Незабываемая

   Павел Мешков, мой сокурсник и друг создал себя сам (таких было немало в моём послевоенном поколении). Сын погибшего на фронте солдата, малообеспеченный паренёк из Вятской глубинки, в голодные студенческие годы живший на одну стипендию, он сумел стать прекрасным геологом, защитником природы, знатоком литературы, незаурядным писателем и поэтом. Три книжечки его рассказов и стихов, изданных тиражом 200 экземпляров в Нижегородском университете, были раздарены друзьям, однокашникам и работникам «Волгагеологии». Хочу, чтобы о творчестве талантливого писателя Павла Мешкова, узнали мои читатели. Прочитайте один его рассказ. (Основа рассказа автобиографична, 1964 год).

   Идея была фантастическая. Илья сознавал это, однако не мог совладать умом с прихотливой памятью. И вот ехал в своё недавнее прошлое в ауре печали и нереальности происходящего, словно всё это было продолжением одного из бесчисленных снов, в которых он всё ехал и ехал куда-то на Север, неизвестно зачем. Так было и наяву, торопясь, нервничая, он дважды пересаживался с поезда на поезд и теперь ехал по тупиковой ветке до последней таёжной станции. За окном проносились непроглядные леса, мелькали огни редких деревень и посёлков, чаще при зонах, оконтуренных заборами с колючей проволокой и вышками на углах. Умиротворение и спокойствие постепенно вливались в душу Ильи; он снова был в своей привычной стихии.

   Старый вагон раскачивался и скрипел на ходу. В сумерках проводница зажгла свечи в старинных фонарях по обеим дверям. Пассажиры давно оглядели друг друга и, утратив интерес, смотрели в окна или дремали. Оживлённо переговаривались, нередко смеясь, лишь три цыганки в цветастых нарядах. Лицом к Илье сидела самая юная и красивая из них, с лукаво-насмешливыми тёмными глазами. За окном поплыл, качаясь, желтоватый серп растущего месяца. Красавица глянула в окно, на Илью и неожиданно запела вполголоса.

Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой, каким-то новым счастьем,
Казалось мне, что все с таким участьем
С такою ласкою глядели на меня.

   Илья вздрогнул, потрясло совпадение его ощущений со словами и мелодией неизвестного романса.

Я ехала домой… Двурогая луна
Светила в окна старого вагона.
Далёкий благовест заутреннего звона
Пел в воздухе, дрожащем, как струна.

   Лицо цыганки едва освещалось светом луны и свечи. Тихонько подпевали подружки, клонясь друг к другу.

Я ехала домой, я думала о вас,
Тревожно мысль моя и путалась и рвалась.
Дремота сладкая моих коснулась глаз.
О, если б никогда я вновь не просыпалась.
   Я ехала домой, я думала о вас…

   Затих этот волнующий голос о потерянном счастье. Поезд уже тормозил перед конечной станцией, куда добирался раз в сутки. И каждый раз в летнюю пору на дощатом перроне стояла толпа парней и девушек, встречая подходивший состав, как первый пароход весной где-нибудь в глубинке на Вятке или Каме. Молодёжь весело приветствовала знакомых, с интересом разглядывала приезжих. Цыганок сразу замкнуло живое кольцо, а Илья, забросив за спину рюкзак, уверенно сбежал по лестнице. Он хорошо помнил этот посёлок с бревенчатыми избами вдоль берегов небольшой речушки. В белые ночи светились звонкие тротуары, радовавшие молодые ноги. Но, ощутив благодать обихоженного жилого места, Илье предстояло пройти сорок километров разбитыми дорогами по глухой тайге. Это часов восемь хорошего хода. Миновав полуосвещённый посёлок, он пошёл по лесной дороге, вспоминая всё то далёкое, становившееся снова близким.

                -- 0 О 0 –
   Тем летом Илье исполнился тридцать один год. Большинство мужчин в эту пору имеет семью, детей, определилось в работе, цели жизни или житейских пристрастиях. У Ильи же была лишь работа геолога, в которой несколько лет назад он сменил Дальний Восток на знакомые с детства Вятские края. Поближе к стареющей матери.

