удивительное самообладание и способность трезво рассуждать, и находить правильное решение. Он уберёг бригаду от неминуемого, казалось, уничтожения.
Авторитет комбрига среди партизан был огромен, все его приказы  беспрекословно выполнялись.  Он начал войну лётчиком, но по воле судьбы оказался в глубоком тылу врага, в Белоруссии и прошёл путь от рядового бойца до командира бригады.
К полночи мы вышли на место дневного боя. Подобрали и в скорбном молчании похоронили убитых партизан,  их было двадцать четыре. Так на острове Минича появилась братская партизанская могила.  Мы не могли даже сделать прощальный залп – нужно было беречь патроны и не выдать себя выстрелами. Кто ни хоронил после боя погибших рядом с тобой товарищей,  тому трудно понять наши чувства, какие испытывали мы, стоя у свеженасыпанного могильного холма.  Прощайте, дорогие товарищи! Вы были полны сил и энергии, веры в победу и много пользы ещё могли бы принести своей Советской Родине. Вас ждут дома и никогда не дождутся ваши матери, жёны и дети,,,
С такими мыслями мы покинули остров.
Раненых тоже было много, около пятидесяти человек. Их с врачом Друяном и медсёстрами,среди которых была и медсестра нашего отряда Лена Огур, переправили на лодках, которые заранее были спрятаны в укромном месте, в незанятые немцами близлежащие деревни.
В глубокую ночь, по пояс, а где и вплавь, в холодной весенней воде, мы обошли Тишковичи, и, когда занялся рассвет, были уже далеко от деревни. Когда выбрались наконец на сухую лесную землю, многие свалились сразу же с ног от усталости и голода, силы покинули нас, каждая клеточка тела молила об отдыхе.
Считая .что бригада при бомбардировке разгромлена, фашисты не стали преследовать  нас.
Командиры выставили надёжную круговую охрану и мы до вечера отдыхали на тихой лесной поляне, наслаждаясь ласковым апрельским солнцем. Правда, почте были с насморком и кашляли, но зато живы! Сушили у огня одежду, кипятили в котелках воду из лесных луж, трясли сумки и карманы в надежде отыскать горсть тертых сухарей, чтобы заправить ими кипяток. Но, несмотря на голод, который донимал нас шестые сутки, настроение у всех было хорошее, слышался смех.
-  Желудок уже к спине прирос, честное слово!  -  шутил мой товарищ Максим Масюк.
Все были под впечатлением недавнего боя на дороге к острову и обсуждали подробности:
-  Эх, прибыли бы танки минут на десять позже, и от отряда карателей никого бы не осталось!
-  А как фашисты улепётывали! Не так чинно, как шли к острову… Только пятки мелькали!
В таких разговорах прошел день. Мы отдохнули, согрелись на солнышке и к вечеру были готовы в путь. Ещё два дня мы шли лесными дорогами. Заваривали на привалах сосновые ветки и пили густой ароматный, чуть горьковатый, чай, жевали молодые веточки сосны.  В ночь на 12 апреля форсировали Агинский канал и вышли в Телехановский район.
Наш отрядный балагур и «композитор» Иван Жупиков вскоре сложил песню по случае разгрома фашистов на дороге. Простые её слова и несложный мотив показались бы нескладными поэту, но нам она была дорога и мы с удовольствием пели её, сидя на отдыхе у костра. Прошли десятилетия, а память бережно хранит незатейливую мелодию. Иногда я беру в руки гармошку и тихонько её напеваю. Перед глазами встаёт далёкий партизанский лес, ночные костры, лица друзей-партизан:
Так вспомним же ночку
В болоте холодном,
И Минича остров сырой:
Там била фашистов
Наша бригада,
Громила проклятых врагов!
Станкач заработал
Прямо по цели,
Ложил немчуру не щадя…
Так вспомним же Минича
Остров малый!
Прощай, фашист-господа!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
После блокады бригада расположилась в деревнях Доброславка, Рудня, Липники Телехановского района.  Это были маленькие, богом забытые деревушки  с убогими домами, и дороги к ним были  не накатанные и проходили большей частью лесом. Вражеские гарнизоны, расположивщиеся в близлежащих деревнях Погост, Загородский, Логишин были хорошо вооружены. Перед моим отделением разведки была поставлена задача: круглосуточно следить за врагом, чтобы не допустить незамеченного нами продвижения врага по дороге через Борковские хутора на партизанские деревни.  Восточнее Липняков  в лесу на огромной поляне партизаны оборудовали аэродром, на который почти каждую ночь перелетали через линию фронта и садились самолёты с Большой земли. Это было большой поддержкой для партизан. Они доставляли нам боеприпасы, взрывчатку, почту, а с обратными рейсами улетали раненые, больные. И все мы чувствовали себя нужными Родине и очень гордились, что нас ценят и поддерживают в Ставке главнокомандующего. Такая регулярная связь с Большой землёй придавала нам силы и веру в победу над страшным в своей жестокости врагом.  Каждый прилёт самолёта становился событием в нашей жизни и приносил большую радость. Радовали сводки с фронта: почти в каждой из них сообщалось, что освобождены новые города и населённые пункты, что наша армия наступает.
Наше отделение наладило связь с братьями Казимиром и Владиком Кучинскими , семнадцатилетней девушкой-полячкой Марисей Квичинской и её матерью тётей Тасей ,проживающих в деревнях Борки, Чёрный Прибок и Доброславка. Они собирали сведения о врагах и оперативно информировали нас. От них мы узнали, что фашисты с гарнизона Погост почти каждую ночь устраивают засады на близлежащих хуторах.
Вскоре мы чуть не напоролись на одну из таких засад. Спасло нас то, что мы знали о возможности засады и были настороже и наготове, враги не смогли застать нас врасплох.
Втроём мы шли на хутор тёмной ночью, я был назначен старшим. Заволокшие небо тучи создавали непроходимый мрак, казалось, что на свете нет ничего живого.  Продвигаясь осторожно след в след за другом по узкой тропинке, мы заметили отблески мигающего света фонариков.
-  Стоп!  -  приказал я. -  Может, засада?
Мы остановились и прислушались. До нас донеслись глухие звуки какой-то возни. Впереди, возле мостика через небольшой ручеёк, явно были люди, и, скорее всего  -  полицаи. Мостик был очень ненадёжен: две узкие доски совсем подгнили и чтобы пройти по нему надо было обладать акробатическими способностями. Я решил:
-  Отойдём с дороги и угостим полицаев.
Обсудив шёпотом ситуацию, мы быстро отошли от дороги и дали по длинной автоматной очереди. Послышался громкий вскрик  -  наши выстрелы были для полицаев , что гром с ясного неба. Они стали стрелять в нашу сторону и громко ругаться наши пули попали в цель. Затем застрочил пулемёт, но мы сделали бросок в другую сторону и быстро отошли. Вскоре наша связная Марися сообщила нам, что в этой перестрелке был тяжело ранен ненавистный полицай, известный своей жестокостью и ненавистью к советской власти, который скончался от полученной раны.
На вторую засаду мы наткнулись в начале мая на одном из хуторов деревни Ботово. Немцы и полицаи хорошо подготовились, ожидая нас , и встретили пулемётными очередями. Завязалась перестрелка. Мы отошли, отстреливаясь, унося убитого первыми выстрелами Толика Образцова. Он родился во Ржеве, но война забросила его в Западную Белоруссию. Хороший товарищ, Толик никогда не терял присутствия духа и чувство юмора. Он прекрасно играл на гармошке и в минуты отдыха мы всегда собирались возле него и слушали музыку, сами пели.  Его смерть для нашего отделения была большой утратой, мы плакали, не стесняясь своих слёз…
Возвращались мы хмурыми и молчаливыми. Хотя умом понимаешь, что война есть война, и смерть подстерегает тебя на каждом шагу, всё равно привыкнуть к этому нельзя. Жил на свете весёлый парень, умный, добрый, но вот пришли на нашу землю фашисты и убили его…  И с новой силой поднимается злость и ненависть к врагу, и не думаешь уже, что враг тоже человек, когда, целясь в него, нажимаешь на курок…
Вскоре наш связной Казимир Кучинский сообщил, что в гарнизон Погост Загородский прибыли свежие немецкие части. Партизаны понимали, что враги готовят против партизан карательные меры и тоже готовились к новым боям.  Когда первого мая фашисты на рассвете вышли из гарнизона, все отряды 99-ой бригады были уже начеку и готовились к бою.  Враг стремился во что бы то ни стало уничтожить партизанский аэродром в Липниках.
Фашисты в этот раз вышли на партизан силами двух батальонов с артиллерией и при поддержке двух танкеток. Двигались они медленно: боялись партизанских мин и шли по обочине дороги. Пока дожидались немецких вояк, можно было выспаться… Партизаны, вспоминая, как медленно и осторожно они двигались по дороге, веселились: ползли фашисты, как черепахи, партизаны успели и выгодные позиции занять, и приготовиться хорошенько.
Мы встретили врага на реке Пучинка отряды имени Ворошилова и имени Котовского и дальше фашистам двигаться не пришлось. Они подвергли сильному артиллерийскому обстрелу Липники, стоявшие за рекой. Почти вся деревня выгорела, но  жители успели спрятаться в лесу. Одновременно один вражеский батальон повёл наступление на деревню Рудня. Его дружным огнём из засады встретили партизаны 208-ой бригады. Гитлеровцы понесли большие потери и были вынуждены отступить, оставив партизанам трофеи.  Оставив одну танкетку, взорвавшуюся на мине, 3 мая фашисты отошли в свой гарнизон. Это было их последнее наступление на партизан нашей бригады.  После этого они перешли от активных действий к укреплению своих позиций в гарнизонах: рыли вокруг них глубокие окопы, строили бункеры. Партизаны же полностью блокировали фашистские гарнизоны, часто устраивали засады на дорогах, минировали их.
Каждую ночь в небе стали появляться наши самолёты. Они прилетали бомбить глубокие тылы гитлеровцев на железнодорожных станциях Лунинец, Пинск, Барановичи. Бывая в ночных переходах на заданиях, мы, каждый раз услышав какой-то особый, мощный рёв наших самолётов, летевших на запад, радовались, как дети. И каждый из нас, кто вслух, кто про себя, желал удачи нашим лётчикам и просил:
- Дайте фашистам, родненькие!
По рёву моторов мы безошибочно определяли в ночные часы, наши самолёты летят или вражеские. У наших звук был однотонный, непрерывный, а у фашистских  -  тяжёлый, прерывистый, похожий на гул овода, который жужжит над ухом, выбирая место, где можно легче напиться крови. Им вдогонку летели проклятия.
Наше отделение постоянно находилось в 15-20 километрах от отряда. Вражеские гарнизоны мы не выпускали из своего поля зрения ни на час. В нашу обязанность входило и информирование населения о положении на фронте. Люди везде с нетерпением ожидали новостей о наступлении Красной армии и освобождении новых территорий, захваченных врагом.
Однако и враг тоже не бездействовал. В фашистской газетке, выходящей в Пинске на русском языке, гитлеровские писаки призывали население ловить и убивать партизан, передавать их немецким властям. Они хвастались, что Германия дала немецкому солдату такое новое оружие, которое победит большевиков и Германия победно закончит войну. Это была предсмертная ложь фашистов и когда крестьяне спрашивали нас, правда ли это, мы отвечали:
- Какое бы оружие не изобрёл Гитлер, всё равно мы победим его! Нет сейчас такой силы, которая могла бы остановить наступление нашей армии. Скоро она освободит советскую землю и погонит фашистов до самого Берлина. А вы слышали про наше новое оружие? Это    мощнейшие пушки  -«катюши».Как их немцы боятся? А где же их хвалёное оружие? Вот, почитаем сводку с фронта.
Сводки убеждали недоверчивых красноречивее всяких слов. Партийная и комсомольская организации нашего отряда особо обращали наше внимание на усиление разъяснительной работы среди населения. Ведь в Западной Белоруссии советская власть была установлена только перед самой войной и люди не знали, кому можно верить и доверять.
В конце мая наша связная Марыся   Квичинская сообщила:
-  Мне удалось узнать, что один поляк его зовут Эдик, хранит закопанное оружие.
Оружие для партизан было всё время большой проблемой, особенно мы нуждались в патронах, гранатах, минах и взрывчатке. Поэтому мы не упускали ни малейшей возможности пополнить свои боевые запасы.

-  Точно? Где он живёт?
-  На одном из хуторов деревни Чёрный Прибок. Там рядом холм, который омывается рекой Пучинкой. Вот на этом холме надо и поискать…
-  Марыся, а что представляет собой этот Эдя?  -  спросил я.
Она немножко подумала:
-  Зажиточный хозяин… Знаете, что интересно?   Он всё время при немцах свободно себя чувствовал. Беспрепятственно ездил на хороших лошадях и подводах в гарнизоны Пинск и Погост. У других бы немцы давно лошадей отобрали, а он чувствует себя преспокойно. Вот и всё, что я узнала .Но, по-моему,  оружие поискать стоит.
Мы доложили об этом командовании отряда. Назавтра мы получили приказ произвести разведку и по возможности обыск возле речки.  В помощь нашему отделению дали пять партизан  с пулемётом. Руководил операцией начальник особого отдела отряда товарищ Володько.
С рассветом мы были на холме. Место было очень красивое, всё нарядное от молодой зелени. Внизу ласково журчала речка под аккомпанемент разноголосого птичьего пения.
Володько расставил вокруг посты и мы спокойно начали поиски, тщательно, клочок за клочком земли, обследуя холм. На место захоронения наткнулись быстро.
-  Сюда, хлопцы!  -  позвал нас один из разведчиков, успели мы углубиться в поиск. Раскопав яму, мы извлекли из неё пулемёт французской системы и полмешка патронов к нему, пулемёт системы Дегтярёва, семь винтовок-пятипатронок и мешок патронов к ним. Мы сложили всё это богатство  в кучку и решили обследовать холм до конца.  Радости нашей не было конца: нам удалось найти и второй тайник!
-  Ого, да тут целую роту можно одеть!  -присвистнув, сказал Володько, когда мы стали доставать и складывать в кучу содержимое ямы. В ней оказалось много новенького красноармейского обмундирования: синих брюк-галифе, гимнастёрок, белья, а также множество хромовых заготовок для сапог.
Всё это оружие и обмундирование было к вечеру доставлено в отряд. Как впоследствии выяснилось, это предназначалось для вооружения польских националистов, которые ждали приказа о выступлении против советской власти. Так мы удачной операцией предотвратили вражескую диверсию.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
Предутренним эхом отдавались лесные голоса птиц  в вершинах деревьев, природа радовалась теплу и ласковому солнцу. Мы много времени проводили в лесу и тоже радовались теплу и летним дарам природы.
Наступил июнь, Наш отряд, а потом и всю бригаду, снова перевели в Телехановский район.
Здесь бригада должна была обеспечить блокаду вражеских гарнизонов по главной дороге Телеханы  -  Пинск  -  Ивацевичи и Агинскому каналу.
В этих местах в Первую империалистическую войну в 1914-1915 годах проходила линия  русско-германского фронта и осталось много дотов, которые хорошо сохранились. Чтобы фашисты не использовали их для обороны от наступающей Советской армии, партизанам приходилось выводить их из строя.
В летние ясные июньские ночи на партизанский аэродром часто прилетали самолёты из-за линии фронта. Они доставляли партизанам взрывчатку, боеприпасы, газеты, словом, всё, что было необходимо для борьбы с врагом.
Но уже никто не сомневался в победе. И среди партизан, и среди населения чувствовалась вера в освобождение. Фронт быстро приближался к нашим местам, и все уже жили предвкушением встречи с регулярной армией.
Отделение разведки в начале июня было направлено к железнодорожной станции Парахонск для уточнения расположения огневых точек на ней, изучения охраны, её поведения в дневные и ночные часы, а так е для того, чтобы наметить наиболее удобные и безопасные места и пути для подхода  к железной дороге.
Мы должны были перебазироваться в Сошненский лес и установить контакт с заброшенной сюда из-за линии фронта армейской группой, которая выполняла своё задание.
Отправившись в Сошненский лес, мы отыскали эту группу. Руководил ей лейтенант, с ним было ещё четверо солдат. Я помню иена только двоих из них  -  Макар и Иван .Ребята нам понравились и мы быстро нашли с ними общий язык.
11 июня мы вместе с армейской группой пошли ночь к железной дороге и до утра вели наблюдение за охраной, движением поездов, патрулированием. Утром лейтенант объявил:
-  Место удобное, просидим здесь до вечера.  Посмотрим, что фашисты делают здесь днём.
Мы тщательно замаскировались и весь день не спускали  глаз с  «железки».  Мимо грохотали, обдавая нас запахом дыма и мазута,  эшелоны, одни шли на запад, другие  -  на восток.
-  Ночью взорвём эшелон с запада,  -  решили мы, провожая глазами платформы с замаскированными танками.
На другую ночь , миновав деревню Сошно, мы подошли вплотную к дороге невдалеке от станции Парахонск. Мы ждали эшелона, движущегося с Пинска на Житковичи. Мы разделились на две группы  и  залегли справа и слева от подрывников, охраняя их от вражеских патрулей.  Заряд под рельс должен был ставить армеец Иван, сопровождал его Макар. Убедившись. Что вокруг тихо, Иван с Макаром поползли на дорогу.  Мы напряжённо вслушивались в эту тишину. Ничто не нарушало её. Но только Иван забрался на дорогу и начал ставить заряд, как, словно из-под земли, на насыпи  невдалеке выросли фигуры двух вражеских патрулей. Они медленно приближались к подрывнику. В это же время они тоже заметили на рельсах что-то подозрительное, и, не успели мы выпустить по ним короткие очереди, спрыгнули с насыпи.  Оттуда они несколько раз выстрелили по Ивану, но и он успел сползти с насыпи в кювет. Мы бросились ближе к дороге и дружными залпами прикрыли Ивана и Макара, которые выползли на дорогу и сняли заряд из-под рельса.
В это время немцы из ближайшего дота открыли пулемётный огонь. Мы немного отползли от дороги , плотно прижались к земле в неглубокой лощинке, переждали обстрел и перешли в другое место, километра за три. Остановились около большого ржаного поля, которое подходило к самой дороге. Здесь решили поставить заряд. Иван с Макаром опять ушли на дорогу, а мы их охраняли. Вскоре мы услышали от них условный сигнал  -  знак нам сниматься. Мы углубились в ржаное поле. Справа раскинулась деревня Сошно, впереди за полем хутора, а дальше километров за пять начинался лес.
Близился рассвет. Охрана дороги, видимо, посчитала, что прогнала партизан, то место , где мы пытались поставить мину, проверили и на рассвете пустили поезд в нашу сторону. Мы к этому времени уже были на хуторе, залезли в сарай и стали ждать. Началась грза, пошёл сильный дождь и мы наслаждались передышкой в сухом сарае. Хозяин нас не услышал и не потревожил, а мы с беспокойством прислушивались к шуму грозы, надеясь услышать взрыв на железной дороге. И действительно, вскоре до нас донёсся длинный свисток паровоза на станции Парахонск, а через несколько минут и шум приближающегося поезда. Мы решили, что нам пора уходить в лес, но не успели отойти от хутора, как раздался мощный взрыв, эхо от которого пробежало по местности и отозвалось в Сошненском лесу.
Днём мы отдохнули, а ночью опять вышли на дорогу, чтобы продолжать наблюдение за ней. По пути лейтенант зашёл к своим связным и узнал, что вчера на нашей мине подорвался паровоз и семь вагонов, идущих на фронт с разным военным имуществом.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Через день, возвращаясь с задания в бригаду, мы попали на засаду власовцев-кабардинцев около деревни Ольшанка.
Все пятеро ехали мы на лошадях с дистанцией 25-30 метров друг от друга. Слева раскинулся речной луг, за которым виднелись расположенные в беспорядке дома и хутора деревни Ольшанка, справа параллельно дороге тянулся песчаный косогор,  поросший молодым сосновым подлеском. И хотя утренняя тишина нарушалась только пением птиц,  из которого выделялись чарующие трели соловья,  на душе было как-то неспокойно.
И вдруг утреннюю тишину нарушили выстрелы и громкий крик, сопровождавшийся отборной руганью:
-  Стойте, бандиты!
В это мгновение раздались выстрелы и я ощутил, что лошадь подо мной упала на передние колени, а затем рухнула на бок. Я вывалился из седла, но правая нога оказалась под умирающей лошадью.  Кое-как мне удалось вытащить её из стремянки седла , я покатился вниз с дороги в заросли ольхи и высокой травы и стал отползать между кочек подальше от лошади. Когда власовцы увидели, что  я упал с лошади, они перестали стрелять и  побежали к этому месту. Враги явно хотели взять партизана живым. И только когда обнаружили, что около убитой лошади никого нет, открыли огонь по зарослям луга. Ноя уже был в стороне. Моим товарищам удалось ускакать  на лошадях. Иван Новиков был ранен в руку, его лошадь тоже получила  лёгкое ранение, а все остальные остались целы. Прискакав в отряд, они доложили, что я погиб возле деревни Ольшанка.
И каково же было их удивление, когда на второй день я пешком явился в отряд!  Меня до слёз тронула радость товарищей, когда они увидели меня живым.
-  Хлопцы!  Петро с «того света» вернулся!  -  закричал во весь голос Иван Микулич. Все бросились ко мне, тискали в мужских объятиях и даже подбросили несколько раз вверх. Я был счастлив, что снова в кругу своих друзей-партизан…
А через несколько дней, когда отправились на разведку, мы стали свидетелями и участниками  интересного происшествия, слушая о котором, партизаны хохотали до слёз.
Дело было так.  На разведку мы отправились ещё до рассвета, верхом на лошадях. Ехали осторожно, часто останавливались, прислушивались и осматривали в бинокль  местность. Когда совсем рассветало,  впереди показался одинокий хутор. Я посмотрел в бинокль и увидел странную картину: вокруг большого сарая бегал старичок в исподнем белье и с увесистой палкой в руках, а за ним следом две растрепанные женщины. Они тоже размахивали руками и что-то кричали. Больше вокруг мы, как ни смотрели, никого не увидали. Решили подъехать поближе. Дед очень обрадовался, увидев нас.
-  Ой, хлопцы, помогите!  -  бросился он к нам.  -  А то всё моё хозяйство пропадёт!
Оказалось, что он, встав, как всегда, на зорьке , пошёл  за сарай «справить нужду», и, пригнувшись,  увидел большую яму-дыру, которая вела в сарай, где стояли овцы. Тогда он схватил
Лежащий рядом большой кусок бревна и заткнул её. Посмотрел в щёлку и увидел там огромного волка. Оружия у него не было и старик, не зная, что ему делать, в страхе и тревоге за своё хозяйство бегал вокруг сарая и громко кричал.
-  Не волнуйся, дед, сейчас мы твоего волка достанем,  - успокоили мы старика.
Максим забрался на соломенную крышу сарая, разобрал её в одном месте. Мы подали ему винтовку. Увидев человека вверху,  волк заметался, надеясь найти выход из ловушки, жалобно заблеяли овцы, замычала корова, завизжали поросята. Раздался выстрел и вскоре матёрый хищник уже лежал у ног хозяина хутора.
Мы поехали дальше. И еще долго смеялись, как дед чуть не обкакался, бегая со своей женой и дочкой вокруг сарая.

ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ.
Двадцатого июня бригада начала операцию «Концерт».  Начало её ознамевалось в ночь с 21-го на 22-е июня штурмом на большом участке железной дороги восточнее станции Парахонск. Мы овладели большим участком железнодорожного полотна и подорвали рельсы на двухкилометровом расстоянии.
«Концерт» был жарким и весёлым. Слышались команды:
-  Залаживай!  Зажигай!  Отходи!
От взрывов сотрясалась земля. Наше отделение прикрывало подрывников со стороны станцииМы навязали бой дзотам охраны и отвлекли огонь врага на себя. С нашего отделения был убит незадолго до этого прибывший в отряд партизан, были потери и в других взводах. Закончив операцию, бригада ушла в «свой» район.  Когда мы по пути остановились в Ольшанке на короткий отдых, нам объявили,  что Красная Армия начала наступление на территории Белоруссии. Мы радостно встретили это долгожданное известие.
После этого в ежедневных сводках с фронта стали появляться всё новые сообщения об освобождении всё новых районов Белоруссии. Войска Красной Армии неудержимо приближались к районам Западной Белоруссии, и мы с огромным нетерпением ждали их.
Эти сводки мы передавали во вражеские гарнизоны , рассказывали людям  о наступлении нашей армии и освобождении от врага новых территорий Советского Союза.
В ночь на 5 июля наше отделение разведки проникло в Телеханы. Мы незаметно пробрались к центру гарнизона и взяли «языка»  -  полицая.
Выходя из местечка, мы пробрались к одному из складов на узкоколейной станции и подожгли его. Только мы немного отошли,  как в небе появились наши бомбардировщики и сбросили на станцию несколько бомб. Занялся огромный пожар, зарево от него осветило полнеба.
Пленного полицая мы благополучно доставили в штаб бригады.
Немцы и полицаи в своих гарнизонах отсиживались в бункерах: наша бригада перекрыла все дороги и тропинки, ведущие в них. Наш отряд блокировал дороги западнее Телехан.
9 июля наше отделение получило пополнение  -  ещё 11 партизан. Меня назначили командиром вновь созданного взвода и поставили боевую задачу: занять оборону на фланге со стороны Краглевичи ,чтобы противник не мог подбросить подкрепление в Телеханы и не вышел отряду в тыл.
Мы заняли выгодную позицию на небольшом возвышенном ржаном поле на опушке леса. Отсда хорошо просматривалась дорога между двумя гарнизонами, а также открытая болотистая местность перед  Краглевичами.
Станковый и ручной пулемёты мы установили для кругового ведения огня.За ночь хорошо окопались и замаскировались. Пулемётчики Пётр Богданович и Иван Рак  имели несколько заполненных патронами лент и полмешка патронов. Возле ручного  пулемёта готовились к бою недавно прибывшие в отряд партизаны, фамилий их я уже не помню, а звали их Миша и Коля.  В моём взводе оказались два поляка,, Зигмунд Миллер и Янек Касанский.  Их нашли подрывники нашего отряда где-то около станции Берёза Картузовская в мае месяце.  Они оказались весёлыми ребятами, быстро освоились с партизанской жизнью. Зигмунд хорошо говорил по-русски.
Недалеко от нашего взвода ночью заняла позицию рота автоматчиков. Они расположились в зарослях кустарника на берегу Агинского канала, метрах в пятидесяти от главной дороги. Они приготовились к штурму Телехан.
Пригревало июльское солнце, стало жарко. К вспотевшему телу назойливо липли оводы и слепни.
Вдруг , стоявший на посту с биноклем в руках Янек заметил, что со стороны Краглевич скачут на лошадях  три власовца. Мы определили, что это разведка врага и пропустили их. Автоматчики также не выдали своего присутствия.  В это время наступающая с востока на Телеханы часть Красной Армии начала артиллерийский обстрел вражеского гарнизона, засевшего в бункерах в центре посёлка возле церкви.
Наши нервы были напряжены, мы вросли в свои окопы, не спуская глаз с дороги. Снаряды рвались во вражеских укреплениях, в воздух взлетали столбы дыма и пыли.  С северной стороны резко усилилась пулемётная стрельба, послышалось раскатистое «Ур-а-а-а!». Это партизанские роты поднялись и пошли в атаку.
Прошло немного времени и фашисты стали отступать с Телехан на Краглевичи.  Численность телехановского гарнизона, по нашим сведениям, составляла около пятисот человек.  Сначала на дороге показались власовцы-кавалеристы и несколько больших машин, а следом множество подвод. .
Я приказал усилить наблюдение за флангами, всем приготовиться и ждать команду, подпустив врага на выстрел ближнего боя.  Мы ожидали, когда рота автоматчиков начнёт бой. И вот, наконец, когда враги начинают проходить мимо засады автоматчиков, раздаётся дружный автоматный огонь. Власовцы с гиканьем и криком  «ура» пускают своих лошадей в голоп. Они стараются уйти от пуль партизан, но находясь непосредственно перед огнём, многие падают и остаются лежать на земле. Некоторые оставили сёдла сами и бегут, прячась за своих лошадей.  Но, выскочив из-под автоматного огня, попадают под пули нашего взвода.
Бой продолжался несколько часов. В нём отличились бойцы нашего взвода Пётр Богданович, Иван Рак, Янек Касанский, Зигмунд Мюллер, Иван Новик, Василь Баранов и другие… я не помню уже всех имён, но достойно вели себя все бойцы.
В это время Краглевичский гарнизон численностью до ста человек отступал на Пинск и тоже на дороге попал в засаду, устроенную партизанами отряда имени Котовского. Фашисты и здесь понесли большие потери.
Когда бой утих, мы снялись и вошли в Телеханы, где и встретились с воинами регулярной Красной Армии. Трудно передать нашу радость, мы обнимались и целовались с красноармейцами, не скрывали счастливых слёз. Сотни жителей вышли встречать воинов-освободителей. На площади командование провело митинг. Сначала выступил командир первого стрелкового батальона 138-го стрелкового полка 48-ой гвардейской дивизии майор Махотин. Он поблагодарил партизан за смелые и решительные действия против нашего общего врага.
С волнением мы слушали выступление нашего комбрига Яковенко Якова Кирилловича, который сначала поздравил жителец с освобождением и заверил их:
-  Никогда больше фашистский кованый сапог не будет топтать нашу землю и уничтожать советских людей! Вечная память героям, погибшим за освобождение Родины!
Люди скорбно застыли в минуте молчания… Затем  он сказал, что перед партизанами стоит задача пополнить ряды Красной Армии и принять участие в освобождении всей Советской земли, до полного разгрома гитлеровской Германии
Вскоре на площадь начали свозить военные трофеи: несколько сот винтовок, автоматов, пулемётов, из которых на площади выросла целая гора оружия; рядом стоял миномёты. Сюда же пригнал два больших грузовика, много повозок,  нагруженных разным военным имущество, была захвачена фашистская радиостанция. Привели 25 человек пленных немцев и власовцев, среди которых были и офицеры. В этом бою было уничтожено более двухсот пятидесяти вражеских солдат.
После этого красноармейская воинская часть ушла дальше преследовать врага, отступающего на Пинск, а наш отряд направили  местечко Святая Воля.
Так пришёл долгожданный день встречи с Красной Армией, который остался в памяти на всю оставшуюся жизнь, как один из самых светлых и значимых  -  10 июля 1944 года.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
В освобождённых населённых пунктах были созданы местные органы советской власти  -  советы депутатов трудящихся.
В Святой Воле мы отдыхали несколько дней.  13 июля нам объявили , что можно послать домой письма. Многие из нас давно уже ничего не знали о своих родных и близких, и встретили это известие с большой радостью. Я тоже написал письмо на родину, хотя до нас дошли сведения, что фашисты в Глусском и Любанском районах уничтожили большинство населённых пунктов вместе с людьми. Кто из моих родных остался жив, я не знал, и поэтому решил написать письмо в сельский Совет, попросив, чтобы его передали моим оставшимся в живых родственникам.
14 июля нас сформировали в маршевую роту, и мы, более четырёхсот человек партизан 99-ой бригады имени Гуляева, двинулись на запад за наступающими частями Красной Армии. Переночевав в деревне Старые Пески, расположенной на берегу большого красивого озера, к вечеру следующего дня были уже в городе Берёза Картузская. На  третий день нашего марша мы прибыли в запасной полк10-ой запасной стрелковой дивизии.  Здесь нас распределили по частям, оружие нам  оставили наше, партизанское. Кое-кому, у кого одежда совсем обносилась, выдали новое обмундирование. Нам объяснили,  что тылы отстали, и всем остальным выдадут форму позже, а сейчас нужно преследовать отступающего врага.
Я попал в 152-ой гвардейский стрелковый полк 50-ой гвардейской стрелковой дивизии., первый батальон, первый пулемётный взвод. Партизанский автомат я сдал и получил новое оружие  -  пулемёт системы «максим».
В этом полку мы были около двух недель. Нас обучили некоторым вопросам тактики наступления, безотказной стрельбы с пулемёта и уже 12-го августа наш полк занял место  на передовой западнее польского города Седлец.  Когда проходили через этот город, увидели лагерь военнопленных. Перед самым нашим приходом наступающие части Красной Армии освободили узников.
Это было страшное, незабываемое зрелище. Низкие деревянные бараки обнесены в пять рядов колючей проволокой, вокруг лагеря выкопан глубокий канал, заполненный водой. Через каждые сто метров вышки с пулемётами.
Тут же были и пленные. На них страшно было смотреть -  это были живые мертвецы, скелеты, обтянутые грязной кожей с безжизненными, ничего не видящими глазами.  Все одеты в полосатые пижамы, на груди у каждого  -  круглая бляха с жёлтым номером, на ногах деревянные колодки. Многие из них не могли стоять. Тут же наши медицинские работники оказывали им первую медицинскую помощь.
Прошли десятилетия с тех пор, а у меня как сейчас стоят перед глазами  их жёлтые изождённые лица.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
15 августа наш батальон занял ночью исходный рубеж на передовой линии фронта за 100-120 метров от укреплённых траншей врага.
Утром 16 августа после 45-минутной артподготовки, наш батальон при поддержке танков, пошёл в наступление.  Мы со своим «максимом» были в первых рядах наступающей «царицы полей».
В первый день наступления наша рота под командованием старшего лейтенанта Аблеева продвинулась вперёд на пятнадцать километров. Это был трудный путь. Изнуряла августовская жара, тяжёлый пулемёт оттягивал руки, много раз за день приходилось рыть окопы. Вдобавок ко всему не хватало воды и нас мучила жажда. Мы шли по пятам за отступающим противником. Несколько раз он предпринимал контратаки, но мы успешно отбивали их. Сознание того, что враг отступает, а мы гоним его всё дальше с родной земли, придавало нам новые силы.
Ночь, сидя и дремля в окопе, мы получили первый воинский паёк горячий ароматный чай с ржаными сухарями. Как это было вкусно! Я со своим вторым номером, другом и земляком Ефимом Громыко, не спеша, маленькими глоточками пили чай и тихо разговаривали,  вспоминали родную деревню, оставшихся там своих родных  и мечтали, кК после воны вернёмся домой в родные края.
-  Первым делом дом построю на месте сожжённого -  строил планы Ефим.  -  Большой, светлый и красивый, чтоб и внукам его хватило. Колхоз поднимем и заживём ещё лучше, чем прежде.  Вот только людей после войны много не досчитаемся.
Мы вспомнили убитых земляков и замолчали.
Наступило 18 августа  - третий день наступления.  На рассвете после короткой артподготовки наш батальон опять пошёл в наступление.  Атаки были яростными, сопротивление врага возросло, он злобно огрызался.  Наша рота сильно поредела. Погиб командир нашего взвода младший лейтенант Гуляев. У его ног разорвалась мина, когда он подходил к нашему расчёту.
В этот день мы отбили три контратаки и продвинулись всего на шесть километров.  При отражении последней был убит мой второй номер Ефим Громыко. Я тяжело переживал его смерть. Он погиб на моих глазах. Я закрыл ему глаза.   До сих пор слышу его голос:
-  Первым делом дом построю…
Я отомщу за тебя, земляк! И, если живым  останусь, расскажу твоим родным, как ты мечтал их увидеть…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Утром мне дали вторым номером другого парня. Мы познакомились.  Оказалось,  что он тоже белорус, из-под Бреста и мы с ним тёзки.
-  Итак, два Петра у одного «максима»,  -  невесело пошутил я, вспоминая погибшего вчера Ефима.
Ночь прошла без приключений, мы даже выспались в глубоком подковообразном окопе.
И когда утром наши «катюши» дали несколько залпов, мы со свежими силами пошли в наступление, хотя наш взвод и рота стали наполовину малочисленнее. К полудню 19-го августа 1944 года заняли небольшую железнодорожную станцию, продвинулись от неё километра на два вперёд и получили приказ окопаться.  Но не успели вырыть окопы, как нас контратаковала большая группа эсэсовцев при поддержке трёх «фердинандов».
Командир роты старший лейтенант Аблеев приказал:
-  Ни шагу назад! Приготовить противотанковые гранаты, подпустить эсэсовцев поближе и расстреливать в упор!
Мы слились с землёй. «Фердинанды» медленно ползли к опушке леса, пристреливаясь к нашим позициям.  Снаряды с жутким свистом  пролетали над нашими головами и взрывались в лесу.
За «фердинандами» во весь рост шли эсэсовцы. Они горланили:
-  Хайль! Хайль!  - и  пускали длинные автоматные очереди. Когда до врагов осталось метров сто,  прозвучала громкая команда:
-  За Родину! Огонь!
Заговорили наши автоматы и пулемёты, и десятки фашистов, словно споткнувшись, уткнулись в землю. Вскоре вражеская цепь залегла.  Танковые снаряды стали ложиться рядом с нашими не отрытыми до конца окопами. Вот слева от нас умолк наш пулемёт. Эсэсовцы стали ползком и перебежками  приближаться к левому флангу.  Ползущий впереди немецкий танк давал фашистам возможность повторить атаку. Создавалось критическое   положение. Фердинанд приближался ко мне с леденящей душу неотвратимостью. Время остановилось. Во всём мире остался только я и ползущий прямо на меня танк.  Я уже выпустил две полные ленты и начал закладывать в пулемёт третью,  как вдруг произошла заминка: один патрон вышел из ленты больше, чем нужно и не входил в «окно».  Граната!  Я вжался в землю, ожидая приближения чудовища на возможность броска, и, когда понял, что смогу добросить до него противотанковую гранату, невидимая сила подняла меня и я вложил в бросок всю ненависть и ярость, а сам опять слился с землёй. Раздался взрыв и танк закрутился на месте. Повалил густой чёрный дым, открылся люк, но я не стал смотреть на выползающих из него фашистов, потому что  залёгшие было на землю  фашисты вновь поднялись в атаку.  Я прильнул к пулемёту.
-  Давай, родненький!  -  просил я почему-то шёпотом. И патрон лёг в «окно», словно услышав меня.  Длинная очередь по немцам заставила их  поцеловать землю, они тоже залегли без укрытия. Вражеская атака захлебнулась.   И вдруг на меня обрушилось что-то большое и тяжёлое…
Придя в себя, я увидел, что оказался приваленным ветвями большой сосны, которая только что стояла сзади. В этот момент снова ударили наши артиллеристы.  Второй «фердинанд» задымил, тоже  закружился на месте. Удачные залпы «катюши»  прицельно били по фашистам, чёрные столбы пыли и дыма поднимались над землёй на гитлеровской «полосе». Уцелевшие враги стали отступать за горку.
Я выбрался из-под завала. Правда, в ушах стоял какой-то звон и страшно болела голова, откуда-то  с головы текла по шее за ворот рубахи кровь, но двигаться было можно, и я поставил свой перевёрнутый «максим» в удобное положение и дал длинную очередь по убегающим врагам. Но вдруг пулемёт умолк. В нём осколком был разворочен водяной кожух, ствол перегрелся и пулемёт вышел из строя. Снаряд, выпущенный из второго «фердинанда» по моему пулемёту, сделал перелёт и попал в стоящую сзади сосну, которая упала на нас.  Осколками разбило кожух пулемёта, смертельно ранило в грудь моего напарника Петра. Я тоже был ранен. Только сейчас я почувствовал  острую боль в самом верху бедра. Вся правая штанина партизанских брюк была мокрая от крови и противно прилипала к телу.  Прозвучала команда:
-  Вперёд!
Я поднялся, сделал несколько шагов и упал, потеряв сознание. Подбежал старший лейтенант Аблеев с маузером в руке.
-  Почему нет огня?  -  издали закричал он, но увидев мёртвого Петра, окровавленного меня и разбитый пулемёт, приказал бегущим мимо бойцам:
-  Санитаров!
А сам побежал вперёд за сильно поредевшей ротой. Перевязать себя я не мог, хотя чувствовал, что кровь идёт сильно, сапог уже был полон ею.
Когда атака была отбита, ко мне подбежал санитар, заткнул рану пакетом, привязал его бинтом и дотащил меня до санитарного пункта роты. Здесь мне сделали перевязку, обработали рану и на голове. К счастью, череп был не задет.
К вечеру раненых доставили в медсанбат. Там мне под наркозом удалили осколки и на второй день отправили в госпиталь, а еще через несколько дней перевезли в другой госпиталь, который находился в польском городке Седлец.  Здесь я встретил товарища, с которым вместе воевали в партизанском отряде  - Володю Кравца. Мы обрадовались друг другу. Оказалось, что он тоже ранен при отражении контратаки в тот же день, что и я, и тоже в бедро ноги, но у него была сильно повреждена кость.
Вскоре нас эвакуировали в тыловой госпиталь в наш белорусский город Речицу. За этот бой я получил свою первую награду  -  боевую медаль  «За отвагу».
ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ.

