Русский роман. Том III. Глава 31. Собрание в Дв...

ТОМ ТРЕТИЙ
ГЛАВА XXXI
Собрание в Дворянском собрании


Впрочем, и в столице жизнь обычно такова, что на всё, с чем ни столкнешься, хочется немедленно донесение написать.

На этой мысли Александр Христофорович споткнулся. Не слишком ли полагаемся мы на сознательность народонаселения? Обыватель ведь не способен отличить действительно важного от пустяка. И ежели на всякий писк доносы писать начнет – потонем ведь в бумагах. Да-а… И что делать?

«И вот на описанном выше фоне случилось неожиданное дело: в наш город Родимов прибыл вахт-министр и, по некоторым сведениям, действительный член Государственного совета господин Курков-Синявин. Это произвело всеобщее изумление, отчего и стали в здешней публике происходить различные толки».

Вахт-министр? Это что же за титул такой? Нет такого, и даже никогда не было. Совсем они, значит, там, в Родимове, от скуки с ума посходили, решил граф.

И насчет Государственного совета – враки. Стоит ли сие дальше читать, засомневался генерал, сразу же ведь видно, что больным человеком писано. Да, заключил он, таким донесением можно и пренебречь.

«Э-э, шалишь! – тут же передумал он. – Ежели исключить из оборота доносы от на голову слабых, то работать с кем?»

«Сей Курков-Синявин перво-наперво вступил в некий сговор с князем Верейским, коему изложил всемерное уважение от членов упомянутого Государственного совета, проиграл ему, как сообщил мне именуемый мажордомом дворовый человек князя, Федор, в штосс около десяти тысяч рублей бумажками и, по утверждению того же Федора, преподнес князиньке пузатую золотую табакерку, по самый верх заполненную доставленным из республики Колумбии, о которой православные и не слыхивали – непонятно,есть ли такая вообще в свете? — нюхательным табаком. От того зелья стал князь вдруг деятелен и разговорчив сверх всякой меры, господину же Куркову-Синявину принялся оказывать содействие во всех его внушающих подозрения поступках. Так, всего-то двумя днями позже устроил он обед на мало что шесть дюжин кувертов, где вахт-министра самым восторженным образом отрекомендовал и дозволил ему сказать речь перед собранием благороднейших людей Родимовской губернии.

Невозможно выразить, в каком прекрасном фраке вышел вперед собрания его высокопревосходительство Курков-Синявин. И хотя на шее его болтался иностранный орден размером в десертную тарелку – похожий я лично видел на представлении в театре господина Булкидиса пиесы Шиллера «Вильгелм Телль» — но господин вахт-министр оказался нисколько не горд: такое похвальное слово сказал Родимову и его обитателям, что мы и сами не подозревали наличия в себе таких достоинств. Умиление и воодушевление – вот что породила эта речь.

Но когда показалось, что спич сказан до конца – тогда перешел вахт-министр к сути дела.

Сперва, со слов сего господина, оказалось, что государство наше якобы нужду имеет самым срочным образом соединить расположенные в центральных губерниях казармы с западной границей. Так утверждал господин Курков-Синявин, что в любое время может появиться новый Бонапарт и надобно принять меры к тому, чтобы войска не были остановлены на походном марше рекой Родимкой. Столько, мол, в сопредельной нам Европе всяческих сицилий да корсик, что это только вопрос времени, когда там очередное чудовище народится и к нам за поживой полезет.

Однако сие туманное мудрствование не нашло отзвука в душах родимовцев: слышал я, например, от господина Калимерова мнение, что с нами Бог – и уж Он-то не даст Россию в обиду; в наихудшем случае, с одной стороны, отечески накажет за грехи наши, но, с другой стороны, простит и пособит, потому на мост тратиться нам, Его рабам, не след. Это, мол, лишь укажет Господу на наше неверие в Его всемогущество, что нехорошо с любой стороны…»

Генерал подошел к карте империи. Надобно дело открыть и этого Куркова-Синявина тщательно расследовать, думал он. Вот пусть Дубельт и займется. Вслед за чем, когда он уже в карту уткнулся, у его сиятельства невольно появилась мысль, что ведь и впрямь не помешал бы здесь мост. И под передислокации всякие, и для иных, цивильных целей. Не всё же мы воюем, иногда и мирными делами бываем заняты.

