Русский роман. Том III. Глава 32. Происшествия

ТОМ ТРЕТИЙ
ГЛАВА XXXII
Происшествия


Прости, читатель, что без объяснения причин перенес тебя из Родимова в Санкт-Петербург, да еще и из теплого начала осени в хрустящий снегом январь, но весь опыт нашей цивилизации говорит, что именно доносы порою дают историкам лучшие образцы бытописания. Даже не с Иуды Искариота это началось: тому деятелю просто не повезло стать тем, на кого записал евангелист Иоанн грех, присущий всякому – стремление чужими руками свести счеты с теми, кто тебе несимпатичен, да на этом еще провернуть свой маленький гешефт.

Господин же Лишка, будучи и прекрасно информирован, и не лишен малой толики литературного таланта, столь гладко описал события конца лета, что грех было бы не воспользоваться его донесением. Уж так кудряво составил он перечень всего, что произошло в первые дни пребывания вахт-министра Куркова-Синявина в Родимове, что просто загляденье!

Так что, перед тем помолясь за грешную душу ябедника Степана Иваныча, возьмем его кляузу за отправную точку. То бишь вернемся в первые дни сентября — и продолжим нашу повесть о трех злоумышленниках, что подняли на дыбы целый губернский город.

Происходило тем временем в Родимове, разумеется, всякое. Вот, например, монастырский крестьянин Павел Панкратьев лицезрел озерную русалку, и на родимовском городском рынке в точности, вплоть до величины чешуек внизу ее спины, это чудо описал. Да и ладно, бывают обстоятельства, при которых каждому доводилось видеть и не такое, но Панкратьев клятвенно заверял, что был при наблюдении русалки трезв аки царица небесная — а это совсем другое! Само собой, что бунтовщик был там же, в рыбных рядах, за крамолу и подстрекательство взят в арест. К лесному же озеру отправилась проводить дознание особая команда из уездного исправника, местного доктора и одного жуть как начитанного монашка, взятого для поддержания умного разговора.

Дорога заняла полдня и изучателей неведомого вконец измотала; добравшись до цели следования они уже еле на ногах держались. Но это оказалось ничего: едва ли не сразу экспедиция увидела в кувшинках, что покрыли озерную гладь вблизи берега, нечто подозрительное — пузырики, что из глуби подымались и на поверхности, распространяя адскую вонь, лопались.

«Течной русалкой пахнет», — с видом сугубого знатока водоплавающих женщин тут же заявил исправник. Добавив, что он как человек женатый и имеющий богатый жизненный опыт полагает весьма опасным приближаться не то что к женщине, но даже и к рыбе, пребывающей в том состоянии, когда болит живот, ломит поясницу и постоянно хочется взять хоть скалку, хоть вазу – и кого-нибудь ею по голове шарахнуть. Добавил – и закусил.

В его оправдание следует заметить, что его благородие-то вслед за этим совершенно отчетливо выговорил заведенные в их компании проверочные слова – «жужжит жужелица», которые если джентльмен еще в состоянии внятно сказать, то еще никому не дозволяется считат его чрезмерно пьяным. А вот доктор с проверкой не справился, только и смог немного себе под нос пожужжать.

Монашек на зловещее бульканье в бесовском озере немедленно принялся дрожащим голосом произносить святые молитвы, доктор же, скептик этакий, разделся до кальсон и криком сообщив, что готов жизнь положить за науку, полез, зажав в зубах скальпель, а в руках сачок для ловли пиявок, в мутную воду. Можно только сожалеть, что не удалось ему задержать, классифицировать и препарировать русалку – увы, сего не допустил исправник. Он к тому времени уже был даже без кальсон и тоже крайне хорош своей ухоженной дебелостью, но еще держался и помнил, что сперва должно осуществить взятие под стражу, а уж потом казнь и вскрытие.

Есть еще такой человек, который называется судья, строго напомнил исправник доктору. Вот если он скажет, что уже можно, тогда можешь бабу-рыбу хоть на ломтики порезать. А без него – не сметь допускать безобразий! Есть безобразия, кои строго-настрого запрещается учинять, покуда нет на них санкции вышестоящего начальства. Их разрешено учинять только с ведома и одобрения суда. По приговору. Вот тогда ничего, тогда можно и побезобразничать.

Самоуправство же недопустимо, завершил исправник свой спич. И, оставаясь по пояс в воде, неотложно выпил водки на черной смородине. За главенство права. Причем и сам выпил, и остальных к тому же принудил. Но это уже, само собой, по версии доктора, что принудил: из таких вот экспедиций домой возвращаясь доктор всегда ответственность за свое бедственное состояние валил на друга-исправника.