Рассказывали, что до войны Речица была очень красива зеленью садов и рощ, ухоженными улицами и домами. Но главное  -  город был расположен на живописном берегу Днепра. Песню «Речицкая  лирическая» о несчастной любви токаря и кузнеца слышали?
«Небо потемневшее вышитым ковром
Широко раскинулось над родным Днепром,
Звёзды воду вешнюю не напьются пьют,
В лодке парень с девушкой
По реке плывут…
Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
Ой, рябина, рябинушка,
Что взгрустнула ты…»
Госпиталь разместили в наспех восстановленном большом кирпичном  здании на берегу Днепра. Сама Речица была сильно разрушена,  но хотя ещё продолжалась война,  город начал восстанавливаться.
До войны здесь было профтехучилище. Разбитые оконные рамы заставлены деревянными щитами, электричества не было и по ночам горели керосиновые коптилки, тускло освещая палаты и коридоры.
Дни в госпитале тянулись. Рана на голове затянулась быстро, хуже было дело с бедром – разорванные многочисленными осколками мышцы гноились и держалась высокая температура. Совсем пропал аппетит, я смотрел на еду с отвращением. Утром одного дня, на обходе, врач осмотрел рану, присвистнул и приказал сделать какой-то укол.
-  Как кушаешь?
- Есть не хочется…
Врач распорядился давать мне перед каждой едой ложку разведённого спирта и я стал понемножку есть. Дела пошли на поправку и уже в  конце октября я попросился, чтобы меня отправили на фронт. Вскоре меня перевели в выздоравливающий взвод, в задачу которого входила охрана госпиталя, а также посильная работа по заготовке овощей и картофеля для госпиталя.  Почти ежедневно одно из отделений нашего взвода отдавало салют-почесть при захоронении бойцов, умерших в госпитале.  В ноябре госпиталь перебазировали с Речицы в Брест, а выздоравливающий взвод отправили на формировочный пункт.
С пункта меня направили курсантом в запасной учебный полк в/ч 71795, который располагался в Польше, в лесу за городом Бела-Подляска.  На занятиях мы проводили по 12-14 часов в сутки.  Занимались изучением стрелкового оружия, тактикой боя при наступлении, устройством окопов и блиндажей ,слушали лекции по текущим вопросам политики. Много времени отводилось на обучение тактике боя с применением танков.  Нам объявили, что готовят нас в стрелки-десантники на броне танков, против вражеских засад с фаустпатронами.
Это новое оружие против танков гитлеровцы применили    недавно и гебельсовская пропаганда трубила, что «ни один русский танк не придёт в Германию».  Но это на деле оказалось лишь нереализованной в жизнь мечтой фашистов.
В задачу десантников на броне входило наблюдение за местностью боя, чтобы не оставить незамеченными группы врага с фаустпатронами. Мы должны были обстреливать с автоматов все кусты, овражки, кочки, за которыми мог укрыться враг.
К середине февраля курсанты прошли программу обучения и нас расформировали по танковым частям.  Я попал в 108 –ую отдельную Бобруйскую танковую бригаду 9-го танкового корпуса и был назначен командиром десантного отделения.
На броне танка, которым командовал старший сержант Пицин, наше отделение проехало не одну сотню километров, участвуя в боях за освобождение Западной Польши и Восточной Германии.
Враг оказывал яростное сопротивление. В фронтовых сводках тех времён   сообщалось, что линя фронта продвинулась на 5-8 километров, или «шли бои местного значения» Но мы упорно продвигались вперёд. На танке Пицина мы въезжали в города Жирардов, Лодзь, Лансберг.
Мы быстро освоились на железной броне, научились удерживать равновесие и при этом,  не обращая внимание на тряску и крутые повороты, свистящие пули и снаряды, внимательно следить за местностью  и прицельно при этом стрелять по фашистской пехоте.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Утром 3 марта 1945 года наш танковый батальон двигался по шоссе, уложенному булыжником. Шёл густой мокрый снег с дождём, нам землёй низко стелился густой туман, видимость была плохая.  Справа от шоссе раскинулось огромное поле ,вязкое и грязное от весеннего тепла, слева  -  холмистая местность, покрытая молодым сосновым лесом.
С брони танка было видно, что атака нашей пехоты попала под сильный обстрел вражеской батареи, которая вела огонь с  левой стороны леса на расстоянии 300-400 метров от дороги.
На поле сверкали вспышки от взрывов  и мин.  Правда, на танке от рёва двигателя  эти звуки теряют свою силу и панорама боя напоминает немое кино.
Танки начали на ходу разворачиваться и вести  огонь по немецкой батарее, затем они съехали в кюветы шоссе.
Началась артиллерийская дуэль.  Мы, десантники, под командованием командира роты быстро спешились, развернулись в цепь и перебежками  повели наступление на холм, с которого вела огонь немецкая артиллерия.  Расстояние до леса быстро сокращалось. Правее от нас наше десантное подразделение  старалось выйти во фланг в тыл батареи немцев. Бой был беспощадным и яростным. Непрерывно рвались снаряды, с каждой новой атакой все реже и реже становились цепи наших пехотинцев.
Фашистам удалось зажечь два наших танка,  но огонь вражеской батареи тоже начал слабеть .Перебежка, ещё одна перебежка…  Бросок, ещё один бросок…  До опушки леса моему отделению осталось преодолеть несколько десятков метров. Ещё один бросок, только один бросок!
Подхватываюсь, даю команду:
-  За мной, ребята!  -  и бросаюсь вперёд. Совсем рядом, из-за небольшого кустарника, строчит пулемёт. Пули свищут мимо, обжигая лицо ледяным ужасом, рядом со мной падает, споткнувшись обо  что-то невидимое, боец в чёрном морском бушлате, но останавливаться сейчас нельзя.
-  Граната!  -  мелькает мысль. Не останавливаясь, выхватываю гранату, на бегу выдёргиваю кольцо, и вкладываю в бросок нечеловеческую силу:  расстояние до кустов ещё  явно недостаточное. Всё моё существо устремляется за гранатой:
-  Долети, родная! Господи, помоги!  -  шепчут неслышно губы, хотя в бога я тогда не верил. И граната ложится прямо в середину кустарника,  раздаётся оглушительный взрыв, поднимая в воздух  комья земли,  изрубленные ветки и какие-то предметы.
-  Долетела!  - радостно выдыхаю я. Пулемёт замолчал, казалось, наступила оглушительная тишина.
-  За мной!  -  вновь кричу во всю силу своих лёгких и вновь бросаюсь вперёд, спиной чувствуя, что за мной тоже бегут наши солдаты.
-  Добежать до спасительного леса!  Добежать…     -  Ура -а -а -!  -  Слышу  и понимаю, что я не один в этой атаке. Впереди передо мной в неловких позах  застыли убитые фашисты. Я не успеваю их рассмотреть: жуткий резкий звук пролетающего рядом снаряда  словно останавливает время, мир вокруг приобретает необыкновенную чёткость и резкость.   Добежать до  леса осталось несколько метров, как что-то горячее, красно-чёрное полыхнуло  передо мной и я полетел в чёрную бездну…
Когда очнулся, увидел, что дым уже рассеялся, а рядом со мной зияет огромная воронка от разорвавшегося снаряда. Пробую встать, но ноги не слушаются. Смотрю  -  моя правая нога заброшена назад из развороченного бедра пульсирующей струёй хлещет кровь. Жгучая боль и в левой голени, голенище разорвано, сапог полон крови.  До угасающего сознания вновь доносится наше «ура», я радуюсь и падаю, падаю, падаю, пропасть бесконечна и уже совсем  не страшная…
Когда снова пришёл в себя, то увидел,  что возле меня проходят наши солдаты, подгоняя около десятка пленных фашистов.  Я обозвался и ко мне подбежали двое наших. Они быстро наложили повязку на левую голень, кое-как зажали развороченную мышцу правого бедра бинтовым жгутом, а саму ногу привязали к  левой.  Но кровотечение остановить не удалось  -  слишком большой была рана.
Меня положили на плащ-палатку и потянули к дороге, на которой догорали два наших танка. Я определил, что это  «не мои» и обрадовался. Экипажей не было видно, остальные танки тоже ушли вперёд.
В это время по дороге мимо нас красноармейцы гнали в тыл большую крытую немецкую машину. Мои санитары остановили её , открыли дверь и положили меня на плащ-палатке в кузов.
Спустя  некоторое время  в госпитале мне объявили, что за этот бой я награждён орденом Отечественной войны второй степени.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Лёжа в тёмном закрытом кузове, я опять упал в забытьё, а когда меня доставили в полевой госпиталь,  уже не подавал признаков жизни. Осмотрев мои раны и нащупав пульс, врач вынес приговор:
-  Правая нога совершенно раздроблена, большая потеря крови. Если бы на несколько часов доставили к нам его раньше, остался бы жив. А ногу всё равно пришлось бы ампутировать.
Жаль парня…  Совсем молодой… В мертвецкую,  подготовьте документы!
Но я уже ничего не слышал. Ночь я пролежал вперемежку с  умершими от ран бойцами  без сознания. Но жизнь не хотела покидать моё тело, не суждено мне было умереть в 18 лет, и, когда утром санитары перекладывали меня на носилки, чтобы отнести к братской могиле, услышали тихий стон и поняли, что я ещё живой.  Один из них побежал за врачом, второй осмотрел  мои документы, надёжно спрятанные в кармане гимнастёрки. Прибежавший врач ощупал пульс и распорядился:
-  В операционную!
-  Где я?  -  вырвался у меня вопрос. Голоса своего я не узнал, он как-то изменился, стал каким-то слабым и чужим.
-  Ты в санбате, будешь жить!
Ноги горели жгучей, невыносимой болью. Особенно жгла рана в правой ноге. Меня перенесли в палату и тут же поставили капельницу: влили кровь.  Я периодически  терял сознание, проваливался в тёмную пустоту.
Затем меня перенесли в другую палату, переложили на высокий столик. Не успел я осмотреться, как подошла молоденькая медсестра в белом халате и белой шапочке с красным крестом на голове. Она посмотрела мне в глаза, ласково улыбнулась  и сказала:
-  Крепись, солдатик,  -  и положила на нос и рот марлю, смоченную чем-то холодным и резко пахнущим.
-  Дыши!
Я вдохнул несколько раз  и почувствовал, как сильно зазвенело в голове, затем возле сердца что-то оборвалось и я опять полетел вниз, стало легко и хорошо…
Проснулся на носилках и уже в другой палате.  Скосил глаза, чтоб посмотреть на свои ноги.Левая забинтована, а правая кончается выше колена большим забинтованным бугром. Не веря своим газам, я спросил у стоящего рядом санитара:
-  Где моя нога?
-  Уже нет её,  -  ответил он мне.
Я закрыл глаза. Как же нет?!  Я же чувствую её! Чувствую каждый пальчик на ней, чувствую, как болит голень и печёт пятка…
-  Я же чувствую её, -  прошептал я санитару. Как же так?
Он смотрит на меня и молчит. В глазах его жалость и сочувствие. Я снова проваливаюсь в глубокую чёрную яму и прихожу в сознание только на следующий день.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Через три дня меня перенесли в санитарный самолёт и отправили в тыловой госпиталь. Вместе со мной положили ещё одного тяжело раненного, закрепив его носилки сзади меня.
Вскоре взревел мотор и самолёт побежал по полю, нас затрясло. Самолёт взлетел. Так я в первый и последний раз в жизни оказался в воздухе   высоко над землёй, но увидеть её с высоты так и не увидел…  Вскоре тряска пропала, но стали ощущаться  частые «провалы» самолёта в воздушные ямы, от которых замирало сердце и закладывало уши.
Немного спустя, мы почувствовали, как самолет словно ударился обо что-то, нас снова начало трясти , потом замолчал мотор и самолёт остановился.  Пилоты открыли кабину, на нас дохнуло свежим воздухом.  Они выпрыгнули из самолёта и в это мгновение послышался  вой и свист пикирующего самолёта и пулемётные очереди. Затем всё смолкло,  и не успели мы обменяться впечатлениями, как опять услышали вой приближающегося самолёта и пулемётную стрельбу.
Когда опять всё стихло, в кабину вернулись пилоты.
-  Живы? Ну, слава богу! – прокричал нам один из пилотов. – Летим дальше!
Второй подошёл к нам поближе и громко объяснил, что они заметили «мессершмит» и решили сесть на лужайку, чтобы хоть как-то избежать боя – самолёт не был вооружён. Вынести нас из самолёта времени не было и другого выбора тоже не было. Вражеский истребитель дважды обстрелял нас на земле. К счастью, нам повезло: пулемётные очереди не попали ни в мотор, ни в нас, распортёртых на висящих носилках.
- Вы счастливчики!  -  весело объявил нам пилот.  -  Теперь мы долетим благополучно, будьте уверены!  -  пообещал он нам, и вскоре наш крылатый санитар поднялся в воздух.  И точно, через полчаса  мы приземлились на аэродроме.
Нас на носилках вынесли из самолёта и положили на землю. В глаза ударило яркое солнце.  Погода была чудесная, в лазурном небе ни облачка, тихий ласковый ветерок приятно дышал в лицо. Когда глаза привыкли к свету, я осмотрелся вокруг. Недалеко раскинулся палаточный городок, посреди которого взвивалась в небо длинная мачта с большим развевающимся красным флагом, на котором чётко выделялся красный крест.
К нам подошли санитары и перенесли в палатки. Мои носилки подвесили на самом верху стойки, ниже меня оказалось ещё три таких постели с ранеными.  Только санитары покинули палатку, как раздался вой сирен и громкий крик: «Воздух!».  Скоро мы услышали рёв самолётов, свист падающих бомб и оглушительные взрывы. Высоко вверху раздавались пулемётные очереди, видно, завязался воздушный бой. Я закрыл глаза и молил сам не знаю кого, чтобы бомба не попала в палатку. Перед глазами вдруг четко появилось лицо мамы. Глаза её, добрые и ласковые, с жалостью смотрели  мне прямо в душу, а губы шевелились , совсем беззвучно, но  я ясно услышал, как в детстве, когда метался, в горячке, по постели после   поединка с волком: « Сынок, я с тобой!» Видение было таким реальным, что я потянулся к тёплой материнской груди, но мама уже исчезла, а в палатку вбежала медсестра.
-  Вы целы, хлопцы, никому не попало?  -  спросила она.  -  Вам повезло.  Одна бомба упала в середине городка, от вас метров за сто. Много раненых погибло…  Какое варварство!
Она тихо заплакала. Потрясённые этим известием, мы молчали.
-  Фашисты – они и есть варвары. Разве только по раненым стреляют?  Сколько детей, сколько женщин и стариков у нас в Белоруссии живыми сожгли, сколько невинных людей замучили, Жаль только, что не повезло  -  не пришлось до Берлина дойти…  - тихо проговорил я.
-  Ничего, не горюй, браток,  -  утешил меня кто-то из раненых, лежавших внизу.  – Наши товарищи дойдут и до Берлина!  Дойдём! А сейчас нам хорошо бы хотя бы выжить…  Выжить! Хочу жить!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ  ВОСЬМАЯ.
Утром следующего дня меня перевезли в госпиталь, который находился в городе Лансберге.  Я чувствовал себя ещё хуже: меня знобило, раны тяжело ныли, я периодически впадал в забытьё, проваливаясь куда-то в небытиё.
На обходе меня осмотрела женщина-врач, капитан медицинской службы. Внимательно  изучив рану правого бедра, она произнесла:
-  Гангрена.
Это слово я слышал впервые и значения его не понимал, поэтому  ничуть не встревожился, находясь где-то между небом и землёй.
Немного погодя, в палату вошли санитары-итальянцы с носилками. Это были бывшие пленные, которых освободила Красная Армия, получившие нетяжёлые ранения. Они поправлялись в госпитале, помогая ухаживать за ранеными.
Санитары переложили меня на носилки и перенесли в большую палату, посредине которой стоял длинный  стол, накрытый простынёй и было много людей в белых халатах. Я понял: операционная. Меня положили на стол, привязали к нему руки, и сестра накрыла рот и нос марлевой повязкой с уже знакомым запахом наркоза.  И я опять мгновенно провалился в бездну…
Пришёл в себя уже в другой палате. Кругом было чисто, между кроватями торопливо снуют медсёстры и санитары, раздаются стоны и негромкие голоса раненых.
Наступила ночь, ещё одна страшная в своей бесконечности, ночь. Спать я не мог. Только закрою глаза, как вижу: лежит моя нога на рельсе и тяжёлое колесо паровоза давит на неё.
-  Угоните с рельсов паровоз, освободите мою ногу, - прошу я кого-то.  Так,  в горячке, я провёл ночь, день и опять ночь.
Утром за мной опять пришли санитары и перенесли в другую палату, куда-то вниз. В ней было сыро, холодно и полутемно.  Я лежал на носилках  прямо на полу, всё чувствовал, но говорить не мог.
Рядом со мной на таких же носилках лежало ещё трое, но они, похоже, были без сознания. Ночью я опять пытался согнать паровоз со своей ноги и никак не мог согнать. Утром опять пришли санитары –итальянцы и вынесли двоих моих соседей, умерших за ночь. На меня смотрели и что-то говорили по-своему.  Я пальцем подозвал е себе одного из них и попросил:
-  Позови сестру!
Он понимающе кивнул головой и вышел. Скоро пришла сестра.
-Дайте мне чем-нибудь теплее укрыться,  -  попросил я.  И, помолчав, добавил:  -  Очень хочется кислого огурца…
Когда сестра ушла, снова пришли итальянцы и перенесли меня наверх в палату. Так во второй раз меня из палаты смертников вынесли вперёд головой! Там были врач и сестра. Врач пощупала пульс и спросила:
-  Так ты, сынок, огурца хочешь?
Я кивнул головой и ещё раз попросил:
-  Дайте кислого огурца, если можно…
Сестра вышла и скоро вернулась с тарелочкой, на которой лежал кусочек кислого огурца и несколько ломтиков варёной картошки. Огурец я съел, картошку не тронул. Со дня ранения я ничего не ел, только хотелось пить. Перед обедом мне дали столовую ложку спирта, который я запил водой, и съел ложку каши с маслом. В тяжёлом состоянии, часто впадая в забытьё, я пролежал дней десять.  Сёстры и врачи были внимательны и заботливы. Мне стали выдавать  в день по 20 граммов спирта и я понемножку начал принимать пищу. В вену мне ввели 3,5 килограмма жидкости Петрова.
Запомнились санитары-итальянцы, они каждый раз подходили ко мне и оказывали знаки внимания: улыбались, поправляли постель, держались за руку. Потом на своём языке пели наши песни «Катюшу» и «Огонёк». Слушая их, я каждый раз думал: где они научились нашим песням? Наверное, наши «Катюша» и «Огонёк» облетели весь мир.
Наступил апрель, весеннее солнце радостно и ласково светило в окна палат и вызывало у раненых желание выжить, несмотря на тяжёлые раны и назло врагам!
Наконец наступил день, когда во время обхода врач сказала мне:
-  Ну, сынок, твой молодой организм поборол гангрену, теперь ты точно будешь жить! Отправим тебя дальше, поближе к Родине!
Эти её слова мгновенно прибавили мне сил. И это не только родные Славковичи,  где на деревенском кладбище покоятся  мои отец и мать, дедушки и бабушки, односельчане,  с которыми ты делил радости и горе , близкие и родные люди… Может, остался кто-нибудь в живых из родственников. Родина – это то, без чего человеку просто очень плохо жить…  И мы, еле живые, мечтали ,вернуться на Родину, искалеченную войной,    бедную, нищую, разрушенную, но сильную и непобедимую!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
Утром после завтрака началось великое переселение в санитарный поезд. Настроение у всех  было приподнятое Этому способствовал чудесный весенний день: звонкий и свежий воздух был наполнен запахом распускающейся зелени, на деревьях весело чирикали птички, а главное  -  мы едем домой! Мы едем на Родину! Сияли лица врачей, медсестёр, санитаров. Все весело хлопотали возле раненых, слышались весёлые шутки, громкий смех. Вообще вся служба госпиталя работала чётко, слаженно, без лишней суеты.
Санитарный поезд был составлен из немецких вагонов. Носилки с ранеными подвешивались горизонтально по ярусам. Я опять оказался вверху. К вечеру погрузку закончили. Молодая, миловидна медсестра объявила:
-  Едем, хлопцы, в Польшу. А там и Родина недалеко!
С моих носилок, повернув голову, можно было смотреть в окно, и, когда поезд тронулся, перед глазами замелькали, сменяя друг друга, картины разрушенного города.
Мысли о том, что еду на Родину, радовали, но в то же время было грустно: война ещё не кончилась и на фронте ежедневно умирают тысячи наших бойцов. Кроме того, я до ранения мечтал дойти до Берлина…  Не давали покоя и мысли: как жить дальше без ноги?
В вагоне стала ощущаться резкая тряска и какая-то особая качка.  Это очень тревожило раны и резко усилились боли. Стали раздаваться стоны, кто-то незло ругал машинистов,, когда вагон сильно дёргался или очень резко тормозил.
К вечеру четвёртого дня нашего путешествия поезд прибыл в город  Люблин и нас начали перевозить в госпиталь, который размещался недалеко от вокзала в большом кирпичном здании.
Я попал в небольшую палату с единственным окном, которое находилось под самым потолком и давало мало света. Кроме меня, в палате было ещё четверо тяжелораненых.   Здесь было сыро и холодно, и санитарка принесла нам ещё по одному одеялу.
Утром во время обхода врач осмотрел меня и сказал стоявшим возле него сёстрам:
-  Его срочно эвакуировать в глубокий тыловой госпиталь!
Спустя два дня меня опять положили на носилки и в машине отвезли к поезду.  Я увидел зелёные вагоны с белыми занавесками на окнах. У дверей вагона стояла медсестра в белой косынке. Санитары поднесли ещё несколько носилок с ранеными.
-  Ребята, это наш русский поезд!  -  громко сказала она, увидев, что мы внимательно рассматриваем вагон.  -  Он отвезёт нас на Родину.
Радость охватила нас при этих словах.  Домой! Кажется, что дома мы сразу пойдём на поправку! Я думал о том, что на Родине уже тоже весна, всё зеленеет и оживает, и после зимнего сна и после освобождения земли от врага.
Когда меня перенесли в вагон и бережно положили на верхнюю боковую полку, я с облегчением вздохнул.
-  До чего хорошо в своём поезде! Мягкий тюфяк был застелён белоснежной простынёй, всё вокруг сияло чистотой, ощущался лёгкий запах лекарств.
Вечером состав вздрогнул, вагон дёрнулся и покачиваясь, покатился , набирая ход, на восток.  Внизу подо мной лежал украинец.  Негромким, задушевным голосом он запел:
-  «Распрягайте, хлопцы, кони,
Да лягайте спочивать,
А я пийду в сад зеленый,
В сад криниченьку копать…»
Я стал ему подпевать, подали свои голоса и наши соседи. Поезд набирал ход, весело постукивали на стыках колёса. Наш поезд шёл быстрее, мягче, без тряски, дергания и резкого торможения!
Утром , едва стало рассветать, к нам заглянула девушка-санитарка:
-  А вы, наверное, и не знаете, ребята, что мы едем уже по советской земле, границу переехали ночью!
Не отрываясь, смотрел я на пробегающие мимо раздольные украинские поля, рощи, перелески, мелькали названия станций. Везде были видны страшные следы войны: разрушенные здания, пожарища, воронки от бомб.  Нвстречу нам летели, торопясь, поезда на запад, с пушками, танками, солдатами. На больших вокзалах, где останавливался поезд, было много военных.
На одной большой станции к нам в вагон зашли женщины-украинки с корзинами.
-  Угощайтесь, хлопчики, ешьте! Поправляйтесь скорее!  -  приговаривали они, раздавая нам домашние коржики, пирожки с картошкой и творогом.
И мы по-настоящему почувствовали, что мы на своей родной земле!
Когда поезд опять стал набирать ход, мы захрустели лакомством, и каждый, жуя, вспоминал свой родной дом… Кормили раненых хорошо, но почти все ели слабо, порции часто оставались почти нетронутыми.  Сёстры и санитарки старались выполнить каждую просьбу раненых.
30 апреля поезд подошёл к станции города Тамбова и первое мая мы встречали уже в Тамбовском госпитале. С утра у всех было приподнятое настроение.
-  С праздником вас, дорогие товарищи раненые!  -  первой поздравила нас санитарка, разнося подносы с завтраком. Завтрак был праздничный: всем дали по пятьдесят грамм сладкого вина. А к обеду в палату зашли девушки-шефы из одного тамбовского завода. Они принесли с собой лёгкий аромат духов и цветов. Цветы сразу поставили на тумбочки, которые стояли у каждой кровати, поздравили нас с праздником солидарности всех трудящихся и спели несколько песен. Когда девушки ушли в другую палату, к нам заглянула медсестра и принесла радостную весть:
-  Наши войска уже ведут бои в Берлине! Скоро конец войне!
Мы давно уже ждали такого сообщения, но, услышав его, так обрадовались, что не могли сдержать слёз…
Утром 3 мая в  палате появилась врач, майор медицинской службы. Осмотрев меня, она категорично заявила:
-  Эвакуировать!
Мне не хотелось уезжать  никуда и я попросил её:
-  Прошу вас, оставьте меня здесь, мне у вас хорошо!
Но она покачала головой:
-  Сынок, с твоим ранением надо в специализированный госпиталь, тебе нужны ещё операции… а у нас эвакуационный, для выздоравливающих…
И вечером я опять лежал на полке  санитарного вагона.
-  Куда нас повезут?  -  спросил у проходившей мимо медсестры. Она остановилась, ласково  посмотрела:
-  В глубокий тыл.  -  И пошутила:  -  Уж оттуда точно вернётесь домой здоровыми, как Илья Муромец!
Мои носилки, как и прежде, были подвешены  у окна второй полки. Внизу размещали раненых, которые сами могли ходить.
Ночи тянутся долго: болят раны и сплю я плохо. И чего только не передумаешь за ночь,  кого только не вспомнишь…
Днём легче  -  целый день рядом люди.  Утром делает обход врач,   а затем то медсестра лекарство принесёт, то санитарка убирать придёт, то еду принесёт…  То газету почитаем,  то поговорим… Да ещё днём можно в окно смотреть и время проходит быстрее.   Тепло, окно немного приоткрыто и в вагон доносятся мирные запахи полей и цветущих садов.  Весна в разгаре  и за окном всё в зелени, всё в цветах. Так и хочется выпрыгнуть из вагона и побежать по молдой зелёной траве, по небольшим тёплым лужам после весеннего дождика.
9 мая наш поезд прибыл на станцию города Уфа. Вагон, в котором я лежал, остановился около перрона и здания вокзала. Я посмотрел в окно  -  на перроне много народа, ииииииииииз станционного репродуктора раздаётся музыка.
Вдруг музыка умолкла и из репродуктора послышалось:
-  Говорит Москва, говорит Москва!
Люди у вокзала сразу остановились и в наступившей тишине мы услышали:
-  … фашистская Германия капитулировала, война окончена! Мы победили!
Что тут стало на перроне!  Вверх полетели шапки, все обнимаются, целуются, плачут, смеются,  -  все словно сошли с ума от радости. Некоторые пустились в пляс.
В вагон вбежала медсестра Люба:
-  Хлопцы! Война окончена! Поздравляю вас с победой!  -  и стала обнимать лежащих внизу раненых.
На нижней полке подо мной лежал украинец со Львовской области Евтушенко. У него не было ступни левой ноги. Он сел и предложил:
-  Давай споём, Петя!  - и затянул старую украинскую песню:»Эх вы, хлопцы, вы кубанцы…»  Это была военная песня времён Богдана Хмельницкого. После неё мы спели «Катюшу» и «Вьётся в тесной печурке огонь».
Обед нам дали праздничный и вдобавок грамм по пятьдесят вина. У всех на лицах сияла радость.
-  Какой счастливый день!  -  И тут же подступал к горлу комок боли  -  вспоминались не дожившие до этого счастливого дня партизаны, красноармейцы , родные и одноклассники и друзья.  Сколько людей унесла ненасытная проклятая война!  Я представлял, как радовались бы этому дню отец и мама и вспоминал слова отца: «Всё равно мы побьём  немца!»  Остался ли кто-нибудь из моих родных жив? Я ничего не знал о них с того самого дня, как наша 99-ая партизанская бригада ушла у рейд по районам Западной Белоруссии.
Поезд задерживался и только к вечеру мы тронулись дальше. Куда нас везут  -  мы не знали. Одни говорили, что мы едем в Челябинск, другие  -  в Новосибирск.  Но 15 мая поезд прибыл в Томск и нас начали перевозить в госпиталь.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.
Госпиталь № 1229 размещался в деревянных двухэтажных корпусах бывшего здесь до войны Томского медицинского института.  Меня положили в палату на втором этаже. Мой товарищ по вагону Евтушенко оказался в соседней палате. Он уже начал ходить на костылях и часто приходил ко мне «в гости».
У нас в палате было пять тяжелораненых, все без ног. Мы быстро перезнакомились и скоро знали всё друг о друге. Рядом со мной лежал моряк-украинец Коваль  Павлик. У него не было левой ноги выше колена и ступни правой. Он бл ранен в морском бою около Мурманска ещё в июле 1944 года.
Узбек Шарапов, самый старший из нас, ему было около пятидесяти лет, на фронте он был стрелком-пехотинцем. По-русски Шарипов говорил плохо и мы часто учили его русским словам.
Мишка Хозяинов был родом с Усть-Цилимского района Коми АССР, артиллерист.  Спокойный, часто уходил в свои мысли и молчал, мы старались разговорить его и вывести из состояния хандры.
Бурят Щадапов без правой ноги, кавалерист. Очень скучал по своей жене и детям и горевал, что , будучи инвалидом, будет в тягость своей семье.
В углу лежал Володя с Баку, фамилию его я забыл. Он летал стрелком-радистом в бомбардировщике, потерял левую ногу выше колена и кисть правой руки.
Я среди них в то время был самым тяжёлым больным: мои раны гноились, культя была очень болезненной и воспалённой. Хотя на левой голени рана  стала затягиваться, держалась высокая температура, я почти ничего не ел и представлял собой обтянутый кожей скелет с землистым серым лицом.
Мы крепко сдружились, пролежав в одной палате больше трёх месяцев. Свои невесёлые дни мы скрашивали рассказами о своих родных местах, о боях и военных историях.  Любили слушать бурята Шадапова. Он был влюблён в свой суровый край и красочно описывал его просторы и красоту, быт животноводов, интересные приключения на охоте.
Шарипов тоже пытался рассказывать про свой Узбекистан, но у него ничего не выходило:
-  Карош баран, много баран,  -  начинал на распев он.  -  Курдюк карош!  -  он чмокал губами и показывал, как вкусно. Потом что-то начинал говорить на своём языке, но мы ничего не понимали.
Но он всё же втолковал нам, что у него дома пятеро детей, показывал на пустую штанину ноги и плакал, что не сможет пасти баранов. Мы старались ему объяснить,       что в колхозе ему дадут новую работу, главное, что сам вернётся жив, но он грустил и часто плакал.
К нему приходили молодые узбеки из других палат, читали письма из дому, отвечали на них, часами просиживали возле него, о чём-то разговаривая на родном языке.
Прошло несколько недель, как я очутился в Томском госпитале. За стеной было лето, но оно проходило мимо нас …  В открытое окно палаты врывался шум городской улицы, шелест листьев растущих рядом деревьев и свежий сибирский воздух. Мучительно хотелось выйти во двор. Евтушенко каждый день приносил мне зелёные веточки деревьев или цветы. , которые росли в густой траве госпитального двора. Благодаря ему на моей тумбочке всегда стояли маленькие букетики, ласкающие взор и внося летнюю благодать.

