Блохи и Шедевры домашней коллекции фарфора

 
«Блохи» и «Шедевры» домашней коллекции фарфора - это хроника знаковых событий в жизни одной московской семьи. Она написана взрослым человеком, по воспоминаниям о своём далеком заграничном детстве, и не только. Реальные события с реальными персонажами изложены в художественной форме. Все действующие в произведении персоны, их имена, фамилии, кроме семейных и исторических - фикция, выдуманы автором.

С начала осени 1945 года в разрушенном и обезлюдевшем Берлине - его население составляли в основном женщины, старики и дети - самым оживленном местом явился Блошиный рынок, по-немецки Flohmarkt. В это нет ничего удивительного, в городе отсутствовали продовольственные магазины, не было электричества, водопровода. На своем рынке жители могли свободно общаться и предлагать свои личные ценности в обмен на продукты.
Оккупационные власти его не трогали, понимали все трудности жизни в замершем, опустевшем городе. Местом нахождения Блошиного рынка стал известный всем Тиргартен, центр бывшей столицы Третьего рейха, возле триумфальных Бранденбургских ворот и недалеко от Рейхстага. Слово Тиргартен в переводе на русский означает зоопарк - в свое время в этих заповедных лесах кайзеры охотились на оленей и диких кабанов.
С противоположной стороны от триумфальных Бранденбургских ворот, на высоком подиуме которой расположилась колесница с квадригой коней и богиней победы Виктория, протянулся тот самый знаменитый дворцовый бульвар Унтер-ден-Линден - «Под липами». Но в 1945 году от дворцов остались одни развалины, как и от нашего посольства, высаженные липы, точнее, все деревья спилили ещё до войны, бульвар превратили во взлётно-посадочную площадку для самолетов. Думали спасти Гитлера, вызволить его из бункера. Но он наотрез отказался…
Могу честно признаться, что расположившийся в тех исторических местах Блошиный рынок сразу заинтересовал мою маму, Евгению Яковлевну Скороходову, 27 лет, вдову, прибывшую из Москвы в Берлин в конце августа 1945 года. С собой она взяла многие вещи, но не забыла и главное сокровище, это был её сын, пятилетний ребёнок, по имени Михаил, то есть, я нынешний рассказчик. И сообщение о предстоящей поездки на Блошиный рынок меня не только не интересовало, но вызвала ехидную ухмылку.
Дело в том, что, будучи ещё в Москве, я уже знал, что есть такие насекомые, как клопы, вши, блохи, которые сосут кровь у маленьких детей. Моя мама поясняла, что подцепить этих паразитов, питающихся человеческой кровью, могут только грязнули, которые не любят мыть руки, лицо и особенно голову. Бывшая спортсменка, фигуристка, до войны моя мама выступала на первенство Москвы, с юности была строгим блюстителем гигиены. Именно она приучила меня к утреннему умыванию и чистке зубов. С собой в Берлин она привезла запас мыла, зубного порошка, зубные щетки и полотенца. Поэтому никаких блох, клопов и прочих злосчастных насекомых, я никогда не знал и не видел. А тут в Берлине мама мне рассказала, что у немцев появился целый рынок… из блох? Не шутка ли это? Понять этого я не мог, потому и умничал.
Моя мама улыбалась, гладила своего недоросля по головке и по домашней привычке принялась втолковывать: «Прежде всего ты не волнуйся, мой дорогой сыночек - Блошиный рынок - это просто историческое название. По-русски его называют барахолкой. Там торгуют не блохами, а обычными домашними вещами и ценностями, в том числе произведениями искусств из бронзы, хрусталя, фарфора. Мой отец, твой дед Яков, хорошо знал историю Франции и коллекционировал, как ты должен помнить, французский фарфор, Севрский. Так вот он рассказывал, что выражение Блошиный рынок известно во всех странах Европы, пришло оно от французов. В эпоху богатых королей Людовиков, как ни странно, редко кто из придворных часто мылся - баня с чистой теплой водой - была дорогим удовольствием. Многие дамы и кавалеры неделями не снимали свои напудренные парики, они чесались и страдали от вшей, блох. Но разносчиками всех болезней считали, естественно, бездомных бродяг. Почему? Да потому, что они были отбросы общества, бездомные и на окраине Парижа торговали всякой всячиной. От этих бродяг можно было подцепить разные болячки. Так и зародилось название Блошиный рынок».
Со слов мамы я уже знал, что мой дед Яков был необыкновенный личностью, с юности он собирал коллекцию французского фарфора. А вот немецкий фарфор из Майсена «игнорировал». (Правильно произносить это незнакомое слово я научился только после нескольких упорных ежедневных повторений). Дед считал немцев грубыми солдафонами, а немецкий фарфор аляповатым, не представляющим большого художественного интереса. В немецком отражался дурной вкус попечителя Майсена, любителя женщин и роскоши, воинственного саксонского короля Августа Сильного - он любил размалеванные сервизы, фигурки надутых вельмож, фарфоровые кареты, лошадей... Дед называл его королем-перевертышем - этот монарх жаждал стать еще польским и литовским правителем, отказался от немецкого протестантизма, принял католичество…
Я прекрасно помнил, что коллекцию французского фарфора дед хранил в шикарном французском серванте из карельской березы, с хрустальными дверцами. Мама рассказывала, что увлечение фарфором у деда началось ещё в далёкие годы НЭП-а. От родителей он получил немалое наследство и бегал по комиссионным, скупал ценные вещицы. Так у семейства Скороходовых появился волшебный поющий сосуд. Когда в него заливали кипяток, он «пел», через длинный носик раздавалась незнакомая мелодия. Все прислушивались, но что за песня, угадать никто не мог. Дед утверждал, что звучала революционная «Марсельеза», потому что на донышке сосуда было написано только одно слово «La Marseillaise».  И сам по-французски он напевал:

«Allons enfants de la Patrie,
Le jour de gloire est arrive!
Contrenjus de la tyrannie
Le etendard sanglant est leve,
Сыны Отечества вставайте,
Великий, славный день настал!
Врагам на вызов отвечайте,
Их стан кровавый флаг поднял!

Крепко заваренный чай дед пил из «маркизской» чашки розового цвета, украшенной резными фарфоровыми цветочками. На донышке с обратной стороны находился синий королевский вензель, обозначавший севрский фарфор. К сожалению, в трудное безденежное время конца тридцатых годов поющий сосуд, «маркизскую» чашку с цветочками, и другие ценности сдали в комиссионный. Дед Яков потом сокрушался, ругал себя, говорил, что допустил слабость, послушал бабушку Раю, продал музейные экспонаты. И с грустью добавлял, что из розовой, цветастой чашки с резными цветочками пила чай сама маркиза де Помпадур, главная фаворитка короля Людовика XV».
Выдумщик? Возможно, но мы все любили слушать его рассказы и вспоминали добрым словом.
«Мой отец, твой дед Яков, - вздыхала мама, - утверждал, что королю Франции Людовику XV, невероятно, повезло, - когда у него в фаворитках появилась маркиза де Помпадур, женщина умная, практичная и немалая фантазёрка. Ко всему прочему она оказалась большой поклонницей изделий искусств, особенно фарфора».
Этот мамин рассказ - пример того, как я усваивал историю появления в нашем московском доме коллекции французского фарфора. Продолжаю ее «выступление».
«Однажды маркизе Помпадур пришла в голову сумасшедшая идея - у Его Величества короля Людовика XV она испросила разрешения перед дворцом возвести необычную цветочную клумбу. «Для чего она? - заинтересованно спросил король». «Выше Величество, это сюрприз, скоро вы увидите на клумбе редкие цветы, только подождите немного и не выходите».
В один прекрасный солнечный день перед королевскими окнами поднялась клумба, вся усеянная разными яркими цветами, вплоть до белых лилий.
«Неужели они все из фарфора? - недоумевал король. - Не может этого быть!» Его Величество не верил своим глазам, хотел выйти. Но маркиза опять-таки просила его подождать. «Пусть сперва появятся иностранные гости, полюбуются ими, а Вы, Ваше Величество, понаблюдайте за ними из окон Вашего дворца.
Маркиза рассказывала королю, что цветы все готовы, они настолько тонкой работы, настолько хороши и естественны, что с первого взгляда никто не догадается, что все эти розы, тюльпаны, нарциссы, ромашки, хризантемы, астры, лилии - на самом деле искусственные. Их изготовили вручную! Расти в природе вместе они никак не могли. Приглашайте гостей!
И действительно, появившиеся иностранные гости, послы и богатеи, особенно дамы из Германии, Голландии и Англии, после сытного обеда с винными напитками, увидев цветочную клумбу, «заохали, заахали и застонали». Они не верили своим глазам. Они присматривались, принюхивались и восклицали: «Какое волшебство! На дворе только май, а у вас растут хризантемы! Восьмое чудо света! От цветов исходит необыкновенный аромат». Маркиза, хитрая плутовка, улыбалась. Она был польщена и объясняла, что эта цветастая клумба требует ежедневного ухода и специального полива, она главный садовник. 