Вот только… Интересно, сильны ли на Родимке ледоходы? Додумаются ли они сами, что в таком случае надобно перед каждой опорой поставить ледоломы?

«Так-то, — с некоторой укоризной вновь взглянул на портрет императора Александр Христофорович, — во всякую мелочь нам с вами, Николай Палыч, приходится самолично вникать. А как иначе? Пропадут ведь без этого наши балбесы…»

«Тогда этот таинственный господин Курков-Синявин принялся утверждать, что при помощи постоянной переправы каждый земледелец сможет продавать плоды своего труда напрямую иностранцам, а не перекупщикам, кои мало что не половину прибыли от вывозимого из Родимовской губернии зерна в свои карманы кладут.

После того немедленно обратились на господина вахт-министра все взоры: нет среди благородного общества нашего города ни одного деятеля, кто не зависел бы в успешности своего быта от получаемых с поместий доходов. Настроение собравшихся немедленно переменилось и с одним лишь восхищением принято было известие о намерении правительства построить через Родимку мост, пригодный не только обычным телегам, но — что сотворило немалый фурор — и для переправы с берега на берег самодвижущихся повозок весьма подходящий. Самодвижущихся, надо же! Будто кончились вдруг в родном государстве все лошади…

Прибывший вместе с вахт-министром хромой француз Дюфарж даже произвел в Дворянском собрании доклад, в котором показал картины извоза в Британии, где уже лет семь или около того пущены по railway, с позволения сказать, locomotive и railwaycarryage. Уж не знаю, как и обозвать сие непотребство по-русски».

«Железная дорога, вот как. Также сухопутный пароход и железнодорожные вагоны», — автоматически перетолмачил с английского на русский эти сложные технические термины Александр Христофорович. Не особенно вдумываясь, он прочитал описание того, как Дюфарж разъяснял родимовским дворянам устройство железнодорожного сообщения между тамошними городами, Стоктон-ом-Тисом и Дарлингтоном, что в графстве Дарем: оно было генералу и без того известно по другим донесениям. Пусть Петербург британскими шпиёнами кишит, так ведь и в Лондоне российских агентов не менее того будет.

«Немедленно после того, как было троекратно выкрикнуто «виват», господин Курков-Синявин стал печален и сообщил, что после воинской экспедиции по наведению мира и благолепия в Польше, где армия наша, в чем многие скептики сомневались, таки покрыла себя бессмертною славою, государственная казна несколько оскудела, чем навел грусть на всех благомыслящих. Увы, строительство столь необходимого моста могло из-за финансовых затруднений вдруг отложиться на совершенно неопределенный срок.

По причине своего потомственного дворянства я сам, лично, при сем присутствовал и видел, что слова эти произвели весьма неприятное впечатление. Дело происходило в Белой зале дворянского собрания, после позднего обеда. Сим объясняется некоторая горячность, с коей наш казначей, Филипп Васильевич, явно обнаружив преданность и любовь свою к Государю, вслед за тем немедленно начал обвинять правительство в том, что общую пользу подчиняет оно каким-то возмутительным, никому не ведомым соображениям деликатности.

«Меж тем как после усмирения Варшавы следовало у злой польской шляхты конфисковать!..» — выкрикнул казначей и закашлялся.

«Что конфисковать?» — спросили его.

«Всё!» — ответил он, сорвав оглушительные аплодисменты и даже выкрики «Каков молодец наш Филипп Васильевич! Как есть мудрец и голова!»; но сам Филипп Васильевич, политику высказав, по случаю необыкновенной для конца августа жары окончательно обессилел и умнейшую голову свою уронил в бланманже из сметаны».

— Жары? – несказанно удивился граф. И более внимательно изучил последнюю страницу письма, где обнаружил строку, вдруг открывшую, что писано оно было «года сего пятнадцатого сентября».

