Роман Объединение Физики. Ч. 2, гл. 10

                Х

   Жилову привиделся Строгий Судья, скромный, но с очень умным, интеллигентным, обаятельным, ослепительно честным лицом. Судья соткался прямо из воздуха, следом за налетевшим невесть откуда влажным ветром, нагнавшим розово-голубой клубок тумана.  Судья стоял далеко, в звенящей тишине над изумрудной высокой травой, но, казалось, что он очень близко, возле самого сердца находится. Судья открывал рот, что-то тихо, приветливо говоря, и Жилов понял, что умирает... Когда он начал падать куда-то в самый низ мироздания, в чернейшее,- он вдруг увидел, из чего состоит -  какие-то розовые жилки, узелки, полосочки, свитые в трепещущий слабый клубок, и угол, край синего неба над землёй, и - всё... Всё? А что же под этим небом вообще, над ним? Есть ли что-то ещё?- испугался он, всматриваясь в уносящийся от него с грохотом мир, высасывающие у него из глаз и груди огонь. "Зачем ты убил?"- совсем не страшно проговорил судья, и его седая бородка смешно и мило пошевелилась. "Я не хотел, так вышло... А что, что? "- радовался Жилов, что может задержаться на этом свете и не пропадать. Судья устало, с налётом разочарования и печали приулыбнулся. "Я в вас не верю!"- тут же от чего-то с гневом вскрикнул Жилов, при этом замечая, что его губы остаются неподвижными; и Строгий Судья стал подёргивается прозрачным дымом, исчезая; теперь нежно, по-отечески улыбнулся - даже страдальчески, как будто зная обо всём и обо всех то, то что никому знать не дано, и сейчас же воздух освободился от невесомого белесого образа и стал пуст и бесцветен... "Так вот оно что,- несясь куда-то с закрытыми глазами, думал Жилов, весело, с облегчением растягивая губы, чувствуя к своему удовольствию их, улавливая последней капли видения, который были ещё живые, дрожали.- Перед твоими глазами разворачивается только то, во что ты веруешь, и стоит только перестать замечать навязчивые картины, построить в душе перед ними стену - и ты свободен и волен делать, что тебе заблагорассудится; всё абсолютно тогда дозволено!- не боясь измучить себя до смерти ответственностью за что-то перед чем-то или кем-то , не ожидая бессонных ночей и сердечных припадков с непременно и неприлично холодными руками и ногами..."
   Смутно сквозь приоткрытые щёлки глаз проглянул свет, и вместе с яркой его полосочкой вползли в его ум шорохи, всхлипы, поквакивания и прикудахкивния.  "Я очень плохо живу, мне не за что душой зацепиться, я опустился, низко пал..."- вдруг желая буйно рыдать и каяться, думал, страдая, Жилов, вслушиваясь в звуки, почему-то с наслаждением восстанавливая в себе образ так безжалостно быстро унесшегося от него судьи, какой-то теперь сладкий для него, желанный, простой и очень понятный, манящий к себе , дающий пусть слабую, но надежду быть прощённым. Пришёл же ведь? Спрашивал? Пытался понять?.." А, может, и не прав я по жизни... Вообще, всегда...- снова разулыбался он во-всю от нахлынувшего на него счастья, от надежды, что его не оставят одного посреди океана вызываающих страдание, мучающих его мыслей, и его где-то ждут и, возможно, любят...- Скорее всего- неправ... "
   - Ишь, мля, улыбается!- разорвалось над ним теперь очень отчётливо, хлопнула ослепительно-ядовито белая вспышка перед глазами, и старый, суетный, надоевший мир показался - такой же точно, что и раньше - облитый слишком яркими, душными красками, тяжёлый, неподъёмный и насыщенный всевозможными орущими и кривляющимися кусками и строчками, ненасытный, сразу бьющий и кусающий. Из дрожащей дымки выплыли лица с одинаковыми кривыми глазами и носами; дальше - плечи, клешни рук и дымящиеся в них сигареты. Полный сумбур, вызвавший у него тошноту и бешеную панику.
   - Я виноват, виноват!.. Не прав...- не преодолев ещё желание оправдываться и каяться, юлить, слабо совсем бормотал Жилов, вдруг обливаясь густыми слезами и чувствуя, что из ноздрей его тоже течёт.
   - Что с моими руками, где они?- удивлённо спросил он, подняв голову,  желая теперь, чтобы вместо рук у него выросли и крылья, и - полететь, вырваться на простор, всей грудью широко вздохнуть, воспарить, как птица,- прямо в облака, в солнце... Вдруг он вспомнил ужаливший его в плоть шприц, и мысли чередой обрушились в него одна страшнее другой...
   - А-а-а...- распялил он рот, чувствуя, что мозг его трещит под напором наваливающихся, тяжёлых, как булыжники, мыслей и воспоминаний. С ужасом он увидел собравшийся вокруг него каких-то черных, грубо смеющихся, сплёвывающих на пол людей, вспомнил он, что жизнь его всегда в опасности, что за ним все, всё человечество, улюлюкая, бегут, охотятся, схватить хотят, растерзать, распотрошить, душу из тела вытряхнуть; что нужно за себя бороться, чтобы не пропасть, не сгинуть бесследно, что, возможно, придётся снова, если потребуется, убивать, а затем - снова бежать, бежать... "Нельзя же зла другим причинять..."- пронеслось из только что пережитого, и снова: седая бородка, добрые, внимательные, призывные глаза; а затем как будто на чаше весов оказалась его жизнь и - на другой - всё остальное, и точно холодной финкой по рёбрам шикнуло, утверждая, что остальное-то всё - небо, воздух, земля, лес и озеро, птицы, люди, дома, улицы, деревья, что раньше однозначно казалось ему не его, а чужим, враждебным - это ведь всё и есть он сам, и - больше того - без этого, без этой как бы материальной оболочки, которая и называется- я, или мир, мироздание,- ничего нет, только - пыль, да и пыли никакой нет - совершенное ничто, пустота, чёрная бесконечная линия... И тогда, всё перевирая  (он вдруг ясно почувствовал это), перекручивая, искажая, внутри него голос прогремел: можно - и украсть, и сломать, и нарушить (вместо - любви, притяжения энергии к себе?), и даже - погубить другого, чтобы спасти свой мир (о, нелепость!), потому что - на угрозу угрозой отвечают,- выжить же как-то надо... Кто это сказал?- недоумевал он; он даже видел чёрные крылья, хлопнувшие,  мелькнувшие тенью над ним. Захрипел и зарычал Жилов, забился, стараясь разорвать путы, туго насаженные на него, и он тогда почувствовал свои мускулы, что волшебная, всемогущая плоть его беспомощна теперь, ничего не может, разваливается от боли и напряжения на части.
   Из звенящего, заструившегося над ним вишнёвого круговорота вывинтильсь чьи-то нос и вприщур глаза, полился немолодой, скрипучий голос:
   - Даже не пытайся, сынок, тебя так укутали верёвками, что целый слон не вырвется. Хорошо мы осведомлены о твоих необычайных способностях...- ударил в него прокуренный хохоток.
   Окончательно пробудившийся Жилов с кипящей в нём до самого горла яростью, с красной, вздутой шеей, уставился на выткавшегося перед ним хитро прищурившегося серенького, невзрачного мужичонку с разорванной дымом сигареткой в зубах.
   - А будешь наглеть...- и он кивнул на мордатого, задастого здоровяка, громадившегося тут же со шприцем в руке, весело и страшно загыкавшего. Жилова, когда он вспомнил иглу, снова нестерпимо стало тошнить. Старик залился злобным, гаденьким смехом.
   - Что вам надо?- стон вырвался из груди Алексея Аркадьевича; он начал понимать, что отнюдь не в секретную лабораторию спецорганов попал, так его страшащую. Комната, где его намертво к стулу пригвоздили верёвками, была невелика, довольно грязна и небрежно устроена: пара-тройка разбросанных по углам стульев, облезлый, совершенно просевший  диван, голое серое зимнее окно на стене и оклеенные дешёвой бумагой стены. Несколько человек в одной и той же позе  столбами торчали под стенами, явно с бодуна - помятые и злые, с грубыми шуточками на губах, нездоровым блеском в глазах; из-за пояся одного торчала ручка пистолета. Взгляд старика был тоже злой, но больше усталый.
   - Не стану скрывать,- дедок жадно потянул из прокуренных юрких пальчиков дым.- Нам тебя ухайдокать заказали, деньжищи заплатили громадное, как за депутата какого. Что ж - заказ есть заказ, надо исполнять,- будто извиняясь, белыми протезами зубов криво улыбнулся он.
   Жилов ещё раз рванулся неистово, захрипел, бычьи вены раздулись у него на висках и на шее, страстно он возжелал, чтобы бы смуглый человек - тот, из автобуса - снова к нему на помощь явился; всеми силами призвал его...  Пусть сам чёрт, пусть дьявол,- в совершенном неистовстве думал он,- лишь бы выкрутиться, лишь бы жить! Но - никого, ничего, только  морды, морды, разъятые чёрные рты, и - жара вдруг, пот покатил градом со лба...
