Глава 9 Последний бой, он трудный самый

Мой напарник, и так измученный голодной лагерной жизнью, как-то умудрился ещё какое-то время тащить меня, раненного осколками гранаты в ногу и лицо, на своих худых горбах, но скудных сил его хватило совсем не надолго, и мы оба вскоре рухнули в глубокую канаву, заросшую густым, колючим кустарником, с протекающим по её илистому дну жиденьким ручейком. Невдалеке уже были слышны звуки погони, и яростные вопли на польском языке, из которых я разобрал лишь пару фраз: «Где эти подлые фашисты? Как сквозь землю провалились, гады».

Вот так мы совсем неожиданно фашистами стали. Эти негодяи пытались изнасиловать, а потом подло убили невинную девушку, а мы значит фашисты? У меня не было слов от гнева и возмущения, на глаза наворачивались слёзы бессилия, и яростно сжимались кулаки.

На наше счастье, канаву, где мы укрылись, погоня не обнаружила, и эти горе-жолнежи, так долго ожидаемые моей Мартой, побежали дальше, а я горячим шёпотом обратился к своему спасителю:

- Я тебе, братишка, конечно, благодарен за своё спасение, но ты сейчас меня лучше здесь оставь, а сам пробирайся обратно, в наш лагерь.

— Это с какого перепуга такое произойти должно? Русские моряки ещё ни разу своих не бросали раненых, и не мне менять эту старинную флотскую традицию.

И тут я, осознав наконец, что там произошло, и что моей малышки Марты больше нет, и больше никогда не будет, неожиданно даже для самого себя впал в истерику. Видимо есть всё же предел наполнения чаши терпения, и когда эта чаша переполняется через край, тут может произойти всё что угодно, и с кем угодно, даже с таким прожжённым воякой как я.

- Ты меня, похоже, не понял Матюхин! – гневно и горячо прошипел я, истерично размахивая руками. - Я приношу всем, кто рядом со мной случайно оказывается, одни проблемы, кончающиеся их обязательной гибелью. Это лишь вопрос времени. Множество близких мне людей за годы войны погибли, сражаясь, или даже просто находясь рядом со мною, и я боюсь, что ты тоже не будешь исключением. Видимо я проклят матерью того русского пацанёнка, которого первым зарубил в гражданскую, и с той поры смерть идёт за мной по пятам. Поэтому, будь другом – уходи, дай мне подохнуть спокойно, нет сил жить больше и тащить на своём горбу эту гору трупов моих друзей-товарищей. Эта девочка была последней каплей моего терпения, тем более что я не жилец похоже, полная штанина и рубашка крови, и смерть моя наконец-то близка, это вопрос лишь времени.

— Вот уж не думал я, что ты, Митя, такой нытик. Вроде бы большой мальчик, а хнычешь как та кисейная барышня. Даааа. Не ожидал от тебя этих соплей. И не стыдно тебе? Вспомни-ка, как ты когда-то в одиночку спас весь наш лагерь от верной гибели.

Так что, будь уверен: последнее что я сделаю в своей жизни, это тебя здесь брошу. Тем более что шкура твоя почти что цела, жить тебе да жить ещё. Щёку вон тебе не сильно осколком распороло, как я посмотрю, просто с лица всегда крови много течёт.

А нога так это вообще чепухня. Как по мне две ноги — это излишняя роскошь, будешь скакать неплохо и на одной, типа как зайчик, или даже как кузнечик, но жить будешь обязательно – произнёс, улыбаясь, Алексей, распарывая мою окровавленную штанину.

После осмотра ран, он ехидно произнёс: «Паникёров к стенке! Ранки то пустяковые, хотя и много их, от осколков той гранатки. Зелёнкой их замазать и будешь жить как ни в чём небывало».

После этого, он перетянул рукавом, оторвав его от своей рубашки, мою ногу, выше колена, чтобы уменьшить кровопотерю, и аккуратно высунувшись наружу, осмотрелся по сторонам. Погони уже не было видно, но мы на всякий случай дождались темноты и вылезли из своей спасительной канавы лишь с первыми сумерками.