Там же, в девственных пущах на расстоянии четырех верст от Родимова, на берегу озера, они еще лечили подорожником докторову щеку, проткнутую скальпелем, а монах с исправником неоднократно исполнили пострадавшему песню «Я с комариком плясала». Дуэтом и соло, в ходе чего выяснился у монашка довольно приличный баритон.

В целом они весьма содержательно провели время, хотя русалку и не поймали. Так что крестьянина Павла Панкратьева отпустили. Сперва, конечно, по-отечески посекли розгами. По словам исправника – для ума; доктор же с обмотанной марлей физиономией прогугнил, что наука хирургия только приветствует профилактику кожных покровов прутьями ивы. Мнение церкви осталось осталось неведомо: монашек тихо похрапывал в повозке и не принял участия в экзекуции. Но Панкратьева всеж-таки отпустили.

Город эти похождения обсудил, но как-то так – лениво и без энтузиазма.

Первого сентября открылся фонтан. Его ремонтировали всё лето – и радости горожан, когда убрали ограждение и выплюнул он из недр бронзовой Афродиты струйку воды, не было предела. Весь день первого сентября вокруг фонтана фланировали гуляющие, пока было светло – даже ребёнков приводили. Не с целью показать им нагую богиню любви, а с намерением, наоборот, предъявить достижения физических наук, вот хоть гидромеханики. Однако показать их получилось не всем, потому как второго сентября фонтан фонтанировать перестал и пришлось его опять закрыть на ремонт, а вокруг Афродиты был снова поставлен заборчик.

Уже на следующий день в город проник медведь. Этот гад вперевалку догулял до рынка и коротким железным ломиком взломал дверь в лавку купца Терещенко, торговавшего конной упряжью. За этим делом топтыгин был замечен приказчиками оптового торговца сукном, что в протокол был записан как Акакий Романыч Поплюйский, его склад находится как раз напротив Терещенки. Упомянутые приказчики после базарного дня как раз направлялись в трактир и мишку видели лично, своими глазами.

Очутившись в лавке купца Терещенко, косолапая сволочь сожрала копченого гуся и понадкусывала свиной окорок, запив эти вкусности тремя бутылками мадеры. Затем, по словам обоих приказчиков, зачем-то у лавки околачивавшихся и всё видевших своими глазами, мишка унюхал тайник, в котором купец Терещенко держал мелкие деньги, и все монетки, что в нем были, зачем-то влизал в себя. Запил их чернилами. Еще взял два новых, на заказ изготовленных седла, закинул их за спину – и ушел из Родимова через реку, вплавь.

Приказчиков немедленно заарестовали. Хотя их-то за что, люди добрые? Вот вечно у нас так, что справедливости нет: бесчинствуют одни, а отвечать за их преступные деяния должны другие.

Почтмейстер Пробочкин как раз в то время тоже преотлично учудил — отправился на службу в дамском капоре. Зачем в десять часов ночи идти служить, то вопрос особый, и ответить на него не смог позже и сам Пробочкин. Но той даме, с которой он тем вечером душеспасительно беседовал, именно так почтмейстер объяснил причину своего внезапного удаления, по обыкновению своему стараясь как можно менее использовать слова, в которых есть буквы «д», «к» и некоторые еще:

«Суд-дарыня, д-долг призывает меня к… к… к исполнению. Я обязан сей же миг зарегистрировать почтовые отправления и проверить запас сургуча. Гд… де… де моя шляпа?»

Нахлобучил на голову, в полумраке прихожей перепутав, вместо своей двууголки чужой капор — и был таков.

Непременно следует пояснить, что Пробочкин, состоя в браке, имел супругу, на коей лет за восемь до того женился, получив вместе с приданым тещу, которую, наоборот, иметь не мечтал никогда, ни восемь лет назад ни когда-либо после. Но почему-то они его имели обе, хотя мама жены, как уже было указано, под венцом с Пробочкиным не стояла. Почмейстер от того испытывал некий дискомфорт и то гнусное состояние души, которое лет через сто с хвостиком какой-нибудь умник непременно обзовет когнитивным диссонансом. Пробочкин подобных терминов не знал, просто желал избавиться от ими обозначаемого – а посему несколько времени назад подружился с еще одной дамой, проживающей в Мучной улице.