   - Да-да, именно так - уничтожить заказали,- глумился старичок, совсем не зло улыбаясь, струил хриплый тенорок.- На деньги целую жизнь человека положили, ай-ай-ай, нехороший это поступок, коварный, в спину удар нанесли... (Братья эти, как бишь их - Кабаковы!- ярко и душно озарило Жилова, и точно - будто жирный плевок в лицо получил: помог,- заскрежетал он зубами,- мразям, облагодетельствовал...)
   - Ага, ага!- зорко вглядывались в лицо Жилову вёрткие глазки.- Видать, догадываешься - кто, догадываешься... Что ж, придётся умереть...- он звонко щёлкнул пальцами, и хмурый бугай со шприцем, дергая квадратными плечами, задвигался вперёд. Жилов от бессилия простонал, перед глазами выбежала чередой вся его жизнь - как побеждал и ошибался... Подумал быстрыми  росчерками, не признаться ли, кто он самом деле, не вступить ли в соглашении с упырями и тем самым спастись... Он вспомнил змея-искусителя из того своего детского страшного сна... 
   - Пощадите! - вырвалась слабо из него. Кругом с издёвочкой загоготали, засмеялись. И солёная, горькая волна жалости к себе поплыла над ним, горло ему захлестнула.
   - Да ты ведь и сам убийца?- властным жестом руки унял толпу старик.- Или забыл, как ты наряд ментовский уложил и девчонку молодую? А? А ведь детки малые у неё, де-етушки - новые жизни человеческие. Деньжищ нахапал немерено, да вон они как как тебе боком вышли...
   - Мне жить не на что было...- стал оправдываться Жилов, говорить подольше надумал, чтобы потянуть время.- Понимаете вы, что это такое, когда жрать нечего?!- вдруг заорал он.
   - Не гавкай тут мне,- поморщился главный.- Не то быстро язык подрежим.- Как видишь, нам всё о твоих гадких подвигах известно,- перешёл он на твердый деловой тон.- И ещё кое-что, ещё кое-что...- стал многозначительно, лукаво играть над ним седыми пучками бровей.
   Жилов примолк, насторожился.
   - А я думаю,- снова переменив тон, с ухмылкой повернулся старик к бандитам,- кто это на моей территории промышляет, прямо измучился весь, голову себе изломал...- он близко подъехал лицом к Жилову, взглядом пронзил насквозь того.- И пули тебя не берут, вроде как ты заколдованный? Что на это скажешь? Смотри, мля, будешь врать... У нас разговор короткий...
   Жилов бешено размышлял, глядел красивыми черными очами, насупясь, исподлобья. Ему только одного теперь страстно хотелось - жить, вырваться.
   - Руки развяжите, затекли совсем, не чувствую их,- угрюмо попросил он, раздумывая о том, куда, к кому наперво ринуться и свернуть лоснящийся холёный подбородок. Старичок заливисто расхохотался, закинув свороченные набок дырки ноздрей. Вокруг все тоже заржали. Жилову показалось - стены задрожали, ему снова нехорошо замутило ум.
   - Дёшево ты нас ценишь, сынок,- перестав смеяться, сказал старик, оскалил квадратные зубы от в битой у него в крови ненависти.- Ты нас всех на раз по стенкам размажешь, мы и пикнуть не успеем. За тобой такие чудачества числятся, что - ой-ой-ой; всех пятерых нас тут положить для тебя - плевое дело...
  Жилов рванулся вперёд вместе со стулом, громыхнув ножками. Все, весело заулюлюкав, от него шарахнулась, пистолетами защёлкали. Жилову заломили голову до хруста назад, схватив за волосы, и мордоворот со шприцем, пуская из иголки ниточку бесцветного вещества, стал целиться ему в синюю вздутую вену.
   - А?- весело вскинул брови главарь.- А? Начнём, что ли? Народ устал ждать, народу крови нужно...
   Жилов страшно закричал. Перед одним, вдруг увидел он, стоял черноглазый и безмолвствовал. Никто из присутствующих как будто не замечал его.
  - Помоги!- в отчаянии крикнул он ему. Ни один мускул на смуглом лице чёрта не двинулся.  Жилов стал проваливаться в чёрные дыры его  глаз. Чёрт указал когтистым пальцем на старика.
   - Одно условие,- сказал папаша тот час.- Если будешь с нами сотрудничать, так и быть, оставим тебе жизнь. Выбирай...
   В ту же секунду чёрт, задрожав, рассыпался в воздухе.
   - У тебя нет выхода, сынок,- как-то вдруг просяще и даже нежно заквакал старичок.- Ты нам пару-тройку банков возьмёшь, а потом иди себе с Богом, куда глаза твои глядят...
   В накуренном воздухе комнаты воцарилась тишина.
   - О мамуле своей подумай, нехристь!- закричал кривым ртом главарь.- Пропадёт ведь ни за что она! Один наш звоночек кое-куда и - всё... Повешенной в ванной комнате найдут её или под колёса грузовика попадёт...
   У Жилова глаза стали вылезать из орбит, точно его воздухом изнутри стали накачивать.
   - Мы всё знаем сынок, всё можем, запомни это; мафия бессмертна, мафия всесильна...- главарь устало поплыл на кривых коротеньких ножках к окну, с опаской косясь на вздувшиеся бицепсы Жилова.- Всё можем, милый человек,- буквально всё... Ну так как?.. Обещаешь дружить?
   "Многого в жизни хочется, да малое в итоге получаешь, выбиться наверх очень тяжело, все ниши позаняты,- ловил очень быстрые, очень горячие росчерки своих мыслей Жилов.- А чёртушка помогает только, когда ему выгодно, сволочь такая..."
   - Хорошо,- тихо выдохнул он, и губы его непередаваемо печально опустились вниз. Он чуть взбодрился. Чего он, собственно, мучился? Надо было сразу подмахнуть им, упырям этим. Пусть только освободят его, он им покажет кузькину мать!..
   - Развяжите героя,- приказал главарь, отступая за спины бандитов.- Да про маму, про маму свою не забудь, ирод, в нашей власти она, понял меня?- приговаривал, с опаской выглядывая из-за квадратных плеч своих бугаёв.- Чуть что с нами случится - всё, кранты ей...
  Развязанный Жилов, проворно вскочил, схватил тут же одного, кто был к нему поближе, тронул клещами пальцев белую нитку горла, приподнял от пола и швырнул об стенку; раздался явно слышимый хруст черепа. Рванулся дальше со зверской рожей, освобождая засидевшуюся силу. Старик заверещал пискляво, застучал ногами, тыча в Жилова пальцами, дверь распахнулась, влетели, махая чёрными крыльями пиджаков, охранники, и в нос Алексея Аркадьевича уставились, словно жирные змеи, диковинные заморские пистолеты. Прикинул трезво, что что шутки со свинцовыми пчёлами плохи, опустил руки. Тихо на полу стонал раненый.
   - Да он никак разминается?- сверкая под лампой длинной лысиной, выпятив челюсть, хрюкнул старик.- Крепок, однако... А вот мы сейчас проверим, врут люди, али нет?- и он, взяв пистолет из рук бандюка, скривившись на один глаз, нацелившись, презрительно выплюнул пламенем  пистолета Жилову в мякоть ноги. Жилова, облив грохотом и болью, бросило на пол; ёрзая и извиваясь, он закричал пронзительно. Рассыпались у него в глазах белые звёзды от края и до края. Мгновенно расхотелось ему вести сопротивление. Он тихо выматерился, подтягивая онемевшую ногу.
  - А то и шприцика снова попробуешь!- осипнув от ярости, всхрапнул главарь, подбежал к Жилову и принялся пинать его в грудь и живот носком ботинка. Жилову вспомнился осуждающий взгляд Строгого Судьи, очень строгого...
   Старик отдал распоряжение своим людям, повелительно взмахивая руками. Сказал ехать на вокзал, разобраться там по-серьёзному с клиентами, дань положенную сорвать, наказать непослушных со всей строгостью и так далее.
   - И эту чуду с собой возьмите,- махнул он на Жилова. В деле проверите его. Идти можешь, герой?
   "Эти точно просто убьют, глазом не моргнув, на ремешки порежут. Вот влип так влип..."- мрачно думал Жилов, прижимая какую-то тряпку к пробитой ноге. Он вспомнил двух братцев Кабаковых. Предали его, мрази, бросили... Он жизнью своей рисковал, кровь пролил, а они... Вот - натура человеческая, вот жизнь какова,- вертелось, удручая, в голове у него.- Ничего, придёт время, разберётся с ними. Надо терпеть, терпеть- себя успокаивал,- главное - вытерпеть...
   Он с трудом поднялся и, хромая, поплелся к выходу.
   Вокзал был громаден, неистов, словно гигантское затаившееся негромко, но ритмично и мощно дышащее существо. Внутри, за массивными дверями и мозаичными стёклами струились толпы людей. Круглый, гудящий под напором света купол вздымался вверх, как живая, сверкающая очами, голова. Влево и вправо - везде лилось почти необъятное пространство, повсюду клубы синего прозрачного,  пробитого солнечными столбами воздуха, и высокие стены - точно вставшие до облаков на дыбы крутые прямоугольные, закаменевшие волны. Неоновый электрический огонь бушевал под сводами. Зелёные буковки - колючие, юркие насекомые - катились на чёрной гранитной плите табло, вытанцовывая от края к краю над потрясёнными лицами пассажиров. Загипнотизированные толпы замирали, задрав подбородки и открыв в удивлении рты. Точки, полоски и завихрения откалывались от этой пёстрой пены лиц, от круговорота чемоданов и ручных дребезжащих тележек и уносились неведомо куда. Везде - муравейник, трещит, гудит, переливается,- плывут на плечах и в тонких муравьиных лапках соломинки и листики сумок и мешков. И нищие по углам, сотворив притворно-жалобные лица, тянут к прохожим ладони. Всё - точно работа слаженная, катится многоликий мир, многоголосый звучит оркестр, гремит и - совсем без дирижёра, вот удивительно!- сам по себе, по какой-то внутренней необходимости.