Я подобрал сучковатую палку и опираясь на неё, смог двигаться своим ходом, немного поддерживаемый Матюхиным. Так мы, потихоньку, уже ближе к утру, добрели к своему лагерю без особых приключений, хотя то тут, то там в кромешной темноте временами разгоралась нешуточная стрельба, и вокруг вились трассеры со всех сторон, видать война пока не закончилась, и нам предстояло ещё принять в ней участие, как подсказало мне моё предчувствие, которое, как это ни прискорбно, меня никогда не обманывало.

В лагере нашем царила эйфория. Ребята отмывались и отъедались под чутким руководством освободивших нас польских танкистов. А потом, построив нас в бараке, их командир, русский капитан, обратился к нашим ребятам с такой речью: «Братцы! Сотоварищи вы мои дорогие! Я понимаю, что вы слабы, да что там слабы, - ходячие шкилеты, и мышц у вас осталось, как у воробья в коленках, но выбора нет у нас особого, война не закончилась, а наша пехота застряла где-то далеко сзади. Без пехоты наши коробочки доживут до первой шайки фаустников, проходя через узкие улочки вашего Баутцена. Приказывать я вам не имею морального права, но чисто по-человечески прошу всех, кто в силах держать автомат в руках, залезть на броню и рвануть с нами вместе, так сказать, в «последний и решительный».

Добровольцев вызвалось большинство, но капитан отобрал ровно половину, более-менее крепких, которые от отдачи при выстреле не упали бы в обморок, и раздал им всем автоматы ППШ. Я попросил оставить у себя немецкий автомат, с ним как-то сподручнее мне показалось, будет в ближнем бою.

Нога моя болела к утру уже терпимо. Да и она особо мне не нужна была, нам предстояла как мне тогда показалось весёленькая прогулка на броне танка.

Чуть начал брезжить рассвет, колонна наша начала втягиваться в городские развалины. Тишина стояла мёртвая, явно не предвещающая нам ничего хорошего. На фоне этой тишины грохот танковых двигателей звучал в ушах как какая-то похоронная мелодия, или мне это так просто померещилось. Наши ребятки, из пленных, видать до плена успели где-то повоевать, поэтому как настоящие профессионалы, зорко всматривались в окна нависавших над улицей домов и едва лишь заметив где-то малейшее шевеление, открывали ураганный огонь.

Случалось, что эта стрельба приносила положительные результаты, и на дорогу перед нами из окон выпадали либо подстреленные немцы, либо их фаустпатроны, снаряжённые для стрельбы по танкам. Иногда мы всё же кого-то поздно замечали, и в нашей колонне один из танков превращался в пылающий факел, либо разлетался в щепки от сдетонировавшего боезапаса. После этого колонна замирала, танки как потревоженные слоны крутили вокруг своими башнями, и выжигали снарядами дотла всю округу, пока и живого места не оставалось.

 Так мы прошли, наверное, половину города, потеряв подбитыми всего несколько машин, но зато фрицев накосили огромное количество. Похоже прав был капитан, не будь нас, уже в колонне не осталось бы ни одного танка, и несмотря на некоторые потери, у нас тоже погибло несколько человек, ребята были счастливы, что хоть немного отомстили фашистам за издевательства в концлагерях.

Выйдя на открытое пространство в центре города, мы неожиданно попали под сильный огонь из расположенной на небольшой возвышенности мощной крепости, видать построенной ещё в средние века, а сегодня превращённой фрицами в неприступную цитадель.

 Потеряв ещё несколько машин подбитыми, наша колонна попятилась обратно под прикрытие развалин и планомерно приступила к зачистке укреплённого пункта фашистов. Танки выстроились в линейку как на параде и неспеша принялись расстреливать бойницы и амбразуры крепости, отвечая на каждый выстрел оттуда десятком снарядов. Постепенно огонь врага заметно ослаб, по крайней мере орудия там все скорее всего были уничтожены танкистами, но едва лишь мы поднимались в атаку, непременно из какого-то окна открывал огонь очередной пулемёт, нам приходилось залегать, пока танки не решали эту проблему несколькими снарядами.

 Наконец выдохнувшись окончательно, в неудачных попытках прогрызть фашистскую оборону, командир приказал по рации всем танкам немного сдать назад, вернуться под прикрытие развалин домов, чтобы чуток передохнуть и продумать план своих дальнейших действий.

Мы расположились на отдых возле танка белобрысого поляка-командира по имени Янек, который первым вступил с нами в переговоры во время битвы в лагере и даже назвал нас русскими братьями. Его экипаж тогда ещё снабдил меня своим комбинезоном вместо фашистского мундира.