   Стыдно сказать, но у него до сих пор не было ни одной женщины. Крайняя застенчивость, высокие требования к будущей избраннице и пониженная самооценка своей внешности уживались в нём самым противоречивым образом. Добавив к этому, что он был вдовьим сыном, к женщинам изначально относился бережно, а по роду работы по полгода не видел представительниц прекрасного пола, станет ясно, почему он обожествлял женщин, отметая все нечистоплотные рассказы и слухи о них. А ещё его пугало то, что должно было произойти; это было грубо и разрушало созданное в душе отношение к избраннице, достойной лишь поклонения.

   Временная стоянка геологического отряда Ильи недели на две-три расположилась в лесной деревне, восточный конец которой обживали тетерева, а на западном в ветхих избах ютилось несколько старух и покинутых женщин с малолетними ребятишками. В полузаброшенных, всеми забытых деревнях и леспромхозовских посёлках Вятского Севера проживали многие соломенные вдовы, малолетние и подростковые дочери которых с надеждой вглядывались в каждого входящего в дом мужчину: «Не отец ли прошлый или будущий?»

   Большая часть отряда разместилась в избе Евсеевны – живой словоохотливой старушки, а Илью согласилась приютить маленькая увядшая женщина лет трдцати с хвостиком, обусловив умеренную плату за проживание – рубль в сутки.

   День у геологов начинался с рассветом и заканчивался в лучшем случае с закатом, нередко затягиваясь до полуночи. Столовались утром и вечером в избе Евсеевны, а нередко, припозднившись, и у костра на просторном дворе, поэтому в своё жильё Илья приходил лишь ночевать, чаще смертельно усталый, нередко промокший до нитки. С удивлением и тихой радостью обнаруживал он по утрам свою одежду сухой и аккуратно уложенной на стуле возле походной раскладушки. На его благодарность хозяйка Анна лишь низко клонила голову, повязанную платком не по-здешнему, и говорила: «Господь з вами, пич сушит, ея благодарите». Под испытующе-насмешливым взглядом Илья кланялся русской печи и, наскоро собравшись, выскакивал из избы. Следом и Анна, одев передник, уходила собирать живицу – смолу сосны для лесхоза.

   Так прошла первая неделя напряжённой работы, а с начала второй резко похолодало и полились нескончаемые дожди. Первый день посветили обработке и упаковке образцов и проб, сбойке рабочих карт разных геологов. У Евсеевны было тесно, шумно; Илья, забрав материалы, ушёл к себе и работал за столом под старинными образами, покрытыми вышитыми украинскими рушниками, изредка ловя на себе пытливый взгляд хозяйки, сновавшей по своим делам то в избу, то из неё. Её лесной промысел тоже остановился.

   Илья уже знал кое-что о своей хозяйке; в деревне чужие секреты не хранятся. Анна выслана с Украины вместе с родителями перед Великой войной, после присоединения к стране Западной Украины. За что – никто не знал, да и не интересовались; много таких было, да мало осталось. Зато крестов, увитых чистыми рушниками, едва не половина на сельском кладбище. Может, Анна единственная уже ухаживает за ними? Пожалуй, в ней даже больше вятского было, лишь одежда более яркая, да мягкий певучий выговор и отдельные словечки. А ещё смоляные волосы, смуглость кожи и неожиданно вспыхивающие потаённые до времени глаза. Была замужем за местным, родила, но младенец вскоре умер, а через год мужа прогнала палкой: блудил с кем-то на лесных работах. Строгая женщина, говорила Евсеевна. Илья это чувствовал.

   На следующий день затопили баню и устроили общую стирку. А в сумерках Илья с напарником испытали первый пар бани «по-чёрному» с лёгким угарцем. Вечером Илья сидел за столом, редактируя полевые дневники своих ребят. Вошла раскрасневшаяся Анна с тазом и веником. Она последней ходила в баню на "остатний пар". Сняла ватник, платок и, распустив влажные длинные волосы, села у горячей печки сушиться, расчёсывая пряди гребнем и пропуская их через ладонь. Илья невольно залюбовался этим исконно женским занятием, с удивлением отмечая девичью гибкость фигуры этой странной женщины, ощущая притягательность женского тела.

   Анна закинула волосы за плечи, легко встала, выпрямилась и неожиданно, как всегда прицелив тёмные глаза в Илью, спросила: «А доводилось вам, Ылля Ываныч, украинський борщ исти?» «Нет», - мотнул головой Илья. «Тоди ховайте свий папир и сидайте!»