   С одной стороны громадившейся ввысь безразмерной глыбы здания, за монументальными лестницей и колоннадой - ахающая, вертящаяся под ногами прохожих и колёсами таксомоторов площадь, и дальше - город; то приседают, то становятся на носочки, опираясь один другому на каменные плечи дома, целые горы их; обрушивается вдруг с их карнизов и крыш на площадь высота; вползает, помчавшись обратно к ступеням, пупырчатый асфальт, и - сквозь лопнувшую его кожу взлетают вверх копья колонн, почти вонзаясь в облака. А с другой - длинные, окованный железом вагоны, точно сосиски-великаны, не спеша шагают, толкая один другой, ползут, вдоволь настоявшись, куда-то, постукивая железом круглых ножек-колёс, оглянутся вдруг грустно, и взмахнёт напоследок хвостом их состав. Воздух дрожит, наполненный угольной пылью, тревожные, пронзительные гудки тепловозов вонзаются, кажется, в самое сердце, и чёрная ветка дерева там где-то вдали взмахнет, точно птица, крылом. И ещё раз отрывисто вскрикнет сигнал; вздрогнет, рассыпется эхо, распугав засидевших птиц; помчится, трепеща, выше, выше, к самому небу сизое терпкое облачко дыма, перевернется там и исчезнет. И лица мелькают людей - взволнованные и озабоченные наступившей разлукой и дальней дорогой...
   ...Сыпется по мостовой сухая, бесконечная дробь башмаков, больно толкнут в колено углом чемодана, не заметив того, не извинившись, а то и прикрикнут в щёку неласково: чего, мол, рот раззявил, живее нужно идти или - "прочь убирайся с дороги, неча тут"... В сторонке стоять хорошо, отойдёшь, наблюдаешь, и видно: плывут караваны прохожих, качаются над ними высокие стёкла вокзала, в них удивлённые, напряжённые лица, мысленно видят уже, как прозорливые небесные ангелы, вот-вот наступившее будущее. Тихо смотрят на Харьков, а видят Одессу или Ростов, Москву или Саратов, или что там завтра непременно наступит... Проводники  в фуражках и в чёрных пальто, на морозе выдыхая облака пара, закрывают тяжёлые двери тронувшихся с места вагонов, запирают на ключ отзвучавшие, отгремевшие города, торопятся через вагоны - в мутные окошки видать  - тревожа тоскующих пассажиров, прилипших лбами к стеклу, унимая начавшую бунтовать очередь в туалет опившихся пива и лимонада... 
   Носильщики, красноносые бандиты, толкают перед собой телеги, груженные кубами и треугольниками мешков и пакетов, взволнованные и перепуганные спешат за ними дамочки и хроменькие старички, не поспевая за аршинными шагами этих хитрых злодеев в пронумерованных кокардах. Колокола на столбах льют из себя женские усталые голоса: что прибывает поезд номер такой-то, а какого-то гражданина "Бетвова" (Петрова?) приглашают в бюро информации...
   Кажется - здесь слишком много железа, бетона, лестниц и чугунных столбов, дверей и комнат, гремящий пустоты, стен, шелеста и криков, чужих жующих ртов и жгущих глаз; и кругом - мешки, сумки, ботинки, колёса, горе и счастье, богатство и нищета... Кассы, кассы, змеи очередей, плечи, шапки, платки... И вдруг - закричат, застучат колёса, понесутся мимо запыленного окна убогие хатки, стога сена, укрытые плёнками с головой, далёкие, полувыдуманные полустанки, и поймёшь, что нигде ты ещё не был, нигде... Такую струну в душе заденут тревожные звуки, картинки и запахи вокзальные, что подумаешь, как жил ты раньше, и как по жизни дальше идти нужно...
   И над всем этим - гремящие тишиной небеса, а ночью бескрайние россыпи звёзд.
   Жилов маршировал в затылок, ему обжигающе радостно было, что снова остался живой, и это горячее чувство бытия всё сильнее наполняло его существо. Им теперь командовали, как безголосым солдатом, и его веселило, что он, гений из гениев, передовое из передового, подчиняется грубой и недоразвитой субстанции, он покровительственно улыбался.  В него окружающий мир сочился, впитываясь каждой порой его тела: только - дыши! только - иди! И в конце концов все удары судьбы мелкими казались в сравнение с этим потоком - город, огни реклам, люди, их лица, их жизнь, ветер, деревья, светофоры, дома; новое в каждом движении, в каждом взгляде и кивке головы... Жилов с наслаждением разматывал шарфик на пышущих жаром шее и на груди, давая ветру возможность щипать и похлопывать, ощущая протяжно, долго звучащее наслаждение. Было прохладно, тревожно от пронзительно кричащих в морозной тишине тепловозов, приятно в итоге жить. Но его тут же, если он замедлял шаги, увлекаясь своими мыслями, грубо пихали в спину, понукали, марая всю светлую картину, заставляя мучиться и думать, думать, напряжённо думать только об одном - как начать новую, непорочную жизнь, полную добрых ярких поступков и подвигов...
   На захарканный перрон, сначала высунув тупой очкастый нос, стала пробиваться зелёная туша поезда - медленно, устав от долгого бега по полям и перелескам. Зашипел, отдуваясь, заскрипел железными мускулами и сухожилиями, остывая. Побежали, догоняя скрежещущие вагоны, сверкая празднично начищенными сапожками и ботинками растревоженные встречающие. Из мутных квадратов окон глядели вниз на перрон счастливые, уставшие от долгого пути пассажиры, в нахлобученных в ожидании выхода шарфах и шапках, переговариваясь и улыбаясь напоследок, устав уже друг с другом переговариваться и друг другу улыбаться; сверкали окна распахнутых настежь, опустевших купе. Проводники, сдерживая спешащих сойти пассажиров, нервно дёргали пудовые двери и кое-как, наспех вытирали почерневшие от пыли и грязи поручни. Встречающие, торопливо шагая вдогонку убегающих от них вагонов, волновались и бледнели в белёсом свете небес. Проводники подавленно молчали, потеряв уже всякую власть над ещё час назад полностью подотчётными им людьми.
   Все, человек десять, выстроились под стеной (Жилов, скучая, тоже), из-под лбов угрюмо посматривая по сторонам; ждали сигнала; курили, поплёвывая на асфальт и тихо матерясь. Стало ветрено, холодно. И вот - пошли, голова в голову, плечо к плечу.
   Вагон номер такой-то - мимо, следующий скользнул, и - дальше, вот этот; уверенно, нагло, рассыпались широкой цепью, как в настоящем бою, охватывая всё пространство  перрона, руки - в карманах на крючках пистолетов.
   Ломая весь ритм, медленно выползали из вагона старушки; студентки в лёгких туфельках на каблучках порхали,  вырвавшись из-под опеки пап и мам, холодный ветерок струил волосы на их беспечно непокрытых головках. Интеллигентики, растерянно сверкая очками, прибывая из командировок, съезжали с портфельчиками по ступеням вниз. Мужья негромко, устало поругивались с жёнами, жёны - с мужьями. И - вдруг на асфальт посыпались, хлынули, как муравьи, плечистые парни с коричневыми азиатскими узкоглазыми лица, посыпались тарабарские крики, мигом заполнив весь мир. Живо потекли у них на плечах громадные мешки с заморским товарцем - с плеча на плечо и -  следом - в безразмерную уже кучу мешков на асфальте; горой сверкающего целлофана завалили перрон, и всё несли, накручивая круг за кругом.
   Побросали недокуренные бычки на асфальт, встали каждый на своё давным-давно  отрепетированное место.
   Ветер. Блестят наверху как длинные ножи, провода.
   Жилова толкнули в плечо: Мол, двигай вперёд, не зевай. Окружив торгашей, стали закручивать полукольцо.
   - Ой, ай! Что твой нада?- испуганно раскудахтались, головами вертят, чуют что плохи у них дела, и мешочки их поплывут сегодня, куда им, этим, вовсе не надо. Налетели бандиты, как ураган, завертелась чёрная пурга глаз.
  - Старший кто?- стали грубо рубить, заклацали затворами под кожаными куртяками (прохожие, чуя неладное, разбежались, проводник наглухо наверху захлопнул вагон, задёрнул шторки на окнах).