Выставив боевое охранение, мы дружно принялись обедать чем Бог послал. А послал он нам тушёнку под громким названием «Второй фронт», которая когда-то нам не дала помереть в партизанах.

В экипаже у нашего знакомого поляка был полный интернационал. Механиком водителем был грузин Гога, причём страшно похожий на моего погибшего на Сапун-горе друга Георгия. Прямо-таки брат-близнец, до такой степени похож, что я, поначалу увидев его, чуть заикой не сделался, увидев в нём воскресшего товарища своего. Такой же балагур и похоже не меньший бабник. Ну это видимо у них национальная предрасположенность к слабому полу.

 Стрелок-радист был поляк, как и командир, - здоровяк и юморист Гуслик, который сыпал шутками как из ведра по всякому поводу и без повода. Заряжающим у них был Ольгерд, суровый и молчаливый парень, кажется, немец по национальности, весь слегка поджаренный, наверное, после пожара в танке. И наконец всегда подозрительно смотрящий вокруг исподлобья Томаш, то ли чех, то ли словак.

 После напряжённой боевой работы так приятно было вытянуть ноги, лёжа на клумбе, и предаться сладким мыслям, всеми фибрами души чувствуя, что до победы остался всего один шаг.

Видимо сытный обед, и всё пережитое накануне, сделало своё чёрное дело, и на меня неожиданно резко, прямо как падение в чёрную пропасть, навалился сон. И только глаза закрылись мои, как тут же пред ними предстала красавица Марта. Белёсое лицо ей излучало радость и счастье. Это, наверное, был лучший сон в моей жизни. Уж и не надеялся, и не чаял её ещё когда-то снова увидеть.

- Любый - обратилась она ко мне со своей самой лучезарной из улыбок.

- Как же здесь есть хорошо быть. Я и не думала, что может быть человеку так прекрасно. Тут всё не так, как нам рассказывали там, внизу. Тут можно летать как птичка. Достаточно только подумать о ком то, и тут же ты с ним рядом. Без тебя мне очень плохо только.Привыкла я к тебе за это время и привязалась как хвостик, и жизни своей без тебя, родной не представляю себе больше. Я за тобой с самого момента взрыва гранаты неотступно лечу, только ты на меня не обращаешь внимания совсем почему то, любый мой.

- Мне тоже детка без тебя вся Земля кажется чёрной, и пустой, а вся моя жизнь – бессмысленной. Ты моё Солнышко, что освещало мои серые гнусные будни в этом нашем сумеречном мире, а погасло Солнце и жизнь остановилась.

Она ласково ко мне прильнула и счастливо произнесла: «Я всё это время, больше всего мечтала поцеловать тебя, и наконец то сейчас моя мечта сбудется».

Марта почти что прикоснулась губами к моим губам, и я почему-то уже издалека почувствовал, что они горько-солёные на вкус, так бывает только от горьких слёз, льющихся бурным потоком из глаз…

Когда, между нами, почти что не оставалось расстояния, неожиданно, как вихрь, втиснулся возмущённый Яков Моисеич, и истерично заорал: «Дамочка! Вы видимо ещё не врубились, где изволите находиться, и поэтому бросайте эти свои любодейские земные штучки, здесь вас за это явно по головке не погладят, и ему, там, внизу отвалят по полной программе за компанию.

Потом, укоризненно взглянув на меня, горько произнёс: «А ты, Дмитрич, тоже хорош гусь, старый ты козёл! Навешал девке лапши с макаронами на уши и пребываешь в нирване, заместо того, чтобы фрица бить. И это при живой то жене, настоящей героине, и просто порядочной женщине, для которой кроме тебя-подлеца других мужиков на всей Земле и не существует вовсе. Рассказал бы ей лучше какой ты нытик. Чуть не сгорел я от стыда, когда ты там плакал как красна девица Матюхину в жилетку.

- Дык, это… я.. я не виноват, Яшка. Сердцу ведь не прикажешь. Вот умом я всё понимаю, даже знаю, что поступаю по-скотски, разрешая любить себя этому невинному созданию. А вот сердце моё к ней намертво приросло и не могу я с ним ничего поделать, разве что вырвать его из груди, хотя думаю это мало что изменит.