Гости не догадывались, что маркиза просто играла роль волшебного садовника и свой удивительный цветник поливала… пахучими духами, от которых кружилась голова. Но подходить близко и нюхать «цветы» на клумбе никому не позволяла. Понятно, она опасалась, вдруг кто попросит сорвать розочку на память или захочет целый букетик? А если будут предлагать деньги? Смешно. Эти цветы - бесценны!
За «ошалевшими» гостями из окна своего кабинета с улыбкой наблюдал Его Величество король Людовик XV, покровитель маркизы и меценат севрской мануфактуры. Когда гости ушли, Его величестве вышел к клумбе, к «питомцам» маркизы. Они вместе ходили по кругу, любовались изысканным искусством французских мастеров и вместе хохотали, радовались от души, что надули гостей, особенно немцев, так и не понявших, что перед ними была клумба, на которой стараниями маркизы выросли фарфоровые шедевры. Они знали, что иностранные гости теперь всему миру расскажут о Восьмом чуде света, которое видели в Париже у короля Людовика XV и его фаворитки, маркизы де Помпадур.
Поэтому, вполне естественно, что моя мать, с детства, наслушавшись этих «фарфоровых» историй, легенд, заразилась дедовским коллекционированием. И, оказавшись в Берлине, она считала, что кроме Блошиного рынка в разрушенном городе нет ничего другого более интересного.
«Нам с тобой нужно, конечно, нужно посмотреть разбитый Рейхстаг, - говорила она, - затем Рейхсканцелярию и бункер, в котором Гитлер и его метресса Ева обручились, и оба ушли из жизни. Нужно. Но это не к спеху, не горит, понимаешь? Там у Рейхстага каждый день собираются сытые, довольные американцы, англичане, французы, - говорила мама. - Они фотографируются на память, домой снимки отсылают. Хвастают, будто это они завоевали Берлин! Обманщики! У них сил не хватило на это. Слабаки они! Мы поедем с тобой к Рейхстагу позднее, с группой наших офицеров, возьмём с собой фотоаппараты. Посмотрим всё вокруг, говорят, немцы уже вспахали там землю, сделали овощные грядки. Там мы распишемся на Рейхстаге, сделаем памятные снимки, будем выглядеть, как настоящие победители».
Короче, моя мама в первую очередь хотела удовлетворить своё разгоревшееся любопытство и поехать на Блошиный рынок.
Она наметила удобный выходной, собрала продукты, но все её планы неожиданно спутала непогода.
С раннего утра в пятницу четырнадцатого сентября 1945 года в Берлине задули ветра и резко похолодало. Небо потемнело, в заоблачных высотах засверкали молнии, загрохотало, и полились мощные дожди. Только через пару дней разгул природы прекратился, небо очистилось, сделалось ярко-голубым, и в городе установилась солнечная, безветренная погода. Воздух был прозрачным, дышалось легко, и настроение улучшилось. Но здорово сыпались дубы и клёны, на каменных тротуарах под ногами шуршали зеленые, оранжевые и ярко-красные мокрые листья. Убирать эти разноцветные ковры было некому. Да и зачем убирать, если такая красота сама опустилась на землю. А если кто поскользнется?!
В следующий, потеплевший воскресный день я вместе с мамой и водителем, старшим лейтенантом Никанором Антоновым, на служебной машине «Виллис» направилась в центр Берлина… к Блошиному рынку.
Моя мама была уже наслышана о жизни рынка, его особенностях, но, когда сама увидела большую лесную поляну, стоявшие группы людей, поваленные стволы деревьев, на которых сидели, отдыхали уставшие «продавцы и покупатели», её удивлению не было предела.
«О, боже, пол-Берлина собралось, - с удивлением произнесла она, - все улыбаются, будто и войны не было. Как быстро люди привыкают к хорошей жизни…  Ну что же, походим, посмотрим».
На брёвнах в летней военной форме сидели чистенькие американцы. К ним пристроились приодетые немецкие фройляйн в кокетливых шляпках. Все смеялись, с удовольствием курили сигареты, рассматривали красивые пачки. Американцы дали девицам попробовать ароматные сигареты «Честерфильд». Дамы показывали им немецкие бензиновые зажигалки. Чиркали ими, дули на пламя, смеялись. У ног стояли откупоренные коричневые бутылки с пивом. Довольные американцы, шуршали яркой оберткой, угощали девиц шоколадом и галетами.
«Да… - протянула мама, - такого веселья никак не ожидала. Вот, оказывается, как восстанавливается жизнь. Тут на обмен можно выпить пива, закусить американскими галетами и даже попробовать немецкой водки. Чудеса в решете».
Действительно, между рядов ходили прилично одетые немецкие господа, «Die Herren». Они были в передниках, толкали впереди себя тележку. На ней на подносике высились литровые бутылки немецкой водки «Корн», которую окружали рюмочки в деревянных подставочках. Эти «Herren» предлагали водку на разлив. Они брали стаканчик, протирали его салфеткой и наполняли из бутылки. А закуска? Желавшим выпить и закусить предлагался лук в уксусе.
Тогда в ходу были еще немецкие рейхсмарки, рубли, но принимали их неохотно. Советские офицеры, которые тоже появлялись на рынке, чурались брать рейхсмарки. Они обменивали рубли на доллары. Тогда мы впервые услышали слово «валюта».
Мужчин на поляне было мало, торговали в основном женщины, молодые и пожилые, они стояли рядами, держали в руках свой нехитрый товар: кожаные куртки, блузки, модные шляпки, рулоны тканей, изделия из хрусталя, бронзы, у ног топорщились сумки с прочим принесенным запасом, - сервизами, статуэтками. Некоторые сидели на складных стульчиках. Всё на продажу, лучше на обмен - в голодном, пустынном Берлине главным спросом пользовались, понятно, съестные продукты, включая сигареты и алкоголь.
Мама была в растерянности, оглядывалась, удивлялась, улыбалась, качала головой, не знала на что смотреть, с чего начать и тянула меня за собой. Настроение у неё было приподнятое. 
Мы медленно проходили по рядам. Маме понравилось такое многолюдство. Вот тогда и совершила она свою первую покупку, точнее, произвела обмен продуктов на шедевр - увидела то, о чём и мечтать не могла - необычное немецкое фарфоровое изделие - солидную статуэтку, она же ваза для цветов, немногим больше четверти метра высотой. И остановилась. Застыла на месте. Ничто другое маму больше не интересовало. Такого она ещё никогда не видела.
Сюжет статуэтки был, действительно, необычный, драматический, фигурный, библейский. Продавщица, немка, заметив интерес иностранной покупательницы тотчас протянула статуэтку в руки мамы. И начался торг? Нет. Начался молчаливый осмотр изделия.
Я задирал голову, но ничего разобрать не мог, ростом не вышел, да и фарфор меня особенно не интересовал. А мама? О… Она дорвалась. Увидела перед собой нечто большее, чем фарфоровую статуэтку. Она внимательно изучала сцену.
На высокой скале с уступами сидела красивая юная дева с золотой короной на голове. Её стройную фигуру облегало простое голубое одеяние. У девы были голубые глаза, длинные распущенные светлые волосы и босые ноги. Изящные руки сложены сзади. На них оковы. От запястий к скале протянулась золотая цепь. Там кольцо и вбитый в скалу крест. За спиной девы стоял ангел с белыми крыльями. Он такой же босоногий блондин с голубыми глазами в свободном одеянии. Ангел наклонился, пытался освободить руки девы от оков. Но на самом верхнем уступе сидел ушастый филин с ярко горящими оранжевыми глазами, он взмахнул крыльями… Появление ангела помешало его хищным намерениям? Не успел улететь?
Все фигурки были выполнены с большим мастерством, они, словно артисты застыли в финальной сцене, освещенные лучами прожекторов. Но сразу возникали вопросы, за какие такие тяжкие грехи столь жестоко наказали похожую на принцессу юную деву, приковав её к одинокому утесу высоко в горах? Какой предосудительный поступок могла она совершить, за что оставили гибнуть в одиночестве? От кого узнал ангел, что этой деве требуется его помощь? Прикованная к скале принцесса, видимо, молилась, просила о спасении. Оправдывалась? Да, другого выхода у неё не было, филин ждал своего часа. Но небесные силы откликнулись эту мольбу. Только… К обычным людям ангелы с небес не спускаются.
Продавщица, которая предложила моей маме это фарфоровое изделие, очевидно, не была владелицей статуэтки. Ничего путного о её происхождении сказать не могла. Произнесла одну фразу, которую мама не поняла и попросила повторить.
Продавщица наклонилась и прошептала: «Эта статуэтка особенная, gn;dige Frau, (милостивая госпожа), она осталась целой и невредимой в разрушенной мемориальной церкви кайзера Вильгельма Первого, это на площади Брайтшайдплатц, рядом со знаменитой улицей Курфюрстендамм. Это знак Всевышнего!  Берите статуэтку, gn;dige Frau, она принесет в дом добро, защитит вас и ваше дитя от напасти. Не пожалеете, я отдаю вам дёшево».