   Вышел один, высокий, плечистый, мордатый, чёрный и страшный, лицо шрамами истерзано. Сразу - ему удар ногой в пах, а потом замком ладоней сверху по кумполу, и - ногами, ногами поверженного на асфальте. Двое, трое, ножами засверкав, кинулись на помощь своему атаману; им пистолеты - да в ноздри, в губы, во лбы повтыкали, поволокли двоих  особо рьяных под вагоном на показательную экзекуцию; били на той стороне между составами безбожно, до громкого хруста костей, и жалобных стонов о пощаде... И зазвучали слова: "мзда...", "вовремя надо платить...", "неизбежное наказание...", "сколько раз повторять..." и - "понаехали тут..."... Один раз и Жилов треснул по черепу сразу погрустневшего, оплывшего на холодный, промёрзший асфальт какого-то слишком не в меру прыткого здоровяка, пока их старшина запихивал в портфель зелёные пачки с портретами великих заморских бородачей. Попрятав стволы, довольные, все покатились назад, гордо дёргая плечами, шурша по асфальту тяжёлыми ботинками. "Здорово черти работают, вот за кем будущее!"- невольно восхитился Жилов, глядя на бычьи шеи, саженные плечи и квадратные подбородки.- Вот бы из кого свою армию набрать!.."
   - Менты!- крикнули сбоку, предупреждая, и все невольно заволновались. Жилов, задохнулся, начал пятиться куда-то в тень.
   - Не ссать!- дёрнули его.- Заплачено, не тронут. Уходим!
   Все гуськом запорхали к двери вокзала, а старший, поотстав, стал пожимать важно раздувшимся милиционером руки и вежливо с ними раскланиваться, мелькали его чёрная яма рта и острые лезвия глаз.
   Алексей Аркадьевич, повернувшись, попросил у кого-то пистолет, протянул руку, смотрел без злобы, гипнотизируя.
   - Дела кое-какие нужно уладить,- поясняя, сказал.- И добычу вам принесу.
   Все на мгновения опешили.
   - Да ты что, паскуда...
   Тогда Жилов, повинуясь залетевшему в сердце порыву, развернулся и - стремительно побежал, быстро, как ветер. Сердце его ахнуло. "Неужели так просто решилось? Бежать! Подставить холодному ветру лицо - пусть рвётся в груди могучий поршень! Взлететь и над землёй и над небом, унестись прочь... Помчаться навстречу неизведанному, к предстоящей непременно удаче... "
   Сзади, стараясь его догнать, топали, кричали, злобно матерились, щёлкали затворами. Он знал, что не будут стрелять - слишком людное место. Скоро он был уже далеко.
   У какого-то раззявы-милиционера он отобрал пистолет, саданув того в ухо со всей злостью, какая у него накопилось. У упавшего на снег человека в погонах из разбитой головы стала натекать чёрная лужа. Кто-то рядом истошно закричал. Жилов, пригнувшись, пряча лицо, полетел, прыгнул в яму метро.
   В приплюснутой пятиэтажке дверь ему открыл Кабаков-папа, жиденько блеснул округлёнными от испуга глазками из-за туго натянувшейся металлической цепочки.
   - Дома?- мрачно спросил Жилов, наливаясь нехороший, начавшей колоть в пальцы и в в сердце энергией.
   - Нету, нету!- показав редкие железные зубы, прошамкал старик, густо излучая из глаз страх, попытался дверь захлопнуть перед носом Жилова.
   - Так, откройте, пожалуйста...- Жилов проворно вставил в щель ногу.
   - Зачем это?
   - Поговорить надо,- странно, страшно улыбнулся Алексей Аркадьевич, нависая над стариком, кулаки на груди крест-накрест сложил.
   Старик нерешительно топтался за дверью.
   - Нету дома никого, иди себе...- посмелее, наконец, проблеял он, стал толкать с той стороны дверь.
    Алексей Аркадьевич выпростал вперёд руку, и хлипкая дверь, хрустнув, вместе с ахнувшим папашей влетела в прихожую.
   - Помогите, воры, грабят!- отрывисто, пронзительно и злобно начал лаять ртом вверх старик.
   - Тише, тише ты!- Жилов широко зашагал в комнаты через опрокинутого на спину старика.- Мы же вместе? Вместе мы? Помните? Мы же с вами за одну идею, так ведь?
   В крошечных комнатах - никого. Денег нигде не было, он всё перерыл. В тёмном коридоре старик, затравленно оглядываясь, дёргал пальцем 02.
   Алексей Аркадьевич выдрал из его трясущихся рук трубку и, обсыпая краску и штукатурку, разбил её об стену. Старикашка беззвучно захлопал губами, побелел. Стал сползать вниз, уменьшаясь в размерах.
   - Нет - мы не вместе, не вместе мы!- по-детски стал всхлипывать он, затрясся, прикрывая голову руками..- Я не террорист, не убийца, не мучитель...
   - Что вы болтаете, старый дуралей,- нервно поправил волосы Жилов, стоя над ним.- Не бойтесь, вас я не трону. Так, где они? Они меня подло предали!
   - Знать не знаю... Не террорист, не террорист...- кашлял старик, стуча костями по полу.
    Жилов, плюнув вниз, наконец, тихо ушёл.
   В каком-то подвернувшемся ему кафе он перекусил. Едва он закончил стакан кефира с булкой, к нему, вынырнув откуда-то из-под стола, подошёл смуглый невысокий мужчина в чёрном твиде до пят. У Жилова стали вылезать глаза из орбит, подавился куском, закашлялся.
   - Следуйте за мной...- загадочно, повелительно и строго сказал медиум, повернулся идти. Холодея, Жилов сейчас же весьма неожиданно для себя подчинился. Побежал, дожёвывая на ходу бутерброд.
   - Где вы были, чёрт возьми, вы мне были нужны, я звал вас... - с раздражением спросил он, даже - со злостью.
   - Про чёрта это вы хорошо сказали,- порадовался незнакомец. - Я не мог, дел, знаете ли, по горло,- ледяным тоном дальше сказал призрак.- Да вам ничего, если честно, и не угрожало. Чего вы испугались, я не понимаю, справились же сами?
   - Я откуда знал, что - ничего? - пытаясь догнать тень,  Жилов скользил подошвами по льду.- Что я - пророк, ясновидящий? Подождите, куда вы так летите?
   Зернистый, глянцеватый снег мешал двигаться. Брюнет попридержал ход, и одно плечо чуть повернул к Жилову: возникли короткое, почти свиное рыльце носа, смуглая щека, острый подбородок и живой, чем-то озабоченный глаз. Вздохнул, разбросав широкие ноздри.
   - Как вас зовут?- догнав, согнулся над незнакомцем Жилов, стараясь заглянуть тому в лицо, прикрикнул на него.- Куда мы идём? Вы кто?
   - Вам нужно действовать решительнее,- не обращай  ни малейшего внимания на истерику Жилова, сказал мужчина, снова начал набирать скорость.- Всё время - более решительно. Вам, милый мой, не хватает напора, даже нахрапа, что ли,- выворачивал он полные губы к задыхающемуся от бега и возмущения Жилову.- Вы всё время в конечном итоге проигрываете, отступаете, хотя по всем правилом должны бы выигрывать. Почему? Вы неуверенно себя чувствуете? У вас же громадная фора, пользуйтесь ей.
   Жилов, окинув внутренним взором свои приключения, прогоняя прочь нестерпимо душащую его обиду, подумал, что, наверное, прав малый. Всё время ему не хватало решительности, злости. Мешали страх за себя, за своё здоровье, буквально толкал себя к действию. Из прошлой его жизни это, наверное, осталось.
   - Я устал, - слабо простонал Алексей Аркадьевич, пытаясь хоть как-то оправдаться.
   - Я тоже, - молниеносно отреагировал карлик.- Что с того? Давайте будем нюни распускать. Давайте?
   Жилов схватил зловещего коротыша за руку, останавливая, дёрнул.
   - Стойте!..
   Тот нехотя повиновался, взмахнув бабочками ресниц, обернулся. Вежливо руку из клещей Жилова высвободил.
   - Меня зовут Рафик Нишанович. Вам сказать, сколько мне лет? А размер трусов не желаете?- довольно ехидно, но с оттенком затаенной любви спросил он.
   - Вы что - татарин, узбек?- повеселее усмехнулся Жилов, вдруг улавливая это прозвучавшая в голосе незнакомца тепло и порождаемые им чувство уверенности и безопасности.- Вы вообще - живой, настоящий? Вы существуете? Вы человек?
   - А вы как сами думаете? - взглянул на него коротко, с явной иронией мужчина, слегка в сторону дрогнул губами. Лицо его вдруг странным образом раздулось и зашевелилось, превратившись в жидкую, текучую кашу, снова всё встало на место. Жилов попятился, поскользнулся, взмахнул руками.
   Они двинулись. Жилов в волнении и раздумье легонько покусывал губы. В присутствии этого странного существа ему было удивительно хорошо, спокойно.
   - Много работы на Востоке, вот вам и имя, вот и внешность...- тяжело, зловеще усмехаясь, трескучим голосом прошелестел Рафик Нишанович, торопливым движением огладил, размял себе лицо.- А вас нынче как зовут? Жилов? Почему - Жилов? Вам бы больше пошло Жан Вальжан....
   "Чёрт его знает...- Алёша подумал: действительно - почему? Мамина девичья?- Его губы разъехались в неловкой улыбке. Вдруг обгоняя Рафика Нишановича и становясь у того на пути, оледенев глазами, он спросил:
   - Вы - чёрт? Отвечайте! Да? Да? Зачем я вам нужен?
   Они бежали по переполненным людьми и транспортом улице, никого и ничего не замечая.