 Я только теперь понял фразу из Евангелие, слышанную в далёком детстве: «…и будут двое одним целым». У нас ведь была чистая связь на уровне душ. Стоило мне о чём-то подумать, как она это произносила, а когда она о чём-то думала, я слышал каждую её даже самую маленькую мыслишку. Это и есть, наверное, союз душ, даже не союз, это мелковато как-то звучит, наверное, это как говорили когда-то наши славянские предки, - «со уз», совместные узы, оковы у нас общие были. Сковал нас мерзкий Купидон одной цепью неземной любви.

- Ладно, хватит соплей! Хорошо хоть в этот раз до цепей Гименея ты не докатился, многоженец ты наш доморощенный. Довольно тут дисциплину мне разлагать, и душу свою травить. Всё закончено с нею. Она ещё этого похоже не поняла, но ты то всё наверняка знаешь. Это конец. По крайней мере для неё это конец, и хотя приняла она мученскую кончину по доброте своей, целомудрию, и наивности, за это ей многое прощено здесь будет, но твои чувства к ней могут всё испортить и отправить девчушку эту в адское пламя любви до скончания вечности. Пожалел бы ты малышку, гад.

— Вот ты Яшка на меня бочку катишь, а вспомни как сам на Мекензиевых горах, между боями к Машутке нашей клинья подбивал. Кстати, как она там, у вас?

 - Ты мне зубы не заговаривай и стрелки не переводи. Мария тут в полном порядке. Каждый раз как встречается мне, тебе поклон велит передавать. Ну а кто там внизу без греха, так пусть первым в меня кирпичом запустит. Но это совсем не означает, что это норма поведения, и так оно и должно быть.

- Воооо! Вот мы и до истины добрались с тобой. Прежде чем кого-то за соринку в глазу бранить, надо сначала бревно вытянуть из глаза у себя любимого. Я может быть, когда там у вас окажусь, тоже стану порядочным. Кстати, когда мне туда предписано явиться?

-Драааасте девочки! Опять двадцать пять, и за рыбу деньги. Снова тебе предсказания какие-то нужны. Да если тебе сказать, что ты завтра помереть должен, то ты сегодня же своими горькими слезами да соплями захлебнёшься. И это будет совсем неправильно, потому что сюда забирают в основном лучших, ну или если не лучших, то тех, кто уже просто лучше не станет чем он есть на данный момент, в этой лечебнице, под названием Земля.

Так что кончай бузить. Живи себе пока живётся и не ной там, как красна дЕвица.

 А если ты сейчас же не проснёшься, то мало того, что сам глупо погибнешь, хотя гибели я твоей скорее всего не допущу, только покалечишься изрядно, так ещё и кучу хороших парней вокруг себя погубишь. Открывай же глаза, свои бесстыжие, быстрее!!! - последнюю фразу пацан прокричал неестественно громко, и глаза мои тотчас же широко открылись от этого вопля.

 Первое, что я увидел, открыв эти свои глаза, - в окне первого этажа нависающего над нами здания показался белобрысый мальчонка в немецкой пилотке, чем-то отдалённо напоминающий моего Николку, наверное, такой же белобрысый, как и тот был, и точно такой же грязный. И уставился он на нашу тушёнку, отчаянно глотая слюну.

Я, вспомнив предупреждение Яшки, сперва схватился за свой автомат, передёрнув затвор, но потом опустил его и помахав пацанёнку рукой, позвал со словами: «Иди, киндер, к нам кушать».

Но вместо того, чтобы принять моё радушное приглашение, неожиданно в руке этого гадёныша появилась граната с длинной ручкой и пока ребята, разбуженные моим криком, находились ещё в полусне, она плюхнулась прямо на наш импровизированный стол.

- Нееет! Что есть мочи вскрикнул я от неожиданности и отчаяния, что всё проспал, и полоснул очередью из своего автомата по окну, в котором только что скрылась эта белобрысая тварь.

Нам был бы всем наверняка конец, но находившийся ближе всех к этой гранате Янек, схватил её и попытался отпрыгнуть с ней в сторону. Он успел сделать лишь один прыжок, и уже почти что её даже выбросил, но опоздал буквально на долю секунды и граната разорвалась практически у него в руке, не оставив ему ни малейших шансов. Но это спасло всех нас, потому что взрыв он принял на себя и кроме него никого даже не задело.