«А кто её художник, знаете? - спросила мама».
«Сожалею, gn;dige Frau, и мои знакомые его тоже не знают».
«Но это произведение не Майсена?»
Продавщица только пожала плечами.
«Тогда, может быть, из Франции? Севрский фарфор?» - продолжала допытываться мама. Продавщица непонимающе смотрела на неё и молчала. Потом сказала, что внутри есть надпись, она все объяснит… 
Мама не стала ждать дальнейших рассказов, взглянула на донышко, ничего там не разобрала, отдала за статуэтку требуемые съестные продукты: пачку сахара, мясные консервы, хлеб, упаковки печенья.
На этом посещение Блошиного рынка для нас закончилось. Сумку с ценным приобретением мама одной рукой прижала к груди, другой тянула меня. Мы двигались к нашему открытому ожидавшему «Виллису», под ногами шуршали цветные мокрые листья, мама смотрела нах них, вздыхала, боялась поскользнуться.
Водитель Никанор Антонов не ожидал нашего столь быстрого возвращения.
- Чего так скоро, Евгения Яковлевна, ярмарка пришлась вам не по вкусу?
- Нет, нет, ярмарка интересная, много есть такого, на что следует посмотреть. Но мы устали, голова кружится, а Михаил просит есть Его кормить надо.
Я промолчал, мама сжала мне крепче куку, я понял, что она не хотела рассказывать о своей статуэтке.
Дома первым делом мама, как и обещала, накормила меня, сама есть не стала, только выпила кружку воды и принялась осматривать статуэтку. Я сидел рядом. Увы, на донышке ничего кроме рельефного номера 2176 она не обнаружила, заметила лишь остатки черных стёртых печатей, их явно соскоблили. И принялась рассуждать вслух: «Эти стетые печати на скрещённые голубые мечи не похожи. Значит, фарфор не саксонский, это не Майсен. Он и не севрский, нет синего вензеля-клейма».
Мама была разочарована? В общем, да. И задумалась.
И снова по привычке, принялась рассуждать вслух. Очевидно, и для себя и для меня: «Что делать? Съездить в центр? Посетить церковь кайзера Вильгельма? Но какой в этом смысл? Церковь наполовину разрушена, какие богослужения, когда весь город в развалинах. Отвезти статуэтку обратно на рынок? Нет, нет, нет, этот вариант отпадает! Останется дома, сцена производит впечатление, пусть пока она хранит свои тайны. Со временем мы их отгадаем, не так ли, сыночек?»
Собственно, чего бы печалиться моей маме? Раз рядом с закованной девой с золотой короной появился ангел, значит, дева не погибнет. Немцы нация сентиментальная, любят душещипательные сцены. Загадка в том, за что наказали? Любовная трагедия? Измена мужу? Сбежала дева из дома и ее поймали? Едва ли. Ситуация посложнее. Скорее всего дева обвинялась в государственной измене, она для королевства стала злейшим врагом, предателем и обрекла себя на казнь. Похожие эпизоды в прошлом Германии были. Нечто подобное случилось, например, с королем Пруссии Фридрихом II, Великим.
Не будем рассуждать впустую, обратимся к немецкой истории.
В Берлине на бульваре Унтер-ден-Линден высится гранитный рельефный пьедестал с величественной фигурой короля Фридриха II, по прозвищу «Старый Фриц» - он в военной форме, в треугольной шляпе сидит на любимом коне Конде.
Фридрих был оригинальной личностью. Высокий, крупный, с большими глазами, смелый кавалер, по-рыцарски фехтовал, прекрасно играл на флейте, знал многие европейские языки. Он приучил крестьян выращивать картофель, - поставил охрану у своего засеянного поля и велел стражникам не придираться, когда крестьяне из любопытства начнут воровать его королевский урожай. Уловка вполне удалась - вареный картофель становился любимым блюдом всех немцев.
Довольный Фридрих пригласил к себе в гости французского философа Вольтера, чтобы посоперничать с ним в умных разговорах, сам по натуре был неуступчив, упрям… до смерти.
Так вот в юности этот наследник короны, кронпринц, задумал бежать от деспота отца, жёсткого короля Пруссии Фридриха Вильгельма I из рода Гогенцоллернов, известного, как король-солдат. Отец, солдафон замучил своего сына муштрой и нелепыми приказами. Замучил до такой степени, что вынудил кронпринца задуматься о побеге, но не в горы или в пустыню, нет, юноша мечтал вырваться из дворца и уехать в Англию…
Фридриху исполнилось восемнадцать, когда вместе с двадцати шести летним лейтенантом Гансом Германом фон Катте, представителем бранденбургского дворянского рода, они разработали план побега и активно переписывались. Увы, услужливые придворные, предъявили королю перехваченные письма от его сына, готовившего побег.
Гнев монарха-отца был безмерен: «Родной сын - изменник! Он и Катте дезертиры! Предатели! Казнить и того и другого! Обезглавить!»
Беглецов допрашивали, искали сообщников, но молодые люди всё отрицали, приняли вину на себя. Их посадили отдельно друг от друга, поместили за решётку разных крепостей. Наследника отправили вообще подальше от Берлина, в Кюстрин, примерно сто километров на Восток. Фон Катте оставили в Берлине. Не один месяц томились они в своих замкнутых каменных камерах. Их не приковывали к стене, цепи не навешивали, но гулять выпускали. Хлебали они арестантский гороховый супец, хорошо, если со свиным салом, луком и дожидались своей печальной участи. Кронпринцу сказали, чтобы он молился Богу. Единственное спасение - обратитесь к ангелу-хранителю. Он придет к вам на помощь.  Тогда, возможно, его отец, король Фридрих Вильгельм смягчится, отменит своё решение. Не забывайте, вы оба государственные преступники.
Наступило утро 6 ноября 1730 года. Первым на очереди был, конечно, лейтенант фон Катте. Король-отец Фридрих Вильгельм, с иезуитской «щедростью», приказал незамедлительно отправить предателя Катте в Кюстрин и свершить казнь - отсечение топором головы в Кюстрине, прямо перед зарешеченным окном камеры первого этажа той крепости, в которой находился его сын, бывший «кронпринц». Пусть изменник полюбуется на сцену, пусть посмотрит, что его ждёт.
Можно представить себе ужас юноши, которому невольно пришлось увидеть эту страшную экзекуцию.
Здоровенный палач с ножницами в руке сперва обрезал ворот белой нарядной шёлковой рубахи друга Катте, потом схватил того за длинные волосы и измученным лицом повернул к зарешеченному окну, за которым сидел, обессиленный, весь в напряжении, Фридрих. И громко выкрикнул: «Любуйся, кронпринц, пока Катте ещё живой! Скоро будешь и ты такой!»
Он грубо швырнул лейтенанта на плаху. Все действия совершал, нарочито, не торопясь, так приказал хозяин.
В момент удара топором Фридрих зажмурил глаза. Когда открыл…
За окном маячила всё та же фигура палача. Он уставился в зарешеченное окно, за которым сидел Фридрих, улыбался и демонстрировал ему с разных сторон отрубленную, окровавленную голову друга…
Хвала королевскому окружению, оно пошло на попятную, здравый смысл возобладал, те же придворные сумели в конце концов отстоять кронпринца, убедили короля-отца Фридриха Вильгельма, не лишать королевство наследника. Пруссии нужен молодой, здоровый правитель! Заключение в казематах для кронпринца не прошло бесследно, он исправился! Ангел-хранитель помог?
Фридриха выпустили из тюрьмы. Но он долго не мог прийти в себя, перед глазами временами возникала сцена мучительной казни его друга. И он, страдая от нанесенной травмы, долго ругал себя и отца всякими бранными словами. Это все? Да, нет же… В дальнейшем его отец-солдафон выкинул ещё один фортель - вынудил 21-летнего юношу жениться на принцессе Брауншвейгской Елизавете Кристине, на три года моложе, к которой Фридрих не испытывал ни малейших чувств. Так и пришлось ему, бедолаге, соблюдать семейный ритуал, жить с нелюбимой женщиной - выслушивать её рассказы, скупо делиться своими планами. С того времени знаменитый король Фридрих II оставался, увы, холоден к женскому полу.
Перекинемся в Англию. Казнями своих жён прославился, как известно, король британский, Генрих VIII. Он обладал мощным ростом, 195 см, и весом - свыше 150 кг. Можно представить себе такую массу тела в тяжелых одеяниях? А жёны у него? Все шестеро, как на подбор, были юные, стройные и королю - чуть свыше пояса. Генрих требовал от них одного - родить ему сына, мальчика. Наследника! Но не получалось у них! Кто виноват? Не массивный же король? Он обвинял жён в измене, двух отдал палачу, тот отрубил им головы. 
В нашем случае, рассматривая внимательно статуэтку, начинаешь понимать, что немецкой принцессе страдалице с золотой короной на голове уже ничто не угрожает, её мучения подошли к концу - к ней спустился белокрылый ангел, он хранитель, значит, дева скоро окажется на свободе. Выходит, что вся эта сцена не столь трагическая, сколь триумфальная. Тут можно перевести дух, расслабиться.