   - Смотрите сюда,- грубовато, но всё-таки, казалось Жилову, со скрытой нежностью сказал смуглый Рафик Нишанович, останавливаясь перед большим, пришторенном неплотно окном питейного заведения. Поднялась в стекле Жилова перекошенная глянцево-белая физиономия и рядом - ах! - никого не было. Он быстро обернулся: чёрт, улыбаясь одними глазами, стоял возле него. Кивнул узким, высоким лбом в прорезь между шторами.
   Чуть в сигаретном в тумане, окруженные дрожащими бюстами и задранными ляжками залетных девушек резвились братья Кабаковы, беззаботно ржали, закидывая наверх ноздри и зубы, тягали себе на колени женское сладкое мясо. Жилова точно кипятком ошпарили, он, крепко, до ломоты в висках  зажмурив глаза, закричал, забился в какой-то странной, пугающей прохожих пляске, затопал ногами:
   - Я не стану больше убивать! Почему - ко мне? За что? Убирайтесь вон, слышите? Кто вы вообще такой? Я вас знать больше не хочу! - Он обернулся, закинув рогами, как бык: Рафик Нишанович, держась за прыгающий подбородок, весело, заливисто смеялся, и вдруг действительно - растаял в воздухе...
   Жилов вскрикнул, припечатав матом, в голове у него, осыпая мозг острыми иглами, разорвался ядовитый клубок. Он покачнулся, едва удержавшись на ногах, и с перекошенным отчаяньем лицом, упираясь грудью в холодной, упругий ветер побежал по улице сначала в одну сторону, затем, безумствуя, в другую. На поворотах, за углами домов - ветер метёт сор , и - никого, пусто... "Я, наверное, схожу с ума..."- обдув жаром лицо,  вспыхнула у него внутри; и правда: на секунду он потерял как-будто сам себя, у него помутилось в голове, ему показалось, что он вовсе не может соображать - разучился, всё в его голове на короткое мгновение перемешалось - какие-то летающие кастрюли с живыми ушами просвистели-пронеслись вместо людских голов; автомобили-кентавры с получеловеческими грубыми лицами копытами по небу прогремели (отражалось синее, бегущее на отполированных багажниках и капотах); чугунные тяжёлые ядра сыпались сверху с облаков (облепили вороны кроны деревьев, испугавшись чего-то, сорвались, затрещав), чёрт Рафик Нишанович, разросшийся в полнеба, неуёмно захохотал, трепеща треугольными ноздрями (и правда, какие-то звуки - самолёт, что ли - на самом верху прозвенели )... Валился с неба свет, кричала улица, танцевали, качая каменными плечами, дома  - а зачем падает свет, шумит улица, зачем - дома эти, он не знал, и никак в эту страшную минуту не мог ухватить, что за свистопляска вокруг него происходит, кто он сам такой есть, и что ему нужно дальше в жизни делать; кому вообще нужны машины и дома, кастрюли, люди, их голоса и лица; что это вообще такое - мир? Реальность или фикция? И проклятый Рафик Нишанович в самый мозг раскалённый когтистый палец вонзает, хохоча, и зловеще пялясь...
   Жилов, обхватив лоб лапищами, застонал, повалился на бок на крошево промёрзшего снега, умылся, облился им до самой размотанной шеи и - залопотал самое простое, что есть из понятий, чтобы зацепиться сознанием за это и выскочить из нахлынувшего на него безумия; он, вдруг никуда не торопясь, подумал: вот пятно снега перед носом... Верно - был снег, он лизнул его языком; вот рядом  брошенный окурок... И верно - именно закаменевший окурок он увидел; вон труба водосточная (он вывернул назад затылок)... Точно - торчала кривая труба; вон - чей-то ботинок... Вон - голубь и синие провода, вон и вовсе от края и до края -  небо... Он загляделся туда... Сейчас же всё изменило свои кривые, хищно изломанные к нему в сердце и мозг очертания, выровнялась, и город снова стал живым, настоящим; прохожие продолжали куда-то, как и раньше, бежать; машины делово двигались, свет из космической неизвестности наверху густо струился; высокие окна стояли в домах, в них стёкла сияли алым и голубым; и птицы, хлопая крыльями, возносились вверх, как маленькие ангелы.
   Такой свежий, ласковый ветерок обнял ему шею, поцеловал щёки и лоб...
   Алексей Аркадьевич поднялся, постоял, чуть качаясь, и, стукнув стеклянной и  металлической дверью, вполз в ресторан, прикидывая - где, за каким столиком сидят эти... гады, нет ли поблизости каких-нибудь ненужных охранников.
   На кухне жарили мясо, разливался пряный аромат соуса, лаврового листа. Захотелось есть, отобрать, насытиться. В груди стали накатывать волны злобы, отчаяния. Опять, показалось ему, что он отброшен на обочину жизни, абсолютно никому не нужен. Это привело его в настоящее бешенство. Он побежал быстрее, схватил, сжал  в кармане пистолет.
   В просторном зале лениво бродили официанты, недовольно гремели грязными тарелками, складывая их на подносы. Остро, пронзительно запахло большим казённым пространством, в воздухе сизым пластом лежал сигаретный дым, шторы на окнах взмахнули ему, точно головами, подобранными узлами. Густо намазан был воздух сахарным голубым светом из полузашторенных окон. С кухни слышался грохот кастрюль и сковород, весёлые голоса поваров, дробно стучали по доскам ножи. На улице глухо проворчал грузовик.
   Одно большое тёмное пятно перед ним был зал, шевелящиеся, красно-бордовое, как кровь. Плотные пыльные шторы едва заметно качались от сквозняка, взмахивая на тонких, прибранных талиях кисточками, точно манили. На незанятых столах (на улице было ещё почти утро), как ракеты, вздымались накрахмалить салфетки. Бахала негромко музычка. В углу, как дети, резвились Кабаковы, единственные посетители заведения в этот ранний час; хватали за обтянутые чулками ляжки молодых баб, пьяно горланили и лили беззаботный, весёлый смех. Вилки, ножи, тарелки, стекло позванивали на переполненном яствами столе. Расфуфыренные девицы, встряхивая тяжёлыми грудями, хватали, сидя у них на коленях, красными когтями из вазы виноград и сливы, плевали зёрнышки прямо на скатерть, тут же на халяву из подставленной пачки курили импортное. Братья, под завязку уже накаченные спиртным, самодовольно струили из себя нектар слов и наслаждения.
   Жилов мгновение потоптался в тени, глядел на гульбище сначала с завистью, затем ему стало противно.
   - Проходите, молодой человек, садитесь! Что вы там стоите?- не слишком ласково крикнула ему пожилая сорокалетняя девушка в белом переднике и бутафорском на голове кокошнике, с металлическим разносом под мышкой, отклеилась из тёмного угла от столика администратора неожиданно для Жилова; недовольно, с опаской присматривалась; потушила в пепельнице сигарету. Под ногами Жилова стал проваливаться пол, с трудом отодрал себя от стенки. Он вынул пистолет, снова спрятал. И - побежал с перекошенным, страшным, зверским лицом. Зал завертелся вокруг него, как в увеличительным стекле стал вырастать столик Кабаковых. На приторных лицах девиц, под толстым слоем пудры вырисовалось недоумение. Клим и Руслан, заметив его, перестали болтать, как мел побелели, глаза с их лиц куда-то поплыли. Зазвенела, запрыгала на полу вилка. Хлынуло на скатерть красное вино из опрокинутого бокала. Девки, не понимая, что происходит, продолжали беззаботно хохотать. Мокрый лоб Клима стал блестеть, дожевав, он с трудом проглотил кусок.
   - Подожди, подожди!- торопливо вскричал он, замахал руками, заметив во взгляде Жилова что-то нечеловеческое, звериное, неудержимо рвущееся из того.- Сейчас я всё объясню... Садись, садись...- он толкнул со стула подружку, и та едва не свалилась на пол.- Давай выпьем...- и всё держал перед собой белые ладони, словно отгораживаясь от неумолимо приближающегося несчастья.
   - Свора на свору, человек против человека, правильно?- выдавил из себя Жилов, пальцами в кармане пальто ощущая холодную тяжесть пистолета, начавшего вдруг толкаться, пульсировать, точно живой. Ему стало страшно, и он изо всей силы сжал угловатый кусок металла, будто рот тому заткнул, залепил.
   - Деньги спрятаны в надежном месте.... Чего ты, чего?- старался поприветливей, поласковей улыбнуться Клим, но улыбка у него вышла испуганная, злая, на щёку куда-то вспорхнула.- Чего ты психуешь, э?- начал вместе со стулом отъезжать он, шарахнулся, потянул за собой зазвеневшую скатерть.
   - Да мне теперь наплевать на деньги,- сквозь зубы процедил Жилов, надвигаясь на них и подталкивая себя идти с таким страшным, искажённым ненавистью лицом, что пьяные девки, которые всё покуривали и трескали пальцами виноград, чуть не в лицо ему косточки плюя, повскакивали со стульев, зашуршав на ляжках колготками. Возле столика администратора стал собираться народ - официанты, повара, уборщица; поглядывали в их угол с острым любопытством.