За эти первые недели мы перезнакомились с сёстрами, санитарками, нянями. Мой лечащий врач Гута Павловна Кравец была очень внимательна, сердечна и доброжелательна. К раненым она относилась по-матерински ласково, а профессионализм был ей дан Богом.
Через несколько дней после приезда в Томск на обходе она сказала мне:
-  Тебе, парень, требуется реампутация.
Что это такое, я не знал и спросил у медсестры Кати.  Она объяснила:
-  Тебе нужно ещё подпилить бедровую кость, тогда рана будет заживать.
Это известие было не из приятных, но Павлик Коваль постарался утешить меня:
-  Не бойся, Петя, ничего страшного. Мы и не такое выдержать можем! Мне уже трижды делали эту  реампутацию, и видишь, я ещё красивее стал! Вместо наркоза делают в позвоночник укол и боли не слышно!
Катю развеселило такое объяснение, она засмеялась:
-  Тебе, Павлик, нужно идти в медики!
Вообще она умела и любила поговорить с ранеными, и многие были влюблены в неё.  От неё исходила такая легкая  энергия добра, что мы начинали шутить, старались понравится ей. Я тоже любовался Катей. У неё были красивые серые глаза под тонкими стрелками чёрных бровей, красиво очерченные полные губы, грациозная походка.  И все медицинские процедуры у неё получались легко и ловко. С первого раза попадала в вену, и раны, казалось, не так болели, когда она их обрабатывала. Уходя, она всегда говорила:
-  Ну, не скучайте! Я скоро опять зайду к вам.
Что и говорить, поклонников без верхних и нижних конечностей у Кати было много.
Другая наша медсестра Лена была неразговорчивой, на наши шутки порой совсем не реагировала, а если и вступала в разговор, то как-то неохотно, и на вопросы отвечала немногословно. Лицо у неё было всегда спокойным, задумчивым, а синие глаза подёрнуты лёгкой дымкой грусти.  О себе она нам ничего не рассказывала, а расспрашивать у медперсонала мы не решались. Предполагали, что кто-то из близких, возможно, жених, погиб на фронте, и в душу не лезли.
Хорошим товарищем стала для нас Гута Павловна. Эта добрая, душевная женщина умела находить для нас такие слова, после которых мы с оптимизмом смотрели на своё будущее. Её муж погиб на фронте и она часто приходила к нам в палату со своей пятилетней дочуркой. Когда кто-нибудь из молодых раненых начинал вслух горевать о том, что нас, инвалидов, и девушки любить не будут,
Гута Павловна успокаивала:
-  Не горюйте, хлопцы, сделаем вам протезы и вы будете кавалеры хоть куда!  А ещё вы будете самыми верными мужьями для своих жён!
Любили мы и свою санитарку тётю Аню, которая относилась к нам с материнской заботой и любовью. Она была потомственной сибирячкой часто рассказывала нам о своём городе, о том, какой огромный и величественный край Сибирь и какие чудесные люди  -  сибиряки. Тётя Аня часто приносила нам из дому салаты из редьки на сметане и козье молоко.
Частым гостем у нас в палате был и замполит капитан Гудзик. Рассказывая о событиях в мире и в нашей стране, он в конце своих бесед никогда не забывал приободрить нас:
Не волнуйтесь о своём будущем, государство о вас позаботится. В жизни вы будете вместе с народом, все будете иметь свои семьи, будете учиться, работать… Вы ещё можете принести своей Родине много пользы!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
В начале июля Гута Павловна сделала  мне сложную реампутацию, после которой моя культя перестала гноиться и мой организм пошёл на поправку. В конце этого месяца уехал домой Володя-авиатор, а следом за ним у узбек Шарипов. На кровати Володи появился молодой восемнадцатилетний паренёк  Юрик. У него были ампутированы обе ступни ног.
На место Шарипова положили молодого еврея Абрама, родом из Молдавии. Когда началась война, он эвакуировался в Среднюю Азию, в армию попал в сорок третьем, служил интендантом и получил ранение при бомбёжке. У него левая нога была ампутирована выше колена. Это был полный мужчина с круглым лицом, двойным подбородком и большим животом.
Он уже ходил на костылях и в палате днём появлялся редко. Он был парикмахером, стриг и брил раненых и за это брал плату сахаром или пайками белого хлеба с маслом. Некоторые давали ему и деньги. Вечером к нему приходили его товарищи, они уединялись в уголке подолгу разговаривали на своём родном языке.
Вскоре у нас начались «концерты». Юрик садился на койку, спустив свои культяшки вниз и начинал петь:
-  Цыплёнок вареный, цыплёнок жареный,
Цыплёнок тоже хочет жить!...
В песне было много куплетов, которые певец переделал по-своему. Заканчивал он песню словами:
-  Никому я не дам, пусть скушает Абрам!
И будет мой Абрам  -  как барабан!
Эта песня выводила Абрама из себя, лицо его наливалось кровью, и он кричал:
-  Сейчас же прекрати петь эту дурацкую песню!
Но маленькому, хрупкому Юрику нравилось смотреть на злую круглую физиономию Абрама и он продолжал петь, на ходу сочиняя новые смешные куплеты о жирном цыплёнке. В конце концов Абрам написал на него жалобу замполиту, тот пришёл и долго мирил Юрика иАбрама.
-  А чего он раненых обирает!  -  защищался Юрик. -  Не по-человечески это!
И стоило капитану уйти, как он снова запел свою песню.
Вскоре Абрама перевели в другую палату и концерты прекратились. Но эта песня прочно закрепилась за ним и другие раненые тоже пели её, так как Абрам по-прежнему собирал с раненых свой «паёк» и всё больше обрастал жиром.
В конце лета я стал учиться ходить на костылях. Жить стало веселее.  Я стал выходить во двор госпиталя, а вскоре даже сходил в гости вместе с Мишей Бариновым к тёте Ане, которая жила рядом с госпиталём по улице Герцена, 16. Она накормила нас наваристым борщом, затем пили чай с вкусным домашним печенье и разговаривали. Мы чувствовали себя кавалерами, так как у тёти Ани на квартире жили три студентки и они все вместе угощали нас.
По воскресеньям к нам приходили шефы  -  делегации рабочих с фабрик и заводов. Они ходили по палатам, расспрашивали нас о фронтовой жизни, выступали с концертами. К нам в палату регулярно стали ходить две подруги, Маша и Вера, рабочие-комсомольцы с Томского подшипникового завода. Я уже ходил на костылях, мы спускались во двор и подолгу сидели на лавочке. Они с большим интересом слушали о жизни белорусов в оккупации и я рассказывал им о сожжённых вместе с людьми деревнях, разорённых и разрушенных бомбёжками городах, партизанской войне с фашистами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.
При госпитале были открыты двухмесячные курсы счетоводов. Я тоже был зачислен на них и усердно занимался сентябрь и октябрь. Впоследствии мне это очень пригодилось.
Начало и конец войны с Японией я тоже встретил в госпитале. Когда объявили войну Японии, у нас состоялся митинг. Раненые, весь персонал единодушно поддержали действия нашего правительства по выполнению своего союзнического долга  -  разгромить империалистическую Японию и покончить с очагом войны на востоке нашей Родины. В день победы над Японией для выздоравливающих раненых была организована прогулка на пароходе по реке Томь. Остановились в одном колхозе километрах в десяти от Томска.
В центре деревни недалеко от пристани состоялся митинг. Собралось много народа. Выступали представители от организаций города, затем от нашего госпиталя выступил раненый капитан. На трибуне он стоял на костылях.
Очень страстно, с большим азартом выступила женщина, председатель сельского Совета.  Она с гневом говорила о японских самураях, которые часто нарушали мирный труд нашего народа на востоке.
-  Мы, сибиряки, как и все советские люди, сражались с врагами, и, если нужно, будем ещё сражаться!  Только с этой небольшой деревни, где сейчас проходит митинг, ушли на фронт и не вернулись более восьмидесяти воинов-сибиряков.
Затем она обратилась к раненым:
-  Оставайтесь в нашем богатом сибирском крае! У нас много красивых девушек,  хорошие колхозы, которые с каждым годом будут всё  богаче, не пожалеете!
Этот призыв пришёлся раненым по душе, он вызвал громкие аплодисменты и шум одобрения.
После митинга раненых  пригласили на обед. Нам подали по бокалу лёгкого вина, наваристый сибирский борщ с бараниной и рисовую кашу. На свежем воздухе всё было необычайно вкусно и мы с аппетитом уплетали угощение.
В этот день меня ожидало ещё одна радость: когда вернулись в госпиталь, пришла почта и для меня  было долгожданное письмо из дома. Писал брат Павел. С новой силой потянуло меня в родные места.  Я уже знал, что в живых остались Павел, сестра Оля, тётя Наташа и жена брата Антона Варя. И я решил после выписки из госпиталя ехать только домой!  Первого ноября 1945 года  меня выписали из госпиталя, проводили и помогли сесть в вагон.  И я поехал навстречу новой мирной жизни.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
В вагоне мне попался хороший попутчик. Он сел на станции Тайга и представился мне:
-  Старший сержант Дима.
Дима ехал в Бобруйск в командировку. За 12 дней пути мы с ним подружились. Он здорово помогал мне в дороге: получал  за меня на станциях по талонам продукты,  приносил кипяток, поддерживал чистоту в нашем плацкарте, рассказывал о своей фронтовой службе.  Ему на войне повезло, ни разу не был ранен. Он очень бережно относился ко мне и по-братски за мной ухаживал,  старался поддерживать оптимизм.
В Москве мы доехали до Белорусского вокзала, затем съездили на «толкучку» и купили мне чёрные шерстяные гражданские брюки за 400 рублей, выданных мне в госпитале.  А ещё через четыре дня мы были в Бобруйске, и, тепло  попрощавшись, расстались.  Сколько у человека бывает в жизни таких встреч, после которых остаётся  тёплое чувство и грусть от того, что понимаешь: вряд ли ещё когда-нибудь придётся увидеться…
Таких, как я, армейцев-инвалидов, до Бобруйска этим поездом доехало шесть человек.  Нас встретил на вокзале представитель военкомата и отвёз в военкомат. Там мы и переночевали.  Утром на попутных машинах нас отправили в свои районные военкоматы.
В Глусске меня встретила моя двоюродная сестра Мария. Она долго меня рассматривала, а потом заплакала, не сказав ни слова. Офицер военкомата выписал соответствующие документы в бессрочное пользование, вручил медаль «За победу над Германией» и сказал:
-  Завтра явись в военкомат к десяти часам, за тобой приедет подвода и отвезёт домой в деревню.
Слово  «домой» больно отдалось у меня в груди. Я вспомнил пепелище, что от него осталось.
-  Где мой дом?  -  подумал я.  -  Кто меня встретит?  Как отнесутся оставшиеся в живых родственники к инвалиду на костылях?
В таких размышлениях прошли первые сутки в Глусске. На следующий день к военкомату подъехала подвода  -  телега, запряжённая чёрно-пестрой рябой коровой. В вознице я узнал своего односельчанина деда Якова по фамилии Мукусей.
- Здравствуйте, дед Яков!  - поздоровался я. Он быстро узнал меня:
-  Жив, Петро?  Как тебя искалечила война!...  А вот Ивана моего совсем  нима, хаця б таки, да пришёв…
И дед горько заплакал. По его худых, запавших щёках, заросших давно не бритой седой щетиной, текли слёзы, он вытирал их рукавом грязной рубахи и не мог успокоиться.  Я стоял, облакотясь на два костыля, смотрел на него, и молчал. Да и что я мог сказать, чем я мог утешить его в старости? Что тысячи людей погибли в эту войну, что и мои отец с мамой были бы живы, если бы не  она, проклятая…   Что тысячи «счастливцев», которых не убило, вернулись домой с тяжёлыми увечьями, с осколками в теле и душе, с исковерканными войной судьбами?  Дед и сам хорошо знал всё это…
Наконец он вытер негнущимися пальцами глаза, взял мой мешок и положил его на телегу, помог мне сесть. Затем взял в руки толстый конопляный повод, привязанный к рогам коровы  и  сказал:
-  Пошла, рябка, домой! Но! Ксо бец!
Большая, ещё не старая корова, быстрым шагом потянула наш воз в родную деревню. Но скорость её была невелика  -  до пяти километров в час, но за все двадцать пять километров пути наш «двигатель» ни разу не остановился, медленно, но уверенно продвигаясь вперёд.
На землю стали опускаться осенние сумерки, а вскоре и совсем потемнело. Пошёл мелкий, спорный, холодный дождь, по обоим сторонам дороги шумели своими кронами могучие сосны. Впереди сплошная темень и слышны  только  шлёпающие по грязи коровьи шаги да скрип несмазанных осей воза.
Дед сидел впереди и тихо разговаривал с коровой, а я сзади укрылся с головой в бушлат, выданный мне в госпитале, и слушал мелкую  дробь падающих капель дождя и думал о предстоящей встрече с родной деревней,  со  своими близкими.  Так мы подъехали, наконец, к Славковичам, и моя длинная дорога домой подошла к концу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.
Вскоре до нас стал доноситься людской говор и кто-то окликнул:
-  Стой!  Кто едет?
Дед Яков дал команду корове:
-  Тпр-р-ру!
И телега остановилась.
-  Это я, Яков Мукусей,  Петра привёз,  -  громко ответил дед.
В темноте к возу подбежала толпа девчат и несколько парней, среди которых я узнал своего брата Павла. Рядом с ним стояли мои старые друзья Митя Марус и Миша Марус.  Миша тоже опирался на костыли, он прибыл домой на два месяца раньше меня.
Они бросились ко мне, мы  обнялись  и крепко пожали друг другу руки. Поздоровались со мной и девчата, среди которых я узнал своих одноклассниц  Олю Любанец, Катю Шейбак, Олю Кашель.  Эта встреча на возу  освещалась старым керосиновым фонарём, который держал Павлик.
-  Не слезай, подъедем ещё! – и подвода двинулась к крайнему дому, где жили мои школьные друзья  -  братья Иван и Митя Радкевичи.  Они были ещё в армии. Я слез с воза и меня повели в дом.
Небольшая комната тускло освещалась старой керосиновой лампой без стекла. На лавках сидели женщины и подростки. Переступив порог хаты, я остановился, обвёл взглядом собравшихся  и громко сказал:
-  Здравствуйте, дорогие земляки! Сержант Пётр Придыбайло вернулся в родную деревню и рад вас видеть живыми!  Поздравляю вас с великой Победой в тяжёлой войне с гитлеровской Германией!
В конце этой речи мой голос задрожал и я чуть сдержал слёзы. Все бросились ко мне, кто обнимал, кто пожимал руку, кто плакал.  Мать Ивана и Мити тётка Ольга подошла, плача и сказала:
-  Проходи,  Петрик,  садись вон на ту лавку, за стол.
Начали садиться за стол и остальные люди. Стол был устроен на всю длину комнаты из сдвинутых вместе столов  и места хватило всем.  Все смотрели на меня с жалостью и  какой-то грустью. Митя Марус и Павел стали разливать   жестяные, из консервных банок, кружки, крепкую самогонку. На столах лежал чёрный хлеб, в глиняных мисках дымилась варёная картошка, белые кочаны капусты, пахнущие укропом и чесноком, квашеные огурцы. Нос щекотал приятный запах растолчённого льняного семени.
-  Возьми из моего мешка банку тушёнки, шепнул  я  брату. Он открыл банку и на каждый из составленных столов положил равную часть.  Это было большое лакомство.
Первый тост произнёс Митя  Марус:
-  Поздравляю тебя, Петя, с возвращением домой, в родные края! Постарайся сохранить здоровый дух и силу воли, не поддавайся отчаянию, думай о жизни с позиций бывшего фронтовика!
Дружно выпили, на зубах аппетитно захрустела капуста,  все заговорили, послышались шутки, смех. Я выпил немного водки и рассматривал  молча своих односельчан. Меня тоже исподтишка рассматривала  бывшая одноклассница Катя Шайбак.  Я уловил её взгляд и совсем застеснялся.
Ещё немного посидев за столом, я поблагодарил всех за встречу и гостеприимство, хозяйку за стол и дом и попросил сидевшего тут же деда Якова отвезти меня в дом к жене старшего брата Антона  -  Варе.
Павел взял свой фонарь и мы поехали по тёмной, грязной улице, дальше. Около землянки, где теперь жила семья брат, меня со слезами и причитаниями, встретила Варя, сестра Оля  и три маленькие племянницы, Мария, Катя и Лида. Мы обнялись и поцеловались.
Когда вошли в землянку и племянницы рассмотрели  меня, увидели, что я без ноги и на костылях, они стали смотреть на меня с испугом. Между тем, вря быстро подала на стол картошку с капустой и солёными огурцами.
Пожив в тесной землянке два дня, я перешёл к отцовой сестре тёте Наташе, у которой уже жили сестра Оля и брат Павел.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Все эти дни меня не покидала мысль,  как жить дальше, что  делать дома?  Через несколько дней я встретил на улице  Евгения Кашеля, бывшего партизана  отряда имени Александра Невского.
Теперь он работал в  Глусском  райкоме комсомола.  Узнав, что я не знаю, чем мне заняться, он предложил мне зайти в райком комсомола:
-  Мы устроим тебя на работу,  -  пообещал он.
Дома я спросил у Вари:
-  Жив ли дед Рыгор?
-  Жив, сидит один в своей хате, смерти ждёт.
Я не мог забыть, как дед не верил в нашу победу и выгнал меня из своей хаты за то, что я с ним спорил, и решил сходить к нему, тем более, что жил он недалеко.
На улице вечерело. Хата деда Рыгора  встретила меня холодным запахом необжитого крестьянского угла. В ней было темно, сыро и холодно. Дед лежал на холодной печке.
-  Здравствуйте, дед Рыгор!  -  сказал я.
-  Кто ты?  И чего пришёл?
-  Это я, Петро. Друг вашего сына.
Дед слез с печки, зажёг на камине лучину и стал меня рассматривать. Я молчал, и дед тоже долго молча  смотрел на меня при тусклом свете лучины. Потом сел на скамейку и сказал:
-  Так, Петро…  Вернулся на костылях…  А моих всех троих хлопцев проклятый германец побил!
И  горько заплакал. Когда он успокоился, мы разговорились.
-  Твоего товарища, Николая, немцы поймали, когда наступали на Славковичи, летом.  Расстреляли на дворе у Кати Порошенко. Я прибежал, смотрю: лежит мой Коля,  голова вся разорвана разрывными пулями.  Сам похоронил своего сына. А когда нас освободили, пришла похоронка на Володю…  Он под Москвою погиб.
И уже, когда закончилась война, я узнал, что меньшенький, Саша…   Под Берлином его убили проклятые немцы…
Я уже, Петя, сам ничего робить не могу. Дров вот нет, в хате, видишь, холодно,  и привезти некому. А картопля есть, на ней и живу.
-   А помните, деду, как вы меня вышвырнули из хаты?
Дед низко опустил свою лысую худую голову и долго молчал.
-  Помню…  Да, Петро, ты был прав. Многое изменилось с тех пор, как я воевал с германцем в 1914 году.  Тогда такой жестокости не было с мирным населением.  А сейчас… Уж очень немцы озлобились на советскую власть… Ладно, в бою убивали… Но чтоб ни за что, ни про что убивать?!  Звери…
И дед опять заплакал:
-   Вся голова пулями разворочена… А глаза в небо глядят…
Так в слезах, начал набивать в самодельную трубку местный самосад трясущимися руками.  Немного помолчал и добавил:
-  А за то, что я так поступил тогда, ты меня прости и не обижайся…
Потом он рассказал мне ещё, как здесь фашисты издевались над людьми, как сожгли в деревне Стражи живыми беспомощных стариков, женщин и детей. В том проклятом гумне  сгорела и жена  деда, которая в тот проклятый день пошла в Стражи к своему больному брату.
Тяжёлая грусть сдавила душу после разговора с дедом.  Я встал со скамейки, попращался и покостылял  потихоньку домой. Уже совсем стемнело и ничто не нарушало вечерней тишины, было тоскливо и больно.
В ту ночь я так и не уснул. Словно развороченная рана болела душа, болела ноющей болью нога, которая осталась где-то в Германии. И где мои братья? Ведь из нас шестерых домой вернулся только я один, и то инвалидом. И как жить мне дальше?  Эти мысли не давали мне покоя и я уснул только, когда за окном задребезжал рассвет.
Проснулся и увидел, что уже в печурке весело трещат поленья в пламени огня, а братиха Варя трет на тёрке картошку для блинов-драников на завтрак. Встали племянницы Мария и Катя, стали собираться в школу.
Я тоже поднялся, обошёл пустой двор и пошёл в правление колхоза. Оно  размещалось в землянке. Председатель был знаком мне по партизанскому отряду, он командовал взводом в отряде Цикункова.  Рядом с ним сидели несколько колхозников. Мы тепло поздоровались и разговорились.  Я попросил председателя :