Но в Ветхом Завете такого понятия, как ангел-хранитель, нет. У католиков есть, а у протестантов нет. Немцы в основе лютеране. Так кто же тогда этот ангел-спаситель? Откуда он взялся? Фантазия скульптора? Согласно Библии - ангелы существа духовные, бестелесные, они вестники, сообщают Господу о творимых на Земле делах и выполняют волю Всевышнего. В общем, их деятельность понятна.
Но моя мама всё равно оставалась недовольной, ей хотелось знать большего. Своим фонариком она неоднократно освещала внутренность вазы, искала записи на дне. На стенке заметила одну синюю витиеватую роспись. Но как её прочитать? Ни одно зеркальце внутрь статуэтки не входило. Смогла разобрать только три первые буквы «Dem…». Может быть, это «Дама?» Разбивать зеркало на части не решилась, в приметы не верила, но всё же… И подальше отодвинула от себя статуэтку. Устала от неё.
«М-да… - недовольно размышляла мама. - Непростая попалась загадка. Если это изделие не из Майсена, то тогда, кто его изготовитель? Такую сцену не слепить голыми руками. Сначала нужна идея, эскизы на бумаге, потом воплощение. Но какой мануфактуре она принадлежит? Загадка будет мучить меня всю жизнь. Следом будешь мучиться ты, - мама поворачивалась ко мне. - Конечно, господь за серьезные грехи мог жестоко наказать провинившихся, это его право. Например, за распущенность на жителей двух библейских городов Содома и Гоморры он излил серу, спалил до основания оба города с его обитателями. Так что, Михаил, наша статуэтка связана с грехопадением. Я правильно разгадала? Что ты скажешь?»
Что мог я сказать? Угрюмо молчал. Маленький был ещё. Но, повзрослев, стал скептиком, задавал себе другой вопрос, а для чего, собственно, нам, русским, в то тяжелое послевоенное время любоваться художественным мастерством неизвестного немецкого ваятеля и пытаться разгадать тайный смысл фарфоровой скульптуры - в чем провинилось прелестное юное создание, за какие земные грехи наказана? Нужны нам чужие страдания? Своих мало?
Как бы там ни было, но эта статуэтка притягивала к себе взгляды самых разных гостей, побывавших в нашем доме. И всегда возникал один и тот же вопрос, что она означает, какой в ней смысл? Немцы ничего просто так не делают. И через всю мою немецкую и российскую жизнь потянулось задачка - разгадать скрытый смысл немецкого художественного творения.
История, казалось, вроде простой, но трудной по одной причине - она была чужеродной. На русской почве подобное произведение появиться не могло. Немцы в основе протестанты, мы - православные ортодоксы, у нас другая вера, другие сказки и легенды.
Тем не менее, скрытый тайный смысл немецкой фарфоровой статуэтки - юной красавицы и ее спасителя ангела, - волновал моих женщин. Сначала мать, затем моя жена и дочь, позднее подключилась внучка, все в один голос требовали от меня разгадки.
Что делать? Пришлось, обратиться к немецкой Библии, к немецким мифам, сказкам, художественным энциклопедиям, иллюстрированным альбомам. Я искал аналоги. Добрался до библейских картинок-гравюр на дереве немецкого художника-романтика Юлиуса Шнорр фон Карольсфельда, познакомился с религиозными рисунками французского художника Густава Доре, стал читать произведения немцев-романтиков, в том числе волшебные сатирические сказки Людвига Тика, ужасающие рассказки Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Это было увлекательно, познавательно, но безрезультатно! И прежде чем я нашёл нечто подобное, а я нашёл! прежде чем приблизился к ответу и разгадке, пролетели годы и годы. Время убегало незаметно, безостановочно, стремительно. Вместе с ним в неизвестность уносилась и разгадка… Кто бы знал, что разгадка была совсем рядом, затаилась в синей надписи на внутренней стенке.
Вернемся в реальность. Вся эта история со статуэткой с Блошиного рынка в Тиргартене Берлина не появилась бы, если бы в конечные дни августа 1945 года, спустя четыре месяца после окончания войны, моей маме, вдове, не предложили бы работу за границей, в Германии, в Берлине. Её направляли в долгосрочную служебную командировку, чтобы далеко от родины, на чужбине заниматься специальными изысканиями фармацевтического характера.
Дело в том, что в последние годы войны моя мама работала в закрытом отделе Народного комиссариата химической промышленности СССР, числилась среди лучших.
Московская семья Скороходовых, узнав о предстоящем отъезде младшей дочери в Берлин, была возбуждена, тяжело переживала расставание, все за голову хватались, просили маму одуматься, не совершать глупости и не ехать.
«Ни в коем случае! Откажись, доченька! - отговаривали её родители, бабушка Рая и дедушка Яков. - Война только закончилась, ты потеряла мужа, зачем тебе, одинокой, да с малолеткой лезть в логово зверя?» 
«Не соглашайся, Женька! - Вторили им две старшие родные сестры, тоже военные вдовы. - Немцы наши смертельные враги! У нас из мужчин один отец остался. Не бери с собой сына. Он у тебя единственный! Куда тебе ещё эта нагрузка? Пусть останется у нас».
Но мама только вздыхала и молчала. Проявляла твердость характера. Ей дали важное задание - ехать к повергнутым врагам, изучать там свойства…
Не будем прежде времени раскрывать служебные секреты. И она поедет и будет выполнять возложенные на неё должностные обязанности, и своего сына никому не отдаст!
Родители и сестры не могли понять главного, моей маме, человеку ответственному, квалифицированному специалисту, со знанием немецкого, было оказано высокое доверие руководства Наркомата. Это с деловой стороны, а с другой, личной? Ей самой хотелось окунуться в совершенно незнакомую атмосферу работы и жизни в далекой и загадочной Германии. Необычное всегда притягивает!
А мама по натуре была романтиком. Для родителей же всё было окутано страшной тайной, они ничего толком не знали и не догадывались, что младшая дочь дала подписку о неразглашении особенностей предстоящей работы.
«Медицина? - настойчиво выспрашивали они. - Чего скрываешь, доченька, ты же только что закончила курсы фармацевтов?» На этот вопрос мама не отвечала, только пожимала плечами. «Ты будешь нам писать? - не унимались родители».
Лицо мамы омрачалось. Она прикладывала палец к губам. Потом вздыхала и едва слышно шептала: «Без права переписки и без отпуска на родину. Всем молчок». Родители были в шоке. «На сколько же лет вы уезжаете? Навсегда?!»
С родителями мамы мы жили тогда в самом центре Москвы, в большой трехкомнатной квартире двухэтажного дома «екатерининских» времен, пристроенного к тыльной стороне Музыкального театра Станиславского и Немировича Данченко, по адресу Пушкинская улица, 17. Номер нашей квартиры был 46, бельэтаж. Три окна выходили в театральный двор, три противоположные - на проезд в него. Пушкинская улица - теперь это Большая Дмитровка, и бывший наш дом «екатерининских» времен, с тем же номером17, жив до сих пор, только он давно нежилой, принадлежит театру, стал с ним единым целым.
Наш двор изначально был замкнутым, со своими «сценическими постановками».
Ещё до войны, в субботу 7-го сентября 1940 года из этого двора на служебной машине «Эмке» мой отец, фотожурналист ТАСС, повёз свою (нерасписанную) жену Евгению на Арбат, в родильный дом Грауэрмана, который считался лучшим в Москве. Отец торопил водителя, просил, чтобы гнал машину, мать не могла больше терпеть, плод в животе буйствовал, дрыгал ножками, просился наружу. Но всё прошло благополучно, на свет появился, действительно, бойкий мальчуган, которого назвали Михаилом и который рано начал говорить - был чрезмерно любознательным. 
Но в 1943 году отца не стало - он погиб во время съемок возле Витебска, участка Третьего Белорусского фронта. Мать была в шоке и долгом трауре, своего отца я практически не помнил. Тогда мать и пригласили в Наркомат на работу в спец-лаборатории.
Когда заканчивался мой пятый год, я не просто во всю болтал, но пытался читать русские народные сказки. На широком подоконнике нашего, того самого дома «екатерининских» времен, мне стелили теплое одеяло. Я лежал на нём, рассматривал книжки с картинками, из окна бельэтажа наблюдал за всем происходящим в театральном дворе. А творились там интересные представления.
Как обычно, в понедельник приезжали, крытые брезентом грузовики-полуторки. Рабочие выносили из них декорации для очередного спектакля. Я не выдерживал, выбегал посмотреть. Мимо проносили огромные листы фанеры, на них были намалёваны «дремучий лес» со страшным Соловьем-разбойником, огнедышащий крылатый Змей-Горыныч, восседавший на Кудыкиной горе, чучела разных животных.
Мне, жизнерадостному малышу, разрешали не только погладить «Конька-Горбунка», но и посидеть у него на спине.