   Жилов, отступив на шаг, вынул из кармана пистолет, поднял руку и надавил пальцем крючок, из дула вырвался жёлтый язычок, на столе подскочила на воздух и рассыпалась на куски тарелка. Девушки, закачав бледными пятнами лиц, брызнули в разные стороны, зазвенели, рассыпаясь по полу, железные вилки, тарелки, стекло, с глухим стуком покатились по зачуханному ковру зелёные кругые яблоки, пустые бутылки шампанского. С каким-то вдохновением и восторгом жал и жал на крючок Жилов, отыскивая на мушке головы и груди несчастных. Воздух надтреснул, зазвенел, лопнул, его руку мягко подбрасывало, впереди - вставали и падали, взмахивая ботинками и кистями рук братья Кабаковы, точно бежали и никак не могли убежать. Присев, Жилов, прицеливаясь, стрелял под стол, бил ядовитым свинцом, покуда стоны и движения не кончились.
   Он, щурясь, вышел на воздух, сел на крыльцо и, горько искривив лицо, беззвучно заплакал. Рука его, вдетая в кольцо пистолета, висела на колене. Другой рукой сверху он закрыл голову и потерявшими чувствительность пальцами теребил прядь волос. Наконец, он с трудом поднялся, с мокрым от слёз лицом и зашвырнул горячий, дымящийся ещё пистолет подальше в надутые розовые сугробы. Едва передвигая ноги, потащился по слишком суетливой, чужой ему улице. В ярком белом небе почти по-весеннему горело солнце. Шёл он долго, через перекрестья улиц и дворов, толкая возмущенных людей, входил в открытые двери троллейбусов и трамваев, сидел, согреваясь, в каких-то приёмных и коридорах, покуда его не прогоняли. Поднимался, ни слова не говоря, и снова раздвигал перед собой наполненный материализовавшейся энергией воздух и мял, топтал ногами ещё более, наверное, несчастный, чем он, тротуар. В каком-то старом дворике он присел на лавку без чувств почти. Холодные доски стали снизу жалить его, и он подгрёб  под себя погуще пальто.
   Возле его ног резвились в снегу дети, заползая на обледенелую невысокую горку. Белая, почти невесомая пыль вилась за ними следом, поднимались, сверкали колючие искры. Их птичьи голоса звенели, как настоящая стая, и особенно выделялся один - вожак, наверное, смело командовал своими дружками. Вросшие навсегда в землю голые деревья грустно смотрели на них, а ещё выше- краснощекие, облупленные дома удивлялись такому невероятному шуму и гаму, восклицая своими длинными ртами-окнами букву "о". Алексей Аркадьевич засмотрелся и его опечаленные губы тронула светлая улыбка, точно лёгкий ветерок по лицу ему пробежал, лучик солнца упал ему на очи, оживив, осветив все черты, разрушив придавившую брови маску печали. Алёша вспомнил себя маленького, как сон давно минувший, свой старенький разношенный фиолетовый комбинезон с чьего-то плеча, совсем не такой, какие сейчас носят - все броские, яркие, шуршащие, а - совсем простенький, из грубой ткани, с ватной начинкой, на деревянных пуговичках-таблетках. И примчалось тотчас - каким большим мир казался из того крошечного комбинезончика в той бесконечно яркой, сладко пугающий полосе жизни, как непонятны и сложны были взрослые люди и непомерно страшны бегущие мимо домов колёса машин и даже сами дома; как высоки и безотрадны, холодны деревья, глубоко и одиноко пронзительно далёкое небо, злы и косолапы кривоглазые на лавках старухи с клюками в узловатых чёрных руках, язвительны и жестоки старшие мальчики, глядящие на младшего как на форменный пустячок и недоразумение, точно то букашка, которую можно будет - если вдруг мама отвернётся - обидеть, огреть, ущипнуть, заставить что-нибудь сделать в свою пользу, обобрать... Огромен, всемогущ мир, глубок и непостижим, прекрасен в этой своей непостижимости, но того и гляди, что рухнет какая-то часть его прямо на голову, придавит, навалятся как расплата за беспечность и неуёмную свободу - обида и злость, боль и слёзы, и немедленно придётся заплакать, громко запричитать, чтобы разжалобить недруга (о, нами с детства уже хорошо усвоено, что такое - враг и мучитель!), заявить о себе, потребовать доброты к себе и безраздельной любви. И рядом, точно добрая фея, мама - нежная и строгая, с тёплыми, шершавыми, заботливыми руками, бойкая и задиристая, постоять за себя и за тебя, если нужно, может, красивая; я едва только к пальто её прижмёшься, схватишь крепко её ладонь, и сейчас же весь страх куда-то улетучивается, а внутри, у самого сердца, под комбинезоном и кофточкой, под старательно завязанным маминой рукой тёплым шарфиком - так хорошо, так уютно, так спокойно... Мама, дорогая мамочка, зачем мы живём все, враждуя, как звери, между собой и воюя, зачем возникнув ещё в детстве ужас страха и соперничества дальше в жизни  продолжается, и - сильнее, раздольнее жжёт, прожигает до самого сердца, до умопомрачения?
   "Пойду в гэбэ сдамся, всё - не могу больше!"- ослепило Жилова, показалось, что это единственный выход из наступившего ада.- Может, не прав я, думая что один на свете, запутался... Может, мне, и правда, добра хотят? Может - с ума я начинаю сходить? А на зло, мной творимое, зло встречное и выходит... Чего я добиваюсь? Против кого я борюсь? Кому я нужен, кроме себя самого и своей матери, кому? А она-то как раз и страдает из-за меня... О Господи!.."
   Алексей Аркадьевич, как-будто ужалили его, подлетел и бегом, колыхая полами пальто, бегом помчался по скользким грязным сугробам, отливающим болотной зеленью, на остановку и радостно минут пять топтался среди казавшихся теперь ему милыми - людей.
   Из-за туч выглянуло веселее солнце, и соломенные его яркие лучи рассыпались по городу, густо вымазав всё жёлтым и розовым, потекли, закапали как по команде с крыш длинные голубые сосульки. Он ни лиц, ни голосов, ни номеров маршрутов не замечал - уже там был душой, возле цели своей желанной.
   - Здравствуйте, я - Жилов, то есть - Серафимов,- грудью привалясь на плоский сруб перед узким окошком, трепетно доложил он дежурному чину, войдя в серое, вздыбленное под самое небо здание управление безопасности, ещё раз по слогам отчётливо назвал своё настоящее, показавшееся непривычным ему имя.
   - Ну и что?- спросил товарищ с нездоровым, испитым цветом лица, искоса, но чрезвычайно внимательно поглядев из-под фуражки.- А я - Петров.
   Алексей Аркадьевич светло, честно, звонко на шутку рассмеялся, равным сейчас себя почувствовав всем остальным людям, а совсем не гонимым изгоем, застенчиво помялся, не зная что делать дальше. Вдруг испугался: слышал он, чем они тут занимаются, мучают людей, чтобы выбить признание... Он спрятал за спину дрожащие ладони, захотелось ему вырваться за дверь на улицу и - бежать!.. Тоже удумал невероятное - сдаваться идти, кому - этим? Прядь волос на лоб нервно взбросил. "Да что они, - с удивлением в голове пронеслось,- не ждут его, не знают, кто он? Бардак у них тут, как и везде в стране, что ли?"
  - Вы не поняли,- старался смотреть он беззлобно, просветлённо, приветливо.- Серафимов моя фамилия, которого вы ищете...
   Чин, с изощренным любопытством поглядывая, стал крутить диск телефона, пробубнил, прикрываясь рукой, что-то неразборчиво в трубку, кивнул в ответ головой, брякнул трубкой и повернулся к Жилову, теперь широко и очень искусственно  улыбаясь.
   - Ах, Алексей Аркадьевич! Ну как же, ждём, ждём вас,- будто вдруг прозрев, радостно захихикал.- Сюрприз какой! Сами пожаловали! Что же вы так - какой необычный, популярный человек и - прячетесь? Нехорошо. Молодец, что пришли. Здесь вам ничего плохого не сделают (взглянул нетерпеливо на лестницу)... Как дела у вас? Как жили? Не скучали? Откуда путь держите? Может, присядете? Вон туда - на стул,- робко, не спеша вышел из будочки, загородил собой входную дверь.- Одну минуточку подождёте? Сейчас, сейчас... А я, знаете, забыл,- с весьма наигранная досадой прихлопнул себя офицер по лбу.- Серафимов, думаю, какой-такой Серафимов? Вот, позвонил, и мне товарищи подсказали... Да это же тот самый, сейчас же вспомнил я! Работы много, закрутился...... (снова растерянный взгляд вверх на лестницу).
   Вдруг по ступеням, мягко шелестя каблуками, повалила стая мутноглазых, одинаково выстриженных людей, десяток или дюжина человек всего, очень умело рассыпались, запрыгав, как теннисные мячи, по приёмной; шикнув вниз, одни уселись на стулья, другие в стены уткнулись носами, читая вывешенные объявления, цепко, внимательно поглядывая на Жилова, шнурок кто-то пригнулся завязать в непосредственной близости от него; двое как бы ненароком разговор затеяли посреди вестибюля, ещё двойка - вроде как на улицу за спиной изумлённого, растерявшегося Алёши начали протискиваться (вжав голову в плечи, дежурный чин на носочках затрусил к себе в будочку и, прикрыв дверцу, спрятался за стойкой, одни перепуганные точки глаз горели). Двое вежливых, те, что, извиняясь и извиваясь сзади Жилова на улицу полезли, ухватили его крепко за локти; ещё один, подпрыгнув, горло клешнёй придавил, повиснул на плечах, как гигантское насекомое. И сейчас же вся команда, заструившись, застучав каблуками, заверещав и захекав, понеслась к нему с вытянутыми к нему лицами и пальцами, облепила со всех сторон, изминая его, изрывая на части, ломая руки и голову, совали ему в губы, в раздувшийся нос холодные квадраты пистолетных стволов; а тот, что на шее  у него болтался, очень старался Жилова пополам согнуть, шумно сопел и чертыхался ему в ухо, осыпая его влажным, искуренным дыханием, пачкая потным лбом и щекоча колючими бровями.