Я же, в несколько прыжков взлетел в окно и вскинул автомат в спину убегающему пацану в огромном не по росту пиджаке, мелко семенящему своими коротенькими ножками… но как ни пытался, так и не смог нажать на спусковой крючок, а истерично крича, выпустил весь магазин над его головой, и так продолжал стрелять, пока он и не скрылся в боковом коридоре. Не поднялась у меня рука убить ребёнка. Рассудок понимает, что это враг, а сердце не позволяет нажать пальцем на спуск. Ну не палач я. Убить человека в бою – это одно, а хладнокровно пристрелить ребёнка, какой бы враг он ни был, это свыше моих возможностей и сил.

Вернувшись, я застал ребят в полном смятении. Смерть вырвала из наших рядов ещё одного хорошего человека, наверное, даже лучшего, но видимо так оно и было задумано, и Бог призывает к себе самых лучших, как это только что и сказал мне Яков Моисеич.

Наскоро похоронив командира на клумбе, мы, крепко стиснув зубы, снова выдвинулись на исходную позицию, дабы отомстить врагу по полной за гибель товарища. Танкисты осыпали все подряд амбразуры в крепости снарядами, а мы, пехота, короткими перебежками рванули на штурм.

 Совсем неожиданно, беспрепятственно проскочив бОльшую часть пути, мы залегли в недоумении, потому что были удивлены, не встретив ответного огня. Нам показалось это очень подозрительным, но вскоре мы поняли причину происходящего. Неожиданно на наших позициях, один из танков, выстроенных теперь в одну шеренгу, как на параде, с грохотом взорвался, а сорванная с него башня отлетела далеко в сторону.

Мы замерли от неожиданности, не готовые к такому повороту событий, но вскоре увидели приближающиеся к нам с тыла, с десяток немецких танков, на ходу расстреливающих наши тридцатьчетвёрки прямо как в тире. Пока танкисты сообразили в чём дело, все наши машины были подбиты.

Следом за вражескими танками густыми волнами шла фашистская пехота. Мы, оказавшись зажатыми меж двух огней, должны были срочно принять какое-то решение.

И его принял Матюхин, скомандовав негромко, но властно, видимо сказалось его командирское флотское прошлое: «За мной братцы, делай как я» - рванул на полной скорости к замку. Мы летели как сумасшедшие, в любой момент ожидая кинжального пулемётного огня из какой-то из бойниц. Но этого не произошло. Видимо все немцы, заранее зная, что подмога близка, сгрудились на стенах замка и радостно кричали, приветствуя своих спасителей.

Но радовались они рано, потому что мы, ворвавшись в их укрепление, покромсали всех в клочья, уже не разбирая, дети-недети, старики-бабы, все они стали уже для нас подлыми фашистскими тварями. Поняв, что у них нет шансов против озверелой толпы бывших русских пленных, они пробовали бежать, но безуспешно. Так мы их и месили пока не скинули со стены труп последнего гада.

Из бойниц нам открылось страшное зрелище огромной вереницы горящих польских танков, а мы сами превратились из охотников в дичь. Но толстенные стены древнего сооружения давали нам весьма неплохой шанс отсидеться здесь, пока нас спасёт родная армия.

 Для начала мы прикинули свои шансы. Вместе с выжившими и присоединившимися к нам танкистами из подбитых танков, нас было примерно человек около ста, то есть примерно рота. Все с оружием, но патронов на пару минут хорошего боя. Немцы, занявшие уже всю округу вокруг нашего замка, попытались было сунуться сюда. Но мы легко отбили у них это желание несколькими автоматными очередями. Танки немцев почему-то весьма вяло по нам постреливали, похоже у фрицев со снарядами была напряжёнка, что нас весьма обрадовало. Первым делом мы забаррикадировали все нижние ворота и амбразуры, что бы под шумок враги сюда не просочились, и заняли позиции у бойниц, приготовясь подороже продать, в который уже раз, свои жизни. Главное беречь патроны, дабы на большее количество врагов их хватило.

Тут появился один из наших ребят, с немецким пулемётом в руках, обвешанный с ног до головы лентами к нему, и радостно сообщил, что в подвале этого добра столько, что хватит ещё одну мировую войну пережить благополучно. Это радостное известие подняло наш боевой дух и снова вселило уверенность в нашей скорой победе.