«Октябрь, ноябрь, декабрь, январь… Оно что, четыре месяца в Петербург шло? Да-а… Всё бы нам о корсиканцах рассуждать да мосты строить, когда, наоборот, надобно хоть как-то почту усовершенствовать…»

«Тут-то и взял слово князь Верейский. Сделав вступление о том, что вредные толки либерального класса людей, особливо молодежи, неоднократно уже обращали на себя внимание высшего наблюдения; в Москве же, где провел Его сиятельство зимою две недели, обнаружились даже и преступные замыслы. И в Родимове возможно предположить наличие элементов, имеющих вредное влияние на расположение умов. «Пагубные последствия сего…» — сказал князь, но вдруг закашлялся, сбился и перешел на другое.

«Также и купечество то и дело выказывает нерадение к возложенным на него обязанностям и при первом удобном случае являет свою непокорность, — продолжил Его сиятельство, — производит всяческие толки и сравнения в крайнюю невыгоду настоящих событий». Но сызнова утерял нить и непринужденно сменил тему доклада.

«Мудрено ли, что при таковых обстоятельствах и чернь легко приходит в исступление и производит значительные беспорядки, когда не только в работной слободе, но и в других частях города происходят буйства?» — спросил еще князь. И оглядел слушающих таким гневным взором, будто знал среди собравшихся кого-то, кто готов поддержать бунтующее отребье. Таковых он в дворянском собрании не обнаружил, зато пока орлом смотрел — опять забыл, о чем говорил.

Пламенная речь князя Верейского произвела крайне тягостное впечатление, даже возбудила против него явное неудовольствие. Вопреки всех соображений явились вдруг трудности непреоборимые, и собравшиеся в Белом зале собрания недоумевали, к чему сие приписать.

Но его сиятельство принялся сетовать, что то и дело встречает затруднения в сохранении должного в губернии устройства и порядка; что в чиновниках, как их не учи, со времен царя Гороха сохраняются та же медленность в производстве дел и то же корыстолюбие; что они составляют источник величайших злоупотреблений и требуют самого бдительного надзора…

Казалось, что вот-вот князинька снова собьется, однако нет – совершенно внезапно он предложил сделать компанию по строительству моста и возвести его своими силами. И как он исхитрился до такой галиматьи договориться? Ведь вот только что он перемывал косточки губернским служащим, и вот вдруг – компания.

Такого окончания княжеского спича не ожидал никто. В столах прекратилось шушуканье и всеобщее всех дворянских родов представителей внимание оказалось обращено на Его сиятельство».

Не только родимовские дворяне, выслушав князя, даже и Александр Христофорович, до этих слов дочитав, впал в оторопь. И было от чего.

Дворяне хороши по части рифмования слов. Взять хоть Пушкина: ведь даже приватные письма этот сукин сын пишет так, что зачитаешься. Как там было в письме князю Вяземскому: «О Польше не слыхать. В Англии бунт, сожгли дом Веллингтона. В Москве тихо». Эх, такое читал бы да перечитывал, лишь бы правдою оказалось!

Дворяне прекрасны, когда по пшеничным полям несутся кавалькадой за волком либо лисой. Ату его!..

Никто не будет спорить: дворяне изумительны, когда сбиваются в кучу и совместно давят мужицкие бунты, на их поместные права посягающие. Да-с, с этим не поспоришь.

Дворяне великолепны, когда в клубах порохового дыма, под рев сотен пушек бьют супротивника, посягнувшего на святое – абсолютную над российским государством власть православного царя. Вы, мол, чего это тут удумали? Подите отсюда вон. Как это почему? Потому что наш царь лучше всех. Несомненно так.

Дворяне вообще незаменимы, когда надобно устроить очередной дворцовый переворот и придушить подушкой либо прибить табакеркой неугодного императора. Потому что лучший-то он лучший, но страх иметь должен.

Но предприятие? Да еще совместное? Вы бы их еще в общину записали да к сохе приставили, иронически хмыкнул генерал.

Хорошо, разумеется, когда голубая кровь своими трудами себя обеспечивает, а не только закладывает и перезакладывает имения свои в Опекунском совете. Но сие так редко случается, чтобы дворяне находили в себе силы объединиться во имя экономического благополучия, что представляется невозможным, подумал Александр Христофорович. Но вслед за тем генерал задумался:

«А вдруг получится?»