   - Я сдаюсь, сдаюсь, я сам к вам пришёл...- пытался не слушающим губами улыбаться Жилов, хотя было ему совсем не до смеха, не слишком сильно от наседающих на него отбивался и сильно очень, стремительного злел.- Отпустите меня! Где моя мать? Где она?
   - Сейчас тебе где, козёл, и мать и отец будут, и всё на свете....- обругал его кто-то. В Жилова, заполнив его тотчас под завязку солёной ненавистью, захлестали зверские, скорченные, напряжённые лица и чёрные и сосущие в себя, как могилы, пистолетные дырки. На секунду от звонко лопнувший под черепом и в солнечном сплетении ярости он разучился связано думать, и помимо его воли одно зазвенело в его голове:  геометрические росчерки и векторы, по которым нужно было двигаться, чтобы наиболее верно, расчётливейше, с наименьшим расходом сил и времени развалить кучу атакующих тел, нанести нападающим поражение полное и сокрушительное.  Чудовищным усилием воли Жилов затолкал начинающий раскручиваться в нём жуткий маховик куда-то в самый угол сознания. "Раз сам пришёл,- стал, ломая себя, кричать на себя,- то надо терпеть. Терпи, придурок!"
   - Волосы отпустите, гады, больно!- зубами простонал он, чуть не плача от боли и обиды. Приподняв от пола, торопливо перебирая ногами, пыхтя, его понесли вверх по лестнице, злобно пиная по дороге в зад и в бока коленями, искололи, извозили рёбра и щёки пистолетами, изодрали на пальто все пуговицы, протащили по коридору второго этажа и вбили, точно гвоздь, в высокую дверь, обитую дерматином. Идущие по коридору навстречу им люди-тени с пониманием отпрянывали и прижимались к стенам. В светлой комнате, куда втащили Жилова, находились трое; сидели: пожилой лысый господин в чёрном мешке костюма роскошного покроя, крупноголовый и мелкоглазый; громадный и плечистый, как бык, блондин в вязаном свитере с высокой горлом, на щеке которого шевелился уродливый шрам и кувалды колен которого далеко выдавались вперёд, и - над ними стоял автоматчик в звании прапорщика, который держал в руках коротенького железного зверька-бульдога на брезентовом поводке.
   За спиной влетевшего в комнату Жилова глухо хлопнула, закрываясь, дверь. Напряжённый молодой прапорщик, щёлкнув, передёрнул затвор. Человек со шрамом самодовольно и хищно улыбнулся длинным носом  и губами в одну сторону, боднул узким покатаем альбом со вдавленными висками.
   - Вот он, красавец... Я же говорил, товарищ генерал, - сам придёт... Не зря мы вернулись в это провинциальные болото - было чувство какое-то.... Вот - сбылось же.
   И - автоматчику с белым, перепуганный лицом:
   - Шаг вперёд или в сторону сделает - режь его без промедления очередью, понял? Это его урезонит.
   Молодой гэбист закивал головой, как китайский фарфоровый болванчик.
   Генерал возбужденно задёргался в кресле, громко, без выражения я бросил:
   - Здравствуйте, Серафимов. Нагулялись? Вы зачем профессора Нирванского убили?
   - Где моя мать?- задыхаясь от волнения и пережитой только что рукопашной, крикнул жилов.- Фашисты! - его вдруг в грудь стал колоть отзвук предстоящего несчастья. "Зря пришёл,- думал.- Убьют!..."
   - Бросьте, Серафимов!- гневно отозвался генерал, взмахнув в него с остервенением пухлой лапой, увитой перстнем.- Это вы фашист самый настоящий, маньяк, мясник,- сколько народу перебили, откуда только такая жестокость, не пойму. Вам что, приятно людей мучить, а?
   - Я всего лишь боролся за свою жизнь, за право быть свободным.... Так где она, скажите!- стал трястись Жилов, руки себе заламывать. Он, претерпевая сейчас унижение, просил; он надеялся ещё упросить.
  - А вы не боитесь, что бедная старушка потеряет рассудок, если вас живым-здоровым перед собой узрит?- осклабил маленький частокол зубов генерал, но глаза его по-прежнему излучали лёд.- Она ведь уверена, что вас уже и на свете-то нет. Ведь вас похоронили, вы знаете? И могилка есть...
   "Погублю и себя, и её..."- прямо  в мозг ожгло Жилова.
   - Да она просто с ума сходит здесь у вас, не зная, за что её держат в камере... Отпустите её! Она - старый больной человек!- стал пронзительно кричать он, руками заплескал.
   - Почему же в камере? Кто вам сказал?- с недоумением поднял брови генерал, повернулся к капитану.- Где у нас находится старуха?- строго спросил он Птаху в жёлто-сером кубе свитера.  ("Старуха! - больно резануло слух Жилова.- Мамочка моя...")
   - Чёрт её знает, где-то в госпитале в палате у нас запрятана,- в полголоса сказал капитан, красными ладонями прихлопнул себя по коленям.
   - Вот видите - в больнице,- перебросил слова Жилову генерал, удовлетворённо тряхнул тройным подбородком.- Волноваться, значит, не следует. Будете себя хорошо вести, сведём вас с мамашей вашей. А сейчас  наденьте-ка на себя наручники - вон там, на столе, видите? И захлопните, хорошенько прижмите... Это особая конструкция - повышенной прочности. Вы же у нас такой шалун....
   "А ничего они ей не сделают,- вдруг стала вставать другая правда перед Жиловым.- А вот меня точно прикончат или на части, как подопытные животное, порежут, препарируют, что в принципе одно и тоже, и не встретимся мы с ней никогда... Для неё, для всех людей я - уже мёртв...
   Весело сверкая глазами, он не спеша взял тяжеленные, разинувшие пасти, сверкнувшие никелем наручники и, раздумывая, весил их на руке. "Правильно этот сказал, который чёртушка,- нерешительный я какой-то, прямо - тряпка, сморчок!"- вспомнил он слова Рафика Нишановича. Коротко замахнувшись, он с такой силой запустил извивающиеся наручники в серо-жёлтое пятно свитера, что скрывающегося в нём, инстинктивно прикрывшегося руками Птаху неудержимо понесло в стену, где он с грохотом скатился на пол, ломая выставленные в ряд стулья тяжёлым задом. Генерал и автоматчик, присев к самому полу, тотчас разлетелись в стороны. Прыгнув к окну, Жилов с жутким треском вышиб плечом раму, и куски окна и стёкол со звоном посыпались на улицу; в комнату ворвался шум улицы, холодный ветер. Замерев на мгновение в проёме, заслонив собой свет, он исчез.
   - Стреляй, стреляй, шляпа!- застонал Птаха, вскакивая и выдёргивая у до смерти перепуганного парнишки автомат.
   Едва пропала мелькнувшая, как чёрная птица, тень Жилова, вслед ей затрещала, бахнула очередь, из стены фонтаном брызнула штукатурка.
   - Ах ты, дерьмо такое....- захрипел капитан, закидывая за спину автомат и подбегая к окну, стал, зацепившись руками за трубу отопления, перевариваться за подоконник.
   - Удержите его, да быстрее вы!- приказал генерал замершему словно в параличе прапорщику, горько, с досадой сжимая носатое лицо.- Шею себе свернёт, идиот этакий - третий этаж...

   Влетев в квартиру мадам Гнед, Алексей Аркадьевич, сгорая безмерно от только что им пережитого, сейчас же хотел признаться, что он подло покушался на жизнь кота, но у него вдруг не хватило духу, и он, мягко, виновато улыбаясь, кротко поглаживая Прасковью Ивановну по горячей и мягкой, как вата, руке, пообещал ей, что как можно быстрее постарается приобрести ей в подарок настоящую палевую персидскую кошечку.
   - Ой, правда? - неподдельно обрадовалась мадам Гнед, и её глаза нежностью загорелись.- А я давно о такой мечтала!
   Ринувшись вперёд, утирая брызнувшие слёзы, она исцеловала Жилову щёки, начавшие куда-то убегать от неё. Оторвавшись, задыхаясь от счастья, она взволнованным, срывающимся голосом, застенчиво прижимая ладони к груди, пригласила Алексея Аркадьевича отведать свежего борща с пампушками; вцепившись ему в рукав, потащила на кухню.