   Илья безмолвно повиновался. Она достала ухватом из русской печи и поставила на шесток масляно блестевший чугунок, исходивший томлёным духом. Наполнив тарелки и поставив на стол, нарезала большим ножом ломти хлеба от каравая, упирая его в грудь, снова метнула испытующий взгляд на Илью и достала из поставца пару стопок и бутылку мутноватой жидкости. «Гуторят, не грех после бани», - усмехнулась одними губами. «Ваше здоровье», - откликнулся Илья, чокаясь. Она отчего-то смутилась, быстро поела, собрала посуду в лохань и вымыла горячей водой из чугунка, стоявшего на шестке.

   Илья вышел на крыльцо, оглядел притихшую деревню, звёзды не проглядывали в тёмном осеннем небе. Когда вернулся, в избе было тихо. Занавеска, отделявшая кровать Анны, задёрнута, свет в горнице погашен, лишь в прихожей, где у русской печи стояла его раскладушка, тускло горела лампочка на голом шнуре.

   Он сел на край постели, но спать не хотелось. Как никогда раньше, его волновало присутствие женщины, которая была добра к нему, казалось, необычайно. Илья встал, сердце его шумно билось. «Теперь или никогда! Но как?». Он постоял на порожке, унимая дрожь. И снова сел на постель. «Нет, так нельзя». Он и раньше понимал девушек и парней, шедших в монастыри ради соблюдения своей чистоты. Но сердце не унималось. Встал под лампочкой. «Была не была! Ну выгонит, но вряд ли. Говорят женщинам лестно такое внимание, даже нежеланное, и они его прощают».

   Он шагнул через горницу и остановился. Тихо. Ещё шаг, вот и занавеска белеет. Сердце билось, отдавая в голову. «Да она спит, наверное? Уйти? Нет, пусть позор и стыд, но надо знать это о женщине и о себе». Илья тронул лёгкую занавеску. Смуглое лицо Анны на фоне тёмных волос неясно обозначалось на белизне подушки. «Точно, спит. Уйти? Нет!» Почти теряя сознание от стыда и ужаса, Илья наклонился и поцеловал раскрытые губы. Анна чуть вздрогнула, открыла глаза и обвила шею его невесомыми горячими руками. «Любий мий. Я чекала». Одежду он сбросил возле кровати и собрал только под утро, когда Анна тихо спросила: «А спать-то будемо?»

   Осталась в памяти сумбурная ночь, его неловкие неумелые и поспешные усилия. Её снисходительная нежность, порой с усмешкой. И лишь одна ободряющая фраза: «Настойчивый, мий коханый!» И ещё запомнилось, как, желая припасть к её груди, он поднял рубашку и увидел почти плоскую поверхность вместо волнующих полушарий. Она с испугом опустила свою завесу, а ему в сердце вонзился острый клинок жалости. «Вот и всё», - подумал он, укладываясь досыпать на раскладушку - что-то есть в этом стыдно-влекущее, но совсем не то, что ожидал. И никакой поэзии: она лишь в ожидании и предвкушении».

   Несколько последующих ночей прошли в таком же горячечном угаре. Но погода наладилась, и через неделю пришлось менять базу, продвигаясь всё дальше в тайгу. В последний вечер Анна поставила на стол бутылку водки из сокровенных запасов. За ужином глядела на Илью, не отрывая чарующих чёрных глаз, прекрасных в печали. Горькие складки обозначились возле губ. «Конечно, мужик ты никакой, но мне этого достаточно. Буду ждать, может, вспомнишь и вернёшься. Только вряд ли, нет мне доли. Бывают же счастливые женщины. Давай выпьем за тебя и за них».

   К зиме Илья с отрядом уехал в свой город. За делами почти забывал об Анне, но едва оставался в опостылевшем одиночестве дома, как оживала память. Всё напоминало о Ней, единственной: смуглые женщины, случайный украинский говор, похожий платок, наклон головы какой-нибудь незнакомки, вещи, побывавшие в Её доме. Иногда пытка казалась непереносимой, хотелось бросить всё и уехать к Анне. Но следовало отчитаться по работе за лето, да и не добраться по снежной целине в таёжную глухомань. И чем он будет там заниматься, не зная никакого ремесла, кроме геологии? Да и в себе, в своих привязанностях разобраться было непросто после долгой холостяцкой жизни.

