Труба, память и мурка...

   
   Отца моего звали Захар Гельфанд. Он родился то ли в 1918-м, то ли в 1919-м — даже он сам в этом не был уверен. Семья была немецко-польская, но где именно родились его родные — он сам, да и мы до сих пор не знаем. Ни точной даты, ни места рождения. Только обрывки: имена, шорохи воспоминаний, клочки старых писем — да и тех, затерянных при репатриации.
Моя бабуля Хана, с которой у меня было счастье познакомиться, строгая и печальная, с белоснежным кружевным воротничком на потёртом платье, на мои вопросы о семье отвечала почти шёпотом:
— Я родилась в Лодзи... Из семьи Коэн-Познаньских. До войны. До проклятого бегства...
Говорила она исключительно на польском языке, и все дети прекрасно им владели.
Из её рассказов о семье я поняла, что после прихода Гитлера к власти дед, человек дальновидный, собрал семью и бежал из Германии. Они обосновались в Смоленске — тогда ещё спокойном, старинном, с мощёными улицами, запахом хлеба и близкой границей, откуда ещё доносилось эхо Европы. Туда приехали "спасаться". Там они начинали жизнь сначала... Они тогда ещё не знали, что их ждёт в советском "раю".
Да, что там метрики исчезали — ломались судьи. Люди учились жить, делая вид, что у них никогда не было другого берега.
Отец с юных лет научился сам играть на трубе. Он рано начал зарабатывать, играя на танцплощадках. Это был его голос, его пульс, его способ быть независимым. Он мог часами выдувать мелодию, которая стояла костью в моём горле. Моя любимая нянечка Любтя, как старая бабка, ворчала:
— Ну, вот снова начался этот кошмар... с шумом.
Отец любил классическую музыку. Мог часами слушать арии, симфонии, старые пластинки. Он и сам пел — с чувством, хоть и без вокальной школы. А ещё он знал цену хорошему голосу: в тишине мог вдруг сказать, услышав кого-то по радио:
— А вот это чисто, вот это — душой.
За праздничным столом мы пели застольные песни — кто как мог. Отец запевал, а мы орали дальше...
Однажды мой братан Юрка, желая нас перебить, вдруг, кривляясь, влез в общий хор:
— Мурка, ты мой мурёночек...
Отец неожиданно улыбнулся — редкой, ослепительной улыбкой. Помолчал, как будто решая, говорить или не стоит. И произнёс:
— А вы знаете, кто на самом деле написал этот шлягер?
Мы, разумеется, понятия не имели, кто написал эту — со слов мамы — блатную чушь.
Настоящим автором, — утверждал отец, — мифической «народной» мелодии был конкретный, живой человек, чьё имя постарались вычеркнуть из памяти.
В Риге у отца было два боевых друга. Один из них вращался в музыкальных кругах, знал артистов, аккомпаниаторов, оперных певцов. Именно через него отец и познакомился с Оскаром Строком — человеком тихим, элегантным, будто сошедшим с афиши старого театра. У него была лёгкая сутулость и глаза, которые помнили больше, чем могли сказать. Со слов отца, он знал толк не только в знаменитых танго.
Отец утверждал, что видел черновик — со словами и готовой мелодией.
Я замерла:
— Ту самую «Мурку»?
Он кивнул:
— Её. Только почему-то отрицают авторство мелодии. Слышал: мол, только слова. Остальное — народ. А он — «забвение при жизни», как у нас бывает нередко. Кому только не приписывают авторство этого шлягера...
Он говорил это без злобы, но с горечью. Как человек, который знает цену нотам и знает, как легко их украсть.
— Музыка не требует авторства, — сказал он. — Её или помнят, или забывают. Но память — она тоже враг государства.
Он взял неожиданно трубу — и заиграл «Мурку»...
В 2000-е годы действительно распространилась версия, не подтверждённая никакими документами, что эту песню на стихи одесского журналиста и кинодраматурга Якова Ядова написал «король европейского танго», рижский композитор и издатель Оскар Строк. Однако причастность Строка к созданию «Мурки» не выдерживает, на мой взгляд, никакой критики — несмотря на утверждения отца о черновиках. Строк никогда не бывал в Одессе и с Ядовым знаком не был, а в начале двадцатых годов он почти не сочинял новых песен.
Так или иначе, «Мурка» быстро стала народной. Её слова изменялись неизвестными авторами, которые добавляли жаргонизмы. В 1920–30-х годах появился известный сегодня «уголовный» вариант песни. То есть, ежели там и был Ядов или Оскар Строк, то от них ничего не осталось — ни запятой, ни точки.
Кто только себе не присваивает эту «Мурку»...
То есть — взяв её мелодию, и положив на минуточку блатные слова, приписав мелодию себе, — после чего как бы становишься отцом-создателем «Мурки»? Класс! Эврика! Это вещь, скажу вам, штука посильнее «Фауста» Гёте — и главное, по-правильному, по-пацански!
Вернусь к отцовской трубе лучше...
Иногда мне кажется: он держал её, как человек держится за собственную судьбу. За звучание, которое нельзя отнять. Даже если отобрали страну. Даже если стерли имя. Даже если труба — всё, что у него осталось от прошлого.
А вот я помню. Я не забываю. Ни его голос, ни его музыку, ни «Мурку», которую, быть может, впервые сыграли они вдвоём — в довоенной Риге, в полумраке, на рояле и трубе.