В защиту сказки

В моем представлении, художник побуждаем создавать исключительно то, чего ему, как человеку эстетически требовательному, по жизни хронически не достает. Однако, поскольку художник этот живет в одно время со своим зрителем, — ходит теми же тропками, дышит тем же воздухом, сталкивается с теми же проблемами, — он всегда, в каком-то смысле, ропот своего народа, всегда его радость, его боль.
Почему же я, современник и в каком-то смысле участник огромных событий, чуть ли не ежедневно происходящих в на глазах меняющейся стране, хочу снимать внешне далекую от реальности народную сказку? Да и нужны ли они, эти сказки, со всей их вопиющей «нелогичностью», абсурдностью мотиваций поступков героев, вредоносностью стереотипов и штампов, со следствием действия которых мы по сей день не знаем, что делать, ибо сидят они в каждом из нас и мешают счастливо жить? Может быть, не беда, что сегодняшний ребенок, родившийся в последние пятнадцать-двадцать лет, практически ничего не знает о той, «внеконтекстной», «лапотной» России?

Современный успешный герой, — менеджер собственной судьбы, — должен быть, прежде всего, человеком рациональным, практичным, организованным, динамичным.

Что из того, что десятилетний мальчик из благополучной семьи, вполне прилично успевающий школьник никогда не читал сказок Пушкина, не может пересказать ни одной русской народной сказки? Зато он уже довольно сносно говорит по-английски, знает, что американцы первыми полетели в космос и чуть ли не в одиночку выиграли Вторую мировую войну, а сказочный мир, если и существует в природе, то населен исключительно гоблинами, и конечно же расположен не у нас, а все там же, у американцев. Тут нет ничего удивительного, — история его страны начинается с 1992 года, а сам он имеет такое же отношение к стране Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова, как какой-нибудь нынешний грек к Эсхилу, Гомеру, Еврипиду, Аристотелю. Он не носит и никогда не понесет в сердце «Евгения Онегина», «Братьев Карамазовых», «Войну и Мир», «Три сестры», не посмотрит на себя глазами создателей «Ивана Грозного», «Июльского дождя»», «Зеркала», «Они сражались за Родину». У него на все есть оправдание — он родился в другой стране.

А ведь еще совсем недавно мы знали, что живем в сени великой тысячелетней традиции. Это было наше главное богатство, наша не растрачиваемая сила. Это был наш язык.

В последние годы мы вполне осознано перестали произносить регулярно прежде употребляемые словосочетания типа «второй план», «пластическое решение», «эстетическое новаторство», «образный ряд». С моей точки зрения, это не только радикально сузило возможности искусства, но и предельно упростило, примитивизировало самого носителя русской культуры. Современное «концептуальное» творчество чаще всего носит предельно формальный, агрессивно лишенный всякой глубины сиюминутный характер, в подавляющем большинстве случаев не выдерживающий испытания временем. На первое место давно уже вышли утилитарные «доходчивость», «понятность», «актуальность» — ибо того требует жизнь. Заставить теперешнего человека чувствовать и думать выглядит едва ли не диссидентством, по крайней мере, пощечиной общественному вкусу. Однако мне представляется, что рано или поздно мы вынуждены будем не на словах, а на деле вернуться к «человеку разумному», и мир, в котором правят бал толерантность и высокая технология, обязательно востребует серьезную человеческую эмоцию и естественный (морально и нравственно обремененный) интеллект.

В этом смысле язык сказки, пожалуй, как никакой другой помимо фантазии активно стимулирует эмоциональную составляющую, требование правды в самом высоком, очищенном от идеологем смысле, заставляет мобилизовать зрителя там, где тот меньше всего этого ждет, где самому автору необходимо быть максимально емким, говорящим с собеседником о современности на единственно возможном языке, а именно языке образном.

На чем базируется мое понимание русской сказки? На всеобъемлющей вере в любовь, в победу добра над злом, на вере в свои силы, наконец. Русская сказка парадоксальна органически, ее абсурд вовсе не от головы, а от уклада жизни, где дистанции между смехом и страхом, горем и радостью практически нет. Прелесть русской сказки именно в том, что в ней никогда ничего не причесано, все широко, бесшабашно и искренне.

Имея ввиду это обстоятельство, я утверждаю: современный герой станет по-настоящему жизнеспособным и перестанет умирать на следующий день после премьеры только тогда, когда вернется в рамки русской культурной традиции. Что я имею в виду? Прежде всего, он должен быть образчиком достоинства и долга, способным не идти в ногу, когда того требует жизнь, любящим и любимым, с обостренным чувством справедливости. Мое глубокое убеждение, сейчас особенно его время. В переходные, переломные, если хотите, судьбоносные годы в России будто бы ниоткуда являлись вдруг такие «задумчивые» люди. Обломов, Базаров, чеховский Платонов… Умные люди. Умные и лишь до поры невостребованные.