Жизнь его протекала теперь по трем адресам – дом, работа и еще один дом, той самой еще одной дамы. Где эта еще одна дама иногда забывала, что с почтмейстером в браке не состоит и начинала вести себя в точности, как супруга, имея Пробочкина так, что он порою, впав в изумление, переставал понимать, где находится, в Мучной улице или дома. Тогда становилось ему так же муторно, как в кругу семьи, между женою и тещей, и Пробочкин отправлялся на службу, где, к счастью, никаких дам отроду не бывало. Но факт остается фактом: почтовые обычаи настолько вошли в его кровь, что Пробочкин, не всегда имевший силы отказаться от седьмой рюмки за ужином, адреса упомянутых выше двух домов и почтового ведомства иногда путал и вместо своего департамента заявлялся домой. Всё бы ничего, кабы был он прилично одет, а не как в этот раз, когда оказался Пробочкин без форменных своих брюк, зато в розовом капоре с шелковыми мантоньерками. А на следующий день почмейстер явился на службу в близком к помешательству состоянии, чем только и можно объяснить отправку пакета, адресованного в Петербург, в какие-то Пружаны. Там тоже не дураки живут: пружане, конечно, за считаные месяцы с недоразумением разобрались — и переслали послание в столицу, его сиятельству генералу Бенкендорфу.

Следует признать, что событийной стороной жизни сравним провинциальный Родимов с какой-нибудь европейской столицей, где вопрос о существовании в природе живых русалок или об уместности розовых капоров на головах, снабженных усами и бакенбардами, вызвал бы в душах оторопь, а в обществе кипение. С тем отличием, что в этом городе даже приезд великого мага-иностранца никого особо не потряс.

Это к тому, что в ту пору проездом из Лайбаха в Симбирск посетил Родимов некий австрийский иллюзионист, что в театре господина Булкидиса дал представление, по ходу коего распилил почти пополам деревянный, похожий на бедный гроб ящик с положенной в него ассистенткой. Он еще допиливал этот ящик, когда госпожа Щукина из шестого ряда крикнула:

— Кровь! Смотрите – кровь!

В зале после этого началось такое, что австрийцу пришлось покинуть театр через черный ход, так и не показав, что ассистентка жива и существует в одном куске: нисколько не склонная феминизма публика была, тем не менее, настолько шокирована его бессердечием, что к доводам разума осталась бы всё одно безразлична. И более прочих были возмущены родимовские дамы: мы для чего билеты приобрели и своих благоверных в этот вертеп притащили? Чтобы учились они такому вот европейскому отношению к женщине?!

Но господин Булкидис всех успокоил сообщением, что на самом деле австриец – человек добрейшей души, да и ассистентка ему далеко не чужой человек. Князю Верейскому владелец театра и вовсе со всей откровенностью сообщил, что с дамой из ящика фокусник регулярно сожительствует. На что его сиятельство, будучи еще под впечатлением от распила дамы, что выглядела весьма соблазнительно и даже в ящик, под пилу, легла в кокетливом балетном платьице длиною всего-то на две ладони ниже колена – его сиятельство, чуть подумав, вполне ожидаемо спросил, облачив в слова любопытство и свое, и своих более стеснительных соотечественников: а с какой, собственно говоря, половиной австриец живет, верхней или нижней?

Однако этот вопрос вскоре перестал волновать передовую общественность, поскольку на следующий день, в ресторации Папандопулоса австриец на голубом глазу сообщил своим поклонникам, что, подъезжая к Родимову, заметил он в березовой роще на юг от города линяющего дромадера: тот терся боком о ствол дерева, оставляя на белом стволе куски похожей на рыжий мох шерсти.

Над иллюзионистом по-доброму посмеялись, объясняя, что здесь, мол, еще далеко не Симбирск, и одногорбых верблюдов в этой местности не водится. Однако произошло неизбежное и чудака-австрийца после такого его мыслеизъявления перестали принимать всерьез даже почитатели его таланта; в итоге никто не заметил его отбытия.

Но опять-таки не смогла ни одна новость перешибить того воздействия, что оказало на умы обывателей намерение местного бомонда объединиться ради осуществления совместного проекта по возведению переправы через реку Родимку. Что, Тюфякины-Оболенские и впрямь вошли в одну компанию с Якубовичами-Пасхалисами, а Безобразовы — с Гольстингаузенами? Не может быть! Это ж какие за этим должны последовать несметные прибыли, задавались вопросом местные, если даже эти смогли сбиться в кучу?