   К вечеру, лёжа у себя в комнате на диване, закинул ладони под голову, сытый и немного пьяненький Алёша очень просветлённая думал о жизни, чувствую её трепещущую нить сейчас каждой клеткой своего существа. Мысленным взором всюду только доброе выхватывал, и лишь безвинно погибший прозектор чуть-чуть портил ему настроение (чёрт бы побрал его,- мрачнел Жилов, злился,- трупореза этого!). Он думал: его жизнь пришла, наконец, в равновесие, изорванное несчастьями его прошлое никак теперь его не касается, отплатил сполна он за свои страдания...  Кому? Это его теперь не волновало, он как-будто поднял брошенный в него камень, чуть не убивший его, и зашвырнул его обратно в безликую толпу, туда, откуда в него камень выскочил; и совершенно его не трогало, куда камень попал, что натворил там в толпе. Он как будто только сейчас узнал, принял себя важную истину, что зло, вошедшее в человека, равняется злу из него исторгнутому, следовательно - раз так, раз его обидели, и обидел потом он,- то всё уравновесилось, и душа его снова чиста, невинна, как непорочное дитя, и можно хоть жить начинать сначала.
   Так хорошо, так плавно, так о приятно выплывали его мысли, так тепло становилось в его душе от наступившей и звеневший повсюду непорочности, что Алёша весело подёргивая горячими ладонями и закидывая нога на ногу, похохатывая и даже нежно похрюкивая, воображал себе своё будущее, каким шикарным оно будет - и красочные, одна лучше другой, картинки теснились в его голове. А затем... Затем вдруг перед самыми его глазами мрачно прошествовал, по колено в каком-то адском, жёлтом, отовсюду хлынувшем дыму и пламени, прозектор Липкин без головы, живую голову свою держа под мышкой, изо лба его очи глядели внимательно и скорбно, в чёрно-красных обводах, и прямо на Жилова пялились, будто острые ножи в сердце ему втыкая...  Алёша вскрикнул отрывисто и страшно, подпрыгнул на толкнувшем его в спину диване и взмахнул одной, второй рукой, перед с собой, стараясь разогнать влетевший призрак, но рука проходила сквозь жуткое, наплывающее, чуть-чуть подрагивающее изображение, как через туман... Волосы шевельнулись у него на голове, он снова повалился почти без чувств на спину, с немым ужасом наблюдая, как покойный прозектор разрастается до самого потолка и даже выше становится (крыша как будто исчезла провалилась в этот момент, и за ней открылось, хлопнуло, зашипев, как открытая бутылка шампанского, чёрное небо с переливающимися на нём звёздами), превращается в сказочного злого великана и так ногами топает, что земля прыгает и дрожит... "Гнед услышит, поможет!"- вспрыгнуло в нём, ярко загорелась надежда. Прозектор поднял гигантскую ногу и, уронив вниз её, прижал ей грудную клетку Жилова. Алёша глухо забился, дышать перестал, никак у него не получалось раздавленную грудь починить - она молчала. И тут, снявшись с места, туша Липкина проехала сквозь него и - глядь - уже позади него, Жилова, где-то топот слышится, оттуда, где комната Прасковьи Ивановны находятся; обернулся Жилов и ахнул: а стены-то нет, и комнаты никакой нет тоже - провал сплошной, степь дальше ало-синяя колышется, клубится, вечерняя, предзакатная, и спина великана там колышется, удаляясь... Что такое? Что за дьявольщина? А на него уже другое, ещё более страшное наваливается: расстрелянные им милиционеры в разодранных, густо облитых черной кровью мундирах, наклонив печально и скорбно головы, наплывают. Мертвенно-бледная девушка-кассирша за ними бредёт, тащит на руках расколотую надвое трещиной большую куклу с сияющими синими удивлёнными глазами, похожую на настоящего, живого ребёнка. Братья Кабаковы, понурив головы, еле ползут, неровно спотыкаясь, дымящиеся дыры в груди затыкая руками и, проходя мимо него, все, поворачиваясь, прямо в лицо  Жилову взглядывают, стон из их уст поднимается такой ужасный, ледяной, что душа его вся  дрожит, страхом обливается... И над всем этим глаза Рафика Нишановича вьются, пристально вглядываются в самую его середину, рыльце носа разнюхивает - один глаз это раскалённая солнце, другой - месяц холодный, лоб - вдруг целая гора посреди лесов и полей, а щёки - обвалы горные, хребты; рот - пропасть зияет, дна нету...
   Бросился Алёша, желая скрыться от них, на диван, заткнул, завалил уши подушкой, заорал, что есть силы, а в висках, обличая, точно молотками застучало: погубил ведь, убил! Жизни лишил! Нету за то прощения! И вкрадчивый шепоток, заглушая всё, ручейком неистребимый льётся: ну и что, что - убил, пусть! Зато сам живой остался... Весь в слезах, дрожащий, Жилов подскочил, вырвал из джинсов ремешок, сбил с грохотом с крючка на потолке люстру, подвязал туго, связав на конце петлю, взобрался на заходивший ходуном стул, обвёл, прощаясь, последним замутнённым взглядом мир и тут же ещё гуще похолодел весь: в углу между стенкой и шкафом, сжавшись в комок, притаился рыжий кот Прасковьи Ивановны; сидел, облизывая себе круглую лапу. И вдруг кот удивительным, непостижимым образом стал расти, достигнув размера полугодовалого телёнка, едва стал вмещаться в комнате, хвост его, точно тяжёлое бревно, с глухим стуком бил по стене и по ножкам, и диван плавно подрагивал. Существо, оставив лизать лапу, стало расправлять красным, как огонь, языком свои усищи, и вдруг уставило зелёные раскосые глаза на Жилова, зрачки его стали падать куда-то, сужаться, шерсть встала дыбом на морде, которая приняла весьма свирепое выражение.
   - Кис-кис, - заискивающе и любовно заплямкал Алёша, не чувствую ни рук, ни ног, ни самого не сердца. Мускулы на ногах этого не то тигра, не то полульва вздулись, взыграли, налились чугуном; существо прижалось к полу, подобрав под себя передние лапы, заперебирало ими, готовясь к прыжку, превратилось в сгусток пружин, неотрывно следя за Жиловым, и - взлетело вверх, как стрела...
   Алёша, вскричав тонким, высоким голосом, обрывая себе уши, быстро просунул голову в петлю и оттолкнул от себя стул... Ремешок с треском сорвался с крючка, на голову и в лицо Жилову посыпалась штукатурка, и он, задрав высоко ноги в комнатных туфлях, грохнулся задом на пол, больно ушибив себе копчик. Из-за двери сейчас же загудел ударил тревожный бас Прасковьи Ивановны:
   - У вас всё нормально там, товарищ студент? Это вы кричали?
   Жилов пробурчал что-то несвязное, солёными, разбитыми в кровь языком и губами скомкал, что "нету проблем". Прошелестев, шаги за дверью утихли. Стали ныть придавленное петлёй горло и низ спины. Минут пятнадцать он лежал плашмя на полу, исхолодившем ему спину. Несколько раз, поднимая голову, он с тревогой вглядываюсь в угол, но кроме розетки на стене, забрызганной синей тенью, теперь ничего видно не было...
   Ночь не спеша накатилась. Машин на улице пролетало всё меньше, безумствующая, пьяная молодёжь перестала кричать во дворе. Свет потемнел и исчез вовсе. Окно, подрожав, сделалось чёрным. За стеной, наконец умолк телеприемник Прасковьи Ивановны. Заскрипев диваном, глухо ворча, она стала укладываться спать, и наступила тишина, состоящая из тонкой бесконечной полоски свиста.
   Алёша поднялся, оделся, и, тихо затворив за собой входную дверь, спустившись вниз по лестнице, вышел на морозную улицу. Сердце его от чего-то высоко и почти  восторженно прыгало. Он стал двигаться по тёмным, заснеженным переулкам - словно кто-то толкал, звал его. Перед мысленным взором его поднялись чудесные и сказочные глаза, наполненные безграничным океаном любви, неудержимо манящее его к себе, обещающие отдохновение и счастье - той странной красавицы девушки, которую он повстречал вчера. Ноги будто сами несли его вперёд. "Она так обворожительно хороша, что я не знаю, захочет ли она видеть меня, позабытого всеми,  убогого,- с удивлением думал Алёша.- Так посмотрела тогда на меня, точно прожгла, и во взгляде её - будто помощи просит, но и сама готова помочь..." Вот эти улица, дом, ворота... Вдруг сердце Жилова сладко упало: он приметил тонкую женскую фигурку, совсем одинокую на тёмной, пустынной улице. Холодные вихри шипели в чёрных кустах. Одиноко и слабо над ней горел жёлтый фонарь. "Неужели она?" - даже испугался Жилов и был уже уверен, что - так и есть.
   Он подбежал. Свистел в ушах ветер.
  - Ну, здравствуй,- подняв к нему белое пламя лица, сказала девушка, жадно всматриваясь Жилову в глаза.- Я так долго тебя ждала, что совсем замёрзла. Я думала, ты уже не придёшь. Как тебя зовут?
   Алёша долго молчал. Ему очень хотелось петь, радостно закричать, чтобы грудь его сладко задрожала, прижать её сразу к себе.
   - А меня - Тома,- среди вдруг притихший пурги выдохнула девушка, и Жилов желал теперь её крепко обнять,  расцеловать её чуть раскосые, блестящая в свете фонарей глаза. Она улыбнулась.
   - Дорогой ты мой... Я тебя так долго ждала, так... Ты  - только мой, ты мне всегда снишься...- она взяла его руку и приезжала к своей груди. Алёша жадно схватил её плечи, притянул к себе, и сладчайшая песня загремела у него в сердце...


1994