Можно спросить, а на чем, собственно, основано мое убеждение в ожидаемости русской сказки сегодня? Этот вопрос мучил меня в процессе работы над фильмом «Лесная царевна». Жизнь доказала, что мы были правы. Сработала вполне прагматичная формула «предложение рождает спрос». Моду на зрелище, как и вообще моду, делают все-таки люди. Современные дети просто не подозревали, что русская сказка может быть интересней, а главное ближе и чуть ли не на подкожном уровне понятней любого, даже самого навороченного американской «фэнтези». Смею утверждать, что это же положение касается и большей части взрослой аудитории.
Существует только одна опасность. Дети, в отличие от взрослых, никогда не прощают фальши и пошлости. В этом смысле, они гораздо более искушенный зритель. С другой стороны, в них значительно лучше развито игровое, если хотите, театральное восприятие действительности. Если событие правильно подготовлено всем ходом и тоном предыдущего повествования, дети верят в него абсолютно, не обращая ни малейшего внимания на подчеркнутую условность аудиовизуального ряда.

Впрочем, я бы не стал однозначно квалифицировать потенциальную кинопостановку русской сказки как фильм сугубо детский. Само собой, я рассчитываю на то, что в массе его будут смотреть мальчики и девочки младшего и среднего школьного возраста, но рассчитываю, что он попадет в разряд картин без ограничения. С моей точки зрения, «детское кино» — термин советских времен, сохранившийся лишь по недоразумению. Есть в нем нечто от лукавого, ибо прячется за ним, как правило, творческая беспомощность, переходящая в тривиальность, сюсюканье и цацкание, совершенно недопустимые в разговоре с детьми. Лучшие из так называемых «детских» игровых и анимационных фильмов (как, кстати, и аналогичные «детские» книги) всегда великолепно воспринимались и воспринимаются взрослыми. Мы когда-то мы умели снимать такие картины, говорить понятно и эмоционально убедительно с большинством зрителей, включая детей.

В русской сказке априори предполагается особая языковая среда — как-будто  непривычная для нынешнего уха манера говорения — что читателю, что зрителю как ни странно гораздо ближе условно-городского, полублатного сленга. Объяснение одно: он, зритель, вне зависимости от возраста, пола и социального положения — сам носитель русского языка, в большей части интуитивного, практически непереводимого, но абсолютно прозрачного.

В нашей сказке вообще все обнажено. Всякий персонаж говорит вслух те вещи, которые мы в реальной жизни чаще всего проговариваем про себя. Это как бы стихийная часть филологии, которая только в сказке способна перетекать и в пластику движения, и в целостное художественное решение образа. Главная прелесть русской сказки — в ее персонажной сочности (не путать с вульгарной и безвкусной аляповатостью!) при непременной «канонической» прорисовке характеров.
Впрочем, не будем лукавить, на пути восприятия сказочного замысла зрителю предстоит преодолеть немало по-настоящему серьезных и весьма непростых эстетических и мировоззренческих барьеров. Ведь сказка позволяет заглянуть туда, куда чаще всего стараются не смотреть, предусмотрительно зажмуривая глаза. Убежден, что только побеждая страх, а соответственно преодолевая себя в этом страхе, зритель, подобно герою, становится по-настоящему высок и силен, ибо подсознательно всегда примеряет его рубашку на себя.

В народный фольклор чрезвычайно трудно войти со своим литературным, художническим уставом. Это совершенно особый, безыскусный мир, где все подчинено законам природы. В каком-то смысле речь идет о своеобразной эстетической стерильности. В сказочном кинопространстве не должно быть ничего лишнего. Кадр не должен загромождаться абы чем. Здесь все должно быть подчинено предельной цельности и ясности замысла. Это главное условие прозрачности фольклорного письма.

Почему я так настойчиво пытаюсь убедить окружающих и самого себя в том, что сегодня не изуродованный, не осовремененный, не опошленный русский фольклор на экране вовсе не блажь, не бесцельная трата денег? Я снова мысленно возвращаюсь к моему знакомому десятилетнему мальчику, по какой-то неведомой причине, — надеюсь, по недоразумению, — никогда не читавшему наших сказок. Я представляю себе его будущую жизнь, как он войдет в нее, с улыбкой, легко и уверенно, серьезно и не без основания убежденный в собственных возможностях, в своих глубоких знаниях, мыслящий грамотно и современно. Что ждет его в невыдуманной, всамделишней жизни? Готов ли он к тому, что реальность будет стоять слишком далеко от учебника? И что, как не сказка способно с улыбкой и без наставления объяснить ему главное, упредить от преждевременного разочарования и утраты интереса к окружающему миру? Ведь сказка и есть ярчайшее и точнейшее отражение реальности, мощнейшая вакцина, позволяющая человеку быть готовым к любым самым тяжелым испытаниям и неизбежным поворотам судьбы.