Но больше всего мне нравилось перебегать через двор к противоположному отрытому зарешёченному окну здания театра высокого первого этажа. Там был буфет. В помещении разгуливали богато разодетые артисты. Среди них попадались коронованные короли и королевы, принцы и принцессы. Шуршали парчовой одеждой, но короны не снимали - хвастались друг перед другом. Окно возвышалось над моей головой на два метра. Я сидел на двух кирпичах, прижавшись спиной к стене, и прислушивался. Приглушенно звучали голоса. Артисты пили чай, кофе, иногда громко хлопали пробкой, открывали шипучее шампанское, потом дымили у открытого окна, обменивались мнениями и пробовали свои арии, «прочищали горло». Кто-то садился за рояль, звучали романсы. Иногда они что-то праздновали, становилось шумно, весело, раздавалось хоровое пение. Из открытого окна летели окурки, бутылочные пробки, остатки чая, кофе. Хорошо если мимо, иногда перепадало и мне на голову. Но внимания я не обращал.
Окно в буфете вскоре закрывали, перерыв закончился, артисты уходили на сцену.
Я не вставал со своих кирпичей, зажмуривал глаза, воображал, что будто попал в театр. Видел сцену. И вздыхал. Меня водили на сказочный балет «Щелкунчик». Он оставил самые яркие впечатления - разноцветные игрушки боролись против армии злобных серых мышей. Звучавшая таинственная музыка добавляла переживаний. Я желал игрушкам победы, готов был броситься на сцену на подмогу. Меня удерживали, оставалось сжимать свои кулачки…
К буфетному «наблюдателю» прибегала заждавшаяся мама. Она освобождала меня от «театрального сна»: «Опять к принцессам в гости ходил!? Они тебя не прогнали?» Брала за руку и отводила в дом.
Мое московское дворовое, «околотеатральное» детство кончилось ранним дождливым утром в пятницу 7 сентября 1945 года.
В тот день мне исполнилось ровно 5 лет. Меня второпях потрепали за уши, обцеловали, поздравили: «Расти, Мишка, большой, не будь лапшой!» В руки сунули, набитую ватой и соломой мягкую игрушку «Косолапого мишку», в карманы напихали конфеты «Мишка косолапый», а за окном уже горели яркие желтые фары - в наш театральный двор въехала служебная машина «Эмка». Появившийся знакомый нам водитель уже в военной форме, по званию капитан, козырнул и представился.
Я не выдержал и закричал: «Ура, к нам приехал дядя Вася на «Эмке!»
Дядя Вася откашлялся, нагнулся ко мне и отчетливо произнес: «Не «Эмка», уважаемый Михаил, это автомобиль Горьковского автозавода, ГАЗ М-1, «Молотовский первый», назван так в честь нашего наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова».
Все смущенно молчали. Дядя Вася помог нам загрузить немногие вещи. Прощаться с нами под дождем вышли растерянные родители и мамины сестры. Обнимали, плакали. Захлопнулись дверцы машины, и началась наша длительная и необычная поездка - мы отправились на Центральный аэродром, бывшее Ходынское поле.
Мама всю дорогу молчала и только комкала свой мокрый платочек. Расставание далось ей нелегко, в самом деле, она не знала, что ждало нас в разрушенном Берлине. Где будем жить? А если соседями окажутся немцы? Как со снабжением? Знающие люди в Наркомате наобещали ей разные блага. Соблазнители. Можно ли им верить?
Летели мы на американском двухмоторном военном «Дугласе» с квадратными иллюминаторами. Вдоль бортов, вместо сидений, протянулись узкие, откидные металлические скамейки. Часами сидеть на таких жестких «лавочках», было далеко не в удовольствие. Пассажиры в военной форме и серьезные дяди в гражданском, вставали, разминали свои кости и меня, забавного мальчонку, «новорожденного», всячески баловали, хорошо, за уши не трепали - угощали цветными ароматными леденцами Монпасье, давали фруктовую пастилу. Я жевал, чмокал, слушал гул моторов, «подкармливал» своего мягкого, оголодавшего друга, «Косолапого мишку» и не отрывал глаз от иллюминатора: светало, внизу появились игрушечные дома, линии извилистых улиц, редкие огоньки. Потом мы попали в серую облачность. Видимость исчезла, в салоне потемнело, по иллюминаторам поползли «слёзы», в кабине стало мрачно, нас начало качать, встряхивать. Когда самолет проваливался в «яму», от этого падения замирало сердце и дыхание. Сидевшая рядом испуганная мама, крепче прижимала меня к себе.
Через час облачность исчезла, за бортом засияло яркое солнце, летчики вышли и объявили: «Позади свыше тысячи километров и три часа времени в полете. Мы идем на посадку! Надо заправиться. Держитесь покрепче. Приземляемся в аэропорту Девау, немецкого города Кёнигсберга, это центр восточной Пруссии, - звучали чужие названия. - На поле будьте осторожны, далеко не отлучайтесь, там опасно»…
Самолет плавно прокатился и замер. После гула моторов настала звенящая тишина. День был тихий, тёплый, и меня, непоседу, рвавшегося на воздух, выпустили первым. Я, уже без помощи мамы, сделал все свои дела и, как заяц, носился по бетонному полю, не поймаешь. Вокруг обвалившиеся ангары, разбитые самолеты, но меня они не интересовали. Нашел сохранившуюся легковушку, похожую на нашу «Эмку», она была без дверей, решил посидеть на мягком сидении за рулем. Но не успел. Пока рассматривал, чьи-то мужские руки подхватили меня под мышки и унесли «домой», к чистенькому, сиявшему свежим дюралем «Дугласу» - аэродром не успели полностью расчистить, там оставались ещё неразорвавшиеся бомбы, снаряды, мины, гранаты.
До Берлина долетели меньше, чем за два часа. С высоты птичьего полета город выглядел удручающе - под нами одни разрушения. Мы не отрывались от иллюминаторов. Моторы взревели, делали второй вираж, самолет круто наклонился, словно падал, не разобьемся? Где будем садиться? Найдем ли мы тут себе нормальное жилье? Лицо у мамы было бледным, растерянным.
Приземлились благополучно на единственном, действовавшим в то время гигантском аэродроме, Темпельхоф.
Все облегченно вздохнули. Пока ехали по бетонке, рассматривали монументальное, крупнейшее в Европе сооружение. Летчики сказали, что здание аэропорта дугой вытянулось на километр и двести метров. Оно стало таким гигантом по желанию фюрера всей Германии Адольфа Гитлера, любившего все массивное, фундаментальное, величественное. С начала июля 1945 года аэропорт вошел в зону американской оккупации.
И когда в самолете открывали боковую входную дверцу, меня, непоседу, конечно, снова пропустили вперед. Как же иначе, ведь в поверженный Берлин в свой день рождения из Москвы прибыл, наверняка, первый русский пятилетний ребенок, посланник страны Советов, значит, посланник мира - событие знаковое. Но едва дверь распахнулась, как я шарахнулся назад. Закричал от ужаса и бросился к матери. Наши пассажиры тоже опешили - ко мне протягивал черные руки улыбавшийся черный человек в светлой летней военной форме. В широко открытом, улыбавшемся рту сверкали белые зубы. Он еще и дымил. Таких страшных дядек я никогда раньше не видел. Да и наши пассажиры тоже немало опешили. Мне показалось, что черный человек хотел меня съесть, из его носа вырвались клубы дыма и пламя.
Позднее мама мне сказала, что от страха я сгущал краски. «Пойми, - объясняла она, - помимо белых людей на свете существуют и черные люди, это негры, они такие же, как и все, только цвет кожи у них другой. Но это не загар от африканского солнца. А напугал тебя встречавший солдат американской армии, из негров. Не надо их бояться, они наши союзники».
Впоследствии мама изменила свое мнение. Она говорила уже другое, считала, что американцы подстроили эту сцену. Курящего сигару негра на встречу с русскими послали специально, чтобы своим черным видом и дымом испугал бы нас, пощекотал бы нервы.
Не простой оказалась и наша поездка в район Карлсхорст, «Гнездо Карла», как перевела мама и где в то время располагалась Советская военная администрация в Германии. Представившийся маме старший лейтенант Никанор Антонов, прибыл на открытом легковом автомобиле без крыши и дверей. «Это что ещё за чудо-юдо?» Мама и я с удивлением и опаской рассматривали странный угловатый, четырехколесный американский «трактор» под названием «Виллис».
Старший лейтенант Антонов смотрел на нас и улыбался. Он добродушно похлопал машину по капоту и сказал, что это не трактор, а вездеход! Называется «Виллис!» По имени хозяина. Надежное изделие наших союзников американцев. Для Берлина самый подходящий. И нам нечего опасаться.
Антонов погрузил наши вещи, мы забрались на заднее сидение и покинули территорию американского аэропорта.
Ехали осторожно, начинало темнеть, впереди не было ни одного огонька.  У «Виллиса» зажглись фары. В ярком свете появилась пустынная узкая улица, слева и справа завалы кирпича и темные стены строений.
Антонов объяснил - ночью в Берлине совершенно темно, электричества нет, днем завалы расчищают. Этим занимаются, трюммерфрауэн.