И по некотором размышлении его сиятельство решил, что надо бы поддержать такое полезное начинание. Посмотреть, что из него выйдет.

«Достигнув сего всеобщего внимания, князь Верейский сообщил, что, как стало ему известно из внушающих всемерное доверие источников, — при этих словах он посмотрел на господина Куркова-Синявина, и все на него посмотрели и даже я посмотрел, в ответ на что вахт-министр сделал эдак ручкой – как стало ему известно, правительство вскорости выделит на строительство моста через Родимку восемьсот двадцать семь тысяч одиннадцать рублей серебром. И еще пятьдесят шесть копеек того же металла. И если к этому времени уже будет образовано товарищество по строительству, то ему и будут переданы эти немалые средства».

Дочитав до сумм, генерал не поверил глазам. Восемьсот двадцать семь тысяч серебром? Да вы что, с ума посходили? Но дальнейший текст Александра Христофоровича несколько успокоил:

«Однако как убедительнейшим образом доказал господин Дюфарж – на этих словах князь несколько раз вяло похлопал в ладоши, а француз, с которым я за обедом рядом сидел, отчетливо скрипнул зубами – мост может быть возведен менее чем за шестьсот тысяч. А если применить некоторые приемы – на этих словах заглянул в некую бумажку и произнес по слогам: «приемы оборотного кредитования», то и из полумиллиона выходить не придется. Таким образом самое меньшее около четверти миллиона рублей серебром окажется в прибылях товарищества сразу. И девяносто тысяч в каждый последующий год будет собираться денег, взимаемых за пересечение моста.

Говоря все это, его сиятельство князь Верейский то и дело украдкой посматривал в извлеченную из кармана бумажку. Такие достанные из кармана записки обыкновенно составляют люди куда более умные, чем те, кто с них читает. Это общеизвестно, посему присутствующие сразу прониклись и поверили во все доложенные князем обстоятельства. Ему самому довериться не нашлось бы никого.

Филипп Васильевич, казначей, тем временем проснувшийся, нисколько не понял сути происходящего, но, на вдохновенные лица товарищей поглядев, влез на стол и, стоя одной ногой в блюде с нарезанной ломтями бужениной, а другой ногой топчась по оставшимся от жареного гуся яблокам, провозгласил здравицу Государю Императору. Однако несмотря на сумятицу после того, как Филиппа Васильевича со стола стащили, коммерческое общество оказалось основано, господин вахт-министр разъяснил, как и кем оно будет руководимо, предложил в председатели совета пайщиков князя Верейского — и даже принято было срочным порядком одно решение. Если я правильно разобрал слова, решение об эмиссии акций нового предприятия. Что бы сие не означало.

Ваше сиятельство, Александр Христофорович! Несмотря на жестокие беды, жертвами коих стали князь Верейский и один благонамеренный купец, уже в городе Родимове проводятся закупки требуемых материалов, земли при реке размечаются и всякий бездельник скупает акции; таким образом невозможно стало отрицать, что сложилось в нашей местности тайное общество, цель которого может быть химерический план путем внедрения конституции разрушить самыи основы…»

В кабинет тихо вошел и встал, демонстрируя идеальную выправку, полковник Дубельт. В руке он держал забранную в красный сафьян папку.

— Вызывали, Александр Христофорович? – уважительно, но без подобострастия спросил он.

Генерал Бенкендорф, не отрывая глаз от письма, кивнул. Он еще не принял окончательного решения.

Этот Курков-Синявин – весьма подозрительная персона. Но мост – дело нужное. Может, пусть себе строят? Даже и здесь, в столице, едва не каждый второй – тот еще фрукт. Так что, из-за этого теперь и переправ никаких не возводить?

— Вызывал, да… Вот что, Леонтий Васильевич…

Дубельт почтительно склонил голову, показывая, что любое распоряжение будет без задержки исполнено. И его сиятельство, подумав, что именно так будет правильнее всего поступить, решился:

— Что же это у нас тут солдаты по канцелярии ходят, будучи не по форме одеты? Валенки какие-то… Вы бы им еще греческие сандали носить разрешили. Прекратить!