   Прошла зима. Весной он снова выехал с отрядом на полевые работы, но в другой области. И только через год Илья получил длинный отпуск и, вдруг, отбросив сомнения и колебания, поехал на север. «Будь, что будет, - решил он. – Либо её увезу с собой, либо там останусь, живицу собирать».

               -- о О о –

   Глаза Ильи вскоре привыкли к темноте. Дорога тускло светилась обочинами, темнела глубокими колеями, поблескивала лужами. Профессионально отсчитывая пары шагов, он переводил их в метры и километры. В чаще, чернеющей по обе стороны за кюветами, иногда раздавался неясный шорох, но Илья не боялся леса, проведя там большую часть жизни. До половины расстояния километры прибывают медленно, а за половиной каждый новый, как освобождение. Ходок же взмок и рюкзак прикипел к спине. Свернув, наконец, с лесовозной дороги на просёлок, Илья после полуночи достиг спящей деревни. Ни одного запоздалого огня, даже собаки не залаяли. Пахнуло нежилым.

   Окна Анны мёртво глядели на Илью пустыми глазницами. «Вот тебе, бабушка…» - отрешённо возникло в голове. У дома Евсеевны на штакетнике висели половики и керамические кринки. «Живёт, значит». Илья постучал в окно. Неожиданно скоро побелело лицо за стеклом. «Евсеевна, это я – Илья, геолог, позапрошлым летом был у вас, пусти ночевать». Дверь со скрипом распахнулась. Евсеевна в накидке щурилась из под руки. «Штой так поздно, милой? Ай с поезда?». «С него, пока дотопал, не ближний свет». «Ну, входи, разоблокайся. Умаялся, поди. Щи у меня в печи, и кипяток не остыл, поди».

   Старушка засветила керосиновую лампу, поставила на стол. Ухватом достала из чернеющего жерла печи чугунок. Отмерив два половника в миску, подала на стол, подвинула хлеб, нарезанный от каравая. Илья вспомнил Анну и взглянул на Евсеевну. «Еш-ка спервоначалу с устатка-ту. Дорога-то вон кака, да в темноте-то. А свет у нас обрезали ещё зимой. Сейчас всего три старухи тут доживают. Спасибо шофера из леспромхоза жалеют, подбрасывают кое-что, когда попросим». Помолчала, вглядываясь в его усталое, склонённое к миске лицо. «Анна-то ждала тебя позапрошлой осенью и зимой. Люто тосковала. А весной собралась и уехала. Прощаясь, сказала: на Украину едет».

   Илья уронил ложку, стало горько от безысходности, ещё горше от доброго радушия Евсеевны. Захотелось сразу уйти, но поезд только завтра вечером, да и не осилил бы дорогу вторым концом. Он долго не мог заснуть, глядя в тёмное окно и слушая осеннюю песню леса. Утром после завтрака поцеловал в щёку старушку и ушёл, оставив ей нехитрые городские припасы, предназначавшиеся Анне.

   Дневная дорога в лесах всегда легче, а горечь добавляла ожесточения. Ещё засветло Илья добрался до станции. Дождавшись поезда, он прошёл в первый вагон, сел в угол и забылся тяжёлой дремотой от усталости и горя. Проснулся от толчка поезда и почувствовал на себе чей-то взгляд. Через скамейку от него сидела вчерашняя цыганка, неярко высвеченная фонарём от двери. Илья безнадёжно глянул на неё и отвернулся, но вздрогнул от первых звуков голоса.

Не уезжай, ты, мой голубчик,
Тоскливо жить мне без тебя,
Дай на прощанье обещанье,
Что не забудешь ты меня.

   Она снова безошибочно читала в его душе. С ней рядом сидела одна из подружек и смеялась, глядя на Илью. А красавица пела самозабвенно и отрешённо.

Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня, что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня.

Когда очей твоих не вижу,
Грустна, задумчива хожу,
Когда речей твоих не слышу,
Мне кажется, я не живу.

Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня, что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня.

   Постукивали на стыках колёса, покачивался вагон, и летел маленький состав через бесконечные беспросветно-чёрные леса, унося печаль и странное счастье Ильи к неведомой новой жизни, которую открыла ему незабываемая маленькая женщина.

   Говорят, мужчина превращает девушку в женщину, но еще справедливее, что женщина созидает мужчину.