- Трюммерфрауэн? – тотчас переспросила удивленная мама. - А это кто такие?
- Ну, это женщины, которые работают на разборе уличных завалов.
- Они сами пришли?
- Нет, конечно. За питание. Наша администрация обеспечивает их продуктовыми карточками. Работа у них тяжелая, а мужчин почти нет. Они помогают нам устанавливать названия улиц. Некоторые названия меняют, чтобы они не напоминали о фашистском прошлом.
Антонов объезжал завалы, ошибался, чертыхался, оборачивался назад, осторожно разворачивался, выезжал на соседнюю улицу, газовал вперед и оставлял за «Виллисом» заметный шлейф дыма и пыли. Мимо изредка, слепя фарами, проезжали гремевшие крытые грузовики.
Мы с удивлением и страхом вглядывались в темные стены домов с пустыми окнами, казалось, что это зловещие черные декорации. Кругом тишина. Мертвый город… Мама молчала, все было необычным, печальным, мрачным.
По прибытию в район Карлсхорт, в это «гнездо Карла», мы поехали по пустой улице. Дома здесь, к нашему удивлению, выглядели целыми. На перекрестке притормозили, на уличной табличке мама успела прочитать название на немецком языке: «R;mer Weg», Римская дорога, -  сказала она».  Антонов согласно кивнул: «Да, это ваша улица, на ней будете жить».
Остановились у двухэтажного особняка с мансардой. Как сказал Антонов, этот дом с мебелью, подготовлен к жилью солдатами из комендатуры.
Мы засиделись до изнеможения. Моя мама неловко выпрыгнула из машины, сморщилась от боли, но тотчас взяла себя в руки, помогла мне спуститься. Человек партийный, неверующий, она, наконец, глубоко вздохнула и трижды перекрестилась. Заодно перекрестила и меня с моим «Косолапым мишкой» - мы на месте, добрались благополучно. И такого шикарного жилья на двоих никак не ожидали. Не слишком ли шикарное?
- Нет, обычное, - пожал плечами Антонов. - В центре Берлина трудно найти подходящие жилые помещения, многие ютятся по подвалам. В Карлсхорсте с квартирным вопросом полегче, но все равно проблемы с гражданским жильем остались. Многие немцы, уехавшие из города, узнав, что русские раздают на улицах бесплатно горячие каши, потянулись в Берлин. С ними появились и мародёры.
Старший лейтенант Антонов зажег в доме свет, спустился в подвал, растопил там печь. Заодно в гостиной показал маме, как надо разжигать дрова в кухонной печи. В кухне, она же столовая и гостиная, он открыл дверцы буфетов, навесных шкафчиков, показал их содержимое - на полках были уже разложены продукты нашего повседневного питания -  буханки белого и ржаного хлеба, пакеты с крупой, американские консервы - свиная тушёнка, рыбные изделия, молоко-сгущёнка, бутыль с подсолнечным маслом, вобла, печенье, сухари, сахар, соль. И даже банка со сливовым повидлом.
- А повидло-то откуда? - удивилась мама.
- Это от наших солдат, - с улыбкой сказал Антонов. - Они у нас умельцы, набрали слив, сделали сливовое повидло, из яблок варят компоты. Осень - пора урожайная. Тут в округе бесхозные плодовые сады. Пока вам надо устраиваться. На втором этаже три спальни, в шкафу свежее белье. Разберетесь. Завтра утром я привезу вам еще мешок картошки и лук. У вас три дня для устройства и отдыха. - сказал на прощание Антонов. -  Потом отвезу вас комендатуру. Не волнуйтесь, это всё здесь рядом, пешком можно дойти, выполним нужные формальности.
На всякий случай он записал нам адрес комендатуры: «улица Zwieseler Stra;e, строение № 4, бывшее инженерное училище вермахта».
 - Это в нем в ночь с 8 на 9 мая 1945 был подписан Акт о капитуляции Германии -  Антонов помахал рукой и пожелал нам спокойной ночи.
Проснулись ранним утром, после завтрака мы сразу вышли на улицу. Обошли наш дом снаружи, он показался настоящим дворцом с палисадником и оградой. Жаль, не могли послать нашим родственникам в Москву успокоительное письмо с его фотографией.
Позднее мама узнала, что до войны в нашем особняке с палисадником и гаражом проживала семья полковника вермахта. Этот полковник, по-немецки «Oberst», был с приставкой к фамилии - «von», которая означала «из». Мама сделала вывод, следовательно, полковник из дворян, феодал. Значит, эксплуататор.
Я не запомнил ни его имени, ни фамилии. А мама сначала вообще не хотела их знать. Зачем они ей? И, чтобы не раздражаться, придумала свой вариант - разжаловала нациста полковника в «рядового», по-немецки «Soldat» и стала называть бывшего владельца особняка просто солдат Фриц Херманн. Без всяких родословных, уважительных «von». «Мне так легче, - смеялась она».
Местные жители Карлсхорста, которые помогали в работе нашей военной администрации, рассказывали, что в последние дни войны, владевший особняком герр оберст, переоделся в гражданское, собрал вещи, посадил свою жену Гертруду и дочь Ириму в машину, это была его «Опель-Олимпия» с откидным верхом. Никому из соседей не сказал ни слова, и все трое умчались. Где они, что с ними стало, неизвестно. Только после их отъезда телефон в особняке не работал, кабель исчез. Герр оберст выкрутил все лампочки, он же оборвал провода, хорошо, что не взорвал, злой был. Дом долго оставался без присмотра. Со временем его подремонтировали, подключили к временному генератору. Но телефонную связь так и не восстановили.
«Могу себе представить, как бесился этот оберст, когда уезжал на своей «Опель-Олимпии» с откидным верхом, - говорила мама. -  Пойдем в гараж, посмотрим, что там от него осталось».
В пустом помещении были верстаки с инструментами, три пустые канистры и ничего более. На стене за черной шторкой мама обнаружила большую фотографию в деревянной рамке. Отодвинула шторку - на фоне автомобиля «Олимпия» в парадной форме полковника вермахта красовался самодовольный хозяин дома, рядом с ним стояли, очевидно, жена и взрослая дочь.
«Скрылся от нас в подвале рядовой Фриц, - ядовито усмехнулась мама». Она тотчас сдернула снимок со стены, посмотрела надписи на обороте, негромко произнесла настоящую фамилию полковника, и разорвала фотографию. Вместе со шторкой выбросила в корзинку для мусора. В то послевоенное время русских людей переполняла понятная ненависть ко всем нацистским знакам, символам, названиям, их уничтожали сразу, без отлагательств.
Хотя, теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что мама поторопилась. Семейная фотография немцев, владельцев особняка, могла бы нам пригодиться. Как позднее случайно выяснилось, дочь полковника, которую звали Ирма, имела самое непосредственное отношение к производству немецкого фарфора, любительницей которого была моя мама.
Ну так вот, когда мамы в доме не было, меня разобрало любопытство, одиночество гнало к познанию нашего загадочного дома. И начал я с корзинки для бумаг. Собрал все клочки фотографии, сложил их вместе, завернул затем в черную занавеску и спрятал в той комнате, которая называлась у нас библиотекой. И забыл о них. 
На работу мама уходила рано, примерно в половине восьмого, я не просыпался, завтракал один, ел теплую овсяную кашу, остававшуюся на горячей плите. В одиночестве очень скучал. Не находил себе места, метался из комнаты в комнату, смотрел в окно, ждал маму, не мог её дождаться. Мне строго-настрого запрещалось покидать дом. Мама предупредила также, чтобы в квартире никуда свой нос не совал, без её разрешения ничего не трогал. Мало ли что…
Я смотрел в окно и вспоминал Москву, видел свой театральный двор, окно в буфет театра. Мне не хватало жующих, говорящих и пьющих артистов, они пели, прочищали горло, веселились. Где они, что с ними? И где я, наблюдатель за их буфетной жизнью?
Немецкое название нашей улицы «R;mer Weg» мне показалось загадочным, притягательным. Куда вела Римская дорога? И хотя я не понимал, что означает слово Римская, но часто повторял его вслух. Мама мне втолковывала другое, - «Надо произносить наш полный адрес, по-русски - это Берлин, Карлсхорст, улица Рёмер вег, номер нашего дома… Повтори! Ты должен выучить адрес наизусть и на немецком. Вдруг, не дай Бог, заблудишься?»
Зная мой характер непоседы, в карманы моих штанишек и рубашек, она, на всякий случай, насовала картонки-памятки на русском и немецком языках с моим именем и адресом проживания.
Одно дело строгие указания мамы, другое - мое тоскливое одиночество. Однажды я не выдерживал томящей скуки и полез на мансарду. Нарушил приказ мамы. Не мог иначе, скука заела. Само слово, мансарда, казалось мне театральным, притягательным. Что оно таило?
Лестница со второго этажа на третий была крутой, перила слева слегка шатались. Придерживаясь правой рукой стенки, я забрался на самый наверх. Перевел дух. Но едва встал на площадку, как дверь со скрипом открылась внутрь. Сама! Она приглашала? Испуганный, я отпрянул назад, чуть не свалился. Невольно крикнул: «Кто там прячется? Выходи!» Из-за двери никто не появился. Я выждал время, сам толкнул ногой дверь и сделал первый шаг.