-  Нужно дров привезти деду Рыгору. Сыновей немцы поубивали, жену спалили… А сам уже немощный. Вы распорядитесь, помогите, а то замёрзнет старик.
-Обязательно поможем! Сегодня же!  -  пообещал он мне.
И действительно, к вечеру старику привезли большой воз грабовых дров. Моя братиха Варя с соседкой Маней Стреж распилили их, покололи и сложили в сенцы деду.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Спустя дня три  в Глусск шла подвода и я отправился в райком комсомола. Меня тепло принял первый секретарь и узнав, что я закончил курсы счетоводов, тут же позвонил в Глусский леспромхоз и попросил взять меня на работу. Оказалась свободной должность заведующего столовой на Славковичском лесоучастке.  В нем работали более шестидесяти рабочих, лесорубов и возчиков леса.
Продукты в столовую получали по карточкам с центрального склада  ОРСа. Я со всем своим старанием принялся за работу, но очень скоро впервые столкнулся с нечестными людьми.  Когда я получал мясо в виде бычьих голов, то не догадался заглянуть в пасти, откуда были вырезаны  языки и другое внутреннее мясо. Так у меня получилась небольшая недостача.  Я поехал на приём к начальнику ОРСа и рассказал ему о проделках на складе. Всё утряслось, виновные были наказаны. Один из них назавтра подстерёг меня  «в тёмном месте» и пригрозил:
-  Ты ещё пожалеешь, слишком честный! Смотри, а то и без другой ноги останешься!
Я не то, чтобы испугался, но было противно встречаться и работать с людьми, пытающимися нажиться путём обкрадывания голодных рабочих.  Решив никогда больше не связываться с торговлей, я подал заявление на расчёт. В январе 1946 года на подводе одного возчика леса я добрался до деревни Барбарово, где жила моя тётя Лена с дочками Верой и Соней.
Здесь мне повезло. В  Барбарове находилось военное хозяйство №3 Белорусского военного округа, и меня приняли на работу счетоводом-кассиром с окладом 380 рублей в месяц. Я быстро ознакомился с работой, понял её суть и старательно выполнял все распоряжения старшего бухгалтера.  В Барбарове у меня были старые знакомые по партизанскому отряду Василий Радкевич,  Антон  Гулидов и Володя Варава, ставшие мне хорошими товарищами.
На новой работе мне выдавали хлебный паёк в виде 9 кг ржаной муки, 1,5 кг мяса, 1,2 кг подсолнечного масла, 1,5 кг крупы и  0,8 кг сахара. Все эти продукты получала моя тётя и семья получала большое по тем временам подспорье. У неё была корова и картошка. Тётя старалась готовить нехитрые белорусские блюда и следила, чтобы я не голодал. Свои девять кг муки я передавал тёте Наташе, у которой жили мои сестра Оля и брат Павлик. Этой муки хватало только на жидкую затирку, жили впроголодь. Я помогал, чем мог, отдавал почти все деньги, оставляя себе копейки.
К весне я окреп и начал учиться ходить на протезе. Сколько я перетерпел нарывов и мозолей на своей культе за то время! Ремни стирали до крови кожу, культя горела огнём. Но, сжав зубы, я снова и снова  надевал протез, настойчиво и терпеливо заставляя свой организм к нему привыкнуть. Через два месяца я уже стал ходить без костылей, только с палочкой.  Я почувствовал себя совершенно другим, физически полноценным человеком. Мне казалось, что из глаз  окружающих исчезло  сострадание и сочувствие и перестал стесняться в присутствии девчат.  Но меня не покидали мысли о том, как жить дальше.
Я очень переживал за брата и сестру.  У тёти Наташи своих  трое детей и никакой помощи ниоткуда. Мужа её тоже убили на войне, всё нехитрое хозяйство пропало  за войну, не было даже коровы. А когда пришла весна, не было даже семян картошки и нечем было засеять приусадебный участок. Мне пришлось объездить несколько деревень, чтобы купить двести килограммов мелких клубней картофеля на семена. Мы вспахали огород на соседской старой лошадке. Огород не был  засеян  вот уже три года и тетя Наташа по окончании работы упала на землю и лежала без движения некоторое время. Земля была тяжёлая, слежавшаяся. Картошку посадили без навоза, семян было мало и клубни в борозды бросали очень редко, чтобы занять побольше площади участка.  Ещё посеяли соток пять ячменя и соток десять ржи, удалось найти семена  огурцов, тыквы, капусты, свёклы и моркови. Огород был засеян!
Вскоре стали появляться всходы картофеля в виде тонких, одиноких ростков, которые тянулись из земли навстречу солнцу.
-  Вряд ли из этой картошки мы соберём урожай,  -  горевала тётя Наташа.
Но всё же ,когда пришло время прополки, все сорняки старательно пропололи, землю вврыхлили, картошку окучили вручную матыгами. И на радость всей семье стебельки стали давать боковые побеги и к середине лета образовались крупные тёмно-зелёные кусты картофеля с толстыми стеблями, которые сплошным зелёным ковром покрыли поле.
Наступило жниво, тётя сжала ячмень и рожь. Через день-другой просохшие снопы обмолотили, зерно ржи смололи на жерновах, а ячмень потолкли в ступе. Тётя испекла первый хлеб и сварила густой ячменный суп, приправленный чесноком и укропом. Эта была первая послевоенная победа над голодом в семье.  Разламывая кусок тёплого, душистого хлеба и черпая деревянной ложкой густой ячменный суп, Павлик сказал:
-  Ты знаешь, Петя, я думал, не доживу до хлеба и пропаду от этой затирки и лебеды!  А сейчас вижу:  будем жить!
А вскоре мне, как семье, как инвалиду и семье, сильно пострадавшей в годы войны, государство дало корову.  В середине августа мы с тётей Наташей поехали на попутной подводе в Глусск  на базу  «Заготскот»  получать корову.
Пока мы добрались до базы, всех лучших животных уже разобрали с группы коров , выдававшихся людям, и на дворе осталось несколько истощённых, еле переставляющих ноги,  чёрно-пёстрых коров. Тётя Наташа, как знающий специалист и хозяйка в этом деле, обошла их, погладила и потягала за вялые соски присохшего вымени.
Одна корова выделила на ладонь несколько капель беловатой жидкости,  тётя подозвала меня и сказала:
-  Эту корову, мой Петрик, проси, пусть дадут тебе!
Я пошёл в контору.  Заведующий, высокий, солидный человек с волнистыми волосами, выслушав мою просьбу, ответил:
-  Хорошо, бери ту, что тебе приглянулась.  -  И дал указание выписать мне на корову документ. Говорил он с явно выраженным еврейским акцентом.  Расписавшись на ведомостях,  я договорился с возницей и подъехал к стоявшей возле коровы тёте.  Мы набросили бурёнке на рога повод, конец которого привязали к возу и тронулись в путь. Истощённое животное медленно и покорно пошло за возом  .Сзади её ласково подгоняла будущая хозяйка. Проехав тихим шагом восемь километров, мы остановились ночевать в Красном Посёлке. Тетя несколько раз за ночь вставала посмотреть на корову, кормила её и поила. К вечеру второго дня пути мы были дома.
Как ухаживала тётя за коровой! Возилась с ней, как с маленьким ребёнком и через месяц  она стала давать по четыре-пять литров молока в сутки!  Это было большим событием для всех нас, мы побеждали голод!
Половину удоя тётя отдавала детям соседа Тимы Дрозда. Его жена умерла от тифа весной и остались сиротами шестеро детей. За ними смотрела старшая, девочка лет пятнадцати. Тетя Наташа, как могла, помогала им.
Зимой нашей коровой возили дрова, а весной пахали в колхозе и сеяли свои огороды вернувшийся с войны брат Антон и тётя Наташа. На следующий год корова телилась и тётя вырастила себе тёлочку, а корову я отдал брату Антону и она верно служила его семье до 1956 года, ежегодно давая приплод, который брат сдавал в колхоз.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Летом 1946 года я встретил свою бывшую одноклассницу  Катю  Смычник.  Она училась в одногодичной школе зоотехников при Жировичском сельскохозяйственном госпитале. Она рассказала мне, что осенью в нём будут набирать студентов и учить на агрономов и механиков. При техникуме есть общежитие и столовая, и , если будешь хорошо учиться, будут давать стипендию. В общем, жить и учиться можно.
Я решил подать документы в этот техникум и с этого дня начал готовиться, старательно перечитывая всё то, что можно было найти за семь классов неполной средней школы.
Вступительные экзамены я сдал успешно и вскоре получил вызов ехать на занятия. Меня зачислили на агрономический факультет техникума.
Провожая меня учиться, брат Антон напутствовал меня:
-  Старайся,  Петро, учись! Я буду тебе помогать пока сухарями, в месяц по посылке, а там лучше станем  жить и  хлеба   будет больше…
Меня поселили в общежитии.  Вместе со мной в комнате оказались Иван и Володя Кирик.  Иван был с 192 года, тоже инвалид войны третьей группы, был ранен в руку. В армии он служил в артиллерии командиром отделения конной тяги.  Володе   было 18 лет и в армии он ещё не служил, ему дали отсрочку для учёбы.
Жили мы дружно. Мне было поручено топить печку, Иван с Володей доставляли и кололи дрова. Продукты получали по карточкам. Дневные нормы были маленькими, но мы понимали, что после такой войны трудно всем советским людям.
Продукты по карточкам шли через столовую и еда была очень скудной.  Жидкий суп и каша-размазня  -  ежедневное меню. После такого обеда через час подтягивало живот и всё время хотелось есть.  Осмотревшись, многие студенты уезжали домой. В моей третей группе к Новому году не осталось и половины.  Было много студентов из бывшей Западной Белоруссии.  Когда уходили парни из Волковысского района, один из них громко заявил, на всю столовую:
-  Что мы здесь будем мучиться! У меня дома хлеб и сало, ешь, сколько хочешь, а тут на этом супе  - «морские волны», крупинка крупинку не догонит!
Директор техникума Анисов М. В.  на общем построении обратился к студентам:
-  Поймите, трудности с питанием  -  временные. Мы должны вместе с народом пережить послевоенную разруху. И нужно не уезжать домой, не бросать учёбу, а хорошо учиться, чтобы помочь стране быстрее восстановить сельское хозяйство и накормить народ!  Стране нужны высококвалифицированные специалисты!
Но многие всё же уехали  «на хлеб и сало». Оставшиеся считали своим долгом  не только хорошо учиться, но и помогали восстанавливать разрушенные здания техникума, работали в поле.  А к осени 1947 года питание в столовой действительно заметно улучшилось.
Трёхэтажное кирпичное здание техникума располагалось в одном из корпусов духовной семинарии, рядом с монастырём. Его отделили от территории монастыря высоким дощатым забором.  Из окон второго и третьего этажа было видно всё, что происходило на дворе семинарии и монастыря. Мы часто встречались с семинаристами в саду, который принадлежал их заведению, но они, как правило, не хотели вступать с нами в разговоры.  Иногда вс же удавалось «разговорить» их, и тогда мы дискуссировали с ними по теме  краткого курса  «Истории ВКП(б)» по разделу  «Диалектический материализм и эмпириокритицизм». В таких спорах мы чувствовали себя убеждёнными атеистами, и, в конце концов, разгорячённые будущие служители бога, уходили.  Ведь религия основана на вере в божественность сотворения мира, а мы приводили научные аргументы теории Дарвина о происхождении земли и человека.
В нашем корпусе был хороший зал-клуб и мы приглашали к себе на лекции и концерты семинаристов, но они никогда не приходили. Их за посещение нашего клуба строго наказывали  -  исключали из семинарии. Мы всегда чувствовали своё превосходство над ними.
На втором курсе меня избрали председателем профкома профсоюзной организации техникума и скучать мне было некогда.  А в 1948 году парторганизация техникума приняла меня в члены КПСС. Это было большим событием в моей жизни.
Здесь же, в техникуме, я встретил свою судьбу. Оля Григорьева, удивительно добрая, чуткая и отзывчивая, она стала для меня не только любимой   красивой подругой, но и женой.  Её отец погиб  на фронте под Ржевом в 1942 году. Его призвали буквально на второй день войны, семья осталась в оккупации и он так и не узнал, что в феврале 1941 года родилась ещё одна  дочь, Нина, которая тоже никогда так и не увидела своего отца. В её семье было семеро детей, она была самая старшая. Мать тяжело болела и все тяготы жизни в оккупации пришлось ей вынести, но она не только выходила больную мать, но и практически вырастила своих четверых  сестричек и двух братьев. Сама заготавливала дрова, вспахивала на корове землю, сажала огород.  В техникуме девушка не могла рассчитывать на помощь из дому, она сама старалась помочь матери и на втором курсе забрала к себе сестру Надю, которая была на четыре года младше её.  Надя спала с ней на одной кровати, и чтобы прокормить её, Ольга работала в студенческой столовой  -  каждый день разгружала, распиливала с сестрой и колола для кухни машину-полуторку дров. За это их на кухне кормили, а стипендию она отправляла домой.  А на вид она была очень хрупкой, стройной, худенькой девушкой.  И при этом умудрялась учиться на «отлично»,  и по окончании учёбы получила красный диплом  агронома с отличием.
Она училась на курс старше меня, и когда закончила учёбу и получила направление на работу, мы поженились. И прожили вместе всю оставшуюся жизнь, вырастили четверых детей, а в 1972 году отметили серебряную свадьбу.
Через год после женитьбы я успешно сдал государственные экзамены, тоже получил красный диплом и был направлен на работу в Азаричскую МТС, что в бывшей Полесской  области Белоруссии, на должность старшего агронома. Там уже год трудилась моя  жена, и 1 мая 1949 года  родился наш первенец, сын Вовка. Я ещё не видел его и очень волновался и ждал встречи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Первые годы работы в должности агронома в разорённой оккупацией Белоруссии  -  это тоже история.  История жизни поколения военных и послевоенных лет, история, ужасающая своей реальностью и правдивостью.  Вспоминая это время, я восхищаюсь самоотверженностью простых советских людей, поднимавших страну из пепла, разорения и нищеты.   МТС   -  это сокращённое  от « машинно- тракторная станция». В ней была сосредоточена вся сельскохозяйственная техника района, она обслуживала все колхозы района. Впоследствии колхозы окрепли и технику распределили по хозяйствам, а МТС, выполнив свою задачу, были расформированы.
Азаричская МТС постепенно росла и укреплялась.  В течение года была восстановлена довоенная мастерская с одним кузнечным горном и небольшим токарным станком, который работал от вращения маховика парового котла мощностью в 25 лошадиных сил.
Колхозы зоны МТС располагались в междуречье небольших речушек Виша и Гремля, которые весной заливали в половодье огромные пространства полей и лугов. Почвы здесь были песчаными и с большими массивами неосвоенных, заросших кустарниками, болот. Земля просила помощи!  Она хранила в себе следы войны. В этих местах  с января по июнь 1944 года стоял фронт и поля были изрыты траншеями,  блиндажами, артиллерийскими ячейками.   Пашни нужно было приводить в порядок.
Все окружающие деревни были полностью сожжены  в годы оккупации, и население жило  в наспех отстроенных примитивных домах и землянках, хотя семьи, у которых вернулись с фронта живыми мужчины, уже начинали строить  хорошие дома с большими окнами, полами и деревянными крышами. Мы с женой всю оставшуюся жизнь вспоминали наше первое семейное жилище.  До моего приезда она жила в малюсеньком домике с одной комнатушкой (два на три метра) у бабки, а когда я приехал, мы поселились на квартире одного колхозника за три километра от МТС, и мне приходилось каждый день отмеривать пешком на протезе этот путь, казавшийся бесконечно длинным.  Через три месяца мне дали небольшую хатку-сторожку размером  три на четыре метра и мы зимовали в ней. Декретный отпуск в то время составлял два месяца и жена  вышла на работу, а для Вовки мы нашли няньку, которая жила вместе с нами.  Правда, мне очень не нравилось, что она курила, но зато полюбила Вовку, а когда родилась через два года девочка, она просто души в ней не чаяла,  поэтому я прощал ей эту слабость. Приходилось круглосуточно топить печурку, чтобы не замёрз сын, но мы были молоды и не унывали, надеясь, что это трудности временные. И весной 1950-го года мне выделили комнату поближе к МТС, и она показалась нам раем!
Работа занимала всё время. Леса и поля хранили в себе много  неразорвавшихся снарядов и мин, и хотя специальные отряды тщательно обезвреживали местность, война продолжала больно, исподтишка, жалить.  Случаев взрывов  было немало. Весной 1950-го года тракторист Микшин получил первый новый мощный трактор «С-80» с комплектом плугов.  И когда он впервые на этом тракторе выехал в поле, на пашню колхоза  «Усход», зацепил задним лемехом плуга противотанковую мину.    Раздался взрыв. Сидевший на переднем плуге прицепщик был отброшен взрывной волной на 15 метров, но, к счастью, получил только контузию и остался жив.  А летом ребятишки деревни Лесец пасли в лесу коров. Там они нашли снаряд и бросили его в огонь.  От взрыва погибло шесть детей и осколками убито несколько коров, пасущихся рядом.  Взрывались снаряды и в деревнях Савичи,  Грамец,  Круковичи,  принося людям горе и слёзы. Людей в деревнях было около одной трети довоенного населения и рабочих рук резко не хватало.
Было на территории зоны МТС и ещё одно страшное, леденящее сердце, место.  Здесь, немного севернее Озарич, в  болоте, в 1943 году, фашисты создали лагерь смерти, в котором было уничтожено более тридцати тысяч  детей,  женщин  и  стариков  с  близлежащих деревень и районов  Полесской области.   О зверствах фашистов  в лагере мне рассказали братья Володя и Андрей  Беленькие, которые стали нашими свояками. Олина сестра Мария приехала к нам в Озаричи, когда мы получили свою комнату. Мы помогли ей устроиться на работу, а вскоре она вышла замуж за Володю Беленького. Оказалось, что он бывший узник этого лагеря, чудом оставшийся жив.
-  Немецкие солдаты осенью 1943 года стали проводить карательные операции,  -  рассказывал он.  -  Из домов выгоняли всех, кто мог ходить, а кто не мог  , по болезни, старости, инвалидности  -  расстреливали на месте.  Вечером нас на машинах отвезли  в болото, в котором была обнесена высокой колючей проволокой огромная кашара.  Места, чтобы сесть, не было, воды в болоте было почти по колено. Так мы сутками стояли в этой холодной осенней воде, умирали сотнями. Еды не давали никакой, люди пили грязную болотную воду.  Нам удалось выжить благодаря батьке. Он успел дома схватить большой кусок сала и спрятать его за пазухой. Им и подкреплял он нас, поочерёдно держа нас на руках.  Умершие лежали тут же, в болоте, бежать оттуда было невозможно, охрана без всякого предупреждения расстреливала всех, кто приближался к проволоке. Да и перелезть через неё было невозможно  -  очень острая и густо натянутая, она была непреодолимым препятствием из этого плена. После безуспешных попыток бегства, люди боялись даже приближаться к ней.  Нам повезло, мы оказались в числе немногих, кто дождался прихода нашей армии. Немцы, отступая, не стали тратить на нас время, сделали несколько автоматных очередей и ушли. Оставшихся в живых было немного. Наш батько умер через несколько дней после возвращения из лагеря. К нашему счастью, мама осталась жива, она  в тот день оказалась у своих родичей в соседней деревне. Ей удалось спрятаться в канаве под нависшей над водой осокой, а потом, когда немцы покинули деревню, она вернулась домой и пряталась. Правда, она тоже умерла совсем молодой, очень болела после войны. Из оставшихся в живых, после освобождения почти  все быстро поумирали…
Бывая на месте этого лагеря, я всегда с болью в сердце уходил оттуда. Когда народное хозяйство стало восстанавливаться, на этом месте воздвигли памятник-мемориал. Он находится недалеко от дорожной трассы , и  проезжая мимо, многие останавливаются и поминают  погибших.

Глава тридцать девятая.

И хочется мне ещё рассказать  о кок-сагызе. Уверен, что вы не знаете, что это такое, кок-сагыз!  Это такое южное растение, в Белоруссии о нём слыхать не слыхали…
Но стране, испытавшей большую нужду в технических материалах, нужен был каучук, который в то время получали из кок-сагыза. Поэтому партия приняла решение выращивать кок-сагыз в своей стране, и в Белоруссии тоже. Поэтому почти все колхозы зоны МТС занимались его выращиванием.  Это была трудная задача. Растение, привыкшее к другому климату, было нежным и капризным, требовало огромного внимания и усилий агрономов, которые отвечали за технологию растениеводства и в случае неурожая могли отвечать за неудачу в судебном порядке. Агрономы Чех  Н. И., моя жена Ольга, Судаленко М.В., Кононова Л. И., Суворов И. Н., Верас П. П., с раннего утра до поздней ночи находились на полях с кок-сагызом.  Все работы по его выращиванию велись вручную и приходилось буквально «стоять над душой»  людей, работающих на плантациях кок-сагыза.  И результаты не заставили себя ждать, кок-сагыз вырос, и даже с высоким  урожаем: 80-150 центнеров с гектара!  Моя жена говорит, что и сейчас, спустя десятилетия, видит в своих снах поля с кок-сагызом и беспокоится , не пропадают ли нежные ростки…
Колхозы зоны МТС, кроме кок-сагыза, сеяли на торфяниках коноплю, канатник, гречиху, рожь, овёс,  пшеницу, просо, картофель, а на минеральных почвах и лён. Все минеральные удобрения, полученные колхозами, шли в основном под кок-сагыз, коноплю и канатник, навоз вносили под картофель, он был дефицитом, так как животноводство тоже было в стадии возрождения, после войны довоенного поголовья удалось достигнуть лет десять спустя, и то не в полном объёме.  Зерновые культуры сеяли на «новых» землях и по люпиновым парам, богатым азотом. И почти все работы на полях выполнялись вручную, только зерновые обмолачивались сложными молотилками  МТС.
Сельскохозяйственной техники было катастрофически мало. Только в 1950-ом году мы впервые за послевоенные годы получили два самоходных комбайна.  Это были ещё несовершенные машины, они часто ломались в поле и женщины-колхозницы обжинали их ручными серпами.
Но всё же с каждым годом МТС, а с ней и колхозы, крепли, получали новую технику, поплнялись кадрами специалистов и механизаторов. В зимнее время я тоже был очень занят: при МТС организовали трёхмесячные курсы по подготовке трактористов и меня назначили их заведующим.За три года мы подготовили более тридцати трактористов. С техникой их знакомили механики  Качан и Прилепин, я знакомил будущих трактористов с агротехникой выращивания сельскохозяйственных культур и  основами земледелия по установленной программе.
С каждым годом росли урожаи. Уже в 1952 году мы получили урожай озимой ржи по 14 центнеров с гектара, это было в то время большим достижением.  Я с головой ушёл в работу, днями находясь на полях, в тракторных бригадах и колхозах. Основным моим транспортом был хороший буланый конь с лёгкой повозкой.  Выезжая на поля, я любовался тяжёлыми золотистыми колосьями  и  был  счастлив  оттого, что выбрал себе такую нужную людям профессию, что я тоже причастен к этому хлебу,  вложив  в  него  и  свою  частицу труда, знаний и души.
А  жизнь  продолжалась!  Всё чаще слышался весёлый смех,  песни,  затянулись  на  полях  раны  -  глубокие  окопы  и  траншеи,  воронки  от  взрывов бомб,  оставленные  войной.  На  местах былых  сражений зашумели наливающимися  колосьями  золотые  поля.  И  только   осколки  войны щемящей болью отдаются в могильных холмиках военных  лет, мемориалах  и  памятниках на месте сожжённых с людьми деревень, в  ноющей болью ноге, которая осталась в Германии…
И  как  символ  жизни  на  земле  шумят,  перекатываются  волнами  на бескрайних  полях  золотые  колосья  хлебов.


.

                ЭПИЛОГ. Написан отцом в 1980 году.
Всегда бывает трудно найти время, чтобы оторваться то работы, от ежедневных дел, которые не терпят отлагательства, но раз в год я стараюсь выкроить несколько дней, чтобы съездить в родное село.  Со многими из моих друзей, бывших партизан, я держу связь и знаю об их дальнейшей судьбе.  Мне приятно осознавать, что все они стали достойными уважения людьми, продолжат трудиться, внося свой вклад в выполнение программы, начертанной нашей партией.
Мой школьный товарищ Митя Марус работает учителем в одной из школ Минска.  Михаил Придыбайло, Василий Купреев после войны остались в армии, прослужили по двадцать пять лет, ушли в отставку и теперь трудятся на заводах в Минске.  Михаил Марус остался в родном селе и вот уже много лет работает шофёром в колхозе. Николай Балтушкин  служит в органах госбезопасности.  Масюк Сергей  после увольнения в запас заведует хозяйственной частью  Пинского  медучилища.  Николай  Маханько  -  инженер-строитель ГлусскогоМСО,  Игнат  Янковский  -  зоотехник-пчеловод колхоза имени Чапаева в Глусском районе.  Митя  Радкевич выращивает хлеб  -  работает   механизатором в  одном из колхозов Октябрьского района.
Медсестра нашего партизанского отряда  Елена  Огур работает в одной из больниц  Гомеля,  а  бригадный врач  Друян Ибрагим  Леонидович сейчас заведует госпиталем инвалидов  Отечественной войны города  Гомеля.
Командир бригады  Яковенко  Владимир  Кириллович живёт в Москве, работает в центросоюзе.
Спустя  38 лет  я  разыскал семью  Старовойтовых, которая жила у нас в семье в период  оккупации.  Радостной и волнующей была встреча: дни пережитых вместе трудностей сроднили нас.  Мы вспоминали погибших, землянку, в которой все помещались, пели партизанские песни. Сейчас семья Старовойтовых живёт в Слуцке.
К 20-ой годовщине Великой Победы над фашистской Германией я послал письмо в областную Томскую газету, в котором с благодарностью вспоминал Томский госпиталь и  его персонал. Газета опубликовала  моё письмо и вскоре я получил ответ от лечившего меня врача Гуты  Павловны  Кравец. Она сообщила, что и сейчас работает в медицине и благодарила за добрую память, писала, что очень хорошо помнит меня. Это письмо и номер Томской газеты бережно хранится у меня в семейном альбоме.
Многие из бывших партизан уже ушли из жизни, не дожив до преклонного возраста.  Время стирает горести и тяжёлые воспоминания остаются участью их переживших. И это правильно, нельзя жить прошлым, какое бы оно не было.  А помнить  -  нужно. Я стараюсь приезжать в Славковичи  ко  Дню Победы, или, если не получается, на Троицу, и собираются мои родные и друзья у памятника-обелиска на братской партизанской могиле. Долго стоим возле него в молчании и вспоминаем наших сверстников партизан, не доживших до светлого Дня Победы.
Спят  вечным сном под сенью белоствольных берёз подрывники Федя Новиков и Володя Зеленко,  пулемётчики, братья Иван и Женя Кошель, стрелки Саша Безруков, Иван Громыко, Пётр Богданович, Пётр Богушевич,  разведчики Иван Новик, Сергей Масюк, Анатолий Образцов, Иван Микулич.
Спите спокойно, дорогие друзья! Мы помним вас! Вы оставили в наследство своим потомкам счастливую ЖИЗНЬ на мирной, свободной советской земле.
Прошли годы, выросли наши дети. А память снова и снова возвращает меня к тяжёлым дням войны. Её осколки живут во мне и моих потомках.
ВСЁ   ТАК  БЫЛО!
И  ЕЩЁ  ПОСЛЕСЛОВИЕ…   ИЛИ ГЛАВА?
Читая и печатая отцовы записи в старых , пожелтевших тетрадях (шутка ли,  последняя дата в этих рукописях  -  13 декабря 1980 года), я прожила с ним целую жизнь.  Его воспоминания пробудили во мне картины моей жизни рядом с этим удивительным человеком, я совершенно по-другому посмотрела на жизнь и поняла, только теперь, поняла,  какими глазами  он смотрел на мир.  А ведь он видел все противоречия существующего  социалистического государства,  которые выражалась в том, что коммунистические постулаты, такие гуманные и  справедливые, на деле не всегда оказывались реальными, и это выражалось в красивых словах, а  процветал бюрократизм и взятки  были обычным явлением. В стране  бесплатная медицина, но когда у тебя в поликлинике есть  «блат»  -  отношение к больному  гораздо лучше; при поступлении в престижный ВУЗ  -  без «блата» нет шансов;  приобрести  какую-то более-менее приличную вещь ( скажем, ковёр или  сапоги дочерям), тоже можно только «по блату»; лозунги о том, что не в деньгах счастье, касались только трудящихся, а партийная элита пользовалась всеми благами цивилизации по другим меркам…   И это не считалось непорядочным и безнравственным.
А чего стоил  народный лозунг  «И всё вокруг колхозное, и всё вокруг  моё!», который начисто отрицал грех воровства. Принести с работы что-нибудь не считалось воровством.  Я помню, как мы радовались, когда к нам в гости приехал наш бывший сосед и кум, работащий впоследствии близ конфетной фабрике «Чырвоны мазыранин», что и сегодня выпускает зефир и «Коровку» и привёз нам в гостинец ведерную банку из-под томатной пасты, залитую застывшим шоколадом.   Но сам отец никогда не позволял себе, работая председателем колхоза, что-нибудь «выписать» бесплатно, например,  привезти сена для коровы  из колхоза.  Наша семья, как и все колхозники, должна была сама заготовить скошенную сенокосилкой траву: поворочать  её в рядах, чтобы она сохла, сгрести и погрузить на прицеп трактора и уложить на чердаке сарая, а в колхозной конторе за сено из папиной зарплаты высчитывали определённую сумму. Мама во всём поддерживала отца и если на каждую семью выделялась для обработки  участок свёклы, то мы тоже получали такой надел и пололи, прореживали и убирали по осени для колхоза выращенный урожай  вместе с мамой, которая  в силу инвалидности мужа старалась всю домашнюю работу по личному хозяйству выполнять сама вместе с детьми.  Может, и поэтому, авторитет папы был высоким не только в семье, но и  в колхозе.
И отец, и мама были членами коммунистической партии, при советской власти родились и выросли, в церковь не ходили. Мама говорила, что вера в бога должна быть в душе, а молиться и соблюдать религиозные обряды их уже  никто не учил, наоборот, атеизм был одной из составляющих идеологии советского государства. И когда мама умерла (она покинула нас первой),   я утешала отца:
-  Не плачь, папа, мама ждёт тебя там, на небесах…  -  он печально посмотрел мне в глаза и ничего не сказал…


И  долго можно ещё продолжать этот перечень!  А чего стоила ежегодная комиссия на подтверждение инвалидности! Раз в год нужно было ехать за двести километров в областной город и проходить комиссию на подтверждение, как будто за год могла вырасти новая нога!  Ежегодно высшее начальство присылало красивые открытки с поздравлениями с Днём Победы, но жила семья  (по тем меркам) прилично за счёт огорода, на котором мы трудились с весны до поздней осени, подсобного хозяйства (корова, два кабанчика и куры) и зарплата, скажем, очень невысокая.  Но так жил весь рабочий класс и вслух это обсуждалось только в узком кругу друзей и родных.  Жил папа честно, взяток не брал и спал бы спокойно, если бы не  война, и не снились сны, как поезд наезжает на ногу. Часто мы все просыпались по ночам от страшного крика  - во сне отец опять и опять переживал ужасы войны.
И отец, и мама были членами коммунистической партии, при советской власти родились и выросли, в церковь не ходили. Мама говорила, что вера в бога должна быть в душе, а молиться и соблюдать религиозные обряды их уже никто не учил, наоборот, атеизм был одной из составляющих идеологий советского государства. И когда мама умерла (она покинула нас первой),   я утешала отца:
-  Не плачь, папа, мама ждёт тебя там, на небесах…  -  он печально посмотрел мне в глаза и ничего не сказал…



И когда в 1992 году произошёл  развал Советского Союза и Коммунистическая Партия Советского Союза (КПСС) тоже прекратила тогда своё существование, отец не воспринял это, как трагедию.
-  Жизнь  продолжается!  -  сказал он мне, когда я пыталась получить от него ответ, что происходит.  -  Стремление к собственности у человека естественно, должны быть СВОИ трусы и  голод тоже не может уравнить  всех.  Конечно, коммунистический лозунг  «От каждого по способности   -  каждому по потребности!»  очень красив, но не скоро, ох, нескоро, человечество придёт к нему…   А Карл Маркс пропагандировал отмену частной собственности…  Да любой ребёнок, ещё не соображая, плачет, когда у него отбирают ЕГО вещь…   И Ленин-Сталин  не накопили богатства не потому, что хотели всеобщего блага, а потому, что их идеалы были на виду у народа. Ленин до революции не работал ни дня, а на какие деньги ездил по заграницам?  А впрочем, благами власти пользовались все правители, включая и советских…
И отец без горечи рассмотрел свой партийный билет и положил его в старую мамину сумочку, в которой хранились документы. И  долго можно ещё продолжать этот перечень!  А чего стоила ежегодная комиссия на подтверждение инвалидности! Раз в год нужно было ехать за двести километров в областной город и проходить комиссию на подтверждение, как будто за год могла вырасти новая нога!  Ежегодно высшее начальство присылало красивые открытки с поздравлениями с Днём Победы, но жила семья  (по тем меркам) прилично за счёт огорода, на котором мы трудились с весны до поздней осени, подсобного хозяйства (корова, два кабанчика и куры) и зарплата, скажем, очень невысокая.  Но так жил весь рабочий класс и вслух это обсуждалось только в узком кругу друзей и родных.  Жил папа честно, взяток не брал и спал бы спокойно, если бы не  война, и не снились сны, как поезд наезжает на ногу. Часто мы все просыпались по ночам от страшного крика  - во сне отец опять и опять переживал ужасы войны.
О работе отца на должности председателя колхоза «40 лет Октября»  Ельского  района Гомельской области хочу немножко рассказать особо. Это тоже страничка истории прошлого века и часть жизни сержанта  Бессмертного Полка.
На эту незавидную работу правление колхоза избрало отца  в июне1960 года. Колхоз представлял собой хозяйство, в  состав  которого  входило шесть деревень: Дуброва, Верхи, Прочёмышля, Лукавцы, Новое Село и Заширье, окружённые дикими болотами  и небольшими лесными массивами.  За хозяйством было закреплено 3800 гектаров земли, из которых   сельскохозяйственных угодий  -  1800 гектаров, а вся остальная земля  заросла кустарниками и мелколесьем.
С сенокосами было ещё хуже, они представляли собой труднопроходимые болота и дороги к ним тоже были почти непроходимыми.  Урожай сена они давали  7-10 центнеров с гектара, и оно имело низкую питательность.
Колхоз был бедный, не хватало рабочих рук, особенно для работы на животноводческих фермах: доярок, телятниц, свинарок, пастухов. Все работы на фермах выполнялись вручную.  Не хватало рабочей техники и на полях. Два комбайна марки С-4 не обеспечивали уборочных работ зерновых культур  и  уборка зерна в 1960-1963 годах ещё не была механизирована,  до 1965 года в колхозе преобладал ручной труд.  Особенно трудной была заготовка  сена в топких болотах. Люди по колено в воде и торфяной вязкой жиже вручную косили траву,  вручную гребли прокосы, складывали сено сначала в копы, затем сносили их в стога.  Болотные массивы, часть которых занимал наш колхоз, простирались на одиннадцати тысячах гектаров земли.  Тяжёлым ручным трудом люди получали мизерную дань этой плодородной торфяной земли.
Для того,  чтобы превратить непроходимые болота в плодородные поля, требовалась мелиорация (т. е. осушение, система каналов и канавок), а это в свою очередь требовало огромных денежных средств.  Отец  вносил предложения по мелиорации вышестоящему руководству, выступал на всех партийных  форумах и весной 1964 года в колхоз прибыла группа специалистов,  которая провела изыскательные работы по осушению и освоению болот. Я помню, как  весте с мамой , которая была в курсе всех его дел, обсуждал и планировал посевные работы.  И уже весной 1966 года колхоз посеял первые десятки гектаров картофеля и зерновых на отвоёванных у болота почвах. Так начался первый период преобразования огромного болотного края в цветущие урожайные поля.
И деревни колхоза тоже преобразились. Построены новые фермы, мастерские по ремонту и обслуживанию сельскохозяйственной техники, магазин,  колхозная баня, контора, зерновые склады даже здание для восьмилетней школы ( до этого времени дети ходили пешком в школу соседнего колхоза за 5 километров).
По инициативе председателя был создан колхозный оркестр. В деревнях были  талантливые люди, играющие на музыкальных инструментах. Их периодически привозили в клуб деревни Дуброва, где размещался центр колхоза на репетиции, и теперь на всех праздниках и колхозных торжествах звучала духовая музыка!
На въезде в деревню был сооружён мемориальный курган славы. Его открытие состоялось в День Победы 9 мая 1966 года. На гранитных плитах выбиты имена всех фронтовиков колхоза, погибших в Великую Отечественную войну. Вокруг кургана в тот же день заложили парк Победы. Все желающие посадили по дереву. Моё дерево тоже растёт в этом парке.
В 1968 году к боевым наградам отца прибавился орден Трудового Красного Знамени за доблестный труд и успехи в развитии сельского хозяйства.
На посту председателя  отец  за пятнадцать лет поднял из нищеты колхоз.  Но всё больше стали беспокоить его старые раны,  здоровье не давало возможности трудиться в полную силу, а по-другому папа не умел…  Болело сердце, инфаркт, потом инсульт…  Но и сегодня, вспоминая прожитое время, я поражаюсь  жизнерадостности  и  оптимизму человека, пережившего такое тяжёлое время войны.  Никогда не слышали мы от него жалоб и нытья, резких слов и ругани. Всегда  доброжелательный и внимательный, всегда спокойный и уверенный,  от него исходили импульсы добра и любви.  Люди тянулись к нему, с ним было легко и хорошо. Из бедного, нерентабельного  сельскохозяйственного предприятия колхоз «40 лет Октября» превратился в крепкое современное хозяйство.
Прошли годы, но те, кто  работал  вместе с ним и ещё жив, вспоминают его добрым словом.  А на месте бригадной колхозной  деревушки Заширье, самой  глухой и отдалённой от центра колхоза, на осушенных болотах  вырос  большой современный посёлок  -  совхоз «Коммунист»,  гордость не только района, но и всей Гомельской области.
Недавно я возвратилась из поездки на Родину, в Белоруссию (теперь это Республика Беларусь). Побывала и в местах, где прошло мое детство и юность, где могилы моих родителей. Теперь этот  край - самый красивый на Полесье! В Заширье - дома со всеми городскими удобствами, на центральной площади – фонтан, всё в цветах. Рядышком большое искусственное озеро, в котором разводят рыбу и где можно прекрасно отдохнуть в комфортабельных кемпингах... И руководит этим огромным хозяйством Григорий Владимирович Бобченок, поэт, танцор, обаятельный собеседник и прекрасный человек. Его замечательные стихи на белорусском языке трогают своей искренностью, любовью, теплом и поэтическим даром. Он подарил мне свой сборник стихов "Вяртанне" ("Возвращение"). В его стихах гимном родному краю звучат мелодии любви и гордости за свою родину.  И мой родной белорусский язык песней отозвался в моей душе...
            

Твой шчыры верш ускалыхнуу мне душу,
Крануу i cэрца лёгкаю тугою,
Гадоу пражытых павуцiнне узрушыу,
Пралiуся светлаю слязою...

Мясцiны родныя! Дуброва!
Мой бацька тут калiсьцi гаспадаркай правiу,
Шумелi нiвы, людзi працавалi
Сабе на радасць,прашчурам на славу.

У вазку на конiку калгасным
Ён зранку аб"язджау палеткi,
I гаспадарскiм вокам ясным
Акiдвау наваколле са сваёй пралеткi...

I ураджай па восенi палескай,
Быу шчырай хлебаробам узнагародай,
Гучау над вёсачкамi песняй,
I радавау людзей багатаю нагодай.

Мяне тут усё хвалюе i кранае,
Дзяцiнства дауняе напамiнае,
Знаёмыя абрысы выглядаю,
Забытых тварау вобразы шукаю..

З удзячнасцю любуюся раздоллем
Палёу бяскрайнiх наваколлем,
Мясцiн знаёмых, сэрцу дарагiх,
Радзiмы мiлай у вобразах сваiх,
Напоуненых каханнем i цяплом...
Прымiце нiзкi, да зямлi, паклон!


И  ЕЩЁ  ОДНА  ГЛАВА,  ЗАКЛЮЧТИТЕЛЬНАЯ.
Я хочу поместить в ней свои стихи, посвящённые моим родным. В затерянной среди белорусского Полесья деревушке с красивым названием Дуброва ( центральной в колхозе,  которым руководил наш отец), прошло моё детство в нашей замечательной семье.  И отец, и мама подарили нам счастье вырасти в любви и уважении  с родными людьми  Мама сажала большой огород, который благодаря её заботам всегда был урожайным, сад, содержала корову, поросят, кур и в доме всегда была еда, простая, деревенская, но сытная и вкусная. На зиму она заготавливала соленья и  варила много варенья, которое мы любили мазать на хлеб и есть с  молоком. В погребе до весны стояли бочки с мочёными яблоками, брусникой, солёными грибами, квашеной капустой и огурцами, хорошо сохранялась картошка, свёкла, морковь и качаны свежей капусты. Родители никогда не ругали и не обижали нас, помогали решать все наши детские проблемы. Мама сама шила для нас одежду и вязала,  поэтому мы всегда были «модными» по тем временам.  Отец  по долгу своей работы дома бывал мало, уходил рано утром и часто возвращался поздно, поэтому на маме лежала вся работа «по хозяйству», а мы, дети, как могли, помогали ей, и самым большим наказанием за детские проступки было огорчить и расстроить маму.  А папа тоже очень любил нас . У всех нас были домашние имена, которыми только он назвал нас: старший Вова  -  Дик, я, Людмила  -  Лю,  брат Миша  -  Ась, а младшая Наташечка  -  Нуль.  Когда мы были маленькими, часто брал нас на здоровое колено и подпевал, отбивая в такт мелодии пальцами на столе.  И целовал в ухо…
Картины прошедшей жизни ожили в моих стихах.  Многие из них на родном белорусском языке. Это признания в любви к родному краю и близким мне людям. Деревня Дуброва, где выросла я и мои братья Вова и Миша, сестра Наташа, и где живут прекрасные люди, мои белорусские земляки.









;



МНЕ СНIЦЦА  БАЦЬКАУ САД

Зiмой мне  снiцца  бацькау сад,
Духмяняць каля градак грушы-дзiчкi,
I  яблынi ладком стаяць у рад,
I слiвы важныя, бы маладзiчкi …

Парэчак гронкi чырванеюць,
Ласкае вока белай ружы куст,
I у разоры важна млее
Здаровы, не падняць! Гарбуз…

Вясковых гукау перазвон,
I сонца у зараве вячэры…
Такi цудоуны, светлы сон!
Я у iм жыву,  чакаю, веру…

БЕЛАРУСЫ
Мае родзичы, беларусы,
Белай Руси святой нашчадки,
Дабрыня у вачах, косы русы,
Мае милыя сёстры и братки!

Беззаветным каханнем адчынены,
Сэрцы, душы и дзверы хат,
А у сваих пажаданнях стрыманы,
На зямли парадак и лад.

Боль чужы, як свой, успрымаюць,
И за пазухай камня не маюць,
Не кидаюць яго у людзей ,
И сардэчна прымаюць гасцей.

У сваим сэрцы з самотай нясу,
Я пяшчоту Радзимы и сумм,
Па мясцинах, дзе бацька хадзиу,
Дзе мой прадзд пад соснами жыу.

Лбай маци спагаливы свет,
А у вачах синих неба блакит,
Што начами мне сницца у сне,
У туманавых мроях маих.

Там за хатай  жывуць журавы,
А у жниуни у вырай ляцяць,
Ветрык рэмле у хвалях травы,
Вечным сном партызаны спяць…

А як хораша ранкам вясновым,
Удыхнуць водар вешних садоу,
И пачуць задушзуныя словы
Беларуских маих землякоу!

И вам, милыя беларусы,
И блакитнага, яснага неба!!
Я Радзимай сваёй ганаруся
У караваях духмянага хлеба.

 
БЕЛАЙ РУСИ
Беларуская старонка,
Як ты люба мне!
Для душы маёй скарбонка,
И святло у вакне!

Дзе сонейка лагодней и ярчэй?
Дзе кветка водарам чаруе?
Дзе  цемра светлая начэй
Пакой и мудрасць мне даруе?
У Белай Руси саматканай
Бяздонней неба, хлеб смачней…
Мой першы крок,, маё каханне,
Спагада близких мне людзей.

ДУБРОВА.
Ёсць на Палессi у Беларусi,
  Сярод балоцiн i
 лясоу,  Вёска, якой я ганаруся,
  Што летапiс вядзе з дубоу.

  Дуброва! Лес-шацёр чароуны,
  Бо жыхары яго - дубы,
  Магутны, дзiуны, моцы поуны,
  Такiм сто год назад ён быу.

Тут людзi пасялiлiся у раздоллi
Лясоу,лугоу, балоцiн векавечных,
Зямлю пахалi i дзяцей расцiлi,
Разумных, працавiтых i сардэчных.

Сярод дубоу стаялi хутарамi
Сялянскiя няхiтрыя памесцi.
Хапала месца усiм, а за хлявамi,
Дубы шумелi векавою песняй.

Дуброва! Для душы прыстанак,
Кранае памяць лагадай, цяплом,
I снiцца дзiуны ласкавы свiтанак,
I мацi з бацькам у хаце за сталом...

Палескія каханкi
Мне люба беларуская гаворка,
Няспешнасць i дасцiпнасць землякоу,
Што збераглi у час гадзiны горкай,
Вайны мiнулай, спадчыны лiхой...

Я ганаруся працавiтым родам,
I Бацькаушчыны мiлай прыгажосцю,
Таленавiтым i спагадлiвым народам,
Зямлi палескай вечнай маладосцю!

Палеcki край
Палескi край! Мне любы твае узоры
Балоцiн дрэмлючых i сонечных палеу,
Лясных iмшарау гонкiя прасторы,
I у небе росчырки буслоу.

Лугоу квяцiстых разнатрауе,
I песня жауранка у паднябессi,
Вяселкi, што над нiвай грае,
I поуныя пяшчоты песнi..

Палеския сполахи
"Мой родны кут, як ты мне мiлы,забыць цябе не маю ciлы..."
                ЯКУБ  КОЛАС
Ёсць на зямлi у кожнага куточак,
Адкуль жыццё свой пачынае бег,
Дзе ласкава пяе званочак,
Дзе мяккi i пушысты снег,

Дзе лес,нiбы шацёр чароуны,
Дзе жаурукi цешаць людзей,
Дзе дом стары, прывiдау поуны,
Часоу мiнулых i падзей,

Дзе нам спявала песню мацi,
Расказвау бацька пра вайну...
Скрыпiць падлога ноччу у хаце,
Бягуць гады у сонме сну...

Радзiма,Беларусь, Айчына!
Як мацi, сонейка, святло...
Мой першы крок, мае успамiны,
Палескiх сполахау цяпло

ПАЛЕСКIЯ  МРОI

У лагодных хвалях ильну
Я у кветачках синих тану…
Я зливаюся з синявою
У глыбини палявога прыбою…

У паветры летним павольна
Я плыву синяй птушкай вольнай,
У абдымках ветра над полем
Я узлятаю над синим раздоллем!

И нияк мне не зразумець,
Што адзины жыццё и смерць,
Што няма памиж ими мяжы
Для бяссмертнай маёй душы…

Я узлятаю у хвалях ильну,
Я у каханни блакитным тану…

Журавиновый край

Журавiнавы край
Беларускай зямлi!
Адлятаюць у даль
Жауруки-жураулi.

З iмi я паплыву
Над старонкай маей,
Праз нябес сiняву,
Там прытулак есць мой.

Вось i восень пяе
Сваю песню тугi...
Разумеюць яе
Жураулi-жауруки.

Там спяваюць гаi,
Там крынiцы цякуць,
Там мiнулыя днi
У маiх думках жывуць.

Журавиновый край
Белорусской земли!
В неизвестную даль,
Вновь летят журавли.

С ними я поплыву,
Над любимой землей,
Через лет синеву -
Там мой берег родной.

Там и осень несет,
Свою песню любви,
Она в песнях живет,
Что поют журавли.

Там живой есть родник,
В нем мгновенья текут,
Там минувшие дни,
В моих мыслях живут.

Там меня уже ждут,
Вспоминают меня...
Журавлиный приют,
Из осеннего сна!

                (Журавины (белорусский язык) – клюква

Бусел
Фарбамi разнаквецця
   Iскрыцца сонечны дзень,
   Ласкова вее вецер,
   У небе млее прамень.

   Там, дзе жывуць аблОкI,
   Бусел завiс над зямлей.
   У вышынI далекай
   Адзiнокi, свабодны iзгой.

   Воля! Вольная воля!
   Крылы, неба, свабода!
   Бусел над летнiм полем—
   Сiмвал жывой прыроды.

На крылах ветру
На крылах ветру стынуць зоры,
У iх водгук першабытных сноу.
У Свет клiчуць белыя прасторы,
I у жылах ледзянее кроу.

I мнiцца мне у зiмовы ранак
У плясцы з ветрам закружыцца,
I у снежнай мгле знайсцi прыстанак,
Каб потым на зямлю спусцiцца,

Памiж жыццём i смерцю апынуцца,
I з песняй Духа параднiцца,
I завiрухай на зямлю вярнуцца,
Каб светлай радасцю пралiцца…


Я родилась в летнюю ночь на Ивана Купалу , когда раз в году в лесу расцветает папоротник, и тот, кто ночью найдёт его цветок, станет богатым и счастливым…. А имя мне выбрал отец.

Купала


                "На Купалу ночка мала, ой рана, на Йвана,
                Дзе Купала начавала, ой рана, на Йвана..."
                (Из белорусской народной песни.)
                7 ИЮЛЯ - РОЖДЕСТВО ИОАННА ПРЕДТЕЧИ.
Есть у славян в календаре
Иванов день, Иван Купала,
Или праздник Купалы просто.
В день зтот солнце на заре
От звезд к земле прокладывает
                мостик.
И всегда природа это знала...

Когда восходит - радугой горит,
Алмазами в траве переливается,
В воде блестит, в волнах купается,
Объятьем ласковым всю землю веселит,
А вечером в свою обитель
                возвращается,
И там тепло людских сердец хранит.

Это день оборотней, ведьм
                и колдунов
Принес нам чудеса из глубины веков...
Особой силой обладают травы,
Собранные в эту ночь:
Они достойны тайной славы,
Могут сгубить, а могут и помочь!

И в эту ночь, по глубочайшему
                преданью,
Растения умеют меж собою говорить!
И даже с места своего сходить...
А в самой чаще леса, в черной глубине
Папоротник расцветает в звездной
                тишине
Волшебным огненным цветком...
Цветок чудесный людям не знаком,
И как найти его - никто не знает...
Не знает, что найдет, а что - теряет!

Цветок огня чудесного и неземного!
Его сорвавший может сильным стать!
И дар цветка волшебного забрать!
Ему откроются в земле все клады,
Сокрытого до времени запаса золотого...
Но в это очень верить надо!

Счастливчик этот может и язык
Растений и животных понимать,
И птиц, умеющих во времени летать,
И змей, что ползают дорожками лесными.
Ему открыться даже может лик
Угодников Святых с Дарами неземными,
И сможет тайны дивные узнать!

И в эту темную и сказочную ночь
Парни и девушки гадали,
Сомненья и тревоги отгоняя прочь,
О будущем с волненьем узнавали.
Красавицы плели чудесные венки,
Душистыми цветами украшали
И волосы, и праздничный наряд.

Горел огнём лукавый взгляд...
Затем венки в воды холодный блеск
                бросали.
Волны подарки принимали,
И несла вода венок прекрасный,
К единственному, суженому-ряженому,
Любимому, желанному, отважному!

А парни в эту ночь куражили,
Прыгали через костер, жаром
                пылающий,
Который зажигали от огня,
Особым древним способом добытым,
Трением дерева о дерево. Давно забытый
Обычай бережно ведуньями храним.
Огонь такой лекарственным, живым,
Лесным, дающим силу неземную называли.

И почитали, бережно хранили Царь-Огонь.
И был тот Царь-Огонь все печали
                Побеждающий!
Горел костер, дань страха собирающий,
Вела свою душевную мелодию гармонь,
Звенели песни и кружились хороводы.

Из года в год славянские народы
Так славили рождение Предтечи Иоанна.
В церквях в благоухании ладана,
Молились люди,стоя на коленях,
Славя Бога и Святых Его,
В дни пребывания земного своего,
Молитвами свой дом и Дух храня,
Просили сохранить их в свете дня
Купалы, всей душой ликуя и молясь,
И в песнопеньях к небу возносясь...

В такую ночь Я родилась...

        Оглядываясь на прошлое, вспоминая и по-своему оценивая жизнь с высоты прожитых лет, ясно понимаю, что стержнем нашей семьи была мама. Что смог бы отец без её самопожертвования, любви и поддержки, её мудрости, оптимизма и благородного аристократизма? В ней, выросшей в деревне в крестьянской семье удивительным образом проявлялись аристократические манеры: в  речи, врождённой грациозности, чувстве достоинства, благородства, мудрости, видении прекрасного, восприятия красоты природы. Она нкогда не опускалась до брани, умела слушать «плачущих в жилетку» и прийти на помощь.  И если мы, дети, совершали проступки, самым большим наказанием для нас было мамино огорчение.

ОДА МАМЕ.
Исток моей жизни, как влага -
  Святая материнская любовь!
  Все дороги начинаются с шага,
  От порога родных берегов,

  ДОма в зелени и гармонии, 
  И цветов, окружавших его,
  И тепла материнских ладоней...
  Память маму хранит живой.

  И хочу сегодня я внукам,
  Рассказать о бабушке Оле.
  Её жизнь - непростая наука,
  О любви, доброте и боли.

  Наша мать, знаем мы, её дети,
  Родилась давно и когда-то,
  На заре былого столетия,
  Август,года двадцать девятого.

  Родина - деревня в Белоруссии,
  Затерялась на лесной опушке,
  И теперь, сказать не побоюсь я:
  Нет на карте этой деревушки.

  Емельян Тимофеевич, отец,
  Был первым председателем Совета,
  В хозяйстве все умел: пахарь и жнец,
  И на все руки мастер был при этом.

  Мать моей мамы, бабушка Елена,
  Тоже была большая мастерица,
  Пекла блины и пироги отменно!
  Мог Емельян такой женой гордиться.

  Дом полон был улыбками, теплом
  Здоровых и любимых деток:
  Ольга, Мария, Таня, Надя, а потом
  Ещё Владимир и Иван-подлеток.

  А Нина родилась в сорок втором,
  Отец даже и не узнал о том...
  И Нина никогда не видела его...
  Война ведь не жалеет никого!

  Деревня в оккупации была,
  И связи никакой с Большой Землею,
  Когда же наша Армия пришла,
  Узнали мы, что пал отец героем...

  На Финскую был призван Емельян,
  Живым  вернулся в сорок первом,
  С медалью, орденами, и без ран.
  Два года отслужив правдой и верой.

  А через месяц снова грянула война,
  В июле 41-го на фронт опять призвали,
  Враги и смерть... а дома ждёт жена...
  Убит под Ржевом, в похоронке написали.

  Погиб геройски, трижды награждён,
  В бою сражался, не жалея жизни, 
  В могиле братской похоронен он,
  Сполна отдав свой долг Отчизне...

  Возле какой деревни - бабушка забыла,
  А похоронку в школу дети унесли,
  И съездить на ту братскую могилу
  У бабушки ни денег не было, ни сил.

  В войну от немцев прятались в болоте,
  И голодали... тяжело болела мать,
  Жили в нужде и страхе, и заботе,
  Пришлось самой и сеять, и пахать,

  Жать и косить, ткать полотно льняное,
  Чтоб братьев и сестёр одеть и накормить,
  Они во всём ей помогали... Время злое!
  Но выжили все семеро! Войну им не забыть!

  После войны, за десять километров,
  Бежала в школу, чтобы доучиться,
  Под снегом, градом и холодным ветром,
  Листала на ходу учебников страницы.

  Окончив школу в Краснополье,
  Учёным агрономом стать решила,
  Любила лес, полей, лугов раздолье,
  В земле, считала Ольга, жизни сила.

  Там, в техникуме, было нелегко,
  Пришлось найти тяжёлую работу:
  Колола каждый день машину дров,
  За хлеб и государству за заботу.

  Училась на "отлично" и диплом,
  С красными корочками мама получила,
  И в комсомоле, в партии потом,
  Участвовать активно время находила.

  При этом умудрялась помогать
  Семье, что в нищете послевоенной голодала,
  Ведь за погибшего отца больная мать,
  Ни пенсии, ни льгот не получала.

  Там, в техникуме, встретила свою судьбу,
  Подругой и женой отцу всю жизнь была,
  Их жизнь похожа на неравную борьбу.
  С болезнями и нищетой сражалась, как могла.

 Отец мой, Пётр, с войны вернулся без ноги,
 Его всю жизнь жалела мать, любила,
 Оберегала от забот и дум плохих,
 Всю жизнь ему и детям посвятила.

 И столько нам дала любви и силы,
 И материнского душевного тепла,
 Для нас с сестрой была подругой милой,
 А братьям мудрость и достоинство дала.

 Всю жизнь ты провела в заботах,
 О детях четверых своих, семье,
 Работа, дом... опять работа...
 И успевала лучшей быть везде!

 Был труд её в колхозе уважаем,
 Как разговаривать с цветами, знала,
 И огород всегда был с урожаем...
 Ещё вязала, шила нам одежду, вышивала.
 

 Твои крестами, гладью вышиванки,
 И пальчиков родных тепло,
 Я берегу накидки и фиранки,
 Храню их бережно, годам назло.

 Искусство материнских рук - души частица,
 В ажурных кружевах и вышитых цветах.
 И часто мне ночами снится
 Твоя улыбка, синева в глазах,

 Что ты и папа, молодые, с нами,
 И дом наш правнуками, радостью наполнен,
 Ведь память неподвластна над годами,
 Что в вечность уплыли, как ласковые волны.

 Ты, мамочка, всё вынесла, стерпела,
 И всех оберегала, как могла,
 Для нас, детей, ты жизни не жалела,
 За всех тревожилась и нами ты жила.

 Моя родная Ольга Емельяновна,
 С любовью я смотрю на твой портрет...
 Ты возрождаешь мои силы заново,
 Ты - мой исток и жизни нашей свет!










IМЯНIНЫ НАШАЙ МАЦI.
У мацi стол ужо пакрыт абрусам.
На вышытых дзивосных кветках
Стаяць талерки, поуныя закусак,
Што тольки маци умее гатаваць.
Яна маркоцицца аб дзетках,
Гатуе прысмаки-спакусы,
И хоча сонейка на стол падаць!

А вось и госци! У двор заходзяць унуки,
Бацьки за ими важна паспяшаюць…
Тут шчасце стрэчы, радасныя гуки,
Абдымки, кветки, пацалунки…
Усе маци ласкава витаюць,
Яна прымае падарунки
И усих кранаюць матчыныя руки.

Якое гэта шчасце! За сталом
На самым на пачэсным месцы бацька,
И хата свецицца лагодай и дабром,
И ззяюць синявою вочы маци…

-А ну, гармоник мне, сыны, падайце,
А вы, нявестки, падпявайце!
Не ведау гарманист ни нот, ни строю,
А грау наш бацька сэрцам и душою.

Спачатку марш «Прощание славянки»,
И «На сопках Маньчжурии» мы пабывали,
Потым «Волны Дунайския» нас калыхали,
И гучали напевы палескай каханки,

И у хвалях Амурских у ваенных папругах
Зберагали Расию, закрывали сабой
«Три танкиста, три весёлых друга,
Экипаж машины боевой»…

И вось ужо гучыць кадрыля,
За ёю «Барыня», бы пава, выплывае,
Сястра мая нибы на крылах,
Чачоткай дробненькай лятае…

А потым полечка-трасуха
Хвалюе перастукам вуха,
Аж калыхаецца падлога,
И сами просяцца у пляс ноги!

Полька – злева, полька – справа!
Ад зямли и да нябёс!
Гарманисту чэсць и слава!
И вяселле аж да слёз!

Нихто не мог усядзець на месцы,
Кали грау бацька «Падэспань»…
Мянялися падскоки песняй,
Вячэрни наплывау туман…

Дауно няма ужо бацьки, маци,
Жывуць чужыя людзи у хаце…
И тольки у думках ды у сне
Былое ускалыхне мяне!

 В День рождения брата Владимира, 1 мая
                Твой день рождения сегодня вспоминаю,
                И прошлогоднее застолье представляю...
                Родные, близкие за праздничным столом,
                И тихим счастьем был наполнен дом.

                А во дворе беспечная и юная весна
                Ласкала глаз своим цветением,
                И свежей зеленью поила нас,
                Играла жизнью каждое мгновение...
А сегодня
Стою у надгробья, поникнув своей головой,
И знаю, что нет оттуда возврата,
Ушёл человек и унёс целый мир за собой,
Осталась лишь память и горечь утраты.


Здесь царят тишина и безмолвная грусть,
Здесь теряет свой смысл дней земных суета,
Здесь обитель, куда я однажды вернусь,
Между смертью и жизнью проходит черта.

Здесь враги и друзья мирно рядышком спят,
Растворилась тоска в погребальных свечах,
Здесь не место для мелких обид, передряг,
Не вмещается горе в прискорбных словах.

Ты уже за чертой недоступной, мой брат,
Был советчиком, другом, милосердным судьей,
Не вернуть дни счастливого детства назад,
Вечность - словно гранит, не поспоришь с судьбой.

Годы здесь не спешат...И застыла слеза,
О богатстве и славе никто не скорбит.
На граните улыбка и вечность в глазах,
Здесь земная привязанность бережно спит.


МАМИНЫ  ГЛАЗА
Я вижу наяву твои глаза,
Бездонно-сине-голубые...
О,если б время повернуть назад,
И возвратить, что мамой было!

О, мама!
Сколько уж написано стихов,
Признаний не услышано сердечных,
Из песен и красивых слов,
И в благодарственных молитвах
                вечных...

Время бежит, и я давно уж мама,
А память возвращает в жизнь тебя,
И чудодейственней не знаю я бальзама,
Чем материнская любовь твоя!

С достоинством ты беды принимала,
А их судьба немало посылала...
Делила с нами наши неудачи,
Учила терпеливо нас, незрячих,

Житейской истине, простой и строгой:
У каждого из вас - своя дорога,
Пройти ее обязан каждый с честью,
И в счастье, и в беде быть вместе!

А громких слов ты никогда не говорила,
Не призывала к подвигам в бою,
Ты лишь всегда всем сердцем нас любила,
И силу нам передала свою...

Давно уж я иду своей дорогой,
Но бережно храню твоё тепло,
Твои заветы выполняю строго,
Во внуках твоё сердце ожило!

И не измерить эту боль словами,
Когда от нас ты не прощаясь, уходила..
Над холмиком твоим склонясь,
И Богоматери святой молясь,
Я слышала, как ты нам говорила:
«Не плачьте, дети, я все время с вами,
Я вас люблю, как и всегда любила!»
ЛАСКОВЫЙ  БУКЕТ

Ландыши лесные на синем полотне
Молодая мама вышивала мне,

Каждый колокольчик заговорила:
"Расти, моя доченька, людям мила!"

Перезвон весенний в рамке на стене,
Светятся звоночки ночью в тишине.

И глаза родные чудятся мне в них,
Серебристым светом наполняют миг...

Из далёких прошлых, из минувших лет
Ландышей цветущих ласковый букет.
Сняданак у вёсцы
Той асаблівы смак блінцоў,
Што з печы маці на рушнік
                кідала,
Яешня з шкваркамі мне сніцца
                зноў,
Як быццам я ўсю зіму галадала.

А на стале смятанкі поўны
                жбан,
І малачко халоднае ў шклянцы,
І агуркі з укропам маняць
                да стала,
Здаровы дух вясковай раніцы!

НАТАША

Ружовым светам радуе свiтанак,
Застыла бездань ад зямлi i да нябёс…
Незабываемы далёкi ранак,
Зiма, пушысты снег, шэрань, мароз…

Я еду з бацькам праз зiмовы лес,
Якi чаруе прыгажосцю фантастычнай,
А мы спяшаемся у раён, у Ельск,
Там у раддоме мама i сястрычка,

Што нарадзiлася шэсць дзён назад,
Мы з бацькам падбiраем ёй iмЯ,
А дома нас чакае Вова, брат,
И Мiша, меншы, уся наша сям*я.

Iмя мы падбiраем памяркоуна;
Маруся, Света, Таня, можа Даша?
I потым сходзiмся удваiх: Наташа!
Наталька, Нуль, Наталiя Пятроуна!

Я ужо хадзiла у пяты класс,
I маме, як магла, дапамагала,
Яна з павагай вырасцiла нас,
Усiх любiла, пеставала, шкадавала.

Iшлi гадЫ, сястрычка падрастала,
I радавала усiх у нашай хаце,
Апораю для нас з братамi стала,
Калi пакiнулi нас рана бацька, мацi.

Прыгожы тварык, смех-званочак,
Лукавы погляд ясных вочак,
Разумнiца, пястушка, азарнiца,
I лепшая у школе вучанiца!

Сястрычка нiбы кветачка купальнiца,
Што сонейкам iскрыстым расцвiла.
Дай Бог табе кахання, светлай радасцi,
Здароуя, шчасця i цяпла!

Мой родны, дарагi мне чалавечак!
Паклон табе да самае зямлi…
Люблю цябе i удзячна буду вечна,
Бацьку i мацi, што жыццё далI!



Как быстротечна наша жизнь и как невозвратимо прошлое! От рождения до смерти  -  один миг, который и есть жизнь. Таков Закон Вселенной, и хотим мы или не хотим, приходит наш последний час, когда мы должны покинуть всё, что нам было так дорого на земле. Ушли родители, и старший их сын Вова-Дик, мой старший брат, уже с ними.


Брату
Людмила Мищенко
Мой милый брат! От твоей смерти
Я до сих пор в смятенье и тоске,
И до сих пор я не могу поверить,
Что где-то ты в далеком далеке.

Услужливая память неспокойна:
Тебя не хочет к звёздам отпустить,
И в мыслях я, совсем невольно,
Пытаюсь время возвратить...

Ушёл ты налегке, как будто знал,
Что путь земной недолог и конечен,
И что в небесный свой портал
Путь освещают только свечи,

С собой немного унесёшь -
Души смятение, горечь расставания...
Ну что в последний путь возьмёшь,
Оставив на земле страдания?

Ты вдохновение черпал во всем живущем,
Умел сочувствовать и помогать в беде,
И дай нам, Боже, хлеб насущный,
Чтоб радость жизни ощутить везде:

В сиянии весны, цветов благоуханье,
В вечерних запахах и в утренней росе,
Ты понимал звезды ночной мерцание,
Дыханье леса, ритм природы всей...

Голос безмолвия повис в пространстве,
Остались недосказанными мысли,
Погасла звездочка в земном непостоянстве,
А ты живёшь в воспоминаниях близких!

Вся жизнь твоя светилась изнутри
Особым светом красоты извечной...
Ушёл в другие, зыбкие миры
В спиральном круге жизни вечной.

Прости, родной! Нам плохо без тебя,
Без твоего плеча и понимающего взгляда...
У каждого из нас - своя судьба,
И с благодарностью её принять нам надо!

В День рождения брата Владимира, 1 мая
                Твой день рождения сегодня вспоминаю,
                И прошлогоднее застолье представляю...
                Родные, близкие за праздничным столом,
                И тихим счастьем был наполнен дом.

                А во дворе беспечная и юная весна
                Ласкала глаз своим цветением,
                И свежей зеленью поила нас,
                Играла жизнью каждое мгновение...
А сегодня
Стою у надгробья, поникнув своей головой,
И знаю, что нет оттуда возврата,
Ушёл человек и унёс целый мир за собой,
Осталась лишь память и горечь утраты.


Здесь царят тишина и безмолвная грусть,
Здесь теряет свой смысл дней земных суета,
Здесь обитель, куда я однажды вернусь,
Между смертью и жизнью проходит черта.

Здесь враги и друзья мирно рядышком спят,
Растворилась тоска в погребальных свечах,
Здесь не место для мелких обид, передряг,
Не вмещается горе в прискорбных словах.

Ты уже за чертой недоступной, мой брат,
Был советчиком, другом, милосердным судьей,
Не вернуть дни счастливого детства назад,
Вечность - словно гранит, не поспоришь с судьбой.

Годы здесь не спешат...И застыла слеза,
О богатстве и славе никто не скорбит.
На граните улыбка и вечность в глазах,
Здесь земная привязанность бережно спит.