Пахнуло сыростью и холодом, от которого пришлось вздрогнуть. Настороженно оглядывался. Никого не заметил.
Мансардой оказалась мрачное просторное помещение, с деревянными опорами-перекрытиями для крыши и двумя окнами с обеих сторон. Возле левого окна увидел старый запыленный диван, на нем лежал раскрытый пустой огромный кожаный чемодан, тот самый, который наши военные позднее назовут «Великая Германия». Подошел ближе. Под ногами шуршали старые немецкие газеты. Позднее мы выбросили их в мусорные баки, это были нацистские издания «V;lkischer Beobachter» (Народный наблюдатель), центральная газета нацистской партии, в этих зданиях часто печатались портреты Гитлера, других лиц высшего руководства Третьего рейха.
У тыловой стены мансарды виднелись продавленное кресло, в углу скрученный в рулон ковер, на тумбочке стояла швейная машинка. На полу, справа под окном, прикрытого железными жалюзи, вытянулся ряд коричневых бутылок без этикеток. Я подошел ближе. Они были пустые. Поднял одну. Меня заинтересовала, закрывающаяся на пружинках белая фарфоровая пробка с красной резинкой. Такие я не видел. Попытался защелкнуть пробку, не получилось, пружина была тугой, не для моих пальцев.
Поднял вторую бутылку, погремел пробкой. Непослушная, она выскальзывала из рук. Отправился к тумбочке, вытащил высокий глиняный кувшин с засохшими желтыми лилиями. В кувшине были скрученные рулоны бумаги. Один рулончик развернул. Карандашный рисунок изображал танцующих в хороводе полуобнаженных девиц с венками на голове, над ними парили крылатые ангелы. Я задвинул кувшин на место и отправился к левому окну. Встал на цыпочки. За немытым стеклом, прикрытого жалюзи, внизу виднелась одинокая мощеная улица - ни машин, ни людей. Неожиданно под ногами у меня что-то звякнуло. Загляделся и не заметил, как с подоконника локтем смахнул какую-то фарфоровую статуэтку. На полу валялись белые осколки и картонные карточки.
Пришлось сесть на корточки. Фарфоровые осколки закинул под пыльный диван, а карточки собрал. Я не знал, что в моих руках оказались фирменные визитки. На них были надписи на немецком, на оборотной стороне - какие-то незнакомые витиеватые знаки.
Я замерз наверху и решил спускаться на первый этаж. В гостиной сел за обеденный стол и почувствовал, что устал, захотел есть. Попил теплой воды из чайника и стал из карточек возводить устойчивый домик. Думал показать маме свою находку и ловкость пальцев. Мне пришлось несколько раз собирать свой домик и разрушать его. Где же мама? Когда придет? Не заметил, как задремал.
Когда мама вернулась, она увидела меня, сидевшего за столом с карточками в руках. Я вздрогнул от неожиданности, хотел закричать: «Мама, смотри, это я нашел на мансарде, вот построил домик». Но открыть рот не успел. Мама молча взяла у меня одну карточку, на её лице появилась брезгливая гримаса. Она взяла другую и собрала всю колоду. Она объяснила мне назначение карточек, сказала, что это визитные карточки - на них имя и фамилия человека, который ими владеет.
Она показала мне лицевую сторону визитки. И объяснила, что на ней готическим шрифтом выведены настоящие имя и фамилия хозяина особняка. Она прочитала вслух: «Oberst Karl Ritter von Berg, R;mer Weg, №… Telephon №…» (Полковник Карл Риттер фон Берг, его адрес и телефон). На оборотной стороне отблескивала нацистская символика - в венце из золотых дубовых листьев черная свастика, под ней размашистая надпись: «Heil Hitler!»
Мама тотчас сломала мой домик. Все карточки до одной она разорвала в клочья и спустила в туалет. Немецкий полковник Карл Риттер фон Берг существовать перестал!
«Больше у тебя не осталось? - строго спросила мама». «Нет». «Ты никому их не показывал? - в ее голове звучала тревога». «Нет, же - обиженным тоном протянул я. - Кому я мог показать? Только достал». «Где?» Я молча ткнул пальцем наверх. «Значит, ты лазил на мансарду?» «Да». «Я же просила тебя без моего разрешения никуда свой нос не совать! Так или нет?» Я опустил голову и молчал. 
Мама глубоко вздохнула и велела мне тотчас вместе с ней пойти в ванную и тщательно с мылом вымыть руки. И никому ничего не рассказывать! Она не ругала меня, нет, но старалась объяснить, что в этом особняке до нас жили фашисты, наши враги, о которых в Москве говорили бабушка с дедушкой. «Забыл их слова?  Это они, эти фашисты, убили твоего отца, моего мужа, они убили наших родственников. Убили! Ты понял?! Помни об этом!»
В тот вечер мы долго не разговаривали. Я чувствовал себя виноватым, ходил подавленный и, чтобы показать маме, как переживаю, самостоятельно встал в угол. Мама взяла меня за руку и усадила на кушетку. Сама села рядом. Она вздыхала, обнимала меня, гладила по голове, впервые на её глазах я увидел слезы.
В нашем двухэтажном особняке помимо мансарды, к которой мы редко поднимались, на втором этаже имелись три небольшие спальни и два туалета. На первом этаже был просторный холл с встроенными шкафами для сезонной одежды и зеркалами, кушетка с мягкими пуфами и журнальным столиком. Там тоже был просторный туалет с ванной. Из холла в спальню вела красивая лестница.
Гостиная служила и столовой, и кухней, в ее центре стоял массивный квадратный стол, вокруг тяжелые стулья с высокими спинками. Рядом была еще одна комната, ее называли кабинет или библиотека. Там на письменном столе стояла портативная пишущая немецкая машинка «Erika», у стен - закрытые шкафы с немецкими книгами, до которых у мамы, как она говорила, руки не доходили.
Но это не все описание нашего особняка. Под нами располагались пустой гараж, с крутым спуском и подвал, куда ссыпали привозимые военными дрова для кухонной печи и брикеты бурого угля для другой печи - отопления всего дома. Вскоре, после похолоданий, в подвал стал приходить немецкий дворовый истопник, он поддерживал тепло в доме. В подвале, среди старой мебели, истопник отыскал железный трехколесный велосипед. Обрадованная мама, вручила его мне. «Катайся! Но только не на улице. Можешь в комнатах, я разрешаю. Теперь ты не одинок, у тебя и твоего «Косолапого мишки» есть трехколесный друг». Мне оставалось крикнуть: «Ура! У меня и моего «Косолапого мишки» появилась личная машинка!»
Жаль, но вскоре левое заднее колесо у велосипеда заскрипело и завиляло. «Оно, как у лошади, захромало, - с улыбкой добавила мама». И я, переваливаясь с боку на бок, словно утка, из гостиной гонял в библиотеку, заезжал в холл-прихожую, создавал грохот, нервировал маму. Но она все равно улыбалась. Понимала, что других забав у меня не было и долго еще не будет. В конце концов, неуклюжий железный немецкий тарантас мне самому надоел. Мы оставили его у уличных железных баков для мусора.
Иногда, в редкое свободное время, мы с мамой гуляли по улице R;mer Weg. К нашему удивлению, Карлсхорст оказался вполне симпатичным районом, в нем имелось много скверов, зеленых насаждений. Мы нашли даже местный ипподром с трибунами. За воротами виднелось одно пустое поле. Разрушения в Карлсхорсте были минимальными. С интересом рассматривали незнакомые нам многоквартирные жилые дома. Они были в основном трехэтажные, с мансардами, эркерами, башенками, украшенные цветниками - одной масти. И крыши у всех темно-красные, черепичные, на них почерневшие трубы, каждый дом имел свое отопление, стены темно-серые, местами «подкопченные» - следы от топки бурым углем.
Не удавалось нам понять смысл немецкой нумерации домов. Сам дом никак не обозначался, номера располагались над парадной дверью. У двери особняков имелась прорезь, через нее почтальон забрасывал почту - письма, газеты. У дверей многоэтажных домов прорези не было, но нумерация шла так же по входным дверям, иногда с добавлением букв - это были дома, которые образовывали замкнутый обособленный участок. Зачем к цифрам добавляли буквы, мы не поняли. Почтальонов не было, с нашей полевой почтой мы по понятным причинам не связывались.
Моя мама не могла не обратить внимание, что хваленый немецкий образцовый порядок превратился в беспорядок. Но «Ordnung muss sein!» (Но порядок должен быть!) Где он?
«Врожденная тяга немцев к дисциплине и порядку, - продолжала она просвещать меня, - привела немцев к обособленности и самолюбованию. Возгордились они, стали назвать себя высшей, нордической расой. Нас, жителей Востока, обозначили, как «недочеловеков», «унтерменшен». Для демонстрации силы развязали войну в Европе и покорили всех! Мало показалось им завоеванного пространства, пошли на Восток. Однако с нами, «отсталыми» не справились… Наша Красная армия разгромила хваленый гитлеровский вермахт. И теперь мы учим немцев. Помогаем им строить новую мирную жизнь!»
В то же время мама показывала мне образцы немецкого качества, заметного не только в домостроении и произнесла незнакомое мне слово «квалитет», по-немецки Qualit;t.
«Повтори-ка за мной, - поучающе говорила она, - ква…»  Я быстро трижды произносил: «ква, ква, ква…» и смеялся. «Теперь полностью произнеси «квалитет»! Но дальше я споткнулся. «Вот, обрати внимание, - продолжала она, - в нашем районе асфальта нигде не нет. Заметил?»
Что оставалось мне ответить? Сказал, конечно, «да, заметил». «А почему? - спросила мама». Я промолчал. «Потому что, - продолжила она, -  немцы очень рациональны. То есть, расчетливы. У них нет своего битума, клеящей смолы. Нефть экономили для транспорта, для войны.  И тротуары выстилали мелким отесанным камнем, а проезжую часть мостили обработанным булыжником. Ручной труд медлительный, но капитальный, значит, надежный. В этом проявился немецкий «квалитет». Как видишь, немцы народ умелый, хорошо и разнообразно строят, также качественно мостят дороги. «Повтори слово квалитет!»
«Немцы умелый народ? Они же фашисты, - с умным видом сквозь зубы процедил я». «Ты ошибаешься, Мишенька. Немецкий народ умный и трудолюбивый, так сказал наш товарищ Сталин. И нам надо многому учиться у немцев. Не путай трудовой народ с гитлеровцами, которые пришли к власти только в 1933 году».
Гладкая, булыжная, проезжая часть улицы, как полированная, отливала стальным блеском - немецкий квалитет доказал свою живучесть и после падения режима Гитлера.
С приближением холодов дни становились туманными, в воздухе появился кислый дым от сгоравших в печах угольных брикетов. Горка золы за домом с каждым днем становилась выше, вывозить было некому. Проветривали комнаты только с утра, вечером их не открывали, «не пускали в дом вонючий дым».
Единственным отвлечением от однообразия нашей жизни были прогулки. Ни кино, ни театра, ни радио, ни русских книг, никакой культурной жизни у нас не было.  Ламповый немецкий радиоприемник «Telefunken» и американский патефон «Columbia» купили только через год, но поймать русские радиостанции не удавалось.
Как-то однажды мы вышли к узкому проезду, с названием Theater-Gasse. Театральный переулок. Интересно было бы побывать в немецком театре, посмотреть спектакли. Но в то время огромное здание с квадратным куполом бездействовало. В дальнейшем в нем обосновался гарнизонный Дом наших офицеров и там крутили отечественные фильмы. Зато в этом переулке мы увидели высокую чугунную водоколонку с рычагом. Действующая? Мама оглянулась. Вокруг ни души. Редкий случай. Любопытства ради, она трижды качнула. И потекла вода… Она засмеялась, и мы быстро убежали оттуда. 
Дни становились короче, темнело рано, у мамы появился фонарик, чтобы освещать дорогу. Но пешком домой возвращалась она редко. Ее всегда повозили.
На известную в Кралсхорсте улицу Zwieseler-Strasse,  мы старались не заходить. Это понятно. Мама не хотела встречать там своих новых коллег. Мы уже знали те важные подробности, когда в строго охраняемом строении № 4, бывшем инженерном училище вермахта, в ночь с 8 на 9 мая 1945 года был подписан знаменитый Акт о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. Капитуляцию в присутствии представителей союзных сил, принял наш маршал Георгий Жуков. Сразу после победы в этом здании располагалась Советская военная оккупационная администрация в Германии, затем названная просто Советская военная администрация в Германии, СВАГ.   
Годами позднее это здание превратилось в Музей капитуляции нацистской Германии. Потом от обидного обозначения - «капитуляция нацистской Германии» немцы отказались. После объединения двух Германий, историческое место стали называть просто «Германо-русский музей Берлин-Карлсхорст». Это все, что осталось от величия исторического Акта подписания капитуляции. Хорошо, рядом пока стоят наши пушки и танки. Это памятники, они охраняют священное место. Надолго ли?
Вскоре, после того, как мы наладили наш быт, мама твердо решила, что настало время, и нам следовало совершить ознакомительную поездку к центру города, прокатиться по улицам бывшей столицы Третьего рейха. И ехидно добавляла, «в Берлине правил не один сумасшедший голубоглазый Гитлер с черными усиками под носом. Ему помогал подручный, культуролог-крикун Гёббельс, маленький хромоногий человечек, ростом едва 165 сантиметров. И вот такие два разных немецких сапога - пара, захотели подчинить себе весь мир? Оригиналы!»
Мы совершенно не знали Берлин за пределами Карлсхорста. Карт у нас не было, военные их не давали. Моя мама не растерялась. Она по памяти на листе, из найденной в доме британского ватмана, сама нарисовала простую схему - обозначила центр Берлина и улицу «Unter den Linden» Под липами, - пояснила она, хотели поехать туда, но без машины этого не сделать, а выделять специально её никто не станет, все в работе.
От наших военных мама узнала, что смотреть на Унтер-ден-Линден нечего, бульвар гол, как сокол, дворцы и прочие здания, в том числе наше посольство, разрушены, все липы ещё до конца войны спилили под корень. Знаменитый бульвар превратили во взлетно-посадочную площадку для самолетов. Хотели вывезти Гитлера. Он спрятался в глубокий бетонный бункер Рейхсканцелярии. Самолет сажали на бульвар, ждали фюрера. Но он категорически отказался. В последний день апреля, 30, в понедельник, наши войска как раз захватили первый этаж Рейхстага, до Гитлера оставалось метров пятьсот, 56-летний Адольф, неожиданно для всех обручился со своей 33-летней любовницей Евой Браун. Потом Ева раздала секретаршам свои наряды, украшения и вместе с Адольфом они уединились в закрытом апартаменте. Как потом определили специалисты медики - они оба, видимо, выпили яд и следом выстрелили себе в головы. Покончили с собой. Их тела сожгли, потратили десятки канистр с бензином.
Собственно, в нацисткой Германии не было советского посольства, существовало представительство. И посла не было, был только представитель. И менялись эти несчастные представители чуть ли не каждый год. Понятно, на родине их репрессировали. Ни один не вернулся в Берлин.  И немцы об этом прекрасно знали. Аккредитованные в Москве журналисты центральной газеты «Voelkischer Beobachter, Фёлькишер Беобахтер, (Народный наблюдатель) сообщали детали судебных процессов, к ним давали карикатурные рисунки прокурора Вышинского и несчастных подсудимых, жертв репрессий…
Вернемся к брошенному Блошиному рынку. Мама долго размышляла о поездке в центр города. Как это сделать? Машину досать можно, но вот оставить дома меня одного она никак не могла, не хотела рисковать. У неё даже мыслей таких не возникало. После моего инцидента с мансардой и визитками мама опасалась… визитов «озлобленных» родственников «рядового» Фрица Херманна, то бишь полковника-оберста Карла Риттера фон Берг. Вдруг у родственников окажутся ключи от его особняка? И в наше отсутствие они захотят наведаться в его собственность? Наш особняк никем не охранялся. В нем оставались вещи бежавшего Фрица, ценности. Тот же чемодан «Великая Германия», на рынке стоил немалых денег.
«Если у них есть ключи, они могут проследить за нами, дождутся, когда мы уедем и свободно войдут в дом», - так размышляла моя мама и требовала, чтобы сказанное ею я наматывал на ус. Поэтому каждый раз, когда мы покидали дом, мама нервничала и всегда оглядывалась по сторонам. Конечно, опасения мамы имели под собой основания, но все же, как вскоре мы убедились, они были напрасными. Наш особняк находился в строго охраняемой зоне. Это была зона советской военной оккупации. Въездные улицы перегородили шлагбаумы, рядом находилась охрана - вооруженные солдаты, тут же были выставлены белые щиты с предостерегающими надписями. В Карлсхорсте располагалась Берлинская бригада с танками. Едва ли немцы решились бы на ограбление в этом районе. Случались случаи мародерства, но это происходило в центральной части города, там, где были остатки магазинов. И все же…
Мама продолжала нервничать, искала способ нас обезопасить. И нашла. В свободное время привела к дому мастеровых солдат. Они быстро приделали засов с внутренней стороны парадной двери и сменили внутренний замок. Заодно вставили и рычажной звонок, покрутишь рычажок снаружи, звонок дребезжал. Теперь мы оба могли запирать дом на засов изнутри, спокойно спать и спокойно покидать дом вдвоем. Новые ключи лежали у мамы в сумочке.
Конечно, в парадной двери оставались прорезь для почты и узкая стеклянная «непролазная» фрамуга. Сквозь нее были виден только силуэт человека. Но такие фрамуги, как мы убедились, были во всех парадных дверях домов. Поэтому заколачивать ее не стали.

Продолжение